Роберт фон Ранке Грейвз, выдающийся английский поэт и писатель, сына поэта Альфреда Персиваля Грейвза, участника ирландского возрождения, и Амалии фон Ранке, племянницы известного немецкого историка Леопольда фон Ранке, прожил долгую и плодотворную жизнь. Грейвз —автор 140 книг, в том числе таких знаменитых, как «Белая богиня», романов «Я, Клавдий» и «Клавдий — бог», «Золотое Руно», «Граф Велизарий» о византийском полководце, «Мифы древней Греции» (1955), «Дочь Гомера» (1955), «Иудейские мифы. Книга Бытия» (1965) и других.
Гревз — переводчик труда Светония «Двенадцать цезарей» и книги Апулея «Золотой осел», а также переводил с древнегреческого, в частности «Илиаду» Гомера. Хотя в 1916 г. после битвы при Сомме, где он был тяжело ранен осколком снаряда в плечо и легкое, в газете «Таймс» был опубликован некролог, капитан Роберт Грейвз выжил (чему посвящено стихотворение «Спасение»), причем в дальнейшем Роберт Грейвз свои военные стихи в собрание сочинений не включал, однако он официально внесен в список 16 английских военных поэтов: http://ww1lit.nsms.ox.ac.uk/ww1lit/collections/graves. С 1961 по 1966 гг. Грейвз был профессором поэзии в Оксфорде, причем на эту должность не назначают, а выбирают члены факультета (в дальнейшем на эту должность был выбран У. Х. Оден), а в 1971 ему было присвоено звание почетного профессора колледжа Сент-Джонс Оксфордского университета. Почти полжизни Грейвз прожил на Мальорке, где и умер в 1985 году. Он похоронен на горе в деревушке Дейя возле святилища Белой Богини.
Разгневанный Самсон
Они, что слепы, князья Газы
В башне, ввысь вознесённой,
Объявив бессильным
Прикованного Самсона?
О квёлые филистимляне, изумлённо
Смотрите, как лисицы
С объятыми огнём хвостами
Несутся по вашим полям пшеницы.
Наотмашь — челюстью осла, роятся пчёлы
В шкуре дохлого льва, свысока
Обрушатся крепкие Газы колонны
От моего рывка.
Robert Graves
Angry Samson
Are they blind, the lords of Gaza
In their strong towers,
Who declare Samson pillow—smothered
And stripped of his powers?
O stolid Philistines,
Stare now in amaze
At my foxes running in your cornfields
With their tails ablaze,
At swung jaw—bone, at bees swarming
In the stark lion’s hide,
At these, the gates of well—walled Gaza
A—clank to my stride.
Прохладная сеть
Как жарко, — глупо дети говорят,
Как жарок летней розы аромат,
Ужасна ночью в небе чёрном течь
Ужасен барабан и марш солдат.
Нам речь дана чтоб гнев умерить дня
Жестокий розы аромат умерит речь.
Заклятием развеем тьму и ночь,
Закляв, солдат и страх прогоним прочь.
Прохладной сетью нас оплел язык,
От радости и страха нас храня.
Позеленев как море, мы умрём,
Многоречиво горечь изольём.
Но коль позволим самообладанье
Утратить языку перед концом,
Объятья вод, тогда в наш смертный час
Не светоч детских дней вольётся в нас,
Но роза, барабан и неба мрак
Сведут с ума нас и мы сгинем так.
The Cool Web
Children are dumb to say how hot the day is,
How hot the scent is of the summer rose,
How dreadful the black wastes of evening sky,
How dreadful the tall soldiers drumming by.
But we have speech, to chill the angry day,
And speech, to dull the rose’s cruel scent.
We spell away the overhanging night,
We spell away the soldiers and the fright.
There’s a cool web of language winds us in,
Retreat from too much joy or too much fear:
We grow sea-green at last and coldly die
In brininess and volubility.
But if we let our tongues lose self-possession,
Throwing off language and its watery clasp
Before our death, instead of when death comes,
Facing the wide glare of the children’s day,
Facing the rose, the dark sky and the drums,
We shall go mad no doubt and die that way.
