Неутомимый добытчик истины Марк Азбель
С братом Шурой мы росли рядом, как на грядке, он был старше всего на какой-нибудь год, но недолюбливал меня с самого детства. Ещё бы! Ведь я лишила его материнского молока, неприметно зародившись, когда ему было всего несколько месяцев. В три года он ухитрился спичкой поджечь мои кудряшки, а когда подрос, вечно опробовал на мне свои неистощимые выдумки и проделки. Пока жива была мама Зина, он был окружён настоящим поклонением — в семье им искренне восхищались, в том числе я. Второе место вовсе не виделось мне обидным — любви и заботы было в избытке. Потом мамы Зины не стало, и из идолов его, конечно, разжаловали. С такой переменой он не смирился и начал бунтовать против всех и вся.
Ко мне тогда в доме отношение было особое, помимо туберкулёза меня постоянно трясла малярия, из кровати я практически не вылезала, в первый класс почти не ходила. После того как самые строгие воспитательные меры к «бунтовщику» были исчерпаны, решено было попугать его отправкой в детдом. Одетого в пальтишко и шапку брата подвели к моей кровати «попрощаться», и я втащила его на постель к себе за спину прямо в ботинках и крикнула им, что его не отдам, потому что он мамин! И его «помиловали». Но ненадолго. На какое-то время он притих, потом протестные выходки возобновились. По отношению ко мне — тоже.
А вот с младшим братом, который пришёл к нам с мамой Женей, мы всегда ладили, за всю жизнь ни разу не поссорились. Когда он подрос, и из-за него между родителями внезапно возник едкий разлад, вылившийся в вопрос о разводе, мы с Шурой были заодно: «Мама, мы остаёмся с тобой!» И это — без размышлений, без колебаний, ведь кроме заботы, только от неё получали ласковое слово. А виновник всего решил иначе: «Мама, уйдём от них!» И они ушли.
Настоящего же старшего брата, друга и покровителя судьба мне всё-таки подарила, хотя понять и оценить это получилось не сразу. В те времена я только что кончила институт и барахталась в поисках устойчивости в нашей для меня всё ещё зияющей провалом семье.
Они появились у нас вдвоём — в нашем московском жилище кто-то вечно останавливался — Найка, с которой мы когда-то играли в далёком харьковском детстве, пока взрослые обсуждали свои важные дела, и Марк, её новоиспечённый муж. В Москву он прибыл, чтобы переоформлять кандидатскую диссертацию, а молодая жена — ясное дело — чтобы не расставаться. Но, удивительным образом (по достоинству я тогда этого не оценила), его проблема состояла не в преодолении тошнотворно привычных антисемитских козней, а в уже решённом утверждении его в качестве не кандидата, а доктора физмат наук. Особого внимания я тогда на Марка не обратила. Ну муж и муж. О мелькавших в его речах именах академиков я тогда особо наслышана не была.
«Рыжий», — обращалась к нему Найка на низких тонах, и он, умильно так вереща (букву эр, как бы, пропускал), откликался, называя её почему-то: «Малый!». Такие два голубка. Открыто ворковать в те времена как-то не было принято. А рыжим он, действительно, был, волосы стояли у него каким-то войлочным дыбом, просвет на макушке даже не намечался. Не самые интересные сверстники, как мне поначалу казалось.
Потом он стал регулярно приезжать из своего Харькова на академические семинары — по четвергам к Ландау и по средам к Петру Капице — на «Капичник», как он фамильярно называл этот научный Олимп. Сколь ни далека была я от мира физиков-теоретиков, уже понимала, как много такое членство значит. Свои дурацкие придирки к его внешности я как-то забыла. Для меня он был уже не просто Найкин муж, а сам по себе.
Смотрела я на него теперь с удивлением и жгучим интересом. И поражаться было чему. Высказывался Марк парадоксально, казалось, намеренно раздражал собеседника, тем не менее всегда оказывался прав. Что там говорить о таких, как я и моё окружение, если ещё харьковским без пяти минут аспирантом он ухитрился переспорить самого академика Ландау, чей непререкаемый авторитет в научных диспутах базировался на его мгновенной молниеносной реакции на ошибку докладчика — виновный безжалостно лишался слова. Так что, в области физики поединок с Ландау был предрешён. Замахнуться на научную проблему, которую этот корифей отнёс к числу нерешаемых, означало: «Оставь надежду всяк сюда входящий». А 22-летний Марк, в то время всего лишь учитель вечерней школы (ни один харьковский институт не отважился принять на работу этого — ещё одного еврея, пусть уже 20-летним студентом опубликовавшегося в «Журнале теоретической и экспериментальной физики») ничуть не побоялся.
