(продолжение. Начало в № 4/2022 и сл.)
6.
Тоталитарность как тип социальной установки связывают с двумя группами факторов — широко говоря, характера (врождённого типа психики) и среды: человек такой vs. воспитание такое. Исследования в этой области суммировали Гарри и Майкл Айзенки[1]. Они ссылаются, в частности, на данные Телмы Култер, сравнившей в Англии в 1950-х г.г. черты личности фашистов (Британский союз фашистов ещё не был запрещён) и коммунистов[2]. Общими у них по сравнению с контрольной группой были:
— ярко выраженные враждебность и агрессивность (у коммунистов меньше прямой агрессии, чем у фашистов);
— ригидность установок;
— одержимость — крайне эмоционально отношение к тому, во что верят, интерпретация несогласия и критики как враждебности;
— нетерпимость к сомнениям или неясности, требования немедленных действий;
— высокий догматизм (больше у фашистов);
— стремление к доминированию (больше у коммунистов).
— судя по тестовым данным о ригидности/гибкости и радикализме/консерватизме, ригидным консерваторам были присущи убеждения фашистского, а ригидным радикалам — коммунистического толка, объединяла же их ригидность.
Исследования такого рода взаимосвязей можно подытожить замечанием Симона Соловейчика о соотношении наследственности и воспитания в развитии личности: не наследственность ответственна на столько-то и воспитание на столько-то, а на все 100% наследственность и на все 100% воспитание — результат возникает там, где наследственность встречается с воспитанием. В одной семье могут вырасти непримиримые мировоззренческие враги, а непримиримые мировоззренческие враги психологически могут быть похожи, как близнецы-братья или право- и левовращающие изомеры одного вещества. Ни наследственность, ни среда, ни даже они вместе — не приговор к тоталитарности и не средство от неё. Вслед за Ж.-П. Сартром можно сказать: «Я — это то, что я сам делаю из того, что сделали из меня».
Гасан Гусейнов называет
«… несколько ключевых формул, доставшихся в наследство от времени Сталина. Это требование либо принять всё разом, либо всё разом отвергнуть. Это нежелание увидеть правоту другого и непонимание ценности компромисса. Это готовность к жертвоприношению и к человеческим потерям»[3].
Думаю, эти формулы и Сталину достались несколько веков передававшейся эстафетной палочкой, но в любом случае они отсылают к описанным В. Лефевром этическим системам[4] с их субъектными выборами путей самополагания и самореализации. Сказав так, мы принимаем рассмотрение тоталитарной психологии в дискурсе экзистенциализма. Базовое его понятие — экзистенция определяют по-разному: неразрывность субъекта и объекта; обозначение существования, конкретного бытия в его фактичности; личностный, сугубо человеческий, способ существования (Г. Марсель); специфически человеческое существование в его безосновности и беспредпосылочности (С. Кьеркегор и др.); бытие-впереди-самого-себя, проецирование себя в будущее (М. Хайдеггер); экзистенция обнаруживает себя в пограничных ситуациях выбора и принятия решения (К. Ясперс) и т.д.[5].
«Экзистенциальный означает относящийся к человеческому существованию и опыту … <…> используется для описания страха, тревоги и других чувств, вызванных размышлениями о человеческом существовании и смерти»[6].
Я буду исходить из достаточного для обсуждения нашей темы своего определения: экзистенция — это переживание себя и мира в отношениях с собой и миром.
Основная категория экзистенциального дискурса — выбор:
«Мы не всегда выбираем то, что мы хотим, но всегда делаем то, что мы выбираем»[7].
Выбор может означать:
а) принятие рационального решения,
б) проявление личности,
в) экзистенциальное самоопределение[8].
Первых двух мы уже касались, говоря о портрете тоталитарного человека, внешних и внутренних условиях его формирования и т.д. В этическом выборе, о котором говорит В. Лефевр, решающими оказываются не когнитивные, а экзистенциальные контексты: он
«… выступает как свободный и не предопределённый ничем, кроме решения самого субъекта, даже его мотивами и личностными свойствами <…> для его осуществления оказываются необходимыми выход за пределы логики и рациональных установок, и опора на смыслы через полноту проживания человеком своего эмоционального и личностного опыта»[9].
