Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому,
что человек может путешествовать!
И.А. Гончаров
Начнем, по обыкновению, с дефиниций. Фрегат — это трехмачтовый корабль, имеющий полное парусное вооружение. Фрегат «Паллада», на котором в 1855 году адмирал Евфимий Васильевич Путятин прибыл в Японию для установления дипломатических и торговых отношений, был построен в 1832 году. Его первый капитан (с 1831 по 1834) — Павел Степанович Нахимов. (Тут могут заметить, что у меня вроде бы имеется привычка в начале материала ссылаться на Даля — да, и здесь не отступлюсь от обыкновения: Владимир Иванович был соучеником Нахимова по Морскому кадетскому корпусу). Иван Александрович Гончаров, младший столоначальник департамента внешней торговли Министерства финансов (уже известный к тому времени как автор романа «Обыкновенная история») входил в личный состав фрегата, будучи секретарем главы экспедиции. Книга «Фрегат “Паллада”», написанная им на основе путевых заметок и частных писем своим российским корреспондентам, стала — на мой взгляд — образцовым (или, скажем прямо, идеальным) произведением этого жанра, который сейчас принято определять как травелог.
***
«Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Вообще большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь чего не надо, а что надо, то ускользнет. Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они так не ходят, тот лучше не путешествуй».
***
«Нет, не в Париж хочу, — помните, твердил я вам, — не в Лондон, даже не в Италию, как звучно бы о ней ни пели поэты, — хочу в Бразилию, в Индию…»
Интересно, что целью нашего с женой первого зарубежного путешествия были именно Англия и Франция, в одном, что называется, флаконе. В Италию была наша четвертая поездка (после Испании и соседней Иордании). А вот Индия или, тем более, заокеанская Бразилия — это остается на уровне мечтаний. Пока, хотелось бы надеяться…
***
«Для меня путешествие имеет не столько прелесть новизны, сколько прелесть воспоминаний. Проходя практически каждый географический урок, я переживаю угасшее, некогда страстное впечатление, какое рождалось с мыслью о далеких странах и морях, и будто переживаю детство и юность. Но подчас бывает досадно. Вот морская карта: она вся испещрена чертами, точками, стрелками и надписями. «В этой широте, — говорит одна надпись, — в таких-то градусах, ты встретишь такие ветры», и притом показаны месяц и число. «Там около этого времени попадешь в ураган», — сказано далее, сказано тоже, как и выйти из него: «А там иди по такой-то параллели, попадешь в муссон, который донесет тебя до Китая, до Японии». Далее еще лучше: «В таком-то градусе увидишь в первый раз акул, а там летучую рыбу» — и точно увидишь. «В 38° южной широты и 75° восточной долготы сидят, — сказано, — птицы». — «Ну, — думаю, — уж это вздор: не сидят же они там» — и стал следить по карте. Я просил других дать себе знать, когда придем в эти градусы. Утром однажды говорят мне, что пришли: я взял трубу и различил на значительном пространстве черные точки. Подходим ближе: стая морских птиц колыхается на волнах».
Сходное чувство восхищенного изумления испытываешь, увидев Колизей, или Великую Китайскую стену, или Стену Плача:
«Так это чудо и впрямь существует на нашем белом свете! То есть мы, кончено, верили — и рассказам, и картинам, и фотографиям, но все-таки свой глазок — смотрок, как говорится».
«Не величавый образ Колумба и Васко де Гама гадательно смотрит с палубы вдаль, в неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом, да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем путь кораблю и безошибочно назначают день и час его прибытия».
И, аналогичным образом, гидесса в мини-юбочке, простая сотрудница турагентства, сообщает в микрофон, что ты, согласно программе турпоездки, прибыл в заветное место и можешь теперь сколь угодно (ну, не долее четверти часа — ведь время-то поджимает! фотографируйте, дамы и господа, активнее!) любоваться на красы Тауэра или Нойшванштайна.
