Его имя я впервые услышал в 16 лет со сцены львовской филармонии, на выступлении очередного заезжего чтеца, кажется, Вячеслава Сомова. Оно не значилось на афише, да и местные стихолюбы плохо знали его поэзию. Несколько его стихотворений, прочитанных сверх программы, в нагрузку к Блоку, Цветаевой и Окуджаве, меня совершенно поразили. Помню, что одним из них было “Я ветвь меньшая от ствола России…”. По причине “относительно меньшей известности” книги А.Т. можно было при желании найти во львовских библиотеках и взять на дом. Первой мне попалась “Земле – земное”.
Два года спустя, будучи студентом Черновицкого университета и приехав домой на каникулы, я зашел в гости к своему однокласснику. Там я познакомился с его дядей, неким Львом Хайкиным, журналистом московской многотиражки. Завязался разговор о поэзии. От Хайкина я узнал о существовании Бродского, которого тот отрекомендовал “лучшим из живущих русских поэтов”. На мой вопрос об А.Т. журналист среди прочего сообщил: “При имени Тарковского Леонович встает”. Это было очень понятно, и мир, в котором при имени А.Т. встает какой-то таинственный Леонович, показался мне несказанно прекрасным (лет через семь я рассказал эту историю Владимиру Николаевичу, и она его чрезвычайно позабавила).
Через несколько месяцев я с пустяковой хворью попал во львовскую больницу. В огромной палате мое внимание привлек симпатичный еврейский старичок. Соседские хлопцы потешалась над ним, отпуская антисемитские шуточки, впрочем, довольно беззлобные. Я разговорился с ним. Старик рассказал, что его внук Илья со школьной скамьи переписывался с А.Т., посылал ему стихи, по его рекомендации поступил в Литературный институт и даже какое-то время жил в его пустовавшей квартире. И я подумал: чем я хуже этого Ильи? Отчего я прозябаю на черновицком филфаке? И вскоре я оставил университет, разыскал через знакомых московский телефон Ильи Кутика и повез в Литинститут подборку стихотворений на творческий конкурс.
* * *
В Москве я появился ранней весной 1981 года. В первый же вечер Илья, тогда уже примкнувший к метареалистам, повел меня в дом Александра Еременко показывать столичную поэтическую богему. Я попросил Кутика дать мне телефон А.Т. Илья сделал это неохотно, уверяя меня, что дозвониться до А.Т. невозможно, поскольку он живет в Переделкино и в Москве бывает в лучшем случае три дня в году. Зайдя в первую попавшуюся будку, я наудачу набрал добытый у Кутика номер. И после нескольких невыносимо длившихся гудков глуховатый старческий голос ответил мне. И, обрывая мои сбивчивые объяснения, сказал: “Приезжайте” и продиктовал адрес.
А.Т. жил на Садовой-Триумфальной, рядом с метро “Маяковская”. Он встретил меня без протеза, удивительно ладно управляясь с костылем. Отвел в какую-то комнату, торжественно указал на телевизор и произнес: “Вот!” Я замер в недоумении. Выяснилось, что он принял меня за телемастера, которого вызвал в то же время. А.Т. извинился, и мы перешли в кабинет. На одной из стен висел портрет Ахматовой. А.Т. сел за письменный стол и сказал: “Дайте мне три ваших лучших стихотворения”. Я протянул ему верхние странички своей подборки. Реакция его была поразительная. Он показал рукой на окно, выходившее в сторону журнала “Юность”, и громко воскликнул: “Идите к Ковальджи и скажите, что Тарковский велел вас напечатать!” После чего достал откуда-то печатную машинку, смахнул с нее густой слой пыли и стал писать мне рекомендацию в Литинститут. А потом подарил свою последнюю книгу “Зимний день” с надписью: “Дорогому Игорю Меламеду на добрую память, с самыми добрыми пожеланиями. А. Тарковский. 13 марта 1981”.
И неработающий телевизор, и густая пыль на машинке – все это свидетельствовало о том, что Кутик говорил правду. Мне баснословно повезло: я дозвонился до А. Т. в один из тех редких дней, когда он возвращался в свою московскую квартиру. А к Ковальджи в “Юность” я тогда не пошел, мои стихи попали в редакцию другим путем и были напечатаны, когда я уже учился на третьем курсе.
Заинтригованный Хайкиным, но еще не читавший ни одной строчки “лучшего из живущих русских поэтов”, я в ту же встречу спросил у А.Т. его мнение о Бродском. А.Т. ответил: “Это хороший поэт…” И, после некоторой паузы, добавил: “Но у меня такое чувство, что он утром уходит из дома, а за него стихи пишет какая-то машина”.