Однако, прежде чем выйти на это обречённое единоборство, необходимо было стать среди физиков хоть чем-то значимым, как минимум кандидатом наук. И хотя установленный путь в официальную науку был для него ещё в университетские времена накрепко перегорожен объединёнными усилиями застарелых украинских антисемитов и кураторов от КГБ, безуспешно пытавшихся уловить зелёного студента в расставленные сети, защитить свою тему в области физики твёрдого тела (теория высокой проводимости металлов в постоянном поле) Марку всё же удалось. Но не, как положено после аспирантуры в каком-либо НИИ, а в статусе «еврея со стороны», соискателя с уже готовой диссертацией, которого изо всех сил пытались не допустить даже к сдаче кандидатского минимума.
Как ни велико было желание украинских «патриотов» преградить ему дорогу, тщательно минируя подступы на каждом повороте, подрыв не состоялся. Защита кандидатской Марка состоялась в 1955 году, сразу же после того как в УФТИ (Украинский физико-технический институт), куда его ни в каком качестве не брали, пришёл запрос из Московского Института Атомной энергии. Его всесильный директор, академик Курчатов просил «отдать» ему Марка Азбеля. Ввиду угрозы потери Украиной ценного кадра 23-летний еврей, которого никуда на работу не брали, был зачислен в УФТИ и со скрежетом зубовным допущен к защите. Получив первую зарплату научного сотрудника, Марк обрадовался: — За такое счастье ещё и платят!
Вскоре после этих событий, точнее в 1956 году, в институт приехал сам Лев Давидович Ландау, избегавший Харькова со времён своего ареста в 1937 году. В число работ, удостоенных быть представленными будущему Нобелевскому лауреату их авторами, выставили Марка. Ему отвели 15 минут. Ожидался не бой быков, а избиение младенца.
Как и предполагалось, Ландау попытался бесцеремонно остановить докладчика, обвинив в «ошибке». И тут вместо того чтобы дать унести себя с поля боя как заколотый тореадором бык, разъярённый Марк, покрасневший, как умеют только рыжие, набросился на прославленную безошибочностью суждений мировую знаменитость, обрушив на него поток своих доказательств. Сражение длилось два часа (!) и завершилось приглашением Марка Азбеля принять участие в еженедельном семинаре Ландау в Московском Институте Физических проблем, то есть занять место на научном Олимпе. В довершение небывалого успеха едва утверждённому кандидату предложено было доработать (по существу, дооформить) кандидатскую диссертацию до уровня докторской под руководством того, кто стал для него теперь Дау — так по настоянию самого Льва Давидовича принято было именовать его среди сотрудников и друзей. После успешной защиты докторской Дау не преминул отметить, что «у диссертанта есть только один недостаток, но от него он избавится без нашей помощи. Это его молодость».
На этом жизненном этапе Марка, удивительные подробности которого я узнала много позже и вовсе не от него, состоялось наше с ним первое знакомство, поначалу не обещавшее продолжения длиною в жизнь.
Всем нам знакома присказка: знал бы, где упадешь — соломку бы подстелил. Есть и обратная: где были мои глаза? Почему бы мне тогда не стукнуть себя по лбу, догадаться остановить рутинный поток событий, поговорить о глубинном, о чём не у кого узнать? Почему упущены были драгоценные мгновенья? Тем более что был это не единичный шанс, а нескончаемая вереница редчайших возможностей, настоящих подарков судьбы, который находился на расстоянии вытянутой руки или телефонного звонка? Почему я всё это прошляпила? И теперь остаётся только вздыхать, ворошить прошлое, выстраивать в памяти эпизоды встреч, положений, разговоров — постепенного узнавания масштаба его личности, не без труда, пробивающегося сквозь блеклое первое впечатление …
Страшно сказать — мы были дружны более 60 лет, и поначалу мой интерес к Марку был лишь косвенным. Ну муж приятельницы — не более того. Да и подругой-то она стала только потом, когда случилось с ней большое несчастье. А так — знакомы мы были, когда ей было четыре, а мне два — играли вместе. Потом мы переехали в Москву, и о ней я слышала лишь от её папы, который часто останавливался у нас, приезжая из Харькова. В последний приезд он с гордостью повторял, что она вышла замуж, и муж её защищал кандидатскую диссертацию, а ему присудили докторскую.
Вскоре приехали на пару дней они оба — Найка и Марк, по делам той самой его докторской. Мне это было — до лампочки. Ну Найкин муж, впечатления никакого — вид неспортивный, голос высокий, выговор полукартавый, щебечет вокруг неё, а она милостиво так отвечает. В общем — еврейский тип с периферии. Я-то ощущала себя столичной штучкой.
В каждый их приезд мы дружески встречались. Теперь он останавливался уже в гостинице для приезжающих учёных, на улице Горького, чуть не доезжая Белорусского вокзала. Найка оставалась в Харькове с их маленьким сыном, и Марк часто брал меня с собой то в гости к интересным людям, то, например, на конференцию по биологии, а однажды я побывала с ним на праздничном вечере в институте теоретической физики РАН , и на танцах — к его неудовольствию, меня у него дружески «отбил» местный директор академик Халатников. Кто тогда мог подумать, какую неоднозначную роль сыграет этот «друг» в его судьбе.