6 августа 1916. — Офицер, до этого числившийся умершим от ран, теперь числится раненым: Грейвз, капитан, Р., королевские уэльские фузилёры (стрелки).
Спасение
…но дольше часа я был мертв теперь.
Очнулся, миновав уже ту дверь,
Что Цербер охранял, и на пути
Был к Лете указатель впереди
На греческом; подземный небосклон
Был новыми звездáми озарён
Меж Розой пышной, Клеткой и Крестом —
Стрела с шипами, оперенная хвостом.
Проникли в ноздри мне пары забвенья.
Богиня Прозерпина без сомненья
Увидела, склонившись надо мной,
Что жив. Поколдовав над головой
Во имя Хенны, будь благословенна,
Великая богиня несомненно,
Отправила домой. Зашлось дыханье
И колотилось сердце: клокотанье
И злобный рёв я слышал за спиной:
Рой полицейских-призраков за мной,
Героев, демонов.
«Нельзя мне умереть!
Жизнь! жизнь! Черт побери меня коль впредь
Я жизнь отдам хоть за кого-нибудь…»
Но Цербер, скалясь, преграждает путь,
Тот, с головами рыси, льва, свиньи.
За револьвер схватился — нет: мои
Гранаты, нож украли, — за спиной
Бросает камни разъяренный рой.
Лепешки даже нет медовой. Стоп!
Хороший песик, Цербер, что б
Придумать. Вдруг пришла идея:
Я вспомнил, перед отпуском, шалея,
Купил я морфий. И армейские галеты
Намазав джемом, сунул в пасти это;
Таится в сладком угощенье сон,
Всё сгрыз и проглотил, и рухнул он,
Всесильный мак: зверь, захрапев, заснул,
Загородив проход — но проскользнул
Я все же мимо рыже-бурой туши
Чудовища, что охраняет души.
Преграды нет.
О Жизнь! О Солнце! Свет!
August 6, 1916.—Officer previously reported died of wounds, now reported wounded: Graves, Captain R., Royal Welsh Fusiliers.)
Escape
…but I was dead, an hour or more.
I woke when I’d already passed the door
That Cerberus guards, and half-way down the road
To Lethe, as an old Greek signpost showed.
Above me, on my stretcher swinging by,
I saw new stars in the subterrene sky:
A Cross, a Rose in bloom, a Cage with bars,
And a barbed Arrow feathered in fine stars.
I felt the vapours of forgetfulness
Float in my nostrils. Oh, may Heaven bless
Dear Lady Proserpine, who saw me wake,
And, stooping over me, for Henna’s sake
Cleared my poor buzzing head and sent me back
Breathless, with leaping heart along the track.
After me roared and clattered angry hosts
Of demons, heroes, and policeman-ghosts.
“Life! life! I can’t be dead! I won’t be dead!
Damned if I’ll die for any one!” I said….
Cerberus stands and grins above me now,
Wearing three heads—lion, and lynx, and sow.
“Quick, a revolver! But my Webley’s gone,
Stolen!… No bombs … no knife…. The crowd swarms on,
Bellows, hurls stones…. Not even a honeyed sop…
Nothing…. Good Cerberus!… Good dog!… but stop!
Stay!… A great luminous thought … I do believe
There’s still some morphia that I bought on leave.”
Then swiftly Cerberus’ wide mouths I cram
With army biscuit smeared with ration jam;
And sleep lurks in the luscious plum and apple.
He crunches, swallows, stiffens, seems to grapple
With the all-powerful poppy … then a snore,
A crash; the beast blocks up the corridor
With monstrous hairy carcase, red and dun—
Too late! for I’ve sped through.
O Life! O Sun!
Легион
“Это двадцать-третий, мой Страбон,
Марширует внизу, а мы вино всё пьем? —
В ответ краснолицый центурион:
Проклятье!”—когда мы сидели вдвоем,
Стукнул по столу чашей: “Нет,
Двадцать третий сгинул, простыл и след
В первый же год пали до одного
Кампании чертовой — в живых никого.
