ПРЕДИСЛОВИЕ
Вера Фёдоровна Френкель (4.03.1929 – 19.03.1974)
С годами образ Веры Френкель всё явственней выступает из прошлого. Её мироощущение, — столь необычное, а для неё такое естественное, — постепенно проникает в наше сознание. А тому, кто без предвзятости вчитается в её стихи, откроется, что именно так и надо воспринимать действительность– всеми чувствами, очаровываясь оттенками, вглядываясь и вслушиваясь,.
Она умерла – по нынешним меркам – совсем молодой: ей только что исполнилось 45, и её недавно приняли в Ленинградский Литфонд – преддверие Союза писателей. А нам, её друзьям, коллегам по секции переводчиков при Союзе писателей казалось, что это – средний возраст. Мы-то, «семинаристы» разноязыких переводческих семинаров, были немного моложе.
Родилась Вера Фёдоровна в Ленинграде. Её мать – сестра поэта Анатолия Адольфовича д’Актиля (Френкеля), автора текстов множества знаменитых песенных текстов, среди которых «Марш энтузиастов», «Марш Будённого», песни из репертуара Леонида Утёсова. В одной квартире с семьёй дяди на Малой Посадской Вера и прожила всю свою жизнь.
Во время войны вместе с другими писательскими семьями Вера с матерью оказалась на Каме в посёлке Чёрная. Там она ещё девочкой познакомилась с Глебом Семёновым, прочитавшим её стихи. Вернувшись из эвакуации, пришла в литературную студию Дворца Пионеров, которой руководил Глеб Сергеевич Семёнов.
Вера жила вначале вместе с больной матерью, а когда та умерла, осталась в той же квартире вместе с тремя двоюродными сёстрами, дочерьми А.А. Дактиля.
Об отце её мало что известно. Как и мать, Вера часто недомогала, скорее всего, инвалидность у неё была с детства, и закончила она вечернюю школу, так как дневная ей не подходила из-за болезни. После школы поступила на скандинавское отделение Ленинградского Университета.
Об её регулярной работе где-либо – неизвестно. Занималась она переводами стихов и прозы со скандинавских языков и с немецкого, который знала от матери.
Литературной работой прокормиться было трудно, Вера жила очень бедно. Много лет носила одно платье. Все её интересы были в области литературы. Кроме студии Г.С. Семёнова, она довольно регулярно ходила в скандинавский семинар С.В. Петрова, а также в семинар немецкой прозы у Е.Г. Эткинда и немецкой поэзии у Т. И. Сильман, где мы с нею и познакомились. Было это где-то в начале 60-х годов. Ещё раньше меня с нею познакомилась Елена Иоффе. Вместе с Леной мы и пришли к ней на Малую Посадскую.
Какой она была? Приведу отрывок из главы о ней Василия Бетаки.
«Мало кто помнит в наши дни об этой трагической личности, об этой очаровательной и странной женщине… Вера была очень миниатюрна, одета подчёркнуто архаически, всегда со шнуровкой спереди на талии, с огромной копной пепельных пенных волос и в огромных очках. Лица поэтому было почти не видно. Возраст тоже ускользал от собеседника. С одинаковой вероятностью ей можно было дать и двадцать пять, и сорок пять… Когда мы познакомились ближе, я узнал, что она почти моя ровесница. Точнее – на год старше. «
Василий Бетаки, работавший в то время вместе с Верой над переводами Мёрике, не знал, что она пишет стихи. Об этом вообще мало кто знал. Только самые близкие, в том числе и Сергей Владимирович Петров. Бывая в Ленинграде (жил он в Новгороде), С.В. часто приходил к Вере послушать её стихи и почитать свои. Они понимали и принимали друг друга полностью.
Вера распорядилась своей жизнью сама: отравилась барбитуратами, которыми её и так обильно потчевали в больнице №5 (близ Финляндского вокзала).
Когда пришлось мне вместе с Г.С. Семёновым разбирать Верин архив, поверх писем, стихов и переводов нашли записку: «Всё сжечь». Её творчество, конечно, жечь не стали, а переписку бросили в печку на даче в Осельках у моей подруги. Наверное, зря, потому что эта дача потом тоже сгорела.