Выбор обычно рассматривают сквозь призму рациональности: выбирающий стремится потерять как можно меньше и приобрести как можно больше. Лефевр же вводит принцип саморефлексии:
«Живое существо стремится генерировать такую линию поведения, при которой устанавливается и сохраняется отношение подобия между ним и его моделью себя»[10],
помогающий иначе посмотреть на ситуации нравственного вызова, в которых выбора нет. Здесь альтернатива не утилитарна, а экзистенциальна — выбор между сохранением/улучшением образа Я (самости) и самоуважения или их утратой пусть даже при несомненном утилитарном выигрыше: в предельном случае — сохранение своего Я (самости) ценой своей жизни.
Э. Фромм считал, что потребности личности определяются не инстинктами, а потребностью в безопасности, диктующей необходимые для её обеспечения экзистенциальные потребности в отношениях, ориентации и определении своего места в них — оторванному от природы человеку они помогают соединиться с ней и миром[11]. В его гуманистическом психоанализе психическая динамика выглядит как Влечение → Тревога → Защитные механизмы. И. Ялом исходит из представления о конфронтации человека с конечными данностями существования: смертью, свободой, изоляцией, бессмысленностью[12]. Каждая из них порождает тревогу, осознаваемые и неосознаваемые страхи и мотивации. Психическая динамика, в отличие от психоаналитических подходов, представлена как Сознавание данности → Тревога → Защитные механизмы. При всей разнице теоретической базы и понимания первого звена психологической динамики подходы Фромма и Ялома сопоставимы как подходы к описанию психодинамики совладания с экзистенциальной тревогой и защиты от неё.
Фромм включает в описание авторитарного характера поклонение силе и власти; конформизм; чёрно-белая система отношений — власть/подчинение, сила/слабость, свой/чужой и т.д.; убеждение, что человеческая жизнь управляется внешними силами; самооценка, самоуважение достигаются в отношениях господства-подчинения как их условиях[13]. Это близко к уже приводившимся описаниям Homo Sovieticus Р. Бистрицкасом и Р. Кочюнасом[14], Л. Гозманом и А. Эткиндом[15], Л. Гудковым[16]. Авторитарная личность стремится избавиться от ощущения собственной малости/ничтожности/инакости с помощью отношений господства-подчинения (садомазохистский и конформный типы). Она если и бунтует, то не против власти, а против усиливающей тревогу слабости власти, признаёт необходимость «твёрдой руки» и поддерживает обладающего ею «эффективного менеджера», даже оказываясь образовавшейся при рубке им леса щепкой, «колеблется вместе с линией партии» и готова
«… принять любую идеологию и любого вождя за обещание волнующей жизни, за предложение политической структуры и символов, дающих жизни индивида какую-то видимость смысла и порядка»[17].
Эта видимость смысла и порядка зиждется на упрощении. Простота как база фашизма (левого или правого тоталитаризма) подробно рассматривается Александром Мелиховым[18], который, в частности, пишет:
«Психологическая основа фашизма — стремление к простоте; фашизм — это бунт агрессивной простоты против непонятной и ненужной сложности социального бытия. Фашист — совсем не обязательно мерзавец в бытовом понимании этого слова, фашист — это всего лишь простой человек, взявшийся решать политические вопросы непомерной сложности …выражение «простой человек» в данном случае не означает — «человек необразованный»; «простой человек» — это человек, твёрдо придерживающийся какой-то простой модели социального бытия, модели, свободной от противоречий и непредсказуемости, дающей однозначный ответ на все существенные вопросы. Поэтому сапожник, не берущийся решать, каким должен быть мир, человек непростой, профессор же, который обо всём на свете знает «как надо» — тот проще пареной репы. <…> Суть фашизма в несовместимой с жизнью упрощённости целей, которые он навязывает обществу, в несовместимой с жизнью упрощённости социальной структуры, которая им для этой цели навязывается всё тому же многострадальному обществу»[19].