Рим жалеет своих павших парней,
Но нам с тобой жалость еще нужней,
В кого бельгийца стрела не попала
И миновало нас копье галла,
И дожили мы, чтобы увидеть такое:
Неопрятное стадо, не боевое,
На мародерство падкие, не солдаты,
О мускулисты, бронзоволицы, когда-то
Маршировали! Где хоть один?
Все полегли среди галльских равнин.
Унылое, хворoе стадо свиней,
Это, Гракх, легион? Вина мне налей!”
«Ты странен сегодня ночью, Страбон,—
Молвил Гракх. — Легион— есть легион.
Сердцем окрепнут, окрепнет рука,
Очистят до осени наверняка
От Верцигеторинга и всех, кто с ним,
Легион есть легион, пока стоит Рим».
THE LEGION by ROBERT GRAVES
‘Is that the Three-and-Twentieth, Strabo mine,
Marching below, and we still gulping wine?’
From the sad magic of his fragrant cup
The red-faced old centurion started up,
Cursed, battered on the table. ‘No,’ he said, ‘Not that!
The Three-and-Twentieth Legion’s dead,
Dead in the first year of this damned campaign—
The Legion’s dead, dead, and won’t rise again.
Pity? Rome pities her brave lads that die,
But we need pity also, you and I,
Whom Gallic spear and Belgian arrow miss,
Who live to see the Legion come to this:
Unsoldierlike, slovenly, bent on loot,
Grumblers, diseased, unskilled to thrust or shoot.
O brown cheek, muscled shoulder, sturdy thigh!
Where are they now? God! watch it straggle by,
The sullen pack of ragged, ugly swine!
Is that the Legion, Gracchus? Quick, the wine!’
‘Strabo,’ said Gracchus, ‘you are strange to-night.
The Legion is the Legion, it’s all right.
If these new men are slovenly, in your thinking,
Hell take it! you’ll not better them by drinking.
They all try, Strabo; trust their hearts and hands.
The Legion is the Legion while Rome stands,
And these same men before the autumn’s fall
Shall bang old Vercingetorix out of Gaul.’
Мертвый бош
Вам, кто читали песни мои о войне
И только слыхали о крови и славе,
Скажу (что раньше слыхали вполне):
«Война — это ад», сомневаться вы вправе,
В Мамецком лесу нашел я внове
Лекарство от жажды крови:
Сидя среди всякой грязи и хлама,
На искорёженный ствол тушу свою оперев,
Мертвый бош смотрел хмуро и прямо
В набрякшей форме, провоняв и позеленев,
С брюхом, с короткой стрижкой, в очках смотрел косо
И черная кровь капала с бороды и носа.
A Dead Boche
To you who’d read my songs of War
And only hear of blood and fame,
I’ll say (you’ve heard it said before)
«War’s Hell! » and if you doubt the same,
Today I found in Mametz Wood
A certain cure for lust of blood:
Where, propped against a shattered trunk,
In a great mess of things unclean,
Sat a dead Boche; he scowled and stunk
With clothes and face a sodden green,
Big-bellied, spectacled, crop-haired,
Dribbling black blood from nose and beard.
Вспоминая войну
Как серебро, чисты на ранах швы,
О боли только дождь напоминает:
Забудет о протезе одноногий
И однорукий о своей культе.
Ушами и руками зрит слепой
Гораздо лучше, чем глазами прежде.
Была война их двадцать лет назад,
Вид времени естественный приняв,
И странник поутру ночной кошмар,
Как изваянье, видит в срезе гор.
Так чем была война? Ведь не знамён
Раздором только, но заразой неба,
Нависшего над всей землёй зловеще,
И мором заражая воздух мая.
Давило небо, подавив нас, мы
Лишь верили в лихой язык, в кулак
И в бравый шаг, естественная хворь
Из моды вышла— смерть помолодела:
Здоровая агония, как рок.
