В ноябре сдохла собака. Грымза — кличка у неё была такая. Ни с того ни с сего — вроде ничего и не предвещало. Первая его — лайка, что от отца осталась, та хоть выла перед тем и не ела два дня. А эта — просто молча зарылась в конуру и больше не вылезла. Кирилл заметил не сразу — на третьи сутки, как домой вернулся и вспомнил, что не кормлена. Так собака же — ничего ей не сделается. Вон прежнюю, бывало, и по неделе не кормил, как запивал, и в мороз самый жестокий в будке оставалась, и хоть бы что ей. А эту — дворнягу беспородную, случалось, даже в сени пускал на ночь, когда февраль уж совсем лютовал — шерсти-то на ней всего ничего, да и подшёрсток то ли от старости, то ли от болезней весь повылез. А тут два дня… да и холодов не было. Зарыл её в углу двора, за сараем у самого забора. Яма копалась легко — земля сырая, не промёрзшая ещё. Валун с соседского заброшенного участка перекатил вместо надгробия. Помянул в одиночку.
А в январе, прямо перед Рождеством, умерла мать. Последний месяц она почти не вставала — по нужде только, да дров изредка подкинуть. А так лежала себе целыми днями на кровати, что Кирилл подвинул поближе к печке, ела, только когда он возвращался с работы и разогревал какое-нибудь нехитрое варево, что сам приготовил с вечера, а если, случалось, оставался ночевать в бараке на вырубке, так могла и вовсе не есть. Они почти не разговаривали — не то чтобы поссорились, нет — просто незачем было. Это началось год назад, когда от Кирилла сбежала, не прожив вместе и трёх месяцев, жена. Тогда мать, видимо, окончательно решила, что сын у неё совсем никчёмный, что внуков ей не дождаться, и как-то сразу обмякла и замкнулась. А Кириллу только и в радость. Он и так-то неразговорчив всегда был, а уж теперь, когда сплошные упрёки… так лучше уж пусть молчит. В выморочном мире опустевшей деревни немногословность считалась достоинством, а иногда, как в зоне, и условием выживания.
Обмыть и переодеть её было некому. Раньше б старухи-соседки подсобили — для них и дело привычное, и какое-никакое, а развлечение. А сейчас где их возьмёшь старух этих — кто помер, кого дети в город забрали — мать последняя была. Во всей деревне человек пятнадцать живых осталось, да и тех зимой редко встретишь — или на заработках, или заперлись и пьют в тепле.
Доски для гроба у него были — летом ещё купил в леспромхозе три куба. Заплатил за один, а ещё два ему кладовщик за бутылку магазинной водки догрузил — самогон брать отказался — своего, сказал, хоть залейся. Кирилл хотел тогда сарай отремонтировать и крышу кое-где подлатать — да всё руки не доходили. Вот теперь доски и пригодились. Мерку снимать не стал, столярничал на глаз, и гроб вышел изрядно длиннее и шире, чем нужно. Маленькая и словно усохшая за последнее время мать выглядела в нём ребёнком, уснувшим в лодке. Кирилл подумал, обложил мать с боков подушками, чтоб не перекатывалась, пока будет везти до кладбища, и вложил в руки бумажную иконку, что висела в изголовье её кровати. Постоял рядом, покурил, затем заколотил гроб и тщательно привязал его к мотоциклетной коляске. Мотоцикл, хоть и заледенел за ночь в промёрзшем сарае, завёлся сразу, с первого тычка. Выстрелил, выплюнул клуб вонючего белого пара, тут же осевшего инеем на крышку гроба, и ровно затарахтел, разрывая беззаботную тишину ясного морозного дня.
