Рубрика "Скрижали"
1.
Пётр Арсеньевич Стрельников, дворянин, имевший в собственности семь деревень и четыре пустоши в полторы сотни душ, в последнюю неделю пребывал в расстроенном состоянии духа. Мучила боль в затылке, тошнило, и он клял ненастную погоду, нерасторопных девок, заветревшееся мясо, что съел давеча, да кислое вино. В субботу барин окончательно слёг с температурой и к вечеру впал в забытье. Метался в горячечном бреду, исходил острым на запах потом, звал кого-то, хватал воздух сухими губами, вскидывал в беспокойстве жилистые руки с набухшими венами, требовал прощения, гневался и ругал матерно прислугу, что якобы затоптала ковёр в гостиной.
Ковров в доме отродясь не держали, дворовые девки оттирали барину узкий лоб, прикладывали мешочки с запаренными травами, поили отварами на меду, но тщетно. Послали было в город за доктором, да дожди растрепали дорогу, и тот застрял на выезде. Вызывали батюшку Серафима, что поставил свечи за здравие подле иконы Божьей Матери и долго молился, нашёптывая стих Одиннадцатый от Матфея, посылая исцеление Петру Арсеничу.
К утру понедельника раскисшая дорога подсохла, и уездный доктор Розеннбах всё же добрался до больного. Посчитал пульс, послушал хриплое с переливами дыхание, простукал грудь узловатыми пальцами, оттянул веки и всмотрелся в мутные зрачки. И когда помял впалый живот и утёр ладони поданным полотенцем, вдумчиво произнёс:
— Ну не чума, слава те, Господи! Простыл барин, не бережёт себя. Всё поди по лесам бегает, зайцев пугает, крови бы отворить, да подождём день-другой, пока вот порошков оставлю. Мешочки меж тем прикладывайте, вижу, помогает. Жар усилится — зовите, а нет, так приеду к субботе.
Порывшись в затёртом кожаном саквояже, доктор извлёк на свет горсть пилюль из смеси кардамона и морского лука с аптекарского огорода, положил на полированный стол французской работы.
— Дуняша, запоминай, читать, верно, не учёна?
Юркая, ладная в теле девка испуганно мотнула рыжей копной.
— Не обучена, батюшка, ни к чему нам дело господское. Степан могет, ежели что.
— Хорошо, тогда запоминай. Каждую пилюлю в горячей воде растолочь и барину утром и вечером вливать. Плеваться будет, а ты лей, и всё тут. Дале. Свекольный сок пополам с конопляным маслом — восемь раз в день по большой рюмке.
Подумав немного, доктор потёр вытянутый нос, посмотрел на слипшиеся на лбу волосы барина, выудил пузырёк с раствором извести.
— Вот это, Дуняша, молоком тёплым разбавь и на ночь Петру Арсеничу испить.
Розеннбах подумал было оставить препарат ртути и свинцовый сахар, прихваченный по случаю экстренного вызова, да отходить Петр Арсенич вроде не собирался — щёки румяные, пульс ровный, дыханье глубокое. Знать, выкарабкается, а сахар, ежели что, и в субботу оставит.
Пётр Арсеньевич пришёл в сознанье в среду на рассвете, раскидав в стороны влажные от пота одеяла, облизывая потрескавшиеся губы. Лежал, всматривался пустым взглядом в потолок светлого дерева, блестящие изразцы печки. Увидел на стене портрет мальчика в красной рубахе, дернулся, встряхнул головой, запыхтел и пытался что-то сказать, да лишь брызгал слюной. Дворовые принесли ведро родниковой водицы, и барин долго булькал, припав к медному ковшику. Сопел и давился. Привстал, озираясь, сделал шаг, придерживаясь за стул, да и рухнул поперёк комнаты, чем страшно перепугал прислугу.
Лишь через день Пётр Арсенич дошёл до отхожего места под ручку с девкой, чьё имя вспомнить так и не смог.
К субботе барин ходил по гостиной, с трудом переставляя ноги, тыкался худыми боками об углы и отчаянно путался в именах обслуги. Девки крестились на образа о здравии.