***
«Жизнь моя как-то раздвоилась (пишет Гончаров), или — как будто мне дали вдруг две жизни, отвели квартиру в двух мирах. В одном я — скромный чиновник, в форменном фраке, робеющий перед начальническим взглядом, боящийся простуды, заключенный в четырех стенах с несколькими десятками похожих друг на друга лиц, вицмундиров. В другом я — новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может быть с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства. Там я редактор докладов, отношений и предписаний; здесь — певец, хотя ex officio [согласно занимаемой должности — лат.], похода. Как пережить эту другую жизнь, сделаться гражданином другого мира? Как заменить робость чиновника и апатию русского литератора энергиею мореходца, изнеженность горожанина — загрубелостью матроса? Мне не дано ни других костей, ни новых нерв. А тут вдруг от прогулок в Петергоф и Парголово шагнуть к экватору, оттуда к пределам Южного полюса, от Южного к Северному, переплыть четыре океана, окружить пять материков…Морская болезнь, перемены климата, тропический зной, злокачественные лихорадки, звери, дикари, бури — все приходило на ум…»
***
«Мы идем через мыс Доброй Надежды, потом через Зондский пролив, оттуда к Филиппинским островам и, наконец, в Китай и Японию».
«От мыса Доброй Надежды предположено было идти по дуге большого круга: спуститься до 38° южной широты и идти по параллели до 105° восточной долготы; там подняться до точки пересечения 30° южной широты».
Согласитесь, что звучит всё это просто как цитаты из «Детей капитана Гранта» Жюля Верна:
«У мыса Пилар, при входе в Магелланов пролив, пришлось из-за противного ветра изменить маршрут и пойти на юг. Яхта [«Дункан» лорда Гленарвана] прошла мимо островов Отчаяния, достигла 67° южной широты, обогнула мыс Горн, прошла вдоль Огненной Земли, затем через пролив Лемера и взяла курс вдоль берегов Патагонии».
С удовольствием вспоминаешь, как нас информировали о ходе плавания во время нашего первого средиземноморского круиза. Каждый вечер под дверь каюты подсовывался листочек, озаглавленный «Навигационная информация», где четко значилось, например: «03:00 — траверз о. Лесбос по левому борту в 5 милях; ок. 05:30 — судно входит в Измирский залив; с левого борта — берега Анатолии, с правого борта — полуостров Карабурун; 06:30 — траверз о. Узунада по правому борту в 1,5 милях». И так далее, и так далее. Для плохо помнящих читанного в отрочестве Станюковича: «траверз — направление, перпендикулярное курсу судна».
***
Выше маршрут фрегата «Паллада» обозначен в общем виде; для детализации (в качестве точек и пунктиров на карте) назовем острова, по порядку их прохождения экспедицией:
-
Шведский остров Готланд (кстати, бывший центр пиратства на Балтике)
Британские острова
Остров Мадейра
Канарские острова
Острова Зеленого мыса
Остров Ява
Филиппинские острова
И, наконец, Японские острова
***
Первое, что приходит на ум сухопутному человеку, когда заходит речь о морском плавании — это качка, определяемая в общем виде как колебание судна на волнах (с различными негативными последствиями).
«Скучное дело качка; все недовольны; нельзя как следует читать, писать, спать; видны также бледные, страдальческие лица. Порядок дня и ночи нарушен, кроме собственно морского порядка, который, напротив, усугублен. Занятия, беседы нет… Просто нет житья! Сначала качка наводит с непривычки страх. Когда судно катится с вершины волны к ее подножию и переходит на другую волну, оно делает такой размах, что, кажется, сейчас рассыплется вдребезги; но когда убедишься, что этого не случится, тогда делается скучно, досадно, досада превращается в озлобление, а потом в уныние».
«Вскоре обнаружилась морская болезнь у молодых и подверженных ей или не бывших давно в походе моряков. Я ждал, когда начну и я отдавать эту скучную дань морю, а ждал непременно. Однако во все время плавания я ни разу не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках».
А уж что говорить о сухопутных крысах — взять хотя бы меня, которого ребенком укачивало даже в трамвае (с годами, правда, стало получше, и я выносил даже горные серпантины).
***
Впрочем, идеальный вестибулярный аппарат Гончарова — отнюдь не главный предмет зависти окружающих; следует назвать нечто много более значимое. Далеко не каждый писатель смог обогатить родной язык новым словом — а вот Гончарову удалось: это «обломовщина». Обратимся к ВИКИ: «Обломовщина, по имени героя романа Ивана Гончарова «Обломов», нарицательное слово для обозначения личностного застоя, рутины, апатии, и, в частности, лени».
***
Первый порт захода «Паллады» — Портсмут. Гончаров говорит с твердостью:
«…об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь». И далее: «Ограничусь беглыми заметками, не о стране, не о силах и богатстве ее; не о жителях, не о их нравах, а о том только, что мелькнуло у меня в глазах».
И к заметкам этим, надо сказать, весьма подходит прилагательное «амбивалентный». Судите, впрочем, сами.