Только свернул на просёлок, ведущий к кладбищу, как чуть не наехал на Захара — бывшего председателя сельсовета — брёл себе куда-то пьяненький посреди дороги, бормоча что-то и приплясывая. Председательствовал он в те времена, когда в деревне (тогда ещё в совхозной) вечерами свет зажигался в полусотне каких-никаких, а домов — не в пяти-шести, как сейчас. Коровы на ферме мычали, сеяли что-то совхознички и даже урожай собирали, хотя в, основном, занимались всё тем же, что и сотню лет назад: работали кое-как, дрались друг с другом и беспробудно пили. Затем совхоз упразднили, народ расползаться стал, председатель оказался без дела, за верную службу получил пенсию, которой едва хватало на закуску, а дрянной самогон гнал сам из всего, что попадалось под руку.
Захар как гроб увидел, сразу сообразил, что выпивка дармовая светит, проникся душевно, посочувствовал Кириллу слёзно, обнял и в помощники напросился. Кириллу бы отказаться, да подумал, что земля, должно быть, уже смёрзлась в камень (почти месяц как бесснежные злые морозы стояли), что вдвоём скорей управятся, и согласился, посадил незваного помощника за спину.
На холм, где с давних досовхозных времён стояло кладбище, гружёный мотоцикл вытянуть не смог, Кирилл согнал седока и подталкивать заставил. А тот и рад услужить. Побродили по погосту, выбрали свободное место поближе к заброшенной, но крепкой ещё часовенке. Отвязали и сняли с коляски гроб, достали инструменты. Кайло Кирилл выдал Захару, а сам взял остро отточенную штыковую лопату.
Первые полметра выдолбили быстро, после пошло тяжелее. Бывший председатель скоро запыхался, часто останавливался передохнуть, а Кирилл втянулся, работал размеренно, скупыми экономными движениями. Проявился навык к физическому труду, перешедший с генами от поколений предков, навык, позволяющий не уставать быстро, не выдыхаться, а трудиться, как умели трудиться когда-то они — от зари и до темна. Он скинул ватник, от намокшей от пота рубахи шёл пар, и остановился Кирилл, лишь когда Захар, уже выбравшийся из ямы, крикнул:
— Шабаш, Кирюха! Полтора метра есть — как положено по закону.
На верёвках аккуратно, вытравливая потихоньку, чтоб не уронить, спустили гроб в могилу, Захар дёрнулся было засыпать (уж больно выпить торопился), но Кирилл остановил его взмахом руки и долго молча стоял у края, словно творя беззвучную молитву. Когда засыпали и подровняли холмик, Кирилл сообразил, что не подумал о кресте, потом решил, что договорится со сварщиками в леспромхозе, чтоб сварили стальной, и заодно и оградку, а пока сколотит временный, деревянный и завтра же установит сам.
Помянуть присели на ступеньку у часовни. Стакан Кирилл не взял — на второй рот не рассчитывал, да и из закуски — одно зелёное яблоко, но Захар и тем не побрезговал — оттёр горлышко бутылки рукавом и винтом запустил внутрь всё, что Кирилл ему оставил. А отдышавшись и закусив с хрустом половинкой яблока, поинтересовался:
— А отпевание что ж покойнице не устроил? Она ж, чай, православная была?
Кирилл даже отвечать не стал — какое отпевание? Где денег на попа взять? Но любопытный помощник не успокаивался:
— А свидетельство получил уже?
— Какое свидетельство? — не понял Кирилл.
— Ну, это… о смерти, — растолковал бывший председатель. — Как положено по закону.
— Да я как-то об этом и не думал. Зачем оно мне?
— Тебе может и ни к чему, а положено — порядок должен быть. Чтоб пенсию там начислять перестали, и вообще, для учёта, — важно объяснил Захар. — И ты, кстати, можешь каких-то денег на похороны получить.
— Да какая там пенсия, — отмахнулся Кирилл. — Стыд один. А денег мне ихних не надо. Сами как-нибудь проживём.
Захар посмотрел внимательно, собрался что-то сказать, но передумал и промолчал.