Доктор прибыл к обеду, как и обещал. Порадовался выздоровлению и нашёл состояние барина внушающим надежды, оставил в указаниях свекольный сок с конопляным маслом да расписал на листке диету в подробностях.
Ко следующему вторнику Пётр Арсенич окончательно оклемался. Отобедал тушёным кабанчиком, вспомнил охоту, псарей, соседа — майора в отставке Захара Алексеевича. Заиграл в жилах азарт. Барин выпил опосля обеда стаканчик анисовой и велел позвать Степана, припомнил-таки имя помощника.
— Не оклемался Степан, отлёживается, — преданно взглянула в глаза угловатая, широкая в кости Анфимья.
— Что за напасть такая, перепил шельмец? — подивился барин, выходя на широкий балкон дома с резной лакированной табакеркой в руке. Взбодриться табачком святое дело в такое утро, подумал Пётр Арсенич.
Погода и впрямь стояла аккуратная, небо точно выцвело, ни облачка, солнце залило лужайку ярко-жёлтым, высветило конюшенный двор справа, сараи, аккуратный забор частоколом, пыльную ленту дороги. Дворовой Андрейка поклонился барину, ведя под уздцы серого в яблоках мерина. Гогоча, бросились в сторону гуси, и Дуняша, сложив губы уточкой, выскочила с крыльца, стрельнула глазами на балкон, крутанулась на месте, точно не зная, что и делать, заругалась на гусей, погнала прочь.
Пётр Арсенич улыбнулся, присел на резной стул. Заныла отмороженная в Смоленских лесах правая рука, да он привык управляться левой, откинул крышку табакерки, забил щепоть мелкого табаку в ноздрю.
Анфимья с каменным лицом степенно вынесла бутылку анисовой, стакан и тарелку с ягодой, поставила на резной столик. Вздохнула.
— Как ты в забытье впал, так и Степан в тот день слёг, и кузнец за ним. Прям напасть. Степан-то трое суток бился в судорогах, как та рыба об лёд, не очнулся бедолага.
Она прикусила губу, подумала, как бы ни издох Степан-то, ведь и пьяница, и до баб слаб, а тяжело без мужика знающего придётся, а то это, вишь, барин-то, на рыжей стерве совсем умом тронулся, холера её забери.
— Ты что, Анфиска, закимарила там?
— Анфимья я, запамятовал барин, — последнее слово она растянула в сухой улыбке. — Благо хороший доктор в уезде, успокоил, мы так думали, холера, помилуй нас Господи.
— Анфимья? Да помню я, всё помню, не тревожься, — барин усмехнулся. — Ты зачем вспомнила о кузнеце? Апчхи.
— Будь здрав.
Пётр Арсенич оттёр нос платком.
— Мне до него дела нет. Апчхи. Каким ветром колдуна надуло в мой дом, чтоб нечистый его задрал, прости мя господи!
Пётр Арсенич кузнеца сторонился, не любил и не привечал, хотя и понимал, сколько в округе на нём держится. За глаза называли Козьму колдуном: хотя прямых доказательств не имелось, но скрытых, как говорили дворовые, пруд пруди. Несколько раз пытался барин свезти кузнеца на ярмарку, от греха подальше, хоть и деревенские его уважали. Шансов продать бородатого увальня не было, нехорошая слава завсегда впереди человека бежит, но вариант обмена имелся. Пётр Арсенич посылал за кузнецом подводы с крестьянами, да безуспешно. То колесо у телеги надломится, то лошадей понесёт, то мужики передерутся. Что и думать после такого.
Батюшка Серафим мечтал отослать кузнеца на церковное покаяние и иметь за ним крепкое смотрение, дабы не мог тот учинить кому вреда. Да только в церковь Козьма носу не показывал.
Майор Злотников рекомендовал отрезать кузнецу бороду или выбить зубы, чтобы лишить какой бы там ни было силы, если тот колдун. Пётр Арсенич углядел в этой рекомендации некую осмысленность, и хотел уж было действовать, да дочь кузнеца привезла к Рождеству в подарок два клинка безупречной работы. Барин на радостях отдал девке целковый, сабли принял и от кузнеца отстал, точно из памяти вытер.
Анфимья, неловко протёрла фужер на тонкой ножке, едва не уронила, налила янтарного цвета анисовой до половины.
