* * *
Ничего никому никогда никуда говорят
никакими никак не словами о мёртвой деревне
смирно замерший вольно, смиренно застывший парад,
то ли траурный митинг стоящих из леса деревьев,
безымянные толпы простой беспросветной травы,
над собой скорбь сиреневых флагов вздымая кипрея,
обтеснившие баньки, колодцы, условно дворы,
человеческих навзничь стоящие гнёзд мавзолеи.
Оглушающе пусто, ослепительно тихо окрест,
только вьётся в слепой пустоте, как зыбучая пена,
зримый только на звук духовой комариный оркестр,
без пюпитров и нот истязающий марши Шопена,
да порой этот зябко клубящийся хлипкий елей
разрывая навзрыд, надрывают ещё безутешней
контрабасы снующих смычками слепней и шмелей
с тулумбасами гулкого баса томительных шершней.
Никогда и никак недоступно простому уму,
почему ни о чём, ни с того, ни с сего, ни с какого,
ни за что, ни про что никакое нигде никому
никуда ниоткуда никем будет сказано слово.
И настанут, и сгинут все тысячи дней и ночей,
но пропащей деревни, как сказочной мёртвой царевны,
никакой никуда поцелуй не разбудит ничей
никогда, потому, что возможно, и даже наверно,
круглый двоечник, скучный, но замысловатый дурак,
огородник научных наук, пожилой второгодник,
привозной городской королевич не вспомнит, ни как,
ни зачем, ни сейчас, ни потом, ни вовек, ни во вторник.
* * *
«Выдохи воздуха влетают, как из парной,
кислорода в нём нет, но зато полным-полно
мух, комаров и прочей безбожьей твари,
но хоть на ночь закрыть дверь и окно –
ещё хуже парилка внутри запарит,
словом, дело говно.
за водой или в нужник идти по узкой тропе,
здесь не Малаховка, не то что не Сен-Тропе,
слово косить означает здесь что означало, то есть
всё пространство в сплошной, как время, траве,
сколько видно глазу вокруг, тонет по пояс,
словно конный в толпе,
а кое-где, местами, пожалуй что и по грудь.
Так и живи, обо всём остальном забудь:
время тоже стоит здесь сплошной глухой травою,
разве еле колышась и, хоть ты конный будь,
накрывая полностью, с головою,
не давая вдохнуть,
а пространство над ним заполняет горячий пар,
так что вынырнув, схватишь ртом тепловой удар
вместо воздуха. Как дайвер, дыши словами,
сжатыми под давлением в двести бар,
сплюснутыми, как перфект в плюскваме,
в нитрокс рифмовых пар.
Целый месяц прожить на такой глубине,
не покончив с собой, не свихнувшись, не
задохнувшись, как тот элефант в удаве,
а лежать, озираясь, на самом дне –
это тот ещё дьявольский технодайвинг,
и словесное опьяне…»
Автор этой записки был найден мёртвым в избе
под грудой стихов. Стихи валялись везде,
устилая пол на манер углекислого газа.
Его баллоны были пусты. На их резьбе
обнаружены следы зубов, еле заметные глазу,
схожие то ли с буквой «ё», то ли с «е».
* * *
Ночью время тихое тюкает в стекло.
Сколько там натикало, сколько натекло,
горстку ли накрапало, налило с ведро,
чтобы там на краткое набралось светло.
Тьма густеет, тянется, вязнет на полу,
даже днём останется, где темно в углу,
по полу, по стеночке как там ни тяни,
тенькая застенчиво, стянется в тени –
и темнит, и копится лужицей темна,
сохнуть не торопится тёмная стена,
а светло летучее, веселящий газ,
с первой тёмной тучею вытекает враз.
А пока по капельке в тонкое окно,
в дом бессрочной каторгой цедится темно, –
и, пугаясь тиканья, съёжилось тепло.
Ночи время дикое тычется в стекло.
* * *
Эта скромная певица
невысокого полета –
это птица-половица
без царя и без пилота.
Эта чушка-чебурашка –
половица-деревяшка.
У нее торчат две щепки,
как поломанные крылья
или уши зимней кепки,
или, в немощном бессилье
от страдания и муки,
вверх заломленные руки.
У нее всего два звука
и четыре обертона,
но зато какая мука
в них таится: кроме стона
ничего для песни нету.
От заката до рассвета
засыпает половица
только изредка застонет,
если кто-то её тронет
или это ей приснится.
* * *
Где-то в пять я двинулся вспять
сна течению, загребая
мутно-вязкую ткань, сипя и
погружаясь по рукоять,
застревая хлипким веслом,
задевая плывущие вещи
и текущие мысли, всё резче
и ясней не пускаемый сном
из волнистых объятий толп
смутных знаков, липких и скользких,
цепкой водоросли беспокойства,
облепляющей утлый плот,
но всё резче и всё ясней,
выгребая из вязкой вязи,
задыхаясь, хрипя, вылазя
из орбит и мыча во сне,
сквозь густой угадывал я туман
тиной дрёмы заросший ерик,
наплывающий топкий берег
и дурманный гнилой урман,
и, теряя ошмётки сил,
полагаясь на топь и милость,
по болотистым кочкам вылез
где-то в шесть и себя спросил,
для чего выбирался вплавь,
весь свой воздух пустив на вынос,
вкривь и вкось, и насилу выполз
в эту мутно-вязкую явь.
* * *
Да-а!
Как же у тебя все тут
запущено,
как же далеко
все это зашло:
мухи, комары,
оводы, слепни,
бабочки, кусты,
поле, горизонт,
небо, облака,
солнце и луна,
звезды и…
А звёзды-то!
Господи ты Боже мой!
Путевой наговор
Только зелёное яблоко,
топлёное молоко,
журавлика или зяблика
из облака ли, в лесу,
пигалицу да горлицу,
чтобы бродить легко,
чтоб ничего не надобно
больше, чем унесу.
Чтобы, не тронув повода,
вольно пути пустив,
долго ли или коротко
за грядой облаков
следом, куда ни попадя,
чтобы с тобой в пути
только топлёное облако,
зелёное молоко.