«Не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически, как машина. Незаметно, чтоб общественные и частные добродетели свободно истекали из светлого человеческого начала, безусловную прелесть которого общество должно чувствовать непрестанно и непрестанно чувствовать тоже и потребность наслаждаться им. Здесь, напротив, видно, что это все есть потому, что оно нужно зачем-то, для какой-то цели. Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь, так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что вот таким-то законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п. Эти добродетели приложены там, где их нужно, и вертятся, как колеса, оттого они лишены теплоты и прелести. На лицах, на движениях, поступках резко написано практическое сознание о добре и зле, как неизбежная обязанность, а не как жизнь, наслаждение, прелесть. Добродетель лишена своих лучей; она принадлежит обществу, нации, а не человеку, не сердцу. Оттого, правда, вся машина общественной деятельности движется непогрешительно, на это употреблено тьма чести, правосудия; везде строгость права, закон, везде ограда им. Общество благоденствует: независимость и собственность его неприкосновенны. Но зато есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где люди находят способ обойтись без этих важных посредников и ведаются сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса ее вертятся на воздухе. Вся английская торговля прочна, кредит непоколебим, а между тем покупателю в каждой лавке надо брать расписку в получении денег. Законы против воров многи и строги, а Лондон считается, между прочим, образцовою школою мошенничества, и воров числится там несколько десятков тысяч; даже ими, как товарами, снабжается континент, и искусство запирать замки спорит с искусством отпирать их». (См. столь красочные иллюстрации к сказанному, как здешний «Оливер Твист» Чарльза Диккенса или «Трехгрошовая опера» Бертольда Брехта, являющая собой взгляд с континента). «Прибавьте, что нигде нет такого количества контрабандистов. Везде рогатки, машинки для поверки совестей, как сказано выше: вот какие двигатели поддерживают добродетель в обществе, а кассы в банках и купеческих конторах делаются частенько добычей воров. Филантропия возведена в степень общественной обязанности, а от бедности гибнут не только отдельные лица, семейства, но целые страны под английским управлением».
***
Полслова об уличном движении. «В Лондоне экипажи мчатся во всю прыть, но кучера не кричат, да и прохожий никогда не зазевается».
Что поражает — причем приятно поражает пешехода — так это снисходительное внимание к приезжим, которые, сойдя с тротуара на проезжую часть, по укоренившейся континентальной привычке смотрят, естественно, налево и тем самым неизбежно оказываются фактически под колесами автобуса, едущего — как тому и положено в Британской империи — по левой стороне дороги. И что же? Да ничего страшного — или почти ничего.
***
Напоследок примечательная история о том, как
«Мотыгин (матрос «Паллады») вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта».
Здесь надобно заметить, что имелся у нас случай воочию ознакомиться с подобного рода манерой поведения британских леди. Дело было в столичном Лондоне, часов в восемь вечера; шли мы себе мирно от Трафальгарской площади по Стрэнду (то есть, вовсе не окраина, отнюдь не трущобный район — нас бы и не понесло в сомнительное место, тем более после наступления темноты). Идем мы себе, идем, никого, что называется, не трогаем и вот замечаем посреди тротуара стайку девиц, лет двадцати каждая, прилично одетых и вроде бы мирно беседующих. Как вдруг две собеседницы — без видимых для стороннего наблюдателя причин — вцепляются друг дружке в волосы и для начала задают хорошенькую, что называется, волосянку, после чего переходят непосредственно к мордобою. Какова была причина, извините, дискурса — мы выяснять не стали, постаравшись поживее выйти из зоны конфликта.
Или еще о крутости британских нравов. Возвращаемся в лондонскую гостиницу, где-то уже ближе к десяти. На метро. В двух шагах от станции обычный паб. Пара ступенек. Распахивается дверь, и с этих приступочек двое служащих выпроваживают бывшего клиента. Собственно говоря, вышвыривают — впрочем, без членовредительства. И мистер, поднявшись без посторонней помощи, пошел себе восвояси — видимо, осознав свою неправоту. Прохожие же никак не реагируют, будто бы дело житейское. Видать, помнят «Короля Лира»: «Проходи, господин хороший, путем-дороженькой и не связывайся с простым народом» (перевод Бориса Пастернака).
Будучи на протяжении четверти века обладателями израильских загранпаспортов, дающих широкие возможности путешествовать по белу свету, мы объехали десятка три стран (и, считай, до сотни городов), но нигде не видывали подобных сценок. В центре столичного града королевства просвещенных мореплавателей, подчеркну еще раз.
***
Из Портсмута путь экспедиции лежал, естественно, на юг.