Со страхом спали мы в обнимку, хворы
Восторгом, бренность жизни обнаружив,
Отринув разум, юность стала плотью.
Не знали прежде мы такой античной
Любви, сочащейся, как мёд из сердца.
Нужда приплыла старая —& тире
Вино, дрова в камине, мясо, крыша
Над головой, коль ранен, позови
Врача. Опять нам нужен Бог — & тире
От ярости, что крова нет, вина,
От ран таких, что и хирург бессилен.
В войне земля к уродству возвратилась,
На дне — все утонченности, искусства
И вера, что поддерживала мир
В протесте против логики ль, любви ли,
Пока не грянул миг невыносимый & тире
Исторгнув крик и долг сойти с ума.
Веселье пушек помним & тире
Крошащих стены фабрик и церквей,
Как корку пирога дитя, леса
Срезая, как цветы в лугах.
А пулеметы на холмах строчат,
Солдатиков строй оловянных косят:
В последующем этот вид припомним,
Когда мы этот опыт посвятим
Виденьям, где отчаянье похлеще.
Recalling War
Entrance and exit wounds are silvered clean,
The track aches only when the rain reminds.
The one-legged man forgets his leg of wood
The one-armed man his jointed wooden arm.
The blinded man sees with his ears and hands
As much or more than once with both his eyes.
Their war was fought these twenty years ago
And now assumes the nature-look of time,
As when the morning traveller turn and views
His wild night-stumbling carved into a hill.
What, then, was war? No mere discord of flags
But an infection of the common sky
That sagged ominously upon the earth
Even when the season was the airiest May.
Down pressed the sky, and we, oppressed, thrust out
Boastful tongue, clenched fist and valiant yard.
Natural infirmiries were out of mode,
For Death was young again: patron alone
Of healthy dying, premature fate-spasm.
Fear made fine bed-fellows. Sick with delight
At life’s discovered transitoriness,
Out youth became all-flesh and waived the mind.
Never was such antiqueness of romance,
Such tasty honey oozing from the heart.
And old importances came swimming back &mdash
Wine, meat, log-fires, a roof over the head,
A weapon at the thigh, surgeons at call.
Even there was a use again for God &mdash
A word of rage in lack of meat, wine, fire,
In ache of wounds beyond all surgeoning.
War was return of earth to ugly earth,
War was foundering of sublimities,
Extinction of each happy art and faith
By which the world had still kept head in air,
Protesting logic or protesting love,
Until the unendurable moment struck &mdash
The inward scream, the duty to run mad.
And we recall the merry ways of guns &mdash
Nibbling the walls of factory and church
Like a child, piecrust; felling groves of trees
Like a child, dandelions with a switch.
Machine-guns rattle toy-like from a hill,
Down in a row the brave tin-soldiers fall:
A sight to be recalled in elder days
When learnedly the future we devote
To yet more boastful visions of despair.
Разбитые Образы
Он быстр, мыслит ясными образами,
Я медлителен, мыслю разбитыми образами.
Он тускнеет, доверяя своим ясным образам;
Я становлюсь собранней, не доверяя своим разбитым образам.
Доверяя своим образам, он верит в их важность;
Не доверяя своим образам, я оспариваю их важность.
Признавая их важность, он признает факты,
Оспаривая их важность, я оспариваю факты.
Когда факты его подводят, он сомневается в свои чувствах,
Когда факты меня подводят, я утверждаюсь в своих чувствах.
Он продолжает быстро и тускло, идя за своими ясными образами.
Я продолжаю медленно и собранно, идя за своими разбитыми образами.
Он — в новом смятении от своего понимания;
Я — в новом понимании своего смятения.
The Broken Images
He is quick, thinking in clear images;
I am slow, thinking in broken images.
He becomes dull, trusting to his clear images;
I become sharp, mistrusting my broken images.
Trusting his images, he assumes their relevance;
Mistrusting my images, I question their relevance.
Assuming their relevance, he assumes the fact;
Questioning their relevance, I question the fact.
