ПАМЯТИ МОИХ ДРУЗЕЙ-ФИЗТЕХОВ, Юлия БРУКА и Вадима ВЫГОНА
Самое начало осени. Вадим демонстрирует мне свой дачный участок, а я, восхищаясь его ухоженностью, удивляюсь тому, как прошедшие годы изменили моего друга.
— Помнишь, Вадим, лет этак пятьдесят тому назад ты, попарившись в моей салтыковской баньке, заявил: «Вот что-что, а дачи у меня никогда не будет. Она требует ужас сколько времени! Тебе хорошо, это дом твоей бабушки. А вот начинать всё с нуля. Нет, никогда — времени жалко!»
В. Выгон и И. Троицкий на студенческих военных сборах, 1964
В. Выгон и И. Троицкий на даче у Вадима, 2018
— Не помню, — ответил Вадим, — но охотно верю, ибо действительно тогда я очень трепетно относился к своему времени, обещавшему так много разного и интересного. А теперь всё обещанное уже реализовалось, и ничего, кроме урожая с кустов крыжовника и малины, мне ждать нечего.
Прогулка по участку продлилась недолго, и вот мы вместе с Рафикой, женой Вадима, сидим за обеденным столом. Вадим наполняет рюмки нашим любимым «Киндзмараули», и я, приняв игриво торжественную позу, провозглашаю тост:
— За время, которое теперь не жалко, но которое когда-то обещало и приносило нам массу всяческих удовольствий!
Из-под нависших седых бровей Вадима я стараюсь поймать прежний насмешливо-ироничный взгляд, но не получается, а вместо этого слышу:
— Да, много чего у нас с тобой было, а всё началось с того, что мы поселились в одной комнате физтеховского общежития.
— И этому, между прочим, мы обязаны нашему Бруку, — прерываю я Вадима. — Удивительно, как это он из всех абитуриентов выделил именно нас. Помню, увидев свою фамилию в списке поступивших на Физтех, я радостно обернулся и нечаянно сильно толкнул худенького невысокого улыбающегося паренька. Я извинился. Он представился: «Юлий Брук», и как только узнал номер группы, куда меня определили, предложил познакомить с прекрасным парнем, тоже попавшим в эту группу. Не дожидаясь моего согласия, он окликнул тебя, и мне показалось, что вы старые приятели.
— Нет, мы не были ни старыми, ни приятелями, — засмеялся Вадим. — К этому моменту мы были знакомы не более десяти минут. Юк увидел, как я отошёл от списка очень расстроенным. Узнав причину моего огорчения, обусловленную тем, что я попал не на тот факультет, куда стремился, стал успокаивать. Он убеждал меня, что если я буду хорошо учиться, то смогу перевестись на любой факультет, куда захочу. Думаю, Брук познакомил нас исключительно, чтобы отвлечь меня от грустных мыслей. В любом случае второй тост напрашивается за нашего Юка. Кто знает, если бы не он, мы бы в наступавшей физтеховской суете могли и не заметить друг друга.
Юлий Брук, 1959
Юлий Брук, 2019
Вадим наполнил бокалы. Мы выпили, и я предположил:
— А ведь не исключено, что Юлькина активность у списка — это просто игра генов. То, что ты не совсем русский я узнал, услышав, как некий «настоящий и полнокровный» обозвал тебя жидом. Что касается Юка, то он как-то сам без всякого повода сказал мне, что по паспорту он русский. Я сразу решил: «Юлий Менделеевич Брук — да он просто шутит, хочет подстроиться под нас», но когда Юк представил меня своей маме, я понял, что он не шутил. Впрочем, русский или полурусский — это не столь важно, хотя последнее, мне кажется, нас всё-таки как-то сближало. Но было и нечто, что нас принципиально различало: ты и Юлий хотели и мечтали стать физиками, а я совсем случайно оказался вашим попутчиком. Ни физика, ни техника меня серьёзно не интересовали, и на Физтех я подал документы только потому, что здесь вступительные экзамены проходили раньше и мне захотелось потренироваться.