Что осталось? Остались Верины стихи, мало кому известные и неоценённые (ещё она любила писать сказки), переводы из Рильке, из скандинавских поэтов, из Ружевича (с польского). Ружевич кстати, в Ленинграде побывал, с Верой встретился и признал её переводы точно передающими автора. Публиковалась она только как переводчик в коллективных сборниках скандинавского семинара (проза), в поэтическом сборнике Юлиуса Векселля (со шведского) и сборнике Тадеуша Ружевича. Её собственные произведения при жизни не публиковались ни разу.
Будучи душевно и духовно очень чутким и ранимым человеком, Вера уже в начале 70-х ощутила удушающую атмосферу, раньше, чем уехали люди, её знавшие и с ней общавшиеся. Она предчувствовала это. И действительно, 25 апреля 1974 года когда мы втроём (Е. Г. Эткинд, Н. О Гучинская и я как Верины подруги) собрались посмотреть её архив, Ефим Григорьевич был уже уволен со всех своих постов и заклеймён как вредоносный элемент для учащейся молодёжи. Он уехал во Францию 16.10.74, полгода спустя после смерти Веры. Часть её архива была у него, впоследствии он передал стихи В. Бетаки, с надеждой, что тот сумеет их опубликовать. Примерно в то же время уехал в США и друживший с Верой Геннадий Шмаков, талантливый молодой поэт-переводчик, знаток античности.
Василий Бетаки сдержал обещание позаботиться о судьбе Вериных стихов. Они были напечатаны им в журнале «Грани» (1977) и в сетевом журнале «Двоеточие». Он не смог выпустить её сборник, так как его издательство «Ритм» закрылось. Но в его воспоминаниях есть прекрасные главы о Вере («С неводом по берегу Леты»).
В 1998 году в иерусалимском альманахе «Гнездо» была опубликована подборка её стихов. Там же приводится предисловие к так и не вышедшему сборнику Веры, написанное С. В. Петровым. Вот как он отзывается о её поэтике:
«Внешне её стихи похожи на верлибр: отсутствие строфики и строгого метра. Но это отнюдь не верлибр. Верлибр, особенно современный, чурается мелодики и рвётся к разговорности, а стихи Веры Френкель, напротив того, обладают мелодичностью, и сама разговорная интонация в них остаётся музыкальной. Кроме того, есть в стихах и новшество, которое можно назвать блуждающей рифмой. Рифму Вера Фёдоровна ставит произвольно (это не означает – неумело!) в любом месте стихотворной строки. Это примета именно её стихов, ибо в русской поэзии такая блуждающая рифма как постоянный приём никогда не применялась, да и в мировой лирике я знаю только одного поэта, который систематически пользовался блуждающей рифмой. Это Макс Даутендей (1867-1918)».
Белла Магид
Вера Френкель
Из раздела «ДОЖДИ»
Гимн свету
Лета!
Света!
— Я мечтаю о всяком свете:
пусть он утром
под мостами привычным горит перламутром,
ночью — невидимкой дымится
как плащ, развеваемый ветром!
(Лёгкий плеск — змеятся следы —
чуть шершавятся складки лиловатой воды, —
лишь поэтому ночь заметна).
И не злым пускай — приглушённым — потоком
хлынет, стёкла пробьёт,
ворвётся в глубь догорающих окон!
Осветит работу дождя, чтобы ливни били землю
голубыми хлыстами, сияя как сноп пыли!
Изнутри, глубинно, заветно
освещалась погода — озарялся бы город
в дни, когда нет ветра…
* * *
Не спишь — и вот внезапно станет рано,
а там очутишься на дне тумана
зелёного. Мне море — по колено.
Я из тумана выйду как из плена,
мне стоит приподняться,
чтобы начать вздыматься вверх,
сквозь изменившийся, высокий белый свет,
становится он звонче, розовее,
и поднимается… Я созерцаю —
над ним, — как созревает
день…
* * *
Мост не поднят, но будто поднятый мост
экскаватор вытянут во весь рост.
Он высокий, он достаёт до звёзд,
когда наступают звёзды.
Только вечера не затмить звезде:
небо иссиня-чёрное и везде
пеплом подёрнуто, а у моста
желтовато, стеклянно блестит вода
по-лунному, но не взойдёт звезда:
в этом городе быть звездой — не просто.
Цвет дождей
Из чёрной, серой, лиловой тучи —
хлынул дремучий…
Чёрных дождей почти не бывает:
ведь каждая струя — луч.
Он
как вода — тяжёл, невесом —
как свет. — Или сон.