Марк всё ещё пребывал для меня, в основном, Найкиным мужем, но мы уже были как бы свои. Теперь я не только воспринимала его по-другому, даже по-новому разглядела — оценила почти освободившийся от волос мощный купол лба и явно проступившие, всё более чётко прорисовывающиеся линии, замыкавшие законченный иероглиф его чисто еврейской внешности.
Мои дела он воспринимал близко к сердцу. Ему казалось, что мне недостаёт достойной среды, моего молодого человека он молчаливо не одобрял, судя по тому, что настаивал, чтобы я не принимала решения, не побывав у них в Харькове и не познакомившись с его другом, которого он для меня присмотрел. Однако, когда на майские праздники я извлекла себя из дружеской среды и приехала к Азбелям, оказалось, что Марк уехал, соблазнившись необычным плавучим научным семинаром вверх по Енисею, и праздники мне пришлось провести с Найкой и их маленьким Димкой, Вадимом, выслушивая её жалобы на недавно наконец-то покинувшую их дом назойливую аспирантку Марка. В силу особенностей моей памяти (запоминаю не только то, что хочу, но всё подряд), в ней задержались имена и этой Ларисы, и того, с кем Марк хотел меня познакомить. Я вернулась в Москву и вскоре определилась в своём жизненном выборе.
Забавно, что лет через пять на праздновании какого уж не помню события в доме бывших харьковчан Риммы и Жени Якиров, с лёгкой руки Марка ставших и нашими с мужем друзьями, среди приглашённых моё внимание привлекли Юлий Ким и Пётр Якир (тот самый, но ещё не скомпрометированный), которые пели дуэтом вещи Кима, и ещё один гость, в котором я обнаружила того самого физика, теперь целителя, которого Марк заочно прочил мне в женихи (моя автоматическая память услужливо подсунула мне его фамилию). В планах на него он не ошибся. Когда все перешли к танцам, несостоявшийся протеже Марка выбрал меня в партнёрши и, уже не отпускал моей руки, причём так разошёлся, что сбросил сначала один ботинок, потом другой, заявив, что танцевать так ему удобней, и как бы предъявил на меня права, чуть не затеяв драку с Петей Якиром, который как партнёр попытался меня у него перехватить. За эту попытку он был в возбуждённых тонах вызван на лестницу «поговорить». К счастью, дальнейшее выяснение отношений хозяину дома удалось предотвратить. Искать моей руки было уже поздно.
Приезжая в Москву, Марк не забывал наш с Игорем дом, а летом мы бывали у них с Найкой в подмосковном Менделееве, где они снимали квартиру недалеко от появившихся новых знакомых — писателя Юлия Даниэля и его жены Ларисы, но главное рядом со своими ближайшими сердечными друзьями с университетских времён Воронелями — Сашей и Нелкой. В своём, тогда ещё только маячившем блестящем литературном будущем собственное имя она во избежание ненужной рифмы и дурацкой к нему дразнилки, которую я, кстати, от неё же и услышала («Нинель Воронель, не ходи на панель!»), предпочла укоротить до Нины.
Вскоре Найкины дела оказались совсем плохи, харьковские врачи не справлялись. Жизнь её уже висела на волоске, и по просьбе Марка Пётр Леонидович Капица по вертушке (прямая связь с Правительством) добился её перевода в специальную московскую больницу, куда она была доставлена самолётом. Марк метался по городу в поисках лучших врачей, дефицитных лекарств, особых продуктов, необходимых слабеющей Найке, нанял постоянную сиделку, крутился как белка в колесе. Когда только успевал работать?
Посильное участие в этих хлопотах принимала и я. Это нас с ним ещё больше сблизило. Найке стало получше, и как-то она попросила меня навестить её сынишку, которого временно приютили Даниэли. Впечатление от этого визита оказалось неожиданным и не только потому, что в Ларисе Даниэль я неожиданно признала ту самую вызывавшую у Найки раздражение аспирантку Марка. На мою попытку разглядеть, на кого похож малыш, она почему-то обиделась, поставила мальчика на табуретку, прижалась к нему щекой и выразила удивление — как это я не вижу, «какой он вылитый Азбелёныш». А потом сухо добавила: — Если уж вы такая Найкина подруга, то пришили бы ребёнку пуговицу… Ну я пришила и ушла. Она меня не задерживала.
Спасти жену Марку удалось, однако ущерб её здоровью он теперь вынужден был ощущать. Чудеса же в его научной биографии продолжались, им не повредил даже уход из жизни Ландау, высоко ценившего его талант. Ради того чтобы заполучить Азбеля в качестве профессора физики, ректор Московского Государственного Университета (МГУ) Петровский обращался к самому генсеку Хрущёву и добился для Марка и его семьи московской прописки — вещь по тем временам почти неслыханная. Новоиспечённому профессору предоставлена была квартира в выстроенном для преподавателей МГУ престижном доме в начале Ломоносовского проспекта, у самого метро, разрешено было даже прописать у себя харьковскую домработницу семьи, — привилегия, получить которую в те годы было непредставимо трудно. Официальное совместительство тогда было запрещено, однако для Азбеля сделано было исключение и, став ещё и заведующим сектором в институте теоретической физики им. Ландау, расположенном в подмосковной Черноголовке, он получил там вторую отдельную квартиру.