— Пока болел ты, Дуняша кузнеца позвала дымоход починять, уж больно коптила печь при кухне.
— Ах же сукина дочь! — вскричал, багровея, Пётр Арсенич, привставая, и табакерка едва не слетела с колен. — Да как смела! Вот он паскудник порчу и навёл, чтобы его черти порвали! А ты о чём думала, почему дозволила? А ну, позвать сюда Дуняшу.
Анфимья, откинув чёрную косу, навалилась на перила налитой грудью, изломила домиком брови. О чём думала, о трубе, — пронеслось в голове, — о тебе думала, воздух хваташь, как рыба, а дышать нечем — дыму полна горница, сколько можно опять на нечистую силу кивать, одно слово — бред опосля болезни.
Она метнула глазом по лужайке, прошлась вдоль сарая к конюшне, губы растянулись в жёсткой усмешке. Углядела рыжую косу, сунула палец в рот и свистнула по-молодецки.
— Дунька, а ну! Бегом сюда, стерва. Барин кличет.
Пётр Арсенич поморщился.
— Ты вот что, ангел мой. Апчхи! Коли Степан издохнет — оповести, человека буду искать. А пока…Апчхи!
— Будь здрав.
Вбежала Дуняша. Запыхалась, одёрнула сарафан, лицо светится, веснушки искорками на носу, коса на груди огненной лентой.
— Дура, — заурчал котом барин, оставив грозный вид. — Как посмела, глупая, Козьму в дом звать?
Молодуха бухнулась на колени, заморгала, уткнулась глазами в пол.
— Прости, Пётр Арсенич, не со злого умысла.
Барин закивал, взгляд подобрел, голос смягчился:
— Дак надо было отца Серафима позвать для противовеса.
— Приходил батюшка. И псалмы пел, и молитвы шептал, и Гринька дьякон кадилом махал, что и не продохнуть, потом батюшка ишшо водку пил.
— Ну хорошо, хорошо, иди, — протянул барин, забил табак во другую ноздрю и повернулся к Анфимье, что наблюдала картину коленопреклонённой Дуняши с явным удовольствием.
— Ну, оставь ты её. Глупа, молода.
Пётр Арсенич закрыл табакерку, отдал Анфимье. Потянулся, почесал впалую грудь, опрокинул в узкий рот стаканчик анисовой, крякнул, облизнув тонкие губы.
— Принеси-ка ружьё, да и прочее к нему причитающееся в коробке, и вели Андрейке гуся по двору пустить, соскучился по охоте, право слово.
Девка смутилась, покраснела, прижала табакерку к груди.
— Дак пропало ружьё. В тот день как ты слёг, так и пропало. Прости уж, недоглядела.
2.
Откуда появилась в семье картина, Григорий не помнил. Потемневший от времени портрет рыжеволосого мальчика в красной рубахе, в позолоченной, местами потрескавшейся раме висел в спальне деда, в своё время ответственного работника прокуратуры. Гриша по малолетству так и думал: это папа дедушки в нежном возрасте. Ну, то есть прадед.
Картина ему не нравилась, рыжих он не любил, вдобавок у предка из-под красной рубахи торчала какая-то нижняя, белая с рюшками по краю, и напоминала она девчоночью сорочку, а фарфоровая собачка в руках вероятного прадеда и вовсе не являлась в глазах Гриши предметом явного восхищения.
Гостям картину не показывали, и на вопросы малолетнего внука, кто это, дед многозначительно усмехался и бубнил в густые усы: «Придёт время — узнаёшь».
Время пришло в разгар двухтысячных, когда деду в очередной (а как потом оказалось — в последний) раз вызвали скорою. Грише стукнуло шестнадцать, летняя пора, выпускной на носу, пиво да девочки в голове. Мать вытащила его от друга Володи. В ночь приехали с рыбалки, разомлевшие, полные впечатлений и лёгкого похмелья. Дед, неожиданно серый, словно перенял цвет ночных гардин, с глубоко запавшими глазами, с иссохшими ладонями на белоснежном пододеяльнике, но в безукоризненной форме памяти и сознания, позвал присесть рядом. Только его, Гришу, попросил присесть — без матери, без бабки, вытирающей слезы на просторной кухне сталинского барокко.