— Да, со мной всё было иначе. Я жил на Покровке, и все, кто хорошо учился в нашей школе, стремились поступить в недалеко находившийся от нас МИФИ. Был лёгкий слушок, что и полурусские туда тоже проскакивают. Я подал документы, но не добрал баллов. Весь год усердно готовился. В результате я успешно сдал экзамены по математике и физике, а за сочинение получил двойку. Отец вместе со мной отправился в приёмную комиссию и потребовал показать моё сочинение. Ответ был примерно такой: «У нас русский язык — непрофилирующий предмет, и потому оценки по нему у нас не обсуждаются». Я сразу же решил записаться в формировавшийся тогда молодёжный отряд, отправлявшийся на целину, но отец остановил меня, уговорив заняться интегральным и дифференциальным исчислением.
— Так вот откуда ваши интегралы. С ужасом вспоминаю первые физтеховские дни и аудиторию, в которой находимся Юк, ты и я. Вы у доски, выпендриваясь друг перед другом и передо мной, выписываете на память какие-то уравнения с производными и интегралами, а я, не зная ни того, ни другого, смотрю на вас широко раскрытыми от испуга глазами.
— Ну, это и было-то всего раз, ну, может быть, два, — попытался оправдаться Вадим, — а потом нам было уже не до «выпендривания». Что же касается увлечения физикой, то это больше относилось к Юку. Мой отец по специальности был историк и тяготел к философии. По-видимому, поэтому и меня интересовала не какая-то конкретно область науки, а вся наука в целом как метод осознания мира. Отсюда и увлечение Спинозой. Мне хотелось разобраться в его системе аксиом, на основе которых можно было доказать существование Бога. Но очень скоро суровая жизнь Физтеха заставила меня переключиться на более земные проблемы, и со Спинозой я расстался навсегда.
Упоминание Спинозы воскресило в моей памяти нашу комнату. 12 часов ночи. Вадим откладывает учебники, и на маленьком письменном столе, разделявшим наши кровати, появляется «Этика» Спинозы. Через десять минут Вадим засыпает. Его голова наклоняется и упирается в Спинозу, а с плеч спадает старенькая клетчатая курточка. Я тихо, чтобы не разбудить соседей по комнате, говорю: «Вадим, пора спать». Вадим вздрагивает, смотрит на часы и отвечает: «Ещё рано». Ровно в час ночи он тушит свет и ныряет в кровать.
— И не большая потеря этот Спиноза, — звучит голос Рафики, возвращающий меня в день сегодняшний, — по-моему, милые мои старички, вы забыли, что за столом рядом с вами женщина, которой было бы гораздо интереснее послушать не о философах, а о ваших любовных приключениях. Вот, например, мне очень любопытно узнать, как мой Вадик познакомился с Лялечкой.
— Желание жены — закон для верного мужа. Но прежде предлагаю тост в память о милой, чудесной Лялечке, которая когда-то дружила с милой, чудесной Рафикой, так что не будь Лялечки, не было бы у меня и жены Рафики, а у Рафики — её милого, чудесного мужа Вадика.
Не знаю, что почувствовала Рафика, услышав переплетение слов «милая, чудесная» и интонацию, с которой они произносились, но во всём этом улавливался такой подтекст, что мне бы не очень хотелось оказаться на её месте.