«Небо и море серые. А ведь это уж испанское небо! Мы были в 30-х градусах северной широты. Мы так были заняты, что и не заметили, как миновали Францию, а теперь огибали Испанию и Португалию».
А далее — далее вдоль африканского берега, чтобы выйти из вод Атлантики и, обогнув мыс Доброй Надежды, окунуть форштевень (красивая фраза, не мог без нее обойтись, раз уж представилась такая возможность) в воды Индийского океана.
Весь этот отрезок плавания я оставляю без комментариев — поскольку не имею личного опыта: из всех африканских стран мы были только в Египте.
Не довелось нам побывать (следуя по курсу «Паллады») и в бананово-лимонном Сингапуре:
«Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного лета».
Впрочем, по поводу «беспощадно-знойного лета» можно сказать пару слов — израильский опыт позволяет. Оговоримся сразу: иерусалимский «горный» климат и летний ветерок (особенно в тени) делают нашу столицу вполне пригодной для проживания, по сравнению с тем же Тель-Авивом. Ну, пока температура не переползет за 31-32. Главное — мне так кажется — это не столько уличная жара, сколько манера одеваться. А точнее, традиции. Вот Гончаров описывает сингапурскую уличную толпу: «…англичане, все до одного, и мы тоже, в белых куртках, без жилета, с едва заметным признаком галстуха». И это, заметьте, считается как бы налегке. Читаешь такое — просто бросает в дрожь (то есть, разумеется, в пот). Право же, сколь счастливы мы, имея моральную возможность ходить в маечках-футболочках, а некоторые — даже в шортах. Впрочем, шорты — не про нас, мы их носим только отправляясь в круиз — и днем, разумеется, на палубе, во время длительных морских переходов; к обеду же одеваемся, то есть жена надевает юбку, а я — брюки). Мы даже дома, то есть в Иерусалиме, не выходим в таком виде на улицу, пусть и в магазинчик через дорогу за хлебом — почему? да как-то не сложилось…
***
Но вот мы добрались и до знакомых мест.
«Глядите на местность самого островка Гонконга, и взгляд ваш везде упирается, как в стену, в красно-желтую гору, местами зеленую от травы. У подошвы ее, по берегу, толпятся домы, и между ними, как напоказ, выглядывают кое-где пучки банановых листьев, которые сквозят и желтеют от солнечных лучей, да еще видна иногда из-за забора, будто широкая метла, верхушка убитого солнцем дерева».
С Гонконга начинался наш тур по Китаю — и, разумеется, это был совсем иной Гонконг. Цитируем кстати Владимира Маяковского, «Мое открытие Америки» (1926 год):
«Тридцать лет назад В. Г. Короленко, увидев Нью-Йорк, записывал:
«Сквозь дымку на берегу виднелись огромные дома в шесть и семь этажей…»
Лет пятнадцать назад Максим Горький, побывавши в Нью-Йорке, доводит до сведения:
«Сквозь косой дождь на берегу были видны дома в пятнадцать и двадцать этажей».
Я бы должен был, чтобы не выходить из рамок, очевидно, принятых писателями приличий, повествовать так:
«Сквозь косой дым можно видеть ничего себе дома в сорок и пятьдесят этажей…»
Гонконг в утренней дымке (фото автора, 2014 год)
И еще: два слова относительно совпадения мнений. «Теперь я ношу ботинки китайской работы, сделанные в Гонконге…» — пишет Гончаров, с большим одобрением отзываясь о купленных им местного производства башмаках — в плане как цены, так и качества. Я тоже купил там летние туфли, также гонконгской работы. Надобно заметить, что несколько пар обуви, приобретенных до этого в Израиле, разлетались буквально в клочья — а относительно вышеназванного китайского товара я только скажу (вслед за Александром Межировым):
Но, как уланы под Бородиным,
Стоят подметки на моих штиблетах.
***
Здесь нарушим хронологию повествования Гончарова, дабы оставаться пока в границах Поднебесной, и перенесемся в Шанхай — куда экспедиция заходила на непродолжительный срок (уже из Японии). Сегодняшний Шанхай, с его небоскребами на набережной Вайтань (она же Шанхайская набережная, она же просто Набережная) — самый, пожалуй, футуристический город страны. Интересно, кстати, что строение на переднем плане может и относиться к времени Гончарова, и быть новоделом.