«…фашизм — это именно стремление подогнать структуру общества под какой-то заранее избранный идеал, в котором все социальные противоречия будут преодолены раз и навсегда, в котором на все вопросы будет дан раз и навсегда правильный ответ. Если попытаться выразить суть фашизма одним словом, то лучше всего подошло бы, пожалуй, слово планирование — тотальное планирование дел и мыслей, предлагающее полное и окончательное разрешение всех конфликтов, в том числе и таких, в которых недопустима победа ни одной из сторон. Никакие реальные общественные проблемы такого планирования не требуют — его требует лишь психология тоталитарных лидеров …социальных причин, с неизбежностью предопределяющих возникновение тоталитаризма, не бывает — бывают только факторы, благоприятствующие его появлению, но возникает он лишь тогда, когда общественное движение, порождённое этими факторами, возглавит тоталитарная личность. То есть личность, не ведающая сомнений, знающая окончательный ответ на все мыслимые вопросы и поклоняющаяся только собственной воле, личность, которую не интересует ни богатство, ни почести, ни даже успех какого-то реального дела — вернее, интересует, но лишь во вторую или десятую очередь, а в первую очередь ей требуется, чтобы всё делалось так, как ей когда-то почему-то втемяшилось»[17].
Король без свиты — гоголевский Поприщин, один только и знающий, что он пропавший испанский король. Роль свиты тоталитарной личности-лидера играют массы тоталитарных личностей-ведомых, из которых и выдвигается, пройдя политический кастинг и борьбу за власть, лидер. Быть или не быть тоталитарной личностью — выбор не исключительно экзистенциальный, но всегда экзистенциальный.
Первая и главная, по Фромму, экзистенциальная потребность — в установлении связей. Вырванный из единства с природой человек одинок — он
«… преодолевает изолированность своего индивидуального существования, становясь частью кого-то или чего-то бóльшего, нежели он сам, и испытывает чувство тождественности благодаря приобщению к силе, которой он подчинил себя. Другая возможность …имеет противоположную направленность: человек может постараться достичь единства с миром при помощи власти над ним, превращая других в часть самого себя, выходя за пределы своего индивидуального существования посредством господства. <…> Движимый одним из этих стремлений человек, по существу, становится зависимым от других людей; вместо того чтобы развивать свою индивидуальность, он попадает в зависимость от тех, кому подчиняется или над кем господствует»[16].
Ялом говорит о конечной данности изоляции, имея в виду не физическую изолированность и связанное с ней одиночество, а фундаментальную изоляцию, экзистенциальное одиночество — осознавание и переживание своей абсолютной изоляции перед лицом жизни и смерти. При любой степени близости между людьми остаётся некий зазор или пропасть. Данности экзистенциального одиночества противостоит потребность в контакте, в защищающей принадлежности к чему-то бóльшему возникает заданность разрешения конфликта изоляция — любовь. О том же говорит Фромм:
«Существует только одно чувство, удовлетворяющее человеческую потребность в единении с миром и вместе с тем дающее ему ощущение целостности и индивидуальности, — любовь. Любовь — это объединение с кем-либо или чем-либо вне самого себя при условии сохранения обособленности (выделение моё — В.К.) и целостности своего собственного Я»[20].
Она может персонифицироваться в образе вождя, кумира, божества… — ей нужен идол, амулеты, символика: они знаки объединяющей принадлежности и одновременно клеймо повязанности общей ответственностью. Это и «зиг хайль», и наклейки на автомобилях — «Христос здесь», «Z», «Можем повторить!»… Стремление тоталитаризма пометить, повязать встречается с желанием человека быть в связи, быть отмеченным.
Эти перипетии переживания экзистенциального одиночества трогательно и точно показаны Тайки Вайтити в трагикомедии «Кролик Джоджо» (2019), в которой одинокий и беззащитный Джоджо находит защиту и поддержку в общении с воображаемым им Гитлером, а освобождается от зависимости через любовь. Они описаны в огромном массиве литературы советского времени и о нём, у которой, к сожалению, пока далеко не все уроки взяты, а возможности их брать планомерно уничтожаются. Вспоминает К. Чуковский:
«Вчера на съезде (съезд ВЛКСМ, 1936 — В.К.) сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюблённые, нежные, одухотворённые и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали. «Часы, часы, он показал часы» — потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!“. Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью»[21].
Заключительная фраза «1984» Оруэлла — «Он любил Старшего Брата». Это не воспевавшийся пропагандой «простой советский человек», а безо всяких натяжек элита, но экзистенциальность не знает табели о рангах.
Встречи с данностями, во-первых, создают требующий разрешения внутренний конфликт и психодинамику его разрешения, а во-вторых, не изолированы — психодинамика встречи с каждой из данностей сказывается на других на переживании других данностей. Так, экзистенциальное одиночество может отзываться утратой смыслов, чувством ограничения свободы и изменением, вплоть до инверсии переживания конечности жизни.