Мы выпили не чокаясь, и Вадим начал рассказывать:
— Перед поступлением на Физтех я посещал лекции по математике, читавшиеся в МГУ для абитуриентов. Занимался с нами красивый молодой преподаватель по фамилии Мет. Девочки были от него без ума. В качестве разрядки между математическими упражнениями он рассказывал различные забавные истории. В них часто фигурировала его дочь, которую он ласково величал «моя Лялечка». В конце концов, его Лялечка меня так заинтриговала, что я решил во что бы то ни стало с ней познакомиться. После очередной лекции я поплёлся за Метом, который зашёл в один из домов в Кривоколенном переулке. Пристроившись на скамейке недалеко от подъезда, я стал размышлять, что делать дальше. Эти мои размышления прервала симпатичная девушка, которая также пристроилась на моей скамейке, уткнувшись в принесённую с собою книгу. Естественно, я поинтересовался, что она читает, и вскоре у меня уже был номер её домашнего телефона. Слово за слово, и вдруг выясняется, что она ждёт отца, который в одной из квартир в этом доме занимается с несколькими мальчиками математикой. Я понял, что само провидение решило мои проблемы и рядом со мной сидит та самая метовская Лялечка, которую я искал. В это время из подъезда вышел Мет, и девушка, радостно махнув мне на прощание, побежала к отцу.
— Как-то Вадим уехал вечером из общаги к Лялечке и вернулся только рано утром, — перехватил я инициативу. — Он выглядел таким счастливым, что я решил: случилось что-то очень важное. Но оказалось, что он просто хорошо выспался. Возвращаясь, Вадим заснул в электричке, которую отогнали в депо, где он и провёл всю ночь. После первого курса на каникулах мы с Вадимом уехали к Чёрному морю. Поселились мы в посёлке Головинка, откуда Вадим писал письма Лялечке. Писал он и дома, и на пляже, практически не переставая, зачёркивая и много раз переписывая. Раз в три дня он отправлял письмо в Москву и сразу же начинал писать новое. Поселковая столовая была ужасная, и по вечерам мы мечтали, как по приезде в Москву попируем в каком-нибудь ресторане. Наконец, мы в Москве, и тут выясняется, что ни я, ни Вадим никогда не были в ресторане. Не усложняя себе жизнь, мы отправились в ресторан «Москва». Столик мы выбрали на втором этаже недалеко от окна с видом на Манеж. Вадим и я сели рядом, чтобы лучше контролировать стоимость делаемого заказа и не выйти за пределы наших материальных возможностей. Справа от Вадима села Лялечка, а слева от меня — моя девушка. Делаем заказ, в который включаем и бутылку вина. Замечу, что тогда мы ещё в принципе не пили вино и заказали его так, «для красоты». Вскоре официант возвращается и объявляет нам сумму, на которую мы сделали заказ и, замолкая, ждёт подтверждения, что мы сможем расплатиться. И тут Вадим демонстративно, не глядя на официанта, тоном, более соответствующим приказу, чем просьбе, произносит: «И ещё, пожалуйста, бутылку шампанского!» Эти слова Вадима «и ещё бутылку шампанского», и то, как они были произнесены, я запомнил на всю жизнь.
— Что это мы всё про Вадика да про Лялечку, — несколько раздражённо прерывает меня Рафика. — Поведай-ка нам, Игорёк, что-нибудь о своих первых любовных приключениях.
— Пожалуйста, — почти с сочувствием к Рафике соглашаюсь я. — Близились школьные выпускные экзамены. Вечер. Небольшой скверик у завода «Прожектор». Я со своей одноклассницей Наташей сижу на лавочке. Мимо проходящий совершенно незнакомый нам человек негромко советует: «Чего просто так сидите. Целуйтесь!» Я обнимаю Наташу и целую. А она не только меня не отталкивает, а отвечает еле уловимым движением губ, которые постепенно оживают и скоро становятся удивительно послушными. Мы ничего не говорим. Да мы и не можем что-либо сказать, ибо не в состоянии оторваться друг от друга. Моя рука скользит по тонкому весеннему пальто и вдруг останавливается. Я чувствую упругую девичью грудь, и Наташа не только не отодвигается, а как будто даже чуть-чуть прижимается ко мне. С Наташей на одной скамейке я оказался в этот вечер почти случайно, но этот неожиданный поцелуй оказался настолько сладким и притягательным, что я забыл о нравившейся мне ученице из параллельного класса. Когда я провалил экзамен по математике в МИФИ, Наташа, сдававшая экзамены в Институт стали и сплавов, в знак солидарности забрала документы. Весь год мы провели вместе, но когда я начал учиться на Физтехе, наши встречи прекратились. Как же я был удивлён, когда на следующий год увидел Наташу на Физтехе. На мой вопрос, что она здесь делает, последовал неожиданный ответ: «Я студентка радиофизического факультета 22-й группы».