Шанхай, 2014 год Фото автора
***
«А! вот и Нагасаки! Вот достигнута наконец цель десятимесячного плавания, трудов. Вот этот запертой ларец, с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными усилиями склонить, и золотом, и оружием, и хитрой политикой, на знакомство. Вот многочисленная кучка человеческого семейства, которая ловко убегает от ферулы цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими уставами, которая упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев, смеется над нашими попытками просветить ее и внутренние, произвольные законы своего муравейника противоставит и естественному, и народному, и всяким европейским правам, и всякой неправде».
Фотографии здесь у меня нет — ну, не бывали мы в Японии, увы и ах, а публикую я иллюстративный материал исключительно собственного производства. Потому ограничимся красочным описанием Гончарова:
«Мы стали прекрасно. Вообразите огромную сцену, в глубине которой, верстах в трех от вас, видны высокие холмы, почти горы, и у подошвы их куча домов с белыми известковыми стенами, черепичными или деревянными кровлями. Это и есть город, лежащий на берегу полукруглой бухты. От бухты идет пролив, широкий, почти как Нева, с зелеными, холмистыми берегами, усеянными хижинами, батареями, деревнями, кедровником и нивами.
Декорация бухты, рейда, со множеством лодок, странного города, с кучей сереньких домов, пролив с холмами, эта зелень, яркая на близких, бледная на дальних холмах, — все так гармонично, живописно, так непохоже на действительность, что сомневаешься, не нарисован ли весь этот вид, не взят ли целиком из волшебного балета?»
***
Нагасаки — город, знаковый для японской истории; к середине XIX века это единственный международный порт, в котором власть допускала вести торговлю с Голландской Ост-Индской компанией и с китайскими купцами. Уже начало века ознаменовано колониальной гонкой, когда суда под флагами Великобритании, России, США предпринимали настойчивые попытки к тому, чтобы покончить с двухвековой японской политикой самоизоляции. Наконец в 1859 году местный порт был провозглашен открытым для судов иностранных государств, и город стал для Японии как бы окном в мир.
Нагасаки — второй город в мире, который США в августе 1945 года подвергли ядерной бомбардировке.
Прежде того общенародная известность города, пожалуй, определялась преимущественно песней «Девушка из Нагасаки»:
Он юнга, его родина — Марсель,
Он обожает пьянку, шум и драки
Он курит трубку, пьет английский эль
И любит девушку из Нагасаки.
У ней прекрасные зеленые глаза
И шелковая юбка цвета хаки.
И огненную джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
Автором изначального текста «Девушки», написанного в конце десятых годов прошлого века, была двадцатилетняя Вера Инбер, впоследствии известная советская поэтесса. Известная, в частности, и как героиня стиха
Ах, у Веры, ах, у Инбер
Что за глазки, что за лоб…
Ну, и так далее, причем далее не вполне прилично. Этот двусмысленный стишок приписывался то Маяковскому, то Катаеву, то Сельвинскому.
Правда, джига — не в укор будет сказано лауреату Сталинской премии второй степени (разумеется, не за это стихотворение) всё-таки считается самой популярной мелодией ирландского танца и потому не очень связана ни с Марселем, ни с Нагасаки, да и зеленый цвет ассоциируется во всем мире с ирландской культурой. Это так, но стихи-то хороши!
Что же касается автора музыки, то здесь называются многие и многие, начиная с Вертинского. Наиболее правдоподобно авторство Поля Марселя (настоящее имя — по разным источникам — не то Павел Рыбаков, не то Леопольд Русаков). Он родился в Марселе в еврейской семье, эмигрировавшей из-за украинских погромов. После революции вернулся в Советскую Россию, где угодил в сталинские лагеря. Но до этого успел взять «французский» псевдоним и написать несколько романсов на стихи Есенина и Блока, а также музыку песни «Дружба» («Когда простым и нежным взором»), ставшую хитом фильма «Зимний вечер в Гаграх»; среди ее исполнителей — Клавдия Шульженко, Леонид Утёсов, Вадим Козин, Изабелла Юрьева…
***
Ну, ладно. К делу. То есть, к теме путешествия. О чем мы пока еще не говорили, так это о еде. В первую очередь, о еде экзотической — для российского человека.
Вот путники добрались до острова Мадейра и отправились на прогулку. «На дверях висела связка каких-то незнакомых мне плодов, с виду похожих на огурцы средней величины. Кожа, как на бобах — на иных зеленая, на других желтая.
«Что это такое?» — спросил я. «Бананы», — говорят. «Бананы! тропический плод! Дайте, дайте сюда!» Мне подали всю связку. Я оторвал один и очистил — кожа слезает почти от прикосновения; попробовал — не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного и на картофель, и на дыню, только не так сладко, как дыня, и без аромата или с своим собственным, каким-то грубоватым букетом. Это скорее овощ, нежели плод».