Другая конечная данность, по Ялому, это свобода. Не внешняя свобода, о которой мечтают и за которую борются, а свобода как первичный принцип, как отсутствие хорошо организованной структуры мира, берущего на себя ответственность за человека. На самом деле человек сам — не опираясь ни на что, поскольку под ним, говорит Ялом, ничто, пустота, бездна — является своим творцом (Человек — это сотворение себя, — скажем вслед за Г. Померанцем, М. Мамардашвили и др.). Фромм подходит к свободе как к потребности, стремлению подняться над собой. Человек стремится выйти за пределы ограничений своей пассивной тварности с предназначенным ей уделом в царство целеустремлённости и свободы, где он может свободно реализовать себя — «Тварь я дрожащая или право имею?». Но эта реализующая себя в созидании и разрушении, любви и ненависти свобода — пространство экзистенциального выбора. Она предполагает, что человек отвечает за свои выборы созидания и разрушения, свою жизнь как её автор. Идентифицируя себя с группой, человек освобождается от ответственности, возлагая её на группу — тогда вдруг оказывается, что не только рядовой человек или солдат, но и генералитет с высшими чиновниками только исполняли приказы. Разве не под лозунгами свободы и созидания через разрушение — тут и «Бесы» Ф. Достоевского, и «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем …» — выходили на сцену практически все тоталитарные режимы? И это созидание себя через разрушение другого с передачей ответственности чему-то/кому-то внешнему — точка, где описанное Яломом и Фроммом встречаются в тоталитарном сознании.
В ходе эволюции и преобразования мира человек отдаляется не только от природы, но и от традиционных межчеловеческих связей — становится свободнее, но и чувствует себя изолированным и испытывает потребность в обнаружении своих корней и корневых связей. Фромм рассматривает это в психоаналитическом ключе, восходя к детско-родительским отношениям, и завершает свой историко-психоаналитический анализ роли матери и отца касающимся прямо нашей темы пассажем:
«Одновременно с прогрессивным развитием, соединившим в себе положительное содержание как патриархального, так и матриархального духа, развивались и отрицательные стороны обоих начал, выразившиеся в культе государства, сочетавшемся с поклонением идолам расы или нации. Фашизм, нацизм и сталинизм — наиболее яркие проявления такого сочетания культов государства и клана, воплощенных в единой фигуре вождя, фюрера»[22].
Описанные Фроммом экзистенциальные потребности это, по существу, отражения альтернатив яломовских данностей как защитных экзистенциальных заданностей, смысл и цель которых в изменении не реальности, а своего переживания себя и реальности — в изменении, как говорит Александр Мелихов, сказки:
«Один и тот же человек может стать и мерзавцем, и героем — смотря по тому, какая сказка им овладеет <…> ценность представляют только те сказки, которым они (люди — В.К.) служат, только эти сказки рождают и доблесть, и гнусность <…> не страдания и даже не страх смерти когда-то раздавили его волю, а мерзость и безобразие <…> Нечего было беречь. А теперь появилось. Теперь у него появилось то единственное, ради чего стоило рисковать жизнью — сказка»[23].
Вслед за А. Мелиховым я имею в виду
«индивидуальные и групповые/коллективные ментальные конструкции (фантомы, иллюзии, грёзы, мифы и т.д.), являющиеся под маской рациональности и определяющие бытие и историю отдельного человека и человечества <…> Иррациональная по своей природе сказка рациональна, причём — дважды, по-разному рациональна. Рациональна потому, что предстаёт в качестве своего рода мировоззренческого, рационально аргументированного текста, и потому что, схватывая те или иные грани в целом непостижимой жизни, делает её постигаемой и переносимой, снимая неопределённость непостижимости. Рациональна потому, что без её иррациональности сама жизнь становится иррациональной, обессмысленной, пугающей»[24].