— Да, трудно представить себе ещё одну такую девушку, способную осуществить подобный подвиг, — задумчиво промолвил Вадим. — Между прочим, это была та группа, куда я мечтал попасть. Зная, что Наташа тебя более не интересует, я попытался поухаживать за ней, но получил от ворот поворот. А кстати, что ты знаешь о её судьбе?
— Четыре года назад, когда я был в Москве, мои одноклассники решили собраться. Наташа была больна (или сказалась больной) и не пришла. Я позвонил ей. Она всё ещё работала в ФИАНе. Её муж, сотрудник ФИАНа, недавно умер. Сын тоже стал физиком. Я спросил Наташу, не держит ли она на меня зла. И она ответила: «Нет. Совсем наоборот, я очень благодарна тебе. Если бы не ты, я бы прожила совсем другую жизнь, а никакую другую жизнь мне не надо!»
К этому времени мы перешли к десерту, и Рафика, извинившись и сославшись на усталость, отправилась «к себе наверх». Мы пожелали ей хорошего отдыха, а Вадим попросил независимо от десерта принести нам бутылку «Столичной» и что-нибудь из закуски.
Оставшись одни, мы молча выпили по рюмке водки, и Вадим закурил. Ещё со студенческих времён, зная друг о друге очень многое, мы никогда между собой не обсуждали наши взаимоотношения ни с девушками, ни в дальнейшем с женщинами. Это было почти некое негласное табу. И вот сегодня оно почти нарушилось. Затянувшееся молчание я прервал, запев нравившуюся нам в студенческие годы песню: «Девочки любили, а теперь их нет, / И монеты были, нет теперь монет. / Ах, какая драма, пиковая дама, / Ты мне жизнь испортила навек, / И теперь я бедный, пожилой и бледный, / Здесь, на твоей даче, я сижу».
— Ну уж не очень-то ты и бедный, впрочем, из песни слов не выкинешь, разве только заменив Дерибасовскую на мою дачу, — поправил меня Вадим и продолжил: — Ты, наверное, догадался, что я расстался с Любой, иначе, как обычно, пировали бы мы в любимом её ресторане у Рогожской Заставы. Сколько было разных расставаний в моей жизни, и бурных, и мирных, и тех, о которых я жалел, и тех, что хотелось как можно быстрей забыть. Но вот последнее — оно особое, ибо точно знаешь, что больше никогда ничего подобного не произойдёт.
Люба была астрономом и познакомилась с Вадимом, когда он рядом с Зеленчукской обсерваторией монтировал экспериментальный лазерный локатор. Здесь они часто засиживались за телескопом, и «звёздное небо одно на двоих» было в данном случае не просто красивыми словами, а конкретной реальностью. Люба была моложе Вадима более чем на двадцать лет и в последнее время, как мне казалось, старательно поддерживала его мужскую форму.
— Нет, не согласен, — возразил я. — Мне думается, что самым трудным является не последнее, а первое расставание. Лично мне тогда казалось, что я потерял то, без чего долгая дальнейшая жизнь утрачивает всякую привлекательность. А сейчас осталось всего два-три шага — и конец, так что расставание всё равно неизбежно.