— Найди его, — указав на мальчика в красном, скрипучим голосом прошептал дед, будто приговор внуку зачитывал. — Выясни, кто он нам. Картину тебе завещаю, в отца твоего веры нет. В роду портрет по мужской линии передаётся, но, кроме имени этого мальчика, ничего более не известно. Выясни, обещаешь?
Просьба скорее напоминала приказ, и Гриша, желавший в тот момент немного пива и поспать, поспешно кивнул, не вдаваясь в подробности.
Жизнь летела без остановки. После деда отошла в мир иной бабушка, скромная труженица тыла ответственного прокурора, затем протянулась на грустной ноте неприятная история с отцом, алкоголиком и дебоширом, и он остался один. Квартиру родителей продал, переехал в просторные апартаменты деда, где провёл большую часть сознательной жизни.
Перед свадьбой решил разобрать хлам в спальне деда, которую использовал в качестве склада ненужных вещей, и наткнулся вот на картину, заботливо укутанную в плотную ткань, вероятно, бабкой.
Гриша всматривался в предка и не улавливал признаков сходства. Слишком серьёзный вид у ребёнка, выразительные карие глаза и тонкие губы, ничего общего с его собственным деревенским носом и болезненно-серыми зрачками. Григорий себе не нравился: худой, руки-плети, цыплячья шея. Когда бабка подкладывала ему на обед вторую котлету по-киевски, дед сердито ворчал: «Не в коня корм, не наша порода». Бывший прокурор был жилистым, тугим, словно стальной трос, тягал пудовую гирю на балконе и отжимался раз пятьдесят, чем любил прихвастнуть перед гостями в лёгком подпитии.
На оборотной стороне холста Григорий обнаружил выцветшую надпись «Прохор, 1811».
Вспомнился наказ деда, и Гриша повесил портрет в обновлённом кабинете над столом, заваленным книгами по бухучёту и программированию. Дал слово найти истоки и благополучно забыл о сказанном на три долгих года. Напомнила, как ни странно, супруга. Предложила отвезти «Красного мальчика восемнадцатого века» (она его так называла) в Москву антиквару на оценку и решить таким образом наболевший вопрос с кредитом по новенькому ниссану. Григория предложение удивило и встревожило. Тему задолженности он пообещал закрыть и умолял более не трогать наследие предков. Тем же вечером нырнул в интернет с запросом о генеалогическом древе.
Поскольку на портрете имелась дата, Григорий взял её за целевую точку, до которой следовало добраться. Горизонт более чем в двести лет показался глобальным. Сначала Гриша решил восстановить кровные связи. Составил списки ближайшей родни: мужья, жены, дети, даты рождения, род занятий. Обзвонил, а потом и обошёл тётушек, дядюшек и племянников в Новосибирске. Выяснил, какие у кого остались адреса, телефоны. Просил копии старых фотографий, писем, документов и просто записывал интересные истории. Чувствовал себя тайным агентом, собиравшим по крупицам информацию. Процесс увлёк. Постепенно принялся за дальнюю родню. С этими оказалось сложнее, зато увлекательней, помогли социальные сети, и он узнавал даже больше, чем требовалось.
Списался со многими. Наладил мосты, не стеснялся задавать вопросы, и большая часть вчера ещё незнакомых людей была рада пообщаться. Родню после развала Союза разбросало, как остатки старого баркаса после шторма. Сибирь, Камчатка, Беларусь, Молдавия, Украина и даже Германия. Вот тут выяснилось, что работа над проектом требует уйму времени, которого, как известно, никогда не хватает.
К концу года, Григорий вёл вялую переписку с разного рода военными, федеральными, региональными и прочими архивами, бюро розыска, военно-патриотическими организациями, структурами МВД и ФСБ, пару раз летал в столицу, в закрытые архивы, не имевшие оцифрованных документов, возвращался усталый, но довольный, если удалось найти хоть малость. Он был щепетилен, полз по семейному древу медленно, словно клещ, цепляясь за каждую появившуюся в тумане времён фигуру. Старательно, по крупицам соединял факты, составлял портреты, узнавал подробности жизни и характера, аккуратно заносил информацию в файлы.