Сказка — образование экзистенциальное, уже самим свои появлением знаменующая совладение с данностью бессмысленности по Ялому: человек брошен в бессмысленный мир и вынужден сам искать и находить смыслы своего существования. У реальности нет связанных со мной намерений и мои выборы определяются моим переживанием себя и мира в отношениях с собой и миром. История каждого человека подобна истории вообще, которая не столько о том, что было, сколько то, что сказано/написано о том, что было. Так и каждый человек постоянно пишет историю себя, строит и проживает свой непрерывный и осмысленный нарратив, составляющий основу его жизни[25]. В антиутопиях это может быть доведено, как, например, у Оруэлла в «1984», ad absurdum постоянно исправляемой под диктовку сегодняшней потребности «правды», от которой до реальности рукой подать — какие удивительные пласты и детали сегодняшней жизни находим в антиутопиях…
Говоря о разуме в противовес иррациональности, Фромм не столько противопоставляет, сколько сопоставляет их как различающиеся, но содружественные, взаимодействующие механизмы постижения мира и ориентации в нём:
«… даже в том случае, когда система ориентации человека совершенно иллюзорна, она удовлетворяет его потребность иметь некоторую значимую для него картину мира»[26].
Не так важно, будет это религиозная или философская система, культуральные стереотипы, убеждения и предубеждения, сказка (см. выше — В.К.) как важно то, что они образуют систему ценностей, некую систему взглядов на мир и себя. Вписывающееся в эту систему принимается как проявление здравого смысла, не вписывающееся — как неразумное, ненормальное.
«Каким бы неразумным и безнравственным ни был поступок, человеком владеет непреодолимое стремление рационализировать его, т. е. доказать самому себе и другим, что его поступки продиктованы разумом, здравым смыслом или, по крайней мере, общепринятой моралью. Поступать неразумно не так уж трудно, но человек практически не может не придать своим действиям видимости разумной мотивации»[27].
Человек вообще не делает выборов, не совершает поступков, которые считает плохими даже если знает, что другие так считают — он сначала перекодирует их в хорошие, а потом совершает. Лучи логики проходят сквозь преломляющие призмы предвзятости.
Экзистенциальный подход точно схватывает то, что чаще всего остаётся за скобками при анализе Homo Sovieticus — совладание с данностями предполагает не правильные и неправильные пути разрешения конфликта, а спектры индивидуальных выборов. Так, преодоление изолированности через присоединение к чему-то бóльшему за счёт подчинения ему или через подчинение бóльшего себе выполняет функцию экзистенциальной защиты через разные позиции в социальном диалоге власти-подчинения, за счёт чего возможна гармония власти и подчинения.
И Фромм, и Ялом говорят о человеке, но, допуская некоторую вольность (впрочем, едва ли бóльшую, чем в рассуждениях о коллективном бессознательном), можно представить человеческие объединения — от семьи и дружеского круга до общества и культуры — как своего рода организмы, во внешней и внутренней структурных иерархиях которых складывается широкий спектр отношений от хаоса до порядка, от демократических до тоталитарных. То, что на более низких уровнях кажется иррациональным, может выражать потребности и закономерности более высоких уровней, в том числе и экзистенциальные. По Фромму, экзистенциальные потребности рождаются как средство совладания с издержками отношений человек — природа: тоталитаризму природы, из которой человек вышел, противопоставляется претензия на тоталитарную власть над ней — ставшее классикой мичуринское: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё — наша задача». Психологическое, пусть даже внешнее и поверхностное сходство экзистенциальных выборов в отражающих природность отношениях господства-подчинения и создаваемых тоталитаризмом отношений обществах несомненно. Но не думаю, что природа тоталитарна и в этом сопоставима с тоталитаризмом, понятие которого возникло в 1920-1930-х гг. для обозначения определённого типа политической организации жизни общества. В этом смысле и сам тоталитаризм экзистенциален, поскольку икает не по законам природы, а как проявление переживания реальности. Законы природы неумышленны — у природы нет намерений по отношению к человеку с его личным и личностным самоопределением. Пространство-время природы — среда, пространство-время человека — миры:
«…мир отличается от среды и не сводится к среде. Он целостен, но не единствен. Мир выходит за рамки актуального, того, что окружает субъекта здесь и сейчас, он находится за рамками данной ситуации, за пределами перцептивного поля, он существует также в прошлом и в будущем. Мир может быть желательным или нежелательным, он может быть миром прогноза или миром опасения, он может быть идеальным миром, он может быть возможным миром. Есть ещё и внутренний мир. <…> все наши миры, даже внешний мир, который мы называем реальностью, мы сами же конструируем. <…> Сознание строит мир, протяжённый в пространстве и во времени, и мы, имея некоторую свободу по-разному строить мир, как говорил А.Г. Асмолов[28], конструируем миры, выбираем, в каком мире, по каким законам и какой логике будем жить»[29].