— Может быть, ты и прав. Но заметь, наверное, и первые наши расставания тоже были неизбежны. Их причины: наша молодость, неопытность, глупость. Как и у тебя с твоей «королевой Играэля», нам с Лялечкой показалось, что, замыкаясь друг на друге, мы пропускаем что-то очень важное. В твоём случае инициатива исходила от тебя, в моём — от Лялечки. В твоём случае ты опомнился, но было поздно, в моём — она опомнилась, но тоже оказалось слишком поздно — я уже женился на Таточке. В твоём случае вы более никогда не виделись, а в моём — женитьба на Таточке не помешала моей близости с Лялечкой. Хотя мы встречались очень редко и жили разными жизнями, но знали друг о друге буквально всё, и когда у меня с Таточкой всё разладилось, Лялечка познакомила меня с Рафикой, пообещав, что она будет именно той женой, которая мне нужна.
Я не стал уточнять, оказалась ли Лялечка права или нет, а спросил, как поживает его кузина Марина, с которой мы в студенческие годы путешествовали по Вологодским монастырям. Вадим ответил:
— Я очень давно о ней ничего не слышал, а вот когда-то мы были очень близки, не по духу, а по месту проживания. Всё детство и юность мы жили с ней в одной комнате в доме на Покровке. Комнату нам выгородили из бабушкиной спальни. Это был длинный узкий пенал, ширина которого ненамного превышала ширину окна. Нас разделял платяной шкаф, так что моя часть находилась у двери, а её часть — у окна. В старших классах, когда при плохой погоде деваться было некуда, я приглашал к себе свою девушку. У меня был только один стул, поэтому мы размещались на кровати, и я читал ей стихи. К сожалению, Марина не имела поклонников и, пребывая в одиночестве, тихо сидела за шкафом. Но вот когда я, проводив девушку, возвращался, то из-за шкафа слышал такой злобно разрушительный разбор того, что я «декламировал» и как развлекал свою гостью, что каждый раз давал себе слово больше никогда не приводить сюда свою девушку. Но, увы, слово словом, а деваться-то было некуда.
Повспоминав ещё всякие разности, мы постепенно стали приближаться ко дню сегодняшнему. Вадиму вот-вот должно было исполниться восемьдесят, а он всё продолжал работать заместителем по науке главного конструктора, и я спросил его, долго ли он ещё будет тянуть эту лямку.
— Помнишь ли, как на твоём пятидесятилетии я поднимал тост за Науку, настаивая, что она та наша верная красавица, которая никогда нас не покинет, — ответил Вадим. — Так вот сегодня я воспринимаю науку совсем иначе, а именно как удивительно прекрасную игру, в которой твоим партнёром выступает сама природа. При этом партнёр приоткрывает свои карты только в случае твоей особой удачи. А настоящий учёный — это игроман, который, сев за этот стол, уже не может его покинуть. Не знаю, насколько я настоящий учёный, но встать и уйти я пока не могу. Вот ты смог, а я не могу.
— Что касается меня, то я после некоторых колебаний одну большую игру заменил на множество мелких игр в американских судах и на ещё более мелких — в казино со случайными партнёрами, — попытался я скаламбурить. — Что же касается определения науки как игры, а учёного и природы как партнёров в этой игре, то оно мне гораздо больше нравится, чем все твои предыдущие аллегории вместе взятые. Но давай чуть-чуть поразбираемся. Наверное, утверждение Эйнштейна «Бог в карты не играет» не запрещает предлагаемое тобой сравнение, ибо не исключает, что Он может играть, например, в шахматы. Но вот какие особенности этой игры необходимо отметить. Прежде всего обращаю внимание на её участников, среди которых один игрок является детищем другого. Этот другой предлагает своему «детёнышу»: попробуй догадайся, кто ты и кто я, а для этого ты прежде всего должен понять, что я могу и как я этого достигаю; за разгадку каждой моей возможности ты будешь получать бонус, заключающийся в частичном использовании этой моей возможности. Естественно предположить, что природа, создавая себе партнёра для такой игры, позаботилась ограничить как интеллектуальные, так и чисто физические его способности, чтобы заведомо никогда не проиграть, т. е. никогда не раскрыть все свои возможности.