Древо обрастало ветками-связями, пускало листочки-портреты: кто от кого пошёл, кем был, чем занимался, должности, звания, награды.
Жена, знакомые и друзья недоумевали: «Зачем тебе это?»
Ему просто стало жутко интересно. Супруга, правда, считала увлечение блажью, ворчала: «Вот к друзьям не ходим, вечерами ты в компьютере, и на любимый волейбол забил». Он не отрицал, но желание выполнить наказ деда переросло в нечто большее. Страсть восстановить прошлое рода залепила сознание так, что ни о чём другом думать не мог. Вскакивал по ночам, ослеплённый догадкой, пробирался на кухню и утыкался в блокнот, рисовал витиеватые линии от солдата 18-го Вологодского Пехотного полка к оперуполномоченному ВЧК в Петрограде, ковырялся до рассвета в архивных документах, листал пожелтевшие страницы книг с воспоминаниями очевидцев тех времён. Супруге обещал: ещё немного, осталась самая малость — и тогда он вздохнёт свободно, соберёт ближний круг родни и…
Григорий много раз себе представлял, как соберёт гостей за длинным столом гостиной.
Это будет пригожий денёк субботы. Часть приглашённых рассядется вдоль стены, и стульев, конечно, не хватит, и он обежит соседей и принесёт табуретки.
Вот Хертольды, Аццо и Бруна, владельцы обувного магазина из Бремена, упитанные, лощёные, похожие на плюшевых мишек, довольных жизнью, в одинаковых джинсах на толстых ляжках, усядутся возле окошка с дочкой, унылой девицей на выданье.
Семья Стрельниковых из Львова, пожилые пенсионеры Борис и Галя, бывшие комитетчики, строгие лица в сетке морщин, серые мятые костюмы, прибудут с внуком лет десяти, с не по-детски серьёзным взглядом. Им он уготовит места справа от двери, под настенными часами.
Стрельниковы из Минска — троюродный дядя Вова, отставной интендант с испитым лицом, стреляющий по сторонам туманным взглядом — вам слева приготовлено, возле прохода.
Питерцы — господа Стрельниковы. Никита Васильевич, седой банкир в шелковой двойке, бородка шкипера, строгий, оценивающий взгляд, Ева Алексеевна — жена, с пышной причёской, в костюмчике от Шанель, на шее ожерелье от Тиффани — прошу их во главу стола.
Камчатка, Бирский Антон, ведущий детских праздников, весельчак, балагур, — уже разливает гостям наливочку, как всегда, с женой, три дочки мал мала меньше. Вам приготовлю диванчик возле окошка.
Со стороны супруги присутствуют важные лица. Тёща Мария Евдокимова присядет к кухне поближе, туга стала на ухо пенсионерка, но безобидная. Братик супруги, чтоб его — Митька, Дмитрий, чинуша районной администрации, жёлчный и занозистый тип.
И собственно докладчик, то есть он сам, в белоснежной рубахе с галстуком в полоску. Зашторит окна, опустит белое полотно экрана, приготовит проектор и только потом торжественно вынесет картину «Мальчик в красной рубахе». Поставит на заранее уготовленное место — стеклянную полку, повешенную специально для этой цели.
Все задержат дыхание.
Замрут.
Упрутся взорами в потемневшее полотно.
И он поведает им историю.
И это неминуемо случилось бы в своё время, да помешал спор с Митькой и роковая командировка в Питер.
3.
В деловую поездку Григория отправили в сентябре. Стояло раннее утро. Питер, не изменяя традициям, встретил дождём и сыростью. Филиал новосибирского холдинга находился на Сенной, на метро Гриша никогда не ездил и позволил себе такси.
Местный управляющей Игорь Талый слыл видной фигурой, Гриша был наслышан, но лично не встречались. Питерское отделение считалось неприкасаемым ввиду тесных отношений основателя Холдинга и Талого. Но хозяин умер, подходы к управлению изменились, как, впрочем, и персонал. Новая метла, молодая вдова, подхватила хозяйство, привела жёсткого, харизматичного управленца, про которого ходили нелестные отклики в деловой среде. Гриша при чистке кадров уцелел, уверен был — спецами такого уровня не разбрасываются.