Именно поэтому несмотря на все усилия никакая тоталитарная система не может быть тотальной:
«…типичный гомо советикус всё же вырос в семье, где он был любим; он учился различать истину и ложь, добро и зло; он имел друзей, и мог любить, т. е. вёл частную жизнь; часто увлекался высоким искусством и классической русской литературой; он обладал культурной и национальной идентичностью, удивительно часто также чувством религиозности; к тому же следует добавить юмор»[30].
Результатом становилось
«… описанное Джорджем Оруэллом двоемыслие, когда человек может иметь по одному и тому же вопросу два противоположных, но одинаково искренних мнения. Двоемыслие — предельный случай отчуждения личности, разорванности её официальной и частной жизни. В какой-то степени оно было необходимым условием выживания. Тот, кто жил в мире официальных лозунгов и формул, был обречён на конфликт с системой. Рано или поздно он должен был столкнуться с тем, что реальная жизнь протекает вовсе не по законам социалистического равенства и что мало кто принимает их всерьёз. А тот, кто понимал, что сами эти принципы ложны, был обречён на молчание или сознательное лицемерие. Последовательных циников на свете не так уж много, и они редко бывают счастливы. Большинство людей бессознательно принимают в таких случаях стратегию двоемыслия, их подлинное Я открывается даже им самим только в критических, конфликтных ситуациях»[31].
Негативное в смысле гражданской морали оно может быть спасительным в смысле выживания и психозащитным в смысле психологическом.
Природа человека начинается в его биологии, но не ограничивается ею. Поведение животных направляется причинами, поведение человека — намерениями. От этологии до психологии и социальной психологии тысячи лет эволюции. У морали есть биологические предшественники. Например, у обезьян вожак обладает всей возможной полнотой единоличной власти, однако у неё есть границы, которые нельзя нарушать, и сохранение позиции альфа-самца требует умения обходиться с другими членами стаи; у шимпанзе существует что-то вроде института независимых арбитров, разрешающих конфликты между членами стаи и таким образом охраняющих стабильность стаи и спокойствие в ней[32]. Бóльшую часть истории человеческое поведение, в том числе и связанное с изменениями-стабильностью, отношениями власти-подчинения, поддержанием социального порядка определяли уже не инстинкты и рефлексы, а достаточно жёсткие и устойчивые во времени каноны и традиции, где всё имело свои уставы, табели о рангах — если сама жизнь не была полностью инвариантной, то вышивалась она по культурной канве инвариантности. Сами понятия тоталитаризма и экзистенциализма не могли возникнуть раньше, чем проектность и наука смогли заметно потеснить каноны и традиции. Должны были появиться понятие личности (в европейской культуре это XVII в.), произойти Французская революция и промышленная революция XIX в., чтобы вопросы организации жизни и распределения власти обрели новые звучание и значениe, а традиции и каноны как опоры стабильности и психологического баланса стали ослабевать. Время и культура переопределяют понятия, изменяют акценты, так что, говоря о демократии — народовластии — мы забываем, что в основе понятия демократии лежит народ как граждане, к числу которых, например, рабы не относились — и, таким образом, имеем в виду не совсем то же, что древние греки. Конечные данности жизни универсальны, но проблемны тем больше, чем сильнее векторы проектности и науки, оставляющие всё меньше времени для канонизации и формирования традиций. Мир перестаёт быть собранием миров, в каждом из которых свои каноны и традиции с порождаемыми ими символами, умещающимися в одной голове и руководящими жизнью и её переживанием. Центростремительность культур отступает перед центробежностью. Границы культур размываются и символика наезжает на символику. Темпоральный тренд с его нарастающим ускорением не оставляет канонам и традициям времени на кристаллизацию и вырастание в створках культуры. Сохраняющиеся каноны и традиции оказываются путами на ногах освобождающегося человека. Он ещё не умеет быть свободным и пользоваться свободой, опасается приходящей с ней неопределённости и теряется перед ней и в ней. Экзистенциально нуждаясь в переживании принадлежности, возможности опираться на эту дарующую иллюзию определённости принадлежность, он сам строит, как может, модельки определённости и принадлежности, пытаясь опираться на них и/или прятаться в них — в субкультурах и субкультурках со своими уже не канонами и традициями, а их симулякрами, хотя бы на время связывающими в некую общность. Это не разрушение, не обнищание, не субпродукты, а человеческая жизнь с её стремлением не слететь с круга на крутом антропологическом повороте.