— Постой, остановись, — прервал меня Вадим. — Для столь глубокого философского осмысления моей «гениальной» аллегории мы слишком пьяны, так что давай спустимся с небес на землю и обратим внимание на одно, лично для нас важное обстоятельство. Партнёром природы является не один учёный, а целое научное содружество, живущее своей сложной человеческой жизнью. Вписываясь в это содружество, ты получил идеального научного руководителя, который стал твоим Учителем. У меня же научный руководитель оказался неплохим учёным, но в каком-то смысле антиучителем. Когда моя кандидатская диссертация, имевшая ту же тематику, что и подготавливаемая моим научным руководителем докторская диссертация, начала ему мешать, мне пришлось резко снизить свою научную активность, и я даже сделал попытку покинуть науку. Но судьба, видимо, была против, и я ограничился только тем, что от теории обратился к практике. Ты, наверное, тогда жалел меня, но, как видишь, напрасно. Нет большего удовлетворения, чем увидеть реализацию твоих задумок. Через несколько лет, — продолжил Вадим, — когда я возглавлял работы по монтированию лазерного локатора рядом с Зеленчукской обсерваторией, возникла конфликтная ситуация из-за того, что работа по созданию локатора проводилась под грифом «секретно», и это могло существенно ограничить пребывание иностранных астрономов в обсерватории. Подобная ситуация была крайне нежелательна для Академии. Чтобы разрешить этот конфликт, военный заказчик лазерного локатора собрал совещание, на котором Александров, президент Академии наук, пытался доказать, что этот локатор будет мешать работе обсерватории. С точки зрения физики его доказательства не выдерживали никакой критики. Александров, естественно, это понимал, но рассчитывал, что никто не будет выступать против президента. Однако мой бывший руководитель выступил и легко доказал научную несостоятельность утверждений Александрова. В результате решение было принято в пользу локатора, а мой бывший научный руководитель стал персоной нон грата для нашей Академии. Такой поступок мне показался тогда почти геройским.
— Ну что ж, позволь побаловать тебя совсем другой историей, тоже связанной с твоим руководителем. Ты, конечно, помнишь Валеру с радиофизического факультета, редчайший случай чистокровного еврея на нашем предприятии. Он много лет работал в отделе у Бакута, где и подготовил докторскую диссертацию. Бакут был не очень доволен этим обстоятельством: его вполне устраивало единоличное докторство в отделе. Когда Валера подготавливался к защите, Бакут предложил ему в оппоненты своего друга, твоего руководителя, пообещав, что всё будет в порядке. Валера с радостью согласился. И действительно всё оказалось в порядке, только не в том, на какой рассчитывал Валерий. Незадолго перед заседанием совета твой бывший прислал разгромный отрицательный отзыв. Я был членом докторского учёного совета и, ознакомившись с отзывом, нашёл в нём явные ошибки и неточности (следствие того, что автор уже лет десять, как занимался исключительно административной деятельностью). Я позвал Валеру и предложил ему несколько необычную стратегию поведения в процессе защиты: во время доклада самой диссертации Валерий должен обратить внимание и обсудить замечания, сделанные только в тех двух отзывах, которые были положительные. Затем дождаться, когда все оппоненты зачитают свои отзывы. После этого повесить специально подготовленный плакат, иллюстрирующий неточности и ошибки третьего оппонента и начать подробно объяснять некорректность сделанных замечаний. Расчёт был на то, что тогда работало правило, в соответствии с которым оппонент после прочтения своего отзыва уже не может дискутировать с защищающимся. Задумка удалась, и защита прошла успешно. Но твой руководитель и Бакут были членами экспертного совета в ВАКе и потребовали повторной защиты на другом учёном совете. Тут уже вступил в игру Юлий Брук. Он рассказал В.Л. Гинзбургу о всех особенностях сложившейся ситуации, и академик поспособствовал тому, что во время повторной защиты к Валерию отнеслись с должным пониманием.