When the fact fails him, he questions his senses;
When the fact fails me, I approve my senses.
He continues quick and dull in his clear images;
I continue slow and sharp in my broken images.
He in a new confusion of his understanding;
I in a new understanding of my confusion.
Вернуть мертвых к жизни
Вернуть мёртвых к жизни —
Магия не велика.
Немногие мертвы до конца:
Подуй на угли мертвеца
И разгорится пламя жизни.
Да будут горести его теперь забыты
И все его увядшие мечты;
Подчини почерку его свое перо,
Пока естественным не станет
Подписываться за него.
Прихрамывай, как он,
Как он клянись, а если
Ходил он в чёрном, делай так же,
Если подагрой сводило его пальцы,
Пусть сводит и твои.
Все памятки его ты собери—
Печать, халат и ручку —
Вокруг сих элементов дом
Построй потом,
Чтоб приведенью алчному он был знаком.
Жизнь подари ему, но всё ж учти,
Что бывший дом его, могила,
Не может пустовать теперь:
В запятнанные его одежды
Облечься и улечься должен ты.
To Bring the Dead to Life
To bring the dead to life
Is no great magic.
Few are wholly dead:
Blow on a dead man’s embers
And a live flame will start.
Let his forgotten griefs be now,
And now his withered hopes;
Subdue your pen to his handwriting
Until it prove as natural
To sign his name as yours.
Limp as he limped,
Swear by the oaths he swore;
If he wore black, affect the same;
If he had gouty fingers,
Be yours gouty too.
Assemble tokens intimate of him —
A ring, a hood, a desk:
Around these elements then build
A home familiar to
The greedy revenant.
So grant him life, but reckon
That the grave which housed him
May not be empty now:
You in his spotted garments
Shall yourself lie wrapped.
Чтоб прошлое явить потомкам
Чтоб прошлое явить потомкам —
Рыдать на собственной могиле,
Чревовещая о нерождённом:
«О если б воплотился ты, герой,
С венками и пирами!»
И наказанье определено:
Чтоб стать родоначальником исконным,
На площади встать вылитым из бронзы,
Истечь зеленой краской под дождем
И пьедестал пятнать.
В широкой бороде — паучьи сети;
Жизнь станет притчей во языцех
У священников на губах;
Присвоят имя учрежденьям
С унылою архитектурой.
Добавят даты жизни и смерти
Для изученья на уроках,
Которые ретивые ребята
Прогуливать будут дважды в неделю,
Придумывая объясненья.
При жизни ненавидел
Ты праздничные толпы
Со свистом, толчеёй — но всё же
Пройдёшься ли в прилаженной ладно
Посмертной маске по променаду?
Роберт Грейвз (1895-1985)
Кусочек свадебного торта
Из-за чего талантливых красавиц столько
За невозможных замуж вдруг идут?
Самопожертвованье можно исключить,
Миссионерский подвиг—один на десять тут.
«Муж невозможный», повторю, не просто груб,
Ущербен иль дурного нрава
(Актёр второго плана, чтобы миру показать
Как безупречно женщины себя ведут).
Необразованы, ленивы и грязны,
Хитры и жалости к себе полны,
Коль в Парке городском такие рожи,
Просить прощенья надо у прохожих.
Мужей пристойных что ль у Бога
Иссяк запас? Иль женщин я ужели
Переоценивал всегда за счет мужчин?
Такое может статься
в самом деле.
«A slice of wedding cake» by Robert Graves
Why have such scores of lovely, gifted girls
Married impossible men?
Simple self-sacrifice may be ruled out,
And missionary endeavour, nine times out of ten.
Repeat «impossible men»: not merely rustic,
Foul-tempered or depraved
(Dramatic foils chosen to show the world
How well women behave, and always have behaved).
Impossible men: idle, illiterate,
Self-pitying, dirty, sly,
For whose appearance even in City parks
Excuses must be made to casual passers-by.
Has God’s supply of tolerable husbands
Fallen, in fact, so low?
Or do I always over-value woman
At the expense of man?
Do I?
It might be so.