Казалось бы, для успешной научной работы Марка обеспечили практически всем необходимым, и по большому счёту, ему больше нечего было желать. Ежегодно выходили в свет одна-две его работы, которые вошли в классическую науку. Тем не менее с харьковских времён тянулась за ним некая тень, выстраивающая незримую ограду, преодолеть которую не под силу было ни Ландау, если бы только он был ещё жив, ни таким «китам», как академики Петровский и Капица. Марк был невыездным. В отличие от других учёных его уровня и даже рангом ниже, общаться с зарубежными коллегами он мог только в пределах любимой родины. И виной тому был, как ни удивительно, Иван Алексеевич Бунин, точнее, интерес к его творчеству.
В период хрущёвской оттепели произведения этого замечательного писателя-эмигранта, Нобелевского лауреата были наконец-то напечатаны в СССР. Переоценивший благодетельные перемены неосторожный друг Марка позволил себе высунуть за Железный занавес самый кончик носа — письменно выразил восхищение впервые прочитанными произведениями Бунина в письме его вдове Вере Николаевне. И, о чудо! получил от неё из Парижа несколько ещё не изданных на родине книг мужа — бесценный подарок, который стал давать почитать и в числе первых Марку. Бедняга не сообразил, что, хоть времена и изменились, но не настолько, чтобы подобные вольности были оставлены надзирающими Органами без внимания. Марка «поймали с поличным» (обыск, изнурительные допросы), снова, как в студенческие времена, пытались «привлечь к сотрудничеству»: поманили пряником (поездки за границу), а, получив отказ, в сердцах вспомнили и про кнут, правда, лишь на словах. Но каких! «Эх, было бы это пару лет назад — ты бы у нас признался, что у твоей бабушки были яйца!»
С тех пор выезд за рубеж был для Марка накрепко закрыт. В остальном же его карьера учёного развивалась по восходящей: за научные достижения он был дважды удостоен Ломоносовской премии, выдвинут на Ленинскую Премию — в газетах уже прошла публикация, на горизонте замаячило звание члена-корреспондента Академии Наук, а там и до академика недалеко. Жизнь удалась. Правда, вернуть Найке полноценное здоровье он не смог, это было выше человеческих сил.
Наши отношения с Марком давно стали не просто дружескими, но ещё и какими-то родственными. Хорошо помню его замечание, на которое мог решиться только близкий человек. Понаблюдав нас с мужем как-то еще в Менделееве, Марк неожиданно для меня сказал: «Учти, ты накануне развода». Выводы я сделала, и наш с Игорем брак длится уже шестой десяток. Однако тогда мне и в голову не приходило, что в этих делах Марк разбирается не понаслышке.
Однажды в гостях у Азбелей я почувствовала некую непривычную атмосферу, и наш общий друг Женя Якир как громом среди ясного неба поразил меня, сказав, что они развелись! Марк оставил Найке московскую квартиру и профессорское жалованье, а сам живёт в Черноголовке с новой женой Люсей и маленькой Юлей! Хрустальный образ идеального еврейского мужа рассыпался на куски. Марка я уже давно ощущала братом, его дела принимала близко к сердцу. но простить ему этот уход не могла и в дальнейшем на все его приглашения в новую семью отвечала отказом. Более того, я позволила себе потребовать у него объяснений. И он их дал. Ответ оказался неожиданным: «Найка не давала мне работать. Я ведь не хожу на службу. Моё дело — думать за письменным столом или на диване, а ей ничего не стоит отвлечь меня, послав сбегать за папиросами. Найка — существо необучаемое». Чтобы понять эту исчерпывающую формулировку, потребовалось время.
Наш с Игорем сынишка Слава подрастал и после единственного опыта отправки его на лето с детским садом на время нашего переезда в кооператив и обустройства в наконец-то отдельной квартире, мы с мужем зареклись повторять такой риск, и каждый год нам приходилось измышлять варианты на летний период. В повседневной советской жизни мало чего удавалось добиться, не имея, так называемого блата — возможности получить некоторые блага по знакомству. Желая помочь нам, тётя Игоря, занимавшая существенный пост в Министерстве лесной промышленности, сделала нам более чем заманчивое предложение — пожить летом в подведомственном ей рязанском лесничестве, директор которого мог предоставить ей (нам) пол-избы в своём хозяйстве. Провести вместе лето я предложила Найке с Димкой. Условия оказались лучше, чем можно было ожидать. Пол-избы составляли две чудесно пахнувшие сухой древесиной бревенчатые комнаты и кухоньку с водой — «удобства» во дворе. И всё это на отшибе деревни, на краю соснового леса вблизи песчаного берега Оки. Рай земной, да и только!