И все-таки, все-таки… «Что за чудо увидеть пальму и банан не на картине, а в натуре, на их родной почве, есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы, не из теплиц, тощие и сухие, а сочные»
Особенно манго, заметим. В Москве имелась нечастая возможность прикупить манговый сок индийского производства, но манго как таковое, с иерусалимского рынка — совсем другое дело… Нарежешь толстыми ломтями, вгрызаешься, и сок течет по подбородку…
Или вот впечатления Гончарова после прохода по китайскому рынку:
«Орехов множество: грецких, миндальных, фисташковых и других. Зелень превосходная; особенно свежи зеленые продолговатые кочни капусты, еще длинная и красная морковь, крупный лук и т. п.»
«Кроме ананасов и маленьких апельсинов, называемых мандаринами, все остальные были нам неизвестны».
«Целыми грудами лежат, как у нас какой-нибудь картофель, мандарины, род мелких, но очень сладких и пахучих апельсинов. Они еще хороши тем, что кожа отделяется от них сразу со всеми волокнами, и вы получаете плод облупленный, как яйцо, сочный, почти прозрачный».
В Израиле же мы познакомились с мандаринами иного рода — крупными, с апельсин, более сочными, чем даже сухумские, которые нам доводилось есть прямо с дерева. В свидетели можно призвать хотя бы Аркадия Аверченко, бывшего — ко всему прочему — и высокого класса гурманом:
«А француз-метрдотель говорит, мило грассируя:
— Вот, Аркадий Тимофеевич, говорят: заграница, заграница! А вы посмотрите, какие мы получили мандарины из Сухума — в десять раз лучше заграничных!»
Вернемся, однако, к китайскому рынку.
«Мы очутились среди пестрой, движущейся толпы, среди говора, разнообразных криков, толчков, запахов, костюмов — словом, на базаре. Здесь представлялась мне полная картина китайского народонаселения без всяких прикрас, в натуре.
Знаете ли, чем поражен был мой первый взгляд? какое было первое впечатление? Мне показалось, что я вдруг очутился на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще не завелись ни широкие улицы, ни магазины; где в одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка с фруктами и лавка с лаптями или хомутами. Разница в подробностях: у нас деготь и лыко — здесь шелк и чай; у нас груды деревянной и фаянсовой посуды — здесь фарфор. Но китайская простонародная кухня обилием блюд, видом, вонью и затейливостью перещеголяла нашу».
И далее:
«Боже мой, чего не ест человек! Конечно, я не скажу вам, что, видел я, ел один китаец на рынке, всенародно… Я думал прежде, что много прибавляют путешественники, но теперь на опыте вижу, что кое-что приходится убавлять».
Да уж, побывали мы на пекинском продовольственном, так сказать, рынке. Не с целью закупки, упаси Господь — просто любопытства ради. Но права, тысячу раз права Мэри Поппинс: curiosity killed a cat (в переводе Бориса Заходера — от любопытства кошка умерла). И одно дело, конечно, читать про всё такое-эдакое, слышать рассказы путешественников, но совсем другое дело пройтись по рынку, сжимая верный «никон» недрожащей рукой, и снимать, снимать, снимать…
Пекинский рынок, китайские вкусняшки (фото автора, 2014 год)
***
Несомненно, «Фрегат “Паллада”» — это травелог, роман путешествий, однако каждому — свое, и на одно обратит особое внимание географ, на другое — ботаник, на третье — историк; переводчики тоже ищут и находят в тексте своё, родное и близкое.
«Переводчиков здесь [в Японии] целое сословие: в короткое время у нас перебывало около тридцати, а всех их около шестидесяти человек; немного недостает до счета семидесяти толковников [речь идет о Септуагинте, «переводе семидесяти старцев», то есть, о собрании переводов Ветхого Завета на древнегреческий язык, выполненных в III— II веках до н. э. в Александрии]. Они знают только голландский язык и употребляются для сношений с голландцами, которые, сидя тут по целым годам, могли бы, конечно, и сами выучиться по-японски. Но кто станет учить их? это запрещено под смертною казнью». Таким образом, переводят сначала на голландский, а потом уже в процесс включаются сертифицированные специалисты и выдают окончательный японский вариант.