Неуловим…
Только как душой ни криви; —
как ни криви,
даже если душа — в крови, —
этот ливень боль пробивает.
Он струится сплошной завесой,
жемчужной или белесой;
переливаясь, бормочет,
рассеян и сосредоточен;
сиреневой тянется стенкой,
меняя оттенки;
даже скромный, несмелый,
дождик осенний, серый,
так и сияет внутренним — розовым — светом.
А часто и цвета у света
нету…
Чтобы ввек оставаться юным,
этот город с дождём задуман
Осенний снег
Листья
стали стеклянными и звенят…
Заливаются под ногами
тонкими багряными голосками,
не заглушёнными синевато-белым
снегом — незрелым…
Путь указывают — к морю.
Побелевшее море стрекочет —
вторит…
Это — вырос весёлый лёд —
он шевелится и поёт.
— Только кажется, будто море
остановилось.
* * *
Нету птиц, а деревья — остепенились.
Это — на них снега свалились.
Каждая ветка — в три обхвата.
Сук. — Солидный, богатый…
Крыши и те распушились —
важностью так и пышут…
Только труба нагой ногой
в дом упирается…Вид такой
легкомысленный — не по сезону —
даже болезненный —
у водосточных труб…
Снег их обходит — он с ними груб:
— «Голые — и не стесняются»…
— Никого не касается, раз не замёрзли…
Им совсем не пошли бы звёзды
снежные…Что говорить напрасно,
это было бы безобразно,
если б они закудрявились, словно водоросли…
Во сне приснилось, что с него спрашивать
Снег (бесшумный) пришёл. Создавать уют.
Похлопочет, похлопает — хлопьями дом облепит:
сразу стены ведут
всюду, а не огораживают.
Снег, как бабушка, важный.
Но снежинка каждая —
трепет.
Юные,
так и снуют
возле мокрых стен.
Эти звёзды — ручные. Они подлетают ко всем.
Мы совсем
забыли о том,
что звёзды нужно ловить ртом…
* * *
Дымчатый день.
Видно, дни эти были давно,
только я не умела ценить этот сумрак дневной.
Ленинграду идёт этот свет сероватый.
От четырёх стен
(что увидишь в окно?)
не пройтись ли по улицам — лёжа в кровати.
Пусть канавы, каналы уютно мелеют в снегу —
всё равно, обегу…
А на деле — не встать даже…
Мне бы лечь на торжественный снег
у ног Эрмитажа.
П Л А В А Н Ь Е
1.Земля
Как в плаванье пускаешься в туман.
В морозный, в розоватый океан,
где под мостами дымными плывёт
В туман преображённый, влажный лёд.
Недвижен и медлителен полёт
трамваев призрачных и серых,
а мосты и невесомы -зыбки -и густы.
Храм на крови, как голубая тень
вплетается в текучий этот день,
и алое не тонет солнце…
2. Первое тепло
Бывают города — как города.
А над Невой — ты в плаванье всегда.
Захлёстывает вешняя вода,
Ты шаг за шагом медленно плывёшь,
расходишься кругами, будто дождь.
У моря — мили, у Невы — мосты.
Для этой меры не жалей версты,
ныряй в пролёты — и дугою ввысь.
Всей тяжестью, как купол, растворись
в парном тепле…
26 марта 1970 г.
Из раздела «РОКОВЫЕ СИЛЫ»
Из цикла «Дерево»
Гроздья листьев созрели,
нагнулись кисти…
Будто пылью пропитан зрелый лист…
Ветви опущены, словно плети,
только на ветке одной — соцветье капель…
Дождик, наверное, мимо падал —
не попадал
в лист…
Он и теперь идёт над деревом.
В дереве капли живут потерянные.
Капля, отрывающаяся от листка, —
Индивидуалистка…
—
Прозябание. Пустота.
Ловишь солнце белым окном листа
и рифмуешь отважно,
будто жизнь продлится на этих листах бумажных…
Можно — продлить,
если найти ключ:
уловить жизненосный луч…
—
Жизнь проходишь, как по этапу…
Из боли в боль…
С пресловутой иглой — в сердце…
Цепенеешь от холода или от жёлтого
солнца…
Сколько ещё идти…
Считаешь столбы…
Это знак отмеренного пути,
столб… —
Можно и не идти…
Разбивают лбы… Разбежаться…
Мёртвый зной.