Проведя с Найкой пару месяцев, я узнала её гораздо ближе и начала понимать, что имел в виду Марк, назвав её необучаемой. Безграничная любовь к ней родителей и нетипичного по советским меркам мужа сформировали её крайне избалованной, плохо разбирающейся в повседневной реальности, где вовсе не предусматривалось максимальное удовлетворение пожеланий её отдельной особы. Во время нашего лесного житья-бытья, пребывая здесь, как говорится, сбоку припёка, кстати, бесплатно, она нашла уместным выразить мне недовольство тем, что её комнатка слишком мала для развивающегося ребёнка, которому необходим простор (моя была много больше, но дети играли у нас). Воспитание Димки удивляло меня давно. Помню, как поразилась я в доме у Азбелей, увидев, что никто не одёргивает мальчишку, который вооружившись длинным воздушным шариком, лупит им по голове гостя, увлечённо обсуждавшего с Марком какую-то проблему, уединившись на краю диванчика.
В нашем бревенчатом раю высота кухонной раковины, она же умывальник, была достаточно удобна для девятилетнего Димки, но не для моего пятилетнего Славика, и мне каждый раз приходилось подымать его на руки. Не желая обременять жену нашего лесничего излишними просьбами, я обрадовалась, когда, гуляя с детьми в лесу, нашла, наконец, старый ящик, оказавшийся достаточной для моего сынишки подставкой под раковину. Димка еще на нашем обратном пути убеждал меня, что эта находка веса Славы не выдержит, и когда оказался неправ, вскочил на злосчастный ящик и изо всех сил прыгал на нём, пока тот не развалился, после чего торжествующе заявил, что оказался прав. Разозлившись, я сказала ему, чтобы уходил от меня, потому что мне противен. В моём детстве такую шкоду мог бы вытворить мой брат Шурка, но получил бы за это ни одну оплеуху. А Найка сделала мне вежливый выговор за ущерб, нанесённый чувству самоуважения формирующейся личности.
Однако хуже всего было то, что, разделяя со мной гостеприимные приглашения в дом хозяина лесничества, Найка невинно кокетничала с ним в присутствии его жены, не придавая значения её естественному недовольству.
На следующий летний сезон в лесничество я Найку уже не пригласила. Формулировка Марка приобрела для меня полную ясность, и когда он в очередной раз повторил приглашение к себе в Черноголовку, я дала согласие. Найка мне этого не простила, перестала общаться и, когда через несколько лет уезжала в Израиль, даже не попрощалась.
Неожиданным образом Люся произвела на меня приятное впечатление. Молодая, весёлая, ярко красивая, с крупными, как и у Найки, чертами лица, но, в отличие от неё, черноглазая жгучая брюнетка ниже её, как и меня, почти на голову, при том, что, сидя, мы казались одного роста, она как-то сразу переняла у Марка отношение к моей особе, и нам легко было подружиться.
Обрадовавшись встрече, о чём только мы с ним ни говорили — общение от сердца к сердцу восстановилось. Именно тогда он в двух простых словах разъяснил мне суть разделившей мою жизнь пополам недопонятой проблемы. Помню, он поразил меня, посоветовав начать писать. В моей тогдашней инженерной жизни такое никак не предвиделось. Однако в конечном счёте он, как всегда, оказался прав.
За время перерыва в наших отношениях много воды утекло, с головой захлёстывали нерядовые события. Прошёл тягостный процесс над Андреем Синявским и другом Марка Юлием Даниэлем — писателями, осмелившимися опубликоваться на Западе. За его перипетиями я следила с волнением, как и за предпринятым через год-полтора после этого выступлением семи храбрецов, протестовавших на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Мимо моего внимания не прошло тогда и то, что среди этих смельчаков была и столь нелюбезно принявшая меня когда-то Лариса Даниэль, к тому времени уже снова Богораз после расставания с мужем, странно совпавшего с судилищем над ним и Синявским. Но о чём я даже не подозревала, так это о роли, которую в двух этих событиях (процессе и разводе) сыграл Марк, и о том, как всё это повлияло на его карьеру и отношения с Найкой. Оказалось, Марка в те поры снова тягали на допросы, старались вытянуть желательные показания, в том числе и безуспешно подстраивая ссору друзей, ради чего в тюрьме устроена была им с Юлием очная ставка. В попытке сломить дух заключённого власти не побрезговали «разоблачением» сугубо личных связей, что лишь ускорило крушение обеих семей.
Личной жизнью неприятности Марка не ограничились. Вмешательство Органов привело к тому, что в самую наипоследнейшую секунду мимо него «пронесло» Ленинскую Премию и, как следствие, — обычно следующий за нею ряд академических взлётов. Всё буквально «по усам текло, а в рот не попало». Другое дело, что впоследствии этот урон оказался спасительным. С физическим факультетом МГУ, где ситуация перестала быть для него комфортной, Марк почёл за благо расстаться сам, в том числе не примирившись с царящими при наборе студентов изощрёнными антисемитскими способами «заваливания» абитуриентов-евреев. В рамках этих отлаженных иезуитских приёмов экзаменовать ему приходилось лишь строго отфильтрованных «детей рабочих и крестьян». Тем не менее студентам 5-курсникам там до сих пор (?) преподаётся основанная на работах Марка развёрнутая программа спецкурса «Динамические свойства магнитных материалов».