Встретили Григория сдержанно, прохладно, без цветов и оваций. Выделили стол, выслушали просьбы, подключили к серверам. Гриша огляделся. Зал в стеклянных перегородках, гул компов, кондея, узкие окна, бежевые стены, камера над каждым бухгалтером, главбух нахохлился в «аквариуме». Работы предстояло немало, обороты у филиала сумасшедшие, прибыль лучшая по холдингу, но Гриша усердно шерстил отчётность и проводки бухгалтерии и засиживался допоздна. Нюх подсказывал: где красиво, что-то да кроется. Управляющий ходил смурной, дёргал то и дело в кабинет главбуха, та литрами пила кофе, а Игорь Владленович так и с коньяком, Гриша чувствовал лёгкий запах спиртного, когда Талый заглядывал в бухгалтерию к концу дня спросить, не нужна ли помощь.
От содействия Григорий вежливо отказался, левые проводки вычленил оперативно и сохранил данные на личной почте. Вот только в Новосибирск не отправил, не хватало инфы по двум компаниям-прокладкам, а он любил в отчётах информативность. Обратный билет уже был куплен, и Гриша спланировал навестить родственника банкира, когда получил приглашение на корпоратив.
День железнодорожника — праздник профильный, компания занималась перевозками. Отказаться не получилось, наказ присутствовать подтвердил звонок из Новосибирска.
Они реально тогда напились, Талый и Гриша. Съели больше бутылки вискаря. Игорь Владленович, раздутый в талии до величины пивного бочонка, на вид лет сорока, замкнутый и жёсткий с подчинёнными тип, выплеснул эту мистическую историю совершенно внезапно. Так вырывается газ из перебродившей бутыли сока. Ну, во всяком случае, Григорию так показалось.
В зале гремела музыка, суетился разбитной ведущий, вытаскивая сотрудников на танцпол под свет софитов, строил в команды, объяснял задания. Порхали бабочками официанты, расставляли блюда с чудно пахнущим шашлыком, с курицей, посыпанной зеленью, с кусками шипящей осетрины.
— Смотрю, не веришь мне, — Игорь Владленович икнул, вскинул руку с виски. — Давай за понимание!
Григорий не любил выпивать, боялся, что когда-нибудь сорвётся с катушек и закончит жизнь в состоянии похмельного синдрома в стенах больнички, как отец. Но для прикрытия выпить пришлось. И не раз, и не два. Между тем, его феноменальная память не упустила ни единого момента, записала на подкорку весь разговор с Талым, словно в файл, зафиксировала эмоциональные всплески в голосе управляющего и движение лицевых мышц, чтобы позже сделать выводы. Но как анализировать абсурд?
Игорь Владленович разом закинул янтарную жидкость в горло, икнул, отёр ухоженную бороду ладонью, ткнул вилкой в кусок курицы.
— Да пребудет с нами сила! — подыграл Григорий, едва пригубив...
— Сила с нами, когда бабло на кармане…— шумно хмыкнул Талый, — насмотрелся фантастической хрени, я тебе реальные вещи рассказываю. Там чудо, не жизнь. Япона-матрёна. Хочешь — на охоту ходи, хочешь — девок трахай. Их у помещика немерено. Все в кулаке сидят, тявкнуть не смеют. Ты Царь и бог. Рилли. А кто рот откроет — ремня, а то и на базар, продать к чёртовой бабушке. Да-да, в то время продавали, отвечаю. Ты Григорий, парень увлечённый, птичка весточку принесла — предков типа ищешь и всё такое. Потому и рассказал эту стори. Можем и вместе рвануть, япона-матрёна, типа веселей, очередной отпуск у меня накатывает, если не сольют сверху. На пару недель отъедем. Меньше смысла нет, адаптация долгая. Там такая штука происходит.
Игорь Владленович наклонился ближе к Грише, обдав острым запахом перегара, дорого парфюма и сигаретной вони.
— При прыжке назад время один к трём в обратку. Тут две недели — там больше месяца. Профессор, кореш мой школьный, говорит: потому в будущее не прыгают, там время сжимается, ну типа жизнь теряешь. Понял?
Талый зажевал с вилки курицу, задвигал мощными челюстями, откинулся с довольным видом.