—
Иногда запахнет смолой столб и лесной
ленью…
Подойдёшь к селенью —
пёс подбежит и заглянет в глаза, даст лапу.
Брызнет дождь… — Идёшь по этапу
и считаешь столбы…
—
Показалось, замкнулся круг…
Вдруг дождь закапал —
это он заплакал — из сочувствия…
Вдруг подошла собака,
посмотрела («Тебя погладить,
человек?»), словно друг…
И лизнула руку…
—
Будто спишь (живёшь не вполне)
Или где-то стоишь в стороне
вне замкнувшейся жизни…
Не замкнёшься теперь сама —
будешь кружить… до потери
сил, попадая не в те двери…
— Стану
натыкаться на стену… —
Не замкнёшься теперь сама —
Будешь кружить и кружить — впотьмах, вслепую,
будешь стучаться, бродить впустую —
до потери ума
Из цикла «Портреты N.N.» (1959-1962)
* * *
Ты — человек сказочный…
Рот — до ушей, хоть пришей
завязочки и следи,
чтоб не отвязался
рот — улыбался.
Раздвижные руки: они доказывают —
и растут ладони
(за ладонью не видно лица)…
А когда строгий…
О тебе и шутить нельзя:
нарастают вникающие глаза…
Глаза
Поначалу разве что проницают, любопытные,
вдумываются — вникают,
и чуть-чуть глупеют
и отчётливо (чёрные) голубеют,
согреваясь влагой, проникают
в душу…
Приголубят — и убегают… Ближе
подпущу — уж не отпущу!
Ручищи
Мне бы лечь, — свернуться клубком
и уйти глубоко в сон нежный
бездонный, и укрыться твоей ладонью.
Из раздела «ГОРУШКИ»
Скит
В зареве небо вязнет
красном, как глина на дороге,
где стоном стонут
телеги… тонут,
не довезут…
Не по глинам тропы ползут,
крадучись, — по корням, корягам
(гатями стелются по оврагам) —
в лес, где каждый дремуч — и звери, — к изуверам,
в скит…
Как притон разбойничий, замер скит
за семью лесами… От мира скрыт
бором, сумраком — бурой тучей —
бурной, пенной, как брага, рекой гремучей,
грохот-то и заглушает тишь:
ничего не услышишь, не разглядишь…
Кириллов
…Тряский, как лошадь, автобус в луже
бредёт —
воды попьёт,
а потом нас плоский сплавляет плот
туда,
где стоят коренастые города,
где на красной стене зари — чёрные
(в шлемах) монастыри…
Вёдрами бабы — не звонари — бренчат…
Над проточной водой кричат гуси
Лошадь
Снег и кресты. У церкви
(туда понесли покойника) —
тёплая и живая лошадь…
Весело смотрит, привыкла к смерти…
Только руку протянешь (погладить хочешь) —
робко заржёт, удивлённо, тоненько,
в радостном ужасе шарахнется…
Ведь живых лошадей не гладят трупы
Старая Ладога
Войдёшь — и поднимаются слова
(Не сразу!). Голова
церквушки в сером оперенье.
Наряд её, крылатый и простой,
как сумерек медлительный настой
над вековой, над избяной основой.
И стой и стой, вникая снова
в глубинную, в бревенчатую суть,
но в окна не пытайся заглянуть:
темно. А красновато светится окно,
таинственности повторенье…
* * *
Собор, приподнимающий крыла
столетия, — защитной — головой могучей
недвижимо удерживает тучи
сгустившегося векового зла.
Клубится сотрясающий их гром,
Земля стоит спокойно под Крылом.
Валдай
Будто бьют из под лав слова:
тише воды, ниже травы,
а потом вырастают — до головы.
Станет ко сну клонить —
есть где голову приклонить:
поворачивается зелёным боком —
мягким мохом — камушек,
лес постелен:
там расстелен — лён.
Лён
Бор где каждый второй — с бородой.
— До-олгие бороды! А за бором,
огороженное забором — поле.
Огород городят,
чтобы бабы уселись в ряд:
бабы смирились — галдят.
—
Ничего бабёнки!
— Пышные, коротенькие юбчёнки.
А на деле — дождичком истомлён —
посушиться уселся лён…
* * *
Спать бы впору… Где уж! — Бредёшь опять
вброд — ногами по стуже — в бор,
а в бору — не спят…
Сразу уже на стражей лесных — опят —
натыкаешься…
— Попробуй пни! — Пни
ополчатся, закряхтят, рухнут трухой
в глаза… — Щит
за щитом краснеет — теряешь счёт…
—Хмурые полчища —
мухоморы…
Деревенская банька
1.