Несмотря на успешные усилия КГБ подорвать положение профессора Азбеля, уличённого в «порочащих советского человека» литературных связях, его авторитет в высших сферах научной аристократии физиков-теоретиков устоял. Да и как было сбросить со счетов сделанный им вклад в фундаментальную науку, если среди его выдающихся достижений есть те, что буквальным образом увековечили его имя в мировой науке. Среди них предсказание, разработка теории и открытие циклотронного резонанса в металлах, зарегистрированное вместе с параллельно работавшим соавтором, как научное открытие (резонанс Азбеля-Канера); предсказание резкого изменения поведения электронов в металлах при исчезающе малом изменении магнитного поля (проблема Азбеля-Хофштадтера); предсказание существования квантовых осцилляции и резонансов (резонансы Азбеля); разработка модели спектра почти оператора Матье (модель Азбеля-Хофштадтера), графическое подтверждение которой, так называемой «бабочки Хофштадтера», было осуществлено соавтором лишь через 12 лет.
Теперь уже новая жена Марка, солнечно черноокая Люся, стала мне милой подругой. Она почти всегда пребывала в Черноголовке (научная работа, воспитание малышки Юли, красивой, как мать, только светло-рыженькой и сероглазой в отца), и наши безоблачные отношения не замутняла восстановившаяся в силу обстоятельств привычка Марка видеться со мной в Москве без своей второй половины — общение, рамки которого естественно ограничивались моей чисто интеллектуальной жадностью, отвергающей в общении с мужчинами всё остальное.
Однажды, летом 1972 года, Марк пригласил меня прогуляться по Нескучному Саду, и я поняла, что поговорить он хочет без свидетелей и вне прослушиваемых стен. И тут грянул гром. Прервав рассказ об открывшемся ему в последнее время понимании сходства правил передачи наследственности, с одной стороны, и построения языковых фраз, с другой, и об увлечении эволюционной генетикой, он поразил меня сообщением о том, что подал заявление на выезд в Израиль. Многое пронеслось в голове в ту минуту — растерянность, горечь, зависть, а с языка сорвалось удивление: — Что тебя, вознесённого так высоко, на это решение подвигло?.. Когда через почти 20 лет, мы кратковременно встретились уже в Израиле, ему не хотелось верить, что он привёл мне тогда именно эту причину. А сказал он, как мне помнится, что здесь все его открытия проходят как через вату.
Вскоре, к моему большому беспокойству («На что вы будете жить?»), Марк уволился отовсюду, чтобы не навредить сотрудникам, сдал административное жильё в Черноголовке, купил квартиру в Москве, и они с Люсей, которая также ушла с работы, переехали на окраину города рядом с музеем-усадьбой Кусково, бывшей подмосковной графов Шереметевых. И, можно сказать, почти на фоне этой прекрасной архитектуры разразилась длившаяся долгих пять лет неравная схватка незаурядной личности Марка Азбеля с годами отработанной и хорошо смазанной человеческой плотью машиной государственного подавления. В этот тяжкий период своё истинное лицо проявили многие, в их числе оказался и директор института физпроблем Исаак Халатников. Все свои весьма немалые силы и возможности этот его многолетний доброжелатель приложил, чтобы потопить Марка в назидание и для острастки другим своим сотрудникам, которые вздумали бы последовать его примеру и поставить под угрозу немалые имеющиеся привилегии, прежде всего — зарубежные поездки.
Через некоторое время после подачи (вскоре в разговорной речи отпала необходимость пояснять — какой) и полученного отказа Марк принёс к нам с Игорем все свои денежные запасы. Держать их дома ему стало опасно — обыски и аресты теперь превратились в обыденную картину их с Люсей жизни. Изощрённое минное поле для них теперь начиналось непосредственно за порогом — с лестничной клетки, со двора, за каждым углом и поворотом. И эту опасную, начинённую взрывчаткой паутину, не считаясь с затратами, власти раскидывали до самых пределов бескрайной родины, куда бы они с Люсей ни ступили и ни двинулись. В ход шли изощрённые провокации: «профилактическое» запихивание в тюремную камеру, попытки призвать в армию, обвинить в тунеядстве — что угодно.
Помню такой эпизод. Когда однажды Марк пришёл к нам, и только успел войти, в дверь немедленно позвонила наша милейшая соседка, с которой мы соприкасались квартирами, и мне пришлось предусмотрительно не пустить её дальше передней, предварительно послав гостя спрятаться на лоджии. В тот раз Марк рассказал мне, что в борьбе за его выезд активное участие принял член британской палаты лордов. Обо всём таком мы уже привычно не говорили вслух, а пользовались особым переговорным блокнотиком из одной прозрачной, приклеенной странички, написанное на которой немедленно исчезало, стоило лишь оттянуть её клейкую спинку от стенки. Ушёл он тогда в старом пальто Игоря, нахлобучив что-то на лоб.