Человек всегда Homo Dramaticus, но при этом в мировой литературе насчитывают всего от четырёх до тридцати шести сюжетов. И если их хватает на всю мировую литературу всех времён, то прежде всего потому, что экзистенциальные проблемы ставятся, решаются и отражаются в творчестве по-разному в разные времена и разных культурах. Л. Толстого (годы творчества 1847-1910) и А. Пушкина (годы творчества 1814-1837) разделяет календарно ничтожное, но культурно уже изрядное время, и так решаемая проблема конечности жизни, как у Толстого в «Смерти Ивана Ильича», у Пушкина ещё невозможна. У В. Аксёнова в «Звёздном билете» звучит удивление по поводу того, на сколько ладов можно сказать: «Хорошая собака!». А какими разными экзистенциальными содержаниями насыщены при одном сюжете «Гамлет» во времена Шекспира, в театре на Таганке и у Г. Козинцева! Временнáя близость выхода на сцену экзистенциализма и тоталитаризма не случайна — и тот, и другой связаны с концептом свободы, понимание которой всё больше и больше становится из структурного системным не только в гуманистике — вспомним теорию систем Л. фон Берталанфи, «Порядок из хаоса» Ильи Пригожина.
«У одного человека сыновья ссорились между собой и, сколько он их ни уговаривал, всё было бесполезно. Перед смертью он собрал их, дал им веник и предложил сломать — ничего не получилось. Тогда он развязал веник, дал каждому по прутику и велел сломать, что они легко сделали. «Так и вы, — сказал он, — будете жить дружно, никто вас не одолеет, а ссориться будете — всяк вас осилит».
Хотя фашизм восходит к fascio — пучок, союз, связка, мы не назовём эту притчу или окуджавское «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке» пропагандой фашизма. Тоталитаризм — злокачественная опухоль порядка. Он не принимает новых членов как созидателей, а присваивает их как орудия и материал, поглощает, перемалывает и выплёвывает. Он не порождается идеями, а паразитирует на них, уродует их или создаёт симулякры идей, транслирует и навязывает порождающую его тоталитарную психологию.
«Народ, который вырос из истории и жизни…, не мог не оказаться в итоге больным. Больны сами люди. <…> …Сталин — это продукт миллионов самовластий. Вернее, их сфокусированное отражение. <…> Миллионы сталиных — это социальная реальность, в которой живёт масса властителей <…> …адекватным их (миллионов самовластий — В.К.) сознанию оказался Сталин. Поэтому он и стал тем, кем стал. Но эта история ещё не закончилась»[33].
4 июня 2022 г.
(окончание следует)
Литература
[1] — Айзенк Г., Айзенк М. Исследования человеческой психики. М.: ЭКСМО-Пресс. 2001. с. 452-473.
[2] — Г. и М. Айзенки пишут об этом: «Култер с большим трудом удалось убедить своих испытуемых, которые все были мужчинами, принять участие в эксперименте. Идеологи склонны к подозрительности, даже паранойе, и рассматривают всякого, кто не с ними, как того, кто против них. Таким образом, в интересах исследования она была вынуждена вступить в обе партии одновременно — очень смелый и на самом деле рискованный поступок. К счастью, её не раскрыли, и она ходила на собрания обеих партий, агитировала за них и продавала для них газеты, и никто не подозревал о её связях с другой партией. Теперь, когда она была соратником по партии, и коммунисты, и фашисты с большей охотой соглашались на тестирование, и её диссертация увековечивает то, что является, пожалуй, наиболее рискованным, а одновременно и наиболее интересным социально-психологическим исследованием, которое когда-либо проводилось».
[3] — Гусейнов Г. Все беды и проблемы мы сотворили сами (беседовал Ю. Соломонов) // НГ-сценарии, 4.12.2018. Эл. источник: https://www.ng.ru/scenario/2018-12-24/9_7472_beda.html?fbclid=IwAR3izWq_-4bZsTdLmSY0HrPfcn0B-owNWoCuuAKRulhyKjEi-iaI1e8SKmk
[4] — Лефевр В. Алгебра совести. М.: КОГИТО-ЦЕНТР. 2003. — 426 с.