Ох, известен нам такой вид устного перевода, именуемый «работа с пайлотом», то есть, как бы с навигатором. Это когда докладчик выступает перед многоязычной аудиторией на языке, котором владеет лишь ограниченное число синхронистов. Значит, организуется синхронный перевод с этого самого, допустим, амхарского (если начать по алфавиту) или с того же хауса на, скажем, английский — и этот толмач работает пайлотом, а остальные его (ее) коллеги будут уже переводить с английского на русский, французский, китайский и так далее, согласно потребностям аудитории. Собачья, доложу я вам, работа: не запнуться, не оговориться — потому что малейшая ваша ошибка ведет к обрушению всего карточного домика. Платят, кстати, как за обычный синхрон.
***
Посмотрим, к примеру, описание переговоров российской делегации. На фрегат прибыли «…двое японцев, поблагообразнее и понаряднее прочих. По-японски их зовут гокейнсы. Они старшие в городе, после губернатора и секретарей его, лица… Один переводчик, толстый и рябой, по имени Льода, стал перед гокейнсами, низко поклонился и, оставшись в наклоненном положении, передал наш вопрос. Гокейнс тихо-тихо, почти шепотом, и скоро начал говорить, также нагнувшись к переводчику, и все другие переводчики и другой гокейнс и часть свиты тоже наклонились и слушали. «Хи, хи, хи!» — твердил переводчик отрывисто, пока гокейнс отвечал ему. Частица «хи» означает подтверждение речи, вроде «Да, слушаю». Ее употребляют только младшие, слушая старших. Потом, когда гокейнс кончил, Льода потянул воздух в себя — и вдруг, выпрямившись перед нами, перевел, что они приехали предложить некоторые вопросы. Он говорил обыкновенным голосом, а иногда вдруг возвышал его на каком-нибудь слове до крика, кивал головой, улыбался. Прочие переводчики молчали: у них правило, когда старший тут, другой молчит, но непременно слушает; так они поверяют друг друга. Эта система взаимного шпионства немного похожа на иезуитскую».
Знаем мы такую систему. Впрочем, я бы даже сказал, что не во взаимном шпионстве тут дело, а скорее в том, что если присутствуют на переговорах двое (или более) переводчиков, то расслабляться или отвлекаться убедительно не рекомендуется. Потому, прежде всего, что все присутствующие должны быть (я бы даже сказал «пребывать») в курсе дела. И следить за терминологией, дабы в дальнейшем не возникло расхождений. Желательно даже записывать варианты перевода употребляемых ключевых терминов — и для последующего конформного использования, да уж, кстати, и для отчета. Чтобы не было такого, когда «один баниос скажет свой вопрос или ответ и потом сонно зевает по сторонам, пока переводчик передает». На своей шкуре не раз прочувствовал, как раздражает такое поведение во время переговоров.
***
Или кое-что о поведении за обеденным столом. Вот что пишет Виктор Михайлович Суходрев, личный переводчик советской партийно-государственной верхушки от Хрущева до Горбачева:
«У нас, в СССР, даже во времена Сталина принято было, чтобы переводчик сидел рядом с хозяином застолья — слева или справа. Перед ним ставили такие же обеденные приборы, что и перед всеми, и обслуживали его наравне с остальными. Переводчик сидел в центре стола не по рангу, а по необходимости — считалось, что он как бы вне протокола.
Практика сажать переводчиков за стол продолжалась и при всех наших руководителях после Сталина».
А что было в стародавние времена? Не знаю, как и в каких условиях выполнял свои профессиональные обязанности соратник и личный переводчик Петра Великого Петр Павлович Шафиров (кстати, из семьи польских евреев, перешедших в православие), но то ведь в России. В Японии же — обратимся к свидетельству Гончарова:
«Переводчики распростерлись на полу между нами и полномочными, как две легавые собаки, готовясь… есть — вы думаете? нет, переводить. Они лежали подле наших стульев, касаясь лбом пола. Один из них выслушивал слова губернатора, бросал на него с полу почтительный и, как выстрел, пронзительный взгляд, потом приподнимал голову, переводил нам и опять ложился лбом на пол». И далее: «Полномочные сделали знак, что хотят говорить, и мгновенно, откуда ни возьмись, подползли к их ногам, из двух разных углов, как два ужа, переводчики Эйноске и Кичибе. Они приложили лбы к полу и слушали в этом положении, едва дыша».