Дом, что только на слом, избушка,
будто сгорбленная старушка.
В пальтишке худеньком, а — на смех курам! —
под соломою черно-бурой…
2.
Не совсем в лесу — вышла из лесу — на весу
над водой озёрною сторожка.
(Или избушка на курьих ножках?)
Ночь — (хоть выколи глаз) — окошко
волчьим глазом светится, — светом
красноватым.… Прильну —
загляну: в угар,
стелется синеватый пар, — клубится,
заволакивает лица
голых ведьм, усевшихся в круг…
Голые камни,
пустые скамьи…
Переступи порог —
и найдёшь приют
там, где греются камни, пьют,
бают басенки — в тёплой
баенке…
Горы Кабарды
Речь древняя о людях и конях —
в живых камнях.
И синь. И розов движущийся образ.
Прообраз картин, трагедий и скульптур —
рожденье полыхающих культур.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
«…уловить жизненосный луч»
Я впервые увидела её на семинаре немецкой прозы у Ефима Григорьевича Эткинда. Это было в 1960 году. Невысокая, изящная, с огромной копной золотых волос. Она была молчалива, порой усмехалась, почему-то хотелось заслужить её расположение и одобрение. Когда я прочла ей свой перевод стихотворения Рильке «Одиночество», она оценила две строки в нём и сказала, что тоже над ними билась. Я поняла, что меня заметили.
Литература владела ею безраздельно. В её прекрасно выполненных переводах было нечто редкое: в них жила душа, души своей она не жалела. Я помню творческий вечер в Ленинградском Доме писателей на Воинова, на котором были представлены её переводы из Иоганнеса Бехера и Тадеуша Ружевича. Сама Вера на вечер не явилась. Сказали, что больна. Переводы читали подруги. Мне думается, она слишком волновалась и не хотела показаться на людях не владеющей собой. Вообще, здоровьем она похвастаться не могла. Успех был огромный. Если стихи Бехера были выполнены в традиционной манере, то Ружевич – это уже современная поэзия. Ощущалась особая глубинная связь между поэтом и преложителем. По существу, Ружевич был открытием Веры Френкель. Когда много позже она встретилась с ним и показала ему свои переводы, он сказал: «Это я». Для примера приведу один её перевод:
ЛЮБОВЬ 1944
Безоружные
прижимаясь к губам губами
мы с раскрытыми широко глазами
переплыли
прислушиваясь
море
крови и слёз
(Надо сказать, что Вера Федоровна отлично владела и традиционным стихом. Для доказательства отсылаю читателя к строфам Юлиуса Векселля «Скалы Финского залива», представленным в Интернете). Она составила книгу стихов Тадеуша Ружевича, которая по предварительной договорённости затем была отправлена в московское издательство. В 1963 году в издательстве иностранной литературы вышел сборник Ружевича «Беспокойство». Из 93 стихотворений, помещённых в нём, в её переводе оказалось всего 10. Вера попала в больницу.
В небольшой круг ценителей Вериных стихов я не входила. Впервые прочла их уже в Израиле в 1998 году. И удивилась. Вероятно, ожидала чего-то иного, более традиционного, что было бы естественно для переводчика классической литературы. Но это был незнакомый и незаёмный голос. Он меня ошеломил. Лишь постепенно я стала различать детали, и мне открылся мир живых шевелящихся снегов. поющих светоносных дождей, очеловеченных водосточных труб. Все эти предметы ей сродни, она с ними на ты, хорошо их понимает, а иногда и подтрунивает над ними (как, например, над вороной в парке: Как не кружиться,/ если делаешь вид, что очень зловещая птица?/). Её подруга, Нина Гучинская, профессор немецкой литературы, назвала стихи заповедными. И я со временем стала понимать, почему. Чтобы подключиться к этому заповедному миру, надо поверить автору. Это её восприятие, её правда. Здесь нет иносказаний, очень мало тропов, почти не встречаются эффектные концовки, обо всём говорится впрямую.
Тихий голос. Пристальное вглядывание и вслушивание. Неожиданные ракурсы.