Как ни нестерпимо было властям, им приходилось мириться с тем, что Азбель заочно получил профессуру в Тель-Авивском университете и читал лекции и консультировал тамошних учёных по телефону, кстати, на английском языке. Вместе с Сашей Воронелем он организовал Семинар учёных-отказников, научный вес которого в значительной степени базировался на высоком, в том числе международном, авторитете Марка-учёного. Неравная борьба за существование с не гнушающимся самыми бандитскими приёмами всесильным КГБ, старавшимся задушить эту небывалую инициативу, протекала на фоне всё возраставшей её поддержки зарубежными учёными, выражавшейся не только в смелых протестах, но и в личном участии в заседаниях Семинара во время научных конференций в СССР или при целевом приезде. Частыми посетителями этого необычного собрания были журналисты и общественные деятели, среди которых встречались и такие нерядовые личности, как сенатор Эдвард Кеннеди. Запомнилось интересное наблюдение Марка после этой встречи. Ему показалось, что особое внимание Кеннеди уделил его персоне, но убедившись, что такое же впечатление о себе осталось и у других участников, заметил: — Подобному умению надо бы поучиться.
Годы шли, для многолетних отказников ситуация с выездом надолго (и, казалось, безнадёжно) зависла. Чтобы вырваться из этой мёртвой зоны, Марк, в числе семерых смельчаков, пошёл на редкий по тем временам шаг — объявлена была голодовка протеста, приуроченная к визиту Брежнева в США. При этом чтение лекций по телефону не прекращалось. О положении голодающих зарубежное радио сообщало ежедневно.
Среди большинства иностранных журналистов, посетивших эту «великолепную семёрку», позорным пятном выделился корреспондент в те времена ещё непоколебимо авторитетной «Нью-Йорк Таймс», некий Теодор Шабад, который побывал у голодающих на 12-й день противостояния и не постеснялся опубликовать лживую версию советских властей, обосновывавших отказ участникам в праве на выезд их якобы осведомлённостью о государственных секретах. И это при том, что в своей давней харьковской безвестности Азбель, ещё не успевший опомниться от ставших привычными отказов в приёме на работу, поразил всех, отвергнув приглашение академика Курчатова занять место в его секретном детище — Институте Атомной энергии. Уже тогда Марк категорически не хотел работать на войну. По его собственной оценке, это было одно из принятых им в жизни умнейших решений.
Узнав по телефону о фальшивой публикации в «Нью-Йорк Таймс», Марк в очередной раз проявил свои редкие способности убеждать, говорить с достоинством правого. Эмоциональность и сила духа всегда сочетались в нём с твёрдой уверенной манерой поведения человека, знающего, что он прав. Опозоривший свою уважаемо звучащую еврейскую фамилию Шабад был вынужден взять у голодающих уже на 13-е сутки повторное интервью, после чего на следующий же день в «Нью-Йорк Таймс» был напечатан исправленный вариант его ложных утверждений. И уже назавтра один из участников акции был удостоен встречи с генералом КГБ (!), который на словах пообещал дать ему разрешение на эмиграцию при условии прекращения коллективной голодовки. И только получив дружный отказ, власти вынуждены были выполнить обещание на деле. В дополнение к драгоценной выездной визе участника «великолепной семёрки» в Израиль была выпущена целая группа учёных-отказников, и на 15-й день голодовка была прекращена. Это была победа.
Шли годы, Семинар учёных-отказников, который властям никак не удавалось придушить, приобрёл столь высокий статус, что по числу принявших в нём участие Нобелевских лауреатов он превысил международные конференции советских учёных. Капля камень точит. Давление международной общественности и несгибаемая воля «жестоковыйных» отказников делали своё дело, со скрежетом зубовным власти кого-то выпускали. В 1975 году уехал Александр Воронель, и Азбелю, помимо Семинара, пришлось возглавить и выпускавшийся этим его ближайшим другом журнал «Евреи в СССР», в котором до этого он лишь принимал участие.
Выездную визу Марк получил лишь в 1977 году, после проведённых в отказе пяти мучительных лет. Когда перед отъездом он посетил какое-то научное собрание в детище злополучного Халатникова институте физпроблем, бывшие сотрудники, которые после добровольного увольнения Марка при редких его посещениях привычно образовывали вокруг него «мёртвое пространство», боясь сесть рядом, теперь, наоборот, старались держаться к нему поближе, опасаясь, что из своего «зарубежа» он не будет приглашать их на заграничные конференции. О всеобщем непонимании своего давнего отказа от приглашения Курчатова он теперь мог позволить себе пошутить: — Хрен бы я тогда уехал!
Горько было прощаться навсегда, так в те времена казалось. В предотъездной суете Марк «взамен» своих денег привёз нам на хранение «криминальную» пишущую машинку и дал пароль, предъявителю которого её можно будет отдать.
На Отвальной, так стали называть прощальное застолье отъезжающих, Марк подвёл меня к высокому носатому парню с густой шевелюрой и наказал обращаться к нему, если понадобится приглашение на выезд в Израиль. Я поблагодарила и выбросила его имя из головы, потому что такое письмо у меня уже имелось.