Продолжим цитировать Суходрева: «Надо сказать, нашему брату редко удавалось перехватить хоть что-нибудь из предлагаемых блюд. В моей практике к каким-либо курьезам это не приводило. А вот известный советский переводчик Бережков вспоминает в своей книге, как на одном из обедов у Сталина, за день работы сильно проголодавшись, решил немного перекусить. Улучив момент, когда говорил гость, он отрезал себе кусок мяса и начал есть. В это время, прервав гостя, Сталин вдруг подал реплику. Ее сразу же нужно было перевести, а Бережков еще не успел прожевать. Возникла неловкая пауза, и Сталин, повернувшись к нему, строго спросил: «Вы что, сюда есть пришли?» Можно себе представить состояние Бережкова…»
Так что на этом фоне поведение японского начальника можно считать просто воплощением гуманизма: «он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку переводчику, который, как пудель, сидел у ног его. Тот брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное».
Идем далее: «Переводчики ползали по полу: напрасно я приглашал их в другую комнату, они и руками и ногами уклонились от обеда, как от дела, совершенно невозможного в присутствии важных особ. Но у них в горле пересохло. Кичибе вертелся на полу во все стороны, как будто его кругом рвали собаки.
«Хи, хи!» — беспрестанно откликался он то тому, то другому. Под конец обеда, в котором не участвовал, он совсем охрип и осовел. Я налил ему и Эйноске по бокалу шампанского: они стали было отнекиваться и от этого, но Кавадзи (полномочный) махнул головой, и они, поклонившись ему до земли, выпили с жадностью, потом обратили признательный взгляд ко мне и подняли бокалы ко лбу в знак благодарности».
Так вот, одна из причин, по которой я любил работать с сектором международных организаций ВЦСПС — они (из профессиональной гордости, хотя и не только) предпочитали обходиться за столом (за обеденным столом, я имею в виду) без услуг переводчика. Дескать, что же мы, сами языков не знаем… Правда, особо расслабляться в такой ситуации тоже не следует: жевать, конечно, можно, но при этом надо все-таки неотрывно следить за ходом разговора: вдруг возникнет какая-то ситуация (не дослышал чего-то человек, или слова какого-то не знает, или какая иная запинка) — переводчик, естественно, должен быть начеку, со страховкой.
А вообще… вообще всякое бывало. Приехали мы как-то, в самые тучные хлопковые годы, в Ташкент. Человек пять бонз из МОТ и с ними в знак уважения сопровождающий, немалый начальник из ВЦСПС. Накрыли нам, соответственно, дастархан. Входим мы в помещение, и ихний протокольщик говорит: «Вы, ребята, не беспокойтесь, отдыхайте, мы сами организовали перевод». После чего отсылает нас с коллежанкой на край стола. Смотрю, а в центре сидят уже две девицы (кстати, европейской внешности), перед которыми разложены блокноты с письменными принадлежностями — и всё. Ни столовых приборов, ни даже стаканов для воды — пост так пост, сухой, стало быть. Московский сопровождающий тоже как бы подрастерялся, а протокольщик его успокаивает: «Это опытные переводчицы, из лучших в республике». И понеслось. Обед идет своим ходом, а нам с коллежанкой, честно сказать, кусок в горло не лезет. Смотрю, кое-кто из бонз заерзал и спрашивает: «А как же переводчицы?..» На что гостеприимные хозяева отвечают: «Не беспокойтесь, мы их уже покормили». То есть, гуманизм на лицо.
***
А вот на закуску пара эпизодов, связанных — по меткому выражению Виктора Викторовича Конецкого, «со скаканьем через языковые барьеры». Эпизод первый: Гончаров еще не вышел с утра из своей каюты, а его вестовой Фаддеев уже сообщает о прибытии на борт «Паллады» японцев. Следует диалог:
«Зачем они приехали?» — «А кто их знает?» — «Ты бы спросил». — «А как я его спрошу? нам с ним говорить-то всё равно как свинье с курицей…» Впрочем, Фаддееву доводилось и демонстрировать экстралингвистические способности. «На пристани вдруг вижу в руках у Фаддеева и у прочих наших слуг те самые ящики с конфектами, которые ставили перед нами. «Что это у тебя?» — спросил я. «Коробки какие-то». — «Где ты взял?» — «Китаец дал… то бишь японец». — «Зачем?» — «Не могу знать». — «Зачем же ты брал, когда не знаешь?» — «Отчего не взять? Он сказал: на вот, возьми, отнеси домой, господам». — «Как же он тебе сказал, на каком языке?» — «По-своему». — «А ты понял!» — «Понял, ваше высокоблагородие. Чего не понять? говорит да дает коробки, так значит: отнеси господам».
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer6/gopman/