Роберт Грейвз
Белая богиня
Её бранят святые, трезвые мужчины
Чтут золотую меру середины
Их бога Аполлона —не тая
Презренья к ним, мы в дальние края
Отплыли, где её доныне чтут —
Сестру миражей, эха и причуд.
Не оставаться — добродетель в том,
Вперёд шли героическим путём,
У кратера вулкана, среди льдов,
Где невозможно отыскать следов,
За щелью семи спящих неуклонно
Шли, где чело её, как прокажённой,
Синь глаз её, медвяных кудрей дождь
До бёдер, губы, как рябины гроздь.
Лес молодой зелёный сок Весны
Сотряс, и гимнов хоры птиц полны,
Во славу Горной Матери их пенье,
Нам даже в ноябре благословенье —
Величия нагого щедрый дар:
Забыв жестокость и предательств цепи,
Не ведаем, куда в великолепье
Падёт ярчайшей молнии удар.
White Goddess
by Robert Graves
All saints revile her, and all sober men
Ruled by the God Apollo’s golden mean —
In scorn of which we sailed to find her
In distant regions likeliest to hold her
Whom we desired above all things to know,
Sister of the mirage and echo.
It was a virtue not to stay,
To go our headstrong and heroic way
Seeking her out at the volcano’s head,
Among pack ice, or where the track had faded
Beyond the cavern of the seven sleepers:
Whose broad high brow was white as any leper’s,
Whose eyes were blue, with rowan-berry lips,
With hair curled honey-coloured to white hips.
The sap of Spring in the young wood a-stir
Will celebrate with green the Mother,
And every song-bird shout awhile for her;
But we are gifted, even in November
Rawest of seasons, with so huge a sense
Of her nakedly worn magnificence
We forget cruelty and past betrayal,
Heedless of where the next bright bolt may fall.
Плач о Пасифае
Погрей ещё немного, умирающее солнце!
Мой глаз ослеп от слёз, он ослепит и твой,
Заставив чарами тебя, не двигаясь, застыть.
С тобой мы, солнце, целый день трудились
Под давящей безводной тучей:
Здесь нашим горем позолочено руно,
Горюем мы, что ночь наступит без луны.
Погрей ещё немного, умирающее солнце!
Неверующей не была, но женщиной во всем,
Царицею с улыбкой жуткой страсти,
С непревзойденным сердцем, любимица мужчин,
Пока весенняя кукушка в грязном оперенье
Не соблазнила жалостью, чтоб правде изменить.
Тогда сиявшая для всех отвергла жизнь.
Погрей ещё немного, умирающее солнце!
Lament for Pasiphae
Dying Sun, shine warm a little longer!
My eye, dazzled with tears, shall dazzle yours,
Conjuring you to shine and not to move.
You, Sun, and I all afternoon have laboured
Beneath a dewless and oppressive cloud –
A fleece now gilded with our common grief
That this must be a night without a moon.
Dying Sun, shine warm a little longer!
Faithless she was not: she was very woman,
Smiling with dire impartiality,
Sovereign, with heart unmatched, adored of men,
Until Spring’s cuckoo with bedraggled plumes
Tempted her pity and our truth betrayed.
Then she who shone for all resigned her being,
And this must be a night without a moon.
Dying Sun, shine warm a little longer!
Считая удары
Ты, любовь, и я,
(Он шепчет) ты и я,
И если никого — лишь ты да я
Кому есть дело — ты иль я?
Считая удары,
Считая медленные сердца удары,
Кровоточащее до смерти время под медленные сердца удары,
Лежат они бодрствуя.
Безоблачен день,
Ночь и безоблачный день,
Но огромная буря ударит в их головы в один день
С неба — горечь горькая.
Где будем мы
(Шепчет она), где будем мы,
Когда смерть поразит дом, О, где будем мы,
Кто были ты и я?
Не там но здесь,
(Он шепчет), только здесь,
Как сейчас, вдвоем здесь, сейчас и здесь,
Всегда ты и я.