Многие стихи обрываются многоточием – произнесла своё и умолкла, а вы — как хотите. Стихи Веры прямо переполнены многоточиями. Исходя из классического определения значения этого знака препинания, можно сказать, что поэтическая речь её взволнованная, прерывистая, с недосказанностями. Так оно и есть.
Лесенки. В некоторых случаях в печати стихи Веры Френкель появились без оных и как-то съёживались. Я думаю, лесенки отражают поэтическое дыхание: каждое слово выталкивается с трудом, и оно — значительно. Стихотворение занимает больше места на бумаге – и в сознании. Оно вбирает в себя остановки, паузы, становится объёмней.
Зная нелёгкую, а точнее, трагическую судьбу Веры, я и в стихах искала её отголоски. И нашла. В светлых, раздумчивых, лишённых пафоса миниатюрах мелькает нить преодолеваемого страдания. Но даже в самых горьких её произведениях светит «жизненосный луч». Так, в стихотворении о людском суде читаем: Люди фактов не извращают:/просто, их вращает в другую сторону… И, конечно, ирония и самоирония. Куда ж без этого.
Больше всего написано о Ленинграде, неотъемлемой частью которого она себя ощущает.
«…в этом городе быть звездой непросто»
«Мне бы лечь на торжественный снег у ног Эрмитажа»
Эмоциональный комментарий Бетаки: «Стихи Веры наполнены туманом, страхом перед этим туманом болотистого Севера и гранитного неуюта. Картины природы и города у неё неколебимо статичны. Мир застыл на чёрно-белой фотографии. Стихотворения её – одно внутренне связанное с другим, — как фильм, из неподвижных фотографий составленный, как монотонный шум дождей, стремящийся что-то выразить и заранее чувствующий, что всё сущее невыразимо». Вот только не могу согласиться, что картины природы и города статичны, и что они чёрно-белые. На мой взгляд, это живопись в северной палитре.
Однако городом над Невой поэзия Веры не исчерпывается. У неё ни на что не похожая любовная лирика – бережная, вдумчивая, усмехающаяся.
Мне бы лечь, — свернуться клубком.
и уйти глубоко в сон нежный,
бездонный и укрыться твоей ладонью…
Мне представляется также значительным её цикл «Горушки», который вводит в мир остановившегося «стоячего» времени. Перечислю некоторые названия: «Скит», «Нестеров», «Святогорский монастырь»,… Во время многочисленных путешествий автостопом очарованный глаз поэта выхватывал свою Россию, извлекал её из глубины времён. Тут городище Воронич в Пушкинских горах – 16 век:
Вал вокруг горы, частокол.
А с горы – колокольный звон,
а под ней река – вели-икая,
Корабли изгибают шеи,
золотые, красные, окружая
крепость со всех сторон.
И стена не грозится
только зорко всеми глядит глазницами.
Соколиный взор башен.
Всюду дозором бродит стража.
И скит – 19 век:
Как притон разбойничий, замер скит
за семью лесами… от мира скрыт
бором, сумраком – бурой тучей
бурной, пенной, как брага, рекой гремучей…
грохот-то и заглушает тишь
ничего не услышишь, не разглядишь…
А вот и 20-й век — Кириллов:
…Тряский, как лошадь, автобус в луже
бредёт – воды попьёт
а потом нас плоский сплавляет плот туда,
где стоят коренастые города,
где на красной стене зари –
черные (в шлемах) монастыри…
Мне очень близки её лесные стихи («Валдай»).
Спать бы впору… Где уж! – Бредёшь опять –
вброд – ногами по стуже – в бор,
а в бору – не спят…
Сразу уже на стражей лесных – опят –
натыкаешься…— Попробуй пни! – Пни
ополчатся, закряхтят, рухнут трухой
в глаза… — щит
за щитом краснеет
теряешь счёт…
— хмурые полчища
мухоморы…
Везде перезвон. «Блуждающие» рифмы, о которых писал Сергей Петров (см. Предисловие Б. Магид): сразу уже – на стражей; хмурые полчища – мухоморы. Аллитерации: бредёшь, вброд, в бор; закряхтят, рухнут трухой. И так – немеряно. Короче – звукопись. А кто-то скажет: и живопись.
Ещё о лесенках. Её ближайшая подруга Белла Магид свидетельствует: когда Вера, слегка грассируя, читала, приостанавливаясь на ступеньках, её «блуждающие» рифмы сияли.
ЕЛЕНА ИОФФЕ
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer6/vfrenkel/