***
С крестом Кирилл тоже промахнулся — огромный вышел, разлапистый какой-то. Надо было бы укоротить со всех сторон, но он уже врезал и закрепил три перекладины и переделывать не хотелось. Кирилл подумал, решил, что всё равно крест временный, что вскоре заменит его на железный, крашенный серебрянкой, с белой эмалированной табличкой и оставил так. Он как раз закончил покрывать гладко оструганное дерево чёрной битумной краской, которую берёг для крыши, когда вдали, расталкивая утреннюю тишину пустой деревни, затарахтел мотор, и вскоре у ворот затормозил сине-белый под подсохшими соляными разводами полицейский УАЗик. С водительского места, кряхтя и разминая затёкшие ноги вылез участковый — капитан Федор Ничеев, а с пассажирского — худощавый молодой парень в светлом полушубке и чемоданчиком в руке.
Федька был почти свой — одногодок из соседнего, теперь уже полностью опустевшего села. Когда-то в юности сходились стенка на стенку, потом выпивали вместе, сплёвывая кровь и утирая подолами рваных рубах разбитые лица, после дрались снова. Позже пути разошлись, Кирилл после армии устроился в леспромхоз, а Федька уехал в райцентр. А ещё лет через пять, вернувшись после училища свеженьким милицейским лейтенантом, он увлечённо бил Кирилла, арестованного за взлом сельмага (ущерб — три бутылки водки) по почкам резиновым шлангом с песком внутри, убеждая взять на себя ещё две таких же кражи в разных местах. Уговаривал, что за «добровольное» скидка выйдет. Убедил. Вместо скидки Кириллу добавили ещё год. Давно это было. А Федька он из тех, кто зла, причинённого другим, не помнит.
— Привет, — кричит. — Хозяин! В хату-то пригласишь гостей?
И улыбается радостно, словно к свату приехал. Рожа красная — видать, вдетый уже с утра. А кто ему слово скажет — он тут на всю округу один во всех лицах: и царь, и бог, и закон. Да ещё и при оружии — вон кобура из-под брюха выглядывает. Всё у него схвачено, всё отлично. План выполняет — начальство не нарадуется. Надо по кражам раскрываемость повысить — пожалуйста. Террористов у нас не хватает, чтоб как у всех? Так вот они — схвачены и признательные показания наперебой дают. И семья у него крепкая — две девочки, в которых Федька души не чает, балует.
Молодой, тот представился как-то тихо и неразборчиво, а сам в глаза не смотрит, на крест косится. Федька тоже его заметил, но промолчал, словно не видел.
Кирилл кисть отложил и молча в дом прошёл. Так же, не говоря ни слова, поставил на стол бутылку, несколько яблок, да две картошины в мундире — всё, что было — не кашеварил вчера. Гости без приглашения расселись, капитан сам ловко косынку с бутылки сдёрнул, разлил.
— Давай, — говорит, — Кирюха, помянем рабу божию Марию… как её по батюшке-то, запамятовал?
Кирилл рта открыть не успел, как этот молодой встрял:
— Акимовна.
— Вот-вот… Марию Акимовну. Ну, за упокой души, — и в пасть полстакана опрокинул.
Захар, — дошло до Кирилла. Вот откуда они…
Выпил со всеми. Хрустнул яблоком. Помолчали.
— Так, а где она… покойница… тело-то где? — перешёл к делу Фёдор, видя, что хозяин следующую бутылку доставать не торопится.
— Так ты ж знаешь уже, капитан, — спокойно ответил Кирилл. — Похоронил я её. Вчера.
— Похоронил, значит, — Фёдор набычился, глаза медленно наливались яростью. — А закон для тебя не писан? Не знаешь, что надо оформить всё по правилам, медицинское освидетельствование пройти, справку о смерти получить, а!? Или может, ты скрыть решил, что померла? И дальше на неё государственные денежки получать, а? На пенсию её гулеванить?
— Да ты чё, Федя, сдурел? Ты что такое несёшь? — тихо спросил Кирилл.
— Я тебе не Федя, а капитан Ничеев! Понятно? — взревел тот. — Поднимайся, бери инструмент и поехали. Выкопаешь гроб, привезём в райцентр, а там доктор, — и он ткнул пальцем в побледневшего молодого парня, — вскрытие сделает и бумагу выдаст, а уже с ней пойдёшь в ЗАГС и сделаешь справку.