[5] — Философия: Энциклопедический словарь. М.: Гардарики, 2004.
[6] — URL: www.collinsdictionary.com/dictionary/english/existential
[7] — Леонтьев Д.А., Овчинникова Е.Ю., Рассказова Е.И., Фам А.Х. Психология выбора. М.: Смысл. 2015. с. 6.
[8] — Леонтьев Д.А., Овчинникова Е.Ю., Рассказова Е.И., Фам А.Х. Психология выбора. М.: Смысл. 2015. — 464 с.
[9] — Леонтьев Д.А., Овчинникова Е.Ю., Рассказова Е.И., Фам А.Х. Психология выбора. М.: Смысл. 2015. с. 41, 47.
[10] — Лефевр В. Алгебра совести. М.: КОГИТО-ЦЕНТР. 2003. с.29.
[11] — Фромм Э. Здоровое общество. М.: АСТ, Астрель, 2011 — 448 с.
[12] — Ялом И. Экзистенциальная психотерапия. М.: Класс. 1999. 576 с.
[13] — Фромм Э. Бегство от свободы. М.: ACT. 2006. — 571 с.
[14] — Бистрицкас Р., Кочюнас Р. Homo soveticus или Homo sapiens? Несколько штрихов к психологическому портрету // Радуга. 1989. № 5. с. 78-82.
[15] — Гозман. Л. Я., Эткинд А. М. Метафоры или реальность? Психологический анализ советской истории // Вопр. филос. 1991. № 3. с. 164-173.
[16] — Гудков Л. Кто такой «Советский человек»? 28 мая 2019//Эл. источник: https://www.wilsoncenter.org/blog-post/kto-takoy-sovetskiy-chelovek-segodnya-intervyu-s-direktorom-levada-centra-lvom-gudkovym?fbclid=IwAR3gRo97uS1iUdynpbg08emWZsDc9SQwZJe1FCIm1G4i81tY9GriLLd8vf0
[17] — Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: АСТ. 2004. с. 244.
[18] — Мелихов А. Застывшее эхо. СПб.: Лимбус-пресс. 2017. — 580 с.
[19] — Мелихов А. Кто такие фашисты и как с ними бороться? РЖ, 8.10.2002 Эл. источник: http://old.russ.ru/ist_sovr/20021008_mel.html
[20] — Фромм Э. Здоровое общество. М.: АСТ, Астрель. 2011. с. 35.
[21] — Чуковский К. Дневник. Том 2. 1930-1969. М.: СП. 1994. с. 141.
[22] — Фромм Э. Здоровое общество. М.: АСТ, Астрель. 2011. с. 64.
[23] — Мейлахс А. Красный Сион. СПб.-М.: Лимбус-пресс. 2008. с. 84, 92.
[24] — Каган В. Homo Fabulus // Заметки по еврейской истории, 2009, № 14. Электр. источник.: https://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer14/Kagan1.php
[25] — Сакс О. Человек, который принял жену за шляпу, и другие истории из врачебной практики. М.: АСТ, 2015. — 352 с.
[26] — Фромм Э. Здоровое общество. М.: АСТ, Астрель. 2011. с. 71, 74.
[27] — Фромм Э. Здоровое общество. М.: АСТ, Астрель. 2011. с. 73.
[28] — Асмолов А.Г. По ту сторону сознания. М.: Смысл. 2002. — 480 с.
[29] — Леонтьев Д.А. Человек и жизненный мир: от онтологии к феноменологии //Культурно-историческая психология 2019. Т. 15. № 1. с. 25-34.
[30] — Баллестрём К. Г. Апории теории тоталитаризма // Вопросы философии. 1992. № 5. С. 16-28.
[31] — Кон И.С. 80 лет одиночества. М.: Время. 2008. с.15.
[32] — Rohr С., Koski S., Burkart J., Caws C. a.o. Impartial Third-Party Interventions in Captive Chimpanzees: A Reflection of Community Concern //Plоs One, March 7, 2012. URL://doi.org/10.1371/journal.pone.0032494
[33] — Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс. 1990. с. 163, 170.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer6/kagan/