— Да, научное сообщество весьма специфическое, и в нём «ничто человеческое не чуждо», — согласился Вадим.
— А что такое вообще настоящий учёный? Это тоже вопрос весьма дискуссионный, — заметил я. — Когда Юк поздравлял меня с защитой докторской, я сказал, что это можно рассматривать как официальное подтверждение того, что я из вашего случайного попутчика превратился в настоящего.
— Не говори ерунды, в настоящего попутчика ты превратился очень давно, — возразил Юлий, — а вот настоящими учёными нам всем всё ещё только предстоит стать, если, конечно, сможем и кому-то улыбнётся удача. Сейчас мы относимся к разряду профессионалов, освоивших предлагаемый инструментарий и научившихся им пользоваться в рамках установленных правил. Настоящий же учёный — это, на мой взгляд, тот, кто устанавливает или корректирует эти правила.
— Как-то давно Юк делился со мной «потрясением», испытанным им после прочтения ещё довоенных лекций академика Мандельштама по оптике и теории относительности, конспекты которых он случайно обнаружил в старых бумагах отца, — вспомнил Вадим. — Досконально изучив их, он уверился в том, что стать настоящим учёным можно, только пройдя по дорогам предшественников, и либо сознательно продолжить выбранное ими направление, либо попытаться свернуть где-то с уже проторённого ими пути. Он тогда был очень поражён тем, как электродинамическая постоянная в уравнениях Максвелла превратилась в скорость света, что, собственно, привело к необходимости признать скорость света универсальной постоянной, а это в свою очередь привело к созданию теории относительности. По-моему, он и до сего дня уверен, что следующий большой прорыв в науке произойдёт, когда найдут ещё одну универсальную постоянную с чётким физическим смыслом.
— А знаешь, когда я оказался в ИИЕТ АН, Юк долго уговаривал меня, чтобы я поговорил с директором и убедил его направить предложение в президиум АН о введении в кандидатский минимум экзамена по истории физических и математических наук для тех, кто хочет получить степень кандидата физмат наук. Я обсудил с директором это предложение Брука, и Устинов согласился. Но уже наступал 1991 год, и Академии было не до таких мелочей.
Начало темнеть, а мы всё продолжали сидеть за столом, вспоминая то одно, то другое. Но вот я услышал, как за калиткой подъехала и остановилась машина. Я посмотрел на часы и понял, что это было заказанное мною такси. После столь длительного застолья мы с трудом поднялись и направились к выходу. Внезапно Вадим сделал несколько шагов в сторону тумбочки, на которой я увидел старый, студенческих времён кассетный магнитофон и почти сразу услышал хорошо знакомый мотив и слова:
Болит сердце, болят почки,
Что-то давит грудь.
Молодые вы, мои денёчки,
Мне вас не вернуть…
— То, что мы окажемся во времени, когда эти «нелепые» слова станут реальностью, об этом мы ни в самом страшном или, наоборот, ни в самом счастливом сне не могли себе представить. А вот дожили. И слава богу! Но вопрос о том, зачем же мы всё-таки приходили в этот мир, так и остаётся открытым, — сказал я полушутливо-полусерьёзно.
Вадим посмотрел на меня, и я услышал:
— В отличие от Бальмонта, сказавшего, что он пришёл в этот мир, чтобы увидеть солнце, мы пришли, чтобы увидеть звёзды и… друг друга.
Такси стояло у самой калитки. Мы молча пожали друг другу руки, а потом обнялись. Я сел в машину, и через минуту Вадим и его дом скрылись за поворотом. Более встретиться и повспоминать прожитое нам было уже не суждено.
Апрель 2022
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer6/itroicky/