Считая удары,
Считая медленные сердца удары,
Кровоточащее до смерти время под медленные сердца удары,
Лежат они бодрствуя.
Counting the Beats
You, love, and I,
(He whispers) you and I,
And if no more than only you and I
What care you or I?
Counting the beats,
Counting the slow heart beats,
The bleeding to death of time in slow heart beats,
Wakeful they lie.
Cloudless day,
Night, and a cloudless day;
Yet the huge storm will burst upon their heads one day
From a bitter sky.
Where shall we be,
(She whispers) where shall we be,
When death strikes home, O where then shall we be
Who were you and I?
Not there but here,
(He whispers) only here,
As we are, here, together, now and here,
Always you and I.
Counting the beats,
Counting the slow heart beats,
The bleeding to death of time in slow heart beats,
Wakeful they lie.
Геракл в Немее
Муза, ты откусила мой дурацкий палец.
Ярая как львица, ты его схватила
Своими белыми зубами с большой любовью;
И я ответил взглядом ярым, глядя твердо
И бросил вызов за увечье гордо.
Гляди, хотя герой девятипалый —
Довольно, чтоб схватить и лук и стрелы.
И борода торчком от возбужденья:
Пусть вся Немея смотрит вдалеке,
Как за отметину ответишь на руке.
Hercules at Nemea
Muse, you have bitten through my fool’s-finger.
Maned like a lioness you held it
In your white teeth most lovingly
And I stared hack, dauntless and fiery-eyed,
Challenging you to maim me for my pride.
See me a fulvous hero of nine fingers,
Sufficient grasp for bow and arrow.
My beard bristles in exultation:
Let all Nemea look and understand
Why you have set your mark on this right hand.
This Holy Month
The demon who throughout our late estrangement
Followed with malice in my footsteps, often
Making as if to stumble, so that I stumbled
And gashed my head against a live rock;
Who tore my palms on butcher’s broom and thorn,
Flung me at midnight into filthy ditches
And multiplied the horrors of this house
When back I limped again to a hard bed;
Who simultaneously plagued you too
With sleeplessness, dismay and darkness,
We both knew very well he was the same demon,
Arch-enemy of rule and calculation,
Who lives for our love, being created from it,
Astonishes us with blossom, silvers the hills
With more than moonlight, summons bees in swarms
From the Lion’s mouth to fill our lives with honey,
Turns flesh into fire, and eyes into deep lakes;
And so may do once more, this holy month.
Этот святой месяц
Тот демон, кто в последнем отчужденье
Меж нами, шёл за мною по пятам,
Злокозненно заставив спотыкаться,
И голову я о скалу расшиб;
Я руки рвал о мясника метлу,
Швырял в канавы грязные в ночи
И множил дома этого кошмары,
Когда к кровати жесткой ковылял,
Тот демон мучал также и тебя
Смятением, бессонницей и тьмой,
Сковал он руки, не давал дышать;
Мы оба знали, то был тот же демон,
Расчёта и порядка архи-враг,
Кто жил любовью нашей, ею создан,
Слепил цветеньем, серебрил холмы
Не только лунным светом, рои пчел
Призвал из пасти Льва, насытив медом,
Плоть в пламя превращал, глаза в озёра;
Все может повторить святой сей месяц.
Роберт Грейвз (Последнее стихотворение)
Зелёные леса непокоя
Пусть завершатся недели, как должны были —
Не клубами рассеянной пыли,
Но уверенностью солнца ясной —
И нежностью ветров, которые властно
Обгонит любовь, которую с тобою
Мы чувствуем в зелёных лесах непокоя.
Ты, любовь моя, сама красота,
Гордыне грубой нужды чужда.
Перевел Ян Пробштейн
The Green Woods of Unrest (The last poem in New Collected Poems)
Let the weeks end as well as they must
Not with clouds of scattered dust
But in pure certainty of sun —
And with gentle winds outrun
By the love we contest
In these green woods of unrest.
You, love, are beauty’s self indeed,
Never the harsh pride of need.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer6/graves/