— Поэтому только в прошлое. Правда, есть но! Прыжок денег стоит. Сам понимаешь, это не в Турцию сгонять. Короче, сорок кусков. Зелёных. До хрена? Турпоход на Северный полюс дороже стоит, а тут прошлое, спецтехнологии закрытые используют, а как ты хотел. Но не парься, я приглашаю — значит, плачу. Ты подумай малька, япона-матрёна, я сейчас.
С балкона веяло свежестью и сигаретным дымом, туда ходили курить. Игорь Владленович вынес тучное тело на воздух, тянул «Мальборо» острыми затяжками, сжимал до боли в ладонях потемневший металл поручней. «Послали крысу на мою голову, хорошо, Серж предупредил, но ведь всё равно этот аудитор что-нибудь да нароет, если уже не нарыл. Сука, эксперт, на всю голову ужаленный».
Игорь Владленович смотрел на мокрое шоссе внизу, жёлтые машины такси на светофоре, фигурки прохожих, сжавшиеся под дождём, и вспоминал другой Питер, безбашенный от безнаказанности, жестокий от взрывающей мозг коки, обильно политый кровью братков. Суровые годы. Лихие. Такими и они были с Пашкой. Цветные фотки на полароиде, Игорь до сих пор хранил в ящике стола. Он и Пашка Обух на Арсенальной набережной. Эх, сколько выпили-закусили, сколько стрелок-разборок прошли, кто поверит. Павел Савельич Обухов, президент, миллионы, корпорация, бентли, дома, а Игорю просто филиал…. Сука. Ну, о покойниках лучше никак.
Игорь подумал, что не забыть бы послать «спасибо» на личный счёт Сержа, своего чела в Новосибирске.
«Чего с ним делать-то, — грустно подумал Игорь, глядя в окно на захмелевшего Гришу. — Поймал или нет на крючок страсти? Согласится ли на прогулку? Дорого — да, но так свобода дороже, и дела успею зачистить, и в Литву. Как там у кого не помню — “Прощай, немытая Россия”».
Он вернулся в зал. Приобнял Григория, налил золотистого виски в два стакана и посмотрел на Гришу проницательным, удивительно трезвым взглядом, хотя речь и запах отчётливо говорили о количестве выпитого, как, собственно, и пустые бутылки на столе.
— Итак, есть главное но. Григорий, не помню по батюшке, да и не суть. Ты же понимаешь, не за красивые глаза я эти истории прогнал.
Голос управляющего напрягся, проявились те железные нотки, с которыми он встретил Григория в кабинете, в день приезда.
— Отписываешь в Новосибирск отчёт в положительном ключе. Типа — всё оки-доки, платежи покажи, штрафы, овердрафты, кредиты, ошибки мелкие. И вперёд, прыгаем в прошлое. Отожжём по полной. Предков твоих навестим.
Гриша сейчас вспомнил, что, вообще-то, не любит панибратства. Профессия подразумевала не входить в контакты и сторониться проверяемых. Уже пожалел, что припёрся на корпоратив, позволил себе диалог с Талым и алкоголь опять же.
Он ущипнул себя за ляжку. Слабак, на папину тропинку свернул.
— Вы считаете, что я должен не заметить транзакции с Литвой?
«Ах ты ж сука! — вспыхнуло в голове Игоря Владленовича, — как же ты быстр, сволочь. Профи, не зря тебя расхваливают, канцелярская ищейка.»
Талый шумно выдохнул.
— Не просто не заметить, дорогой мой, а вообще забыть. То, что получишь взамен, перевернёт твою жизнь, поверь.
Голова у Григория кружилась. То ли от обилия виски, то ли от красочных историй о прошлом, то ли от наглого предложения закрыть глаза на криминальные аферы. Мысль не сформировалась, вертелась, сознание словно раскололось на два лагеря.
— А если рассказ бородатого — правда?
— Это пьяные фантазии одинокого бобыля, сам посуди.
— А вдруг? Уж больно достоверно расписывал, столько деталей — откуда?
— От верблюда. Может, он обожает исторические книжки на ночь?
— Да, а профессора просто так приплёл?