— Какое вскрытие? — вздрогнул Кирилл. Ему вспомнилось, как «вскрывались» — резали вены и животы в зоне доведённые до отчаяния зеки.
— Фёдор Михайлович, вскрытие вовсе не обязательно, особенно при таком возрасте усопшей, — попытался робко вставить врач, но вошедший в раж капитан уже не хотел ничего слушать. — Какой нахрен возраст! Ты инструкцию читал? «При подозрении на насильственную смерть!» Так вот у меня есть подозрения, что не сама она богу душу отдала… Так что будешь вскрывать старуху, как миленький! Хоть прямо тут в избе, хоть в райцентре. Понятно?
Ошеломлённый доктор только испуганно кивнул.
— Так что, давай, шевелись, — вновь обратился капитан к Кириллу. — Собирайся и поехали выкапывать.
Кирилл покорно поднялся, достал из шкафчика последнюю, припасённую на крайний случай бутылку водки, молча поставил на стол и вышел в сени. Капитан довольно хмыкнул, откупорил её и стал разливать на двоих — себе и врачу.
Кирилл вернулся с лопатой в руках, и капитан, сидевший спиной к двери, его не видел. Увидел врач, но не понял, не среагировал на замах, и лишь когда блестящий остро отточенный край с тихим чавканьем глубоко вонзился в основание капитанской шеи, тонко завизжал. Федькина голова неуверенно качнулась на наполовину перерубленной опоре, словно раздумывая, в какую сторону ей падать, из перерезанной артерии фонтаном ударила кровь, заливая всё вокруг, и массивное капитанское тело рухнуло грудью на стол.
— Вот теперь есть, кому вскрытие делать, — спокойно сказал Кирилл.
— Что? — не понял переставший визжать перепуганный доктор, так и не встав со стула и лишь поднявший, словно сдающийся в плен, тонкие белые кисти дрожащих рук.
— Ну, ты ж вскрывать приехал, — пояснил Кирилл. — вот и займись.
Он забрал со стола начатую бутылку, забрызганную Федькиной кровью, вытащил из кобуры его пистолет, и, не обращая больше внимания на замершего в ужасе доктора, вышел из избы.
***
Мотоцикл чихнул, дважды выстрелил и заглох почти у самого подножия кладбищенского холма. Кирилл даже не чертыхнулся, лишь безразлично подумал, что вот, мол, бензин забыл долить. Ну и ладно. Он отвязал от коляски крест, взвалил его на спину и побрёл вверх по едва различимой под мелкой позёмкой извилистой дороге. Дважды он падал, поскользнувшись на скрытой под первым за зиму тонким снежком ледяной корке. Тяжёлый крест бил по спине, выскальзывал из окоченевших рук, цеплялся за низкорослый колючий кустарник. Краска на кресте высохнуть не успела, и коляска и сам Кирилл перепачкались пока ехали, а теперь уже весь он: руки, ватник и даже слипшиеся волосы оказались вымазаны чёрным пахучим битумом.
На вершине он передохнул, отпил из захваченной бутылки, вытащил из-под ступенек часовни припрятанное вчера кайло и принялся долбить яму под крест. Он всё успел — и установить его, и обложить у основания камнями, чтоб крепче стоял, и допить остаток водки, когда вдалеке заверещали сирены, и вскоре внизу под холмом рассыпался цепью и залёг полицейский спецназ.
Кирилл укрылся в часовне и оттуда, почти не целясь, расстрелял всю обойму. Потом вышел и побрёл вниз по склону, продолжая грозить уже бесполезным пистолетом и, не обращая внимания на больно жаливших злых быстрых пчёл, вырывающих клочья из ватника, только шаги становились всё короче и неуверенней, шёл, пока накопившийся в теле свинец не притянул его своей тяжестью вниз, к ставшей теперь такой мягкой и уютной земле.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer6/vreznik/