Когда через какое-то время пишущую машинку забрал у нас тот самый высокий парень, безуспешно предъявлявший по телефону забытый нами пароль, он, в конце концов, просто назвал своё имя. Ничего особого оно нам не говорило, пока не появилось в самиздатской «Хронике текущих событий», сообщившей об аресте Игоря Губермана.
Расставаясь с Марком навсегда, я не представляла себе, что судьба готовит нам ещё две встречи с разрывом в десятки лет. Первая из них состоялась уже в постсоветские времена, когда, ещё из Москвы, отправлена я была филиалом американского колледжа на стажировку в израильскую ешиву «Алон Швут». Через вдову моего дорогого друга Дору Яглом я обратилась к Воронелям и получила телефон Марка, но была обескуражена состоявшимся при этом разговором, переданным мне в лицах. На просьбу связать меня с Марком Нина Воронель недовольно спросила: — Это что, его очередная баба?.. И получила ответ в том же духе: — Да нет, она совсем не по этому делу… Смысл такой беседы стал мне ясен, когда, встретившись с Марком, я была просто ошарашена, услышав, что он оставил красавицу Люсю, поистине героически прошедшую рядом с ним все ужасающие перипетии пяти лет в отказе. Всё же во второй раз в жизни, по праву нашего сложившегося по жизни родства я, как у брата, потребовала у него объяснений. И он, как и после расставания с Найкой, дал их, и не постеснялся точно назвать не украшающую его причину.
Мне, конечно, интересно было узнать обо всех замечательных событиях, которыми судьба отплатила ему за пять лет тяжелейшего пребывания между молотом и наковальней, о триумфальной встрече с президентом Рональдом Рейганом, о безоблачной научной карьере, о шабатном годе в Гарварде — да мало ли о чём. Но всё это не затмевало в моих глазах главного. Безбожно было так поступить с Люсей. В попытке объяснить себе чудовищность случившегося, оправдать которое была не способна, я не сразу набрела на всплывшую в памяти аналогию, хоть как-то эмоционально сводящую концы с концами. Конечно Ландау!
Отзывы знавших Марка крупных учёных позволяют заключить, что по особенностям интеллекта, молниеносной реакции и некоторым особым манерам поведения он походил на недосягаемого великолепного Дау, чья благодетельная рука молодым извлекла его из токсичной антисемитской научной среды и единым махом переместила на духовные высоты, в особую благотворную атмосферу, защитившую его дар от завистливых сорняков от науки, дав ему бурно развиваться и богато плодоносить. Примером может служить рассказ бостонского профессора Левитина о том, как его друг физик, услышавший от него о предстоящем выступлении на сессии, где председательствующим будет Азбель, пришел в ужас: — Ты знаешь, кто такой Азбель?! Он “заглатывает” докладчиков и выплёвывает пуговицы, раздирает их в клочья. От тебя ничего не останется. Твоя репутация будет погублена, ты станешь посмешищем. Лучше откажись». Когда Левитин всё же докладывал, аудитория пыталась доставать его вопросами из зала, от них Азбель отмахивался со словами «Ну, это понятно» и с жестом в его сторону — «Продолжайте!» Закончить он смог только благодаря Марку.
Однако выходило так, что сходство с Ландау проявилось также и в недостатках, в подчёркнутом гедонизме, под которым в данном случае я имею в виду попустительство страстям, энергиям с нижних этажей человеческого существа. Восстановившийся когда-то после трещины хрустальный образ еврейского мужа и отца окончательно разлетелся вдребезги.
Последняя наша встреча с Марком состоялась через без малого двадцать лет, за год до его ухода. Уже из Америки мы с мужем приехали в Израиль и посетили Марка в его с женой Ириной доме в Рамат хаШароне. Во исполнение его давнего совета я подарила ему свои написанные в Америке книги, а он презентовал мне свою, под названием «Refusnik» (Отказник), из которой я здесь привожу многое. Нас с Игорем интересовало, над чем он в последнее время работал (обратная задача для ДНК, смысл некодирующих ДНК). Но многое ли можно было успеть за один вечер, да ещё с прекрасным застольем, тем более после столь долгого перерыва в общении, который я выбрала сама.
И вот он ушёл из жизни, и я всё яснее осознаю, каким огромным подарком наградила меня судьба, сведя наши жизненные пути, приблизив этого необыкновенного, выдающегося человека, по жизни ставшего мне настоящим заботливым старшим братом.
И сегодня, в нашей столь опасно запутавшейся действительности так нужен был бы мощный прожектор его проникающего в суть явлений уникального интеллекта. Но кое-что Марк Азбель всё же успел оставить нам в этом одном из в своих последних высказываний: «Похоже, мы находимся на пороге обскурантизма».
Как бы хотелось, чтобы на этот раз он ошибся…
2 декабря 2021 г.
Библиография
Mark Ya. Azbel “Refusenik” Paragon House Publishers, New York 1987
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer6/stepanova/