— Да ты подумай, разве такое возможно? Нет подобных технологий!
— А может, просто я не знаю?
— Что ты не знаешь? Если бы прыгали в прошлое, весь интернет об этом бы говорил.
— Самому прыгнуть в 18 век, фантастика, так и интернет десять лет назад выглядел сказкой.
— Ты больной со своим мальчиком и древом. На всякую хрень ведёшься. Поступай как хочешь.
В голове крутилась картина: дед и грёбаный Митька.
— Какие гарантии Игорь Владленович? И учтите, файлы о выводе денег в надёжном месте. Интересная у вас, кстати, схема, ООО «Парагон», «ЖД Северные линии», «Sputnik Star», «ATLAS» — красиво закрутили. Так какие гарантии с вашей стороны?
Игорь Владленович икнул: «Япона-матрёна, и Атлас немецкий вычислил, ну надо же».
Но повеселел, налил два полных, до краёв стакана янтарного виски, один подал Григорию.
— Считаю, договорились. Так что за понимание!
Выдохнув, управляющий аккуратно выпил виски, словно воду, причмокнул, облизал толстые губы и закинул в рот кусочек сыра. Григорий сделал глоток.
— Так вот, дорогой ты мой аудитор, — Игорь Владленович показал в улыбке крупные жёлтые зубы. —Завтра звоню профессору, договариваюсь, проведёт ознакомительную экскурсию в институте мозга. Лады? Сам увидишь. Не боись, Гриша, ты не в церкви. Тут не обманут.
— Если бы не Митька... — подумал с грустью Гриша.
Он взглянул на круглое лицо Игоря Владленовича, на щёки, заросшие жёстким волосом, аккуратный клин бороды, широкий мясистый нос с кровавой родинкой. А ведь вылитый барин, вдруг подумалось Грише, такому и в прошлое не надо, здесь всё имеет, как гаркнет сейчас: «Подай экипаж, каналья!» Уф. Прямо киношный образ, готовый Троекуров. Не хотел бы я такого родственничка иметь, хотя некоторые мои и не лучше, вон Митька тот же.
Дмитрия, брата супруги, Гриша не любил, называл за глаза прохиндеем. Родственник работал в строительном департаменте администрации. Держался нагло, одевался модно, был на восемь лет младше, широк в плечах и носил роскошную гриву рыжих волос.
Не докопайся Митька прилюдно до картины на дне рождения Гришиной супруги, они бы и не поспорили. Хотя нет. Не нарушь Григорий в тот день собственного запрета на алкоголь, спор бы не состоялся.
Но Митька не совсем корректно высказал мысль, а Гриша выпил лишнего. И они забились по-крупному. Григорий дал слово закончить родословную к ноябрю и дойти до даты рождения Мальчика включительно, с документами и выкладками. В случае позорного молчания Григорий передаёт реликвию победителю.
Митька, злорадно ухмыляясь, выставил против картины новенький мерседес-купе с узкими фарами янтарно-жёлтого цвета.
Ударили по рукам при свидетелях на глазах изумлённой и растерянной супруги.
С того дня Григорий клял себя последними словами, обещал зашиться, закодироваться, спал урывками, исхудал и многократно был обруган супругой и начальством, на что не обращал внимания. Растворился в процессе поисков.
В начале сентября Гриша встрял в расследовании, словно в пробке на загородном шоссе в пятницу в час пик. Белое пятно зависло в историческом горизонте восемнадцатого века, нити к которому обрывались. Ни одного документа, ни намёка в какую сторону двигаться. Григорий молил небо о подсказке. Свалилось решение.
Если изложенное Талым не пьяная болтовня и не пересказ из фантастического журнала «Полдень, XXI век», то это открывало перед Гришей возможность дотянуться до истоков, не потерять картину, выполнить наказ деда и, возможно, оттяпать новенький мерседес.
С корпоратива разошлись за полночь. Игорь Владленович шумел, отпускал шуточки, тыкал официантам, пытался танцевать с секретаршей, обнимал Григория и шёпотом призывал отправиться в бордель, есть, мол, у него адресок. Гриша с трудом уговорил Владленовича загрузиться в такси, а в бордель сгонять на свежую голову.
На том и расстались.
(продолжение следует)