* * *
Осенью того же года, уже учась в Литинституте, я снова увиделся с А.Т. В Концертном зале им. Чайковского шел вечер грузинской поэзии. Присутствовал чуть ли не весь тогдашний поэтический бомонд. А.Т. прочел несколько своих переводов. После окончания вечера я подошел к нему. В числе прочего он спросил, что за вздор наболтал ему обо мне наш ректор Пименов. Вот, мол, вы нам его рекомендовали, а он совершил такой-то проступок. А.Т. говорил об этом с возмущением, он не поверил Пименову и, не стесняясь в выражениях, назвал его “полным идиотом”. (В либеральной писательской среде театровед Пименов слыл фигурой одиозной. “Вот эта рука, – с гордостью повторял он на лекциях, потрясая поднятым вверх кулаком, – закрыла двенадцать театров”. Однако как ректор к репрессивным мерам Пименов прибегал неохотно, многого старательно не замечал, и Литинститут той поры даже считался оазисом свободомыслия.) Я промолчал, потому что проступок действительно имел место, но я счел за благо не разубеждать А.Т. Тем более что его уже раза два окликал Евтушенко, желавший отвезти старого поэта в Переделкино на своем автомобиле. На прощанье я получил разрешение в ближайшее время появиться у А.Т. со стихами.
Той же осенью 1981 года я приехал к А.Т. в переделкинский Дом творчества. Он жил в старом корпусе, на первом этаже, в обычной комнатке без удобств, выходящей в темноватый коридор. У него была небольшая компания; помню, он познакомил меня с поэтом Григорием Кориным. А.Т. был весел, шутил и сочинял смешные вариации на тему лермонтовского “Пророка”:
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
Живу в пустыне, ем халву,
Как птицы, даром Божьей пищи…
Посыпал пеплом я штиблет,
Из городов бежал я нищий,
Живу в пустыне, ем обед,
Как птицы, даром Божьей пищи…
Я был совершенно счастлив, когда он пригласил меня в столовую на ужин. Помимо А.Т. и его жены Татьяны Алексеевны, за нашим столиком сидели Григорий Корин и Леонид Латынин. После ужина А.Т. и Татьяна Алексеевна повели меня в местный кинозал. Демонстрировался какой-то заурядный фильм о гражданской войне со стрельбой и тачанками. А.Т., однако, с интересом смотрел на экран.
В этот же вечер я чуть ли не впервые услышал имя Ходасевича: А.Т. с восхищением цитировал его стихи. Тогда же он поинтересовался, в чьем я семинаре. Я ответил: у Винокурова. И тут же, по глупой восторженности, нечаянно “заложил” своего литинститутского мэтра. За неделю до того Винокуров на мой вопрос о стихах А.Т. отозвался пренебрежительно, утверждая, что они написаны “мертвой, засушенной рукой”. Я дипломатично смягчил этот отзыв, просто объявив А.Т., что Винокуров не любит его поэзию. “А знаете, что он любит? – воскликнул А.Т. тоном обиженного ребенка. – Больше всего он любит лелеять свой жирный живот!”
Мои стихи он оставил у себя и попросил приехать за ответом через пару недель. Это произошло уже в декабре. По дороге со станции в Дом творчества было темно и холодно. А в комнате А.Т. какие-то веселые люди что-то оживленно обсуждали и, кажется, пили вино. Из присутствовавших я запомнил только мандельштамоведа Павла Нерлера. Все они были друг для друга свои, я же в их кругу ощущал себя чужим и никому не интересным, и оттого мне было неловко и тяжело. А может быть, оттого, что меня томило какое-то недоброе предчувствие. А.Т. вернул мне подборку вместе с письменным отзывом, который тогда мне показался несправедливым и беспощадным (сегодня к тем стихам я сам был бы гораздо менее снисходителен).
“Очень сильное, подавляющее, непреодоленное – и угрожающее остаться непреодоленным, влияние раннего (“Сестра моя – жизнь”) Пастернака. Мандельштам и Пастернак – тираны, они из-под своего влияния отпускают молодых поэтов с величайшим трудом. Мне кажется, что пора [нрзб] из этой темницы. Неточная рифма, б[ыть] м[ожет], и обоснована в этих стихах, но мне она мешает воспринимать стихотворение; впрочем – это дело вкуса. Рифма М., хоть и обоснованная нечеткостью мироощущения, иногда производит впечатление вычурности, преднамеренности. Многое в стихах заэстетизировано. Хочется опрощения сложной, метафорической (слишком) поэтики автора”.
Я был в отчаянии. Тем более что никакого особо тиранического влияния Пастернака в своих стихах не находил. То была скорее смесь многоразличных влияний, от Серебряного века до самого А.Т. Совершенно потерянный, я сунул, однако, А. Т. несколько новых стихотворений. Одно из них он сдержанно похвалил, с неудовольствием отметив сбой ритма в какой-то строке.
* * *
Прошло почти пять лет. Я окончил Литинститут. Стихи мои стали другими, все пастернакообразное было из них вытравлено, и рифмовал я точно. В октябре 1986 года, набравшись смелости, я позвонил в Дом творчества. А.Т. откуда-то долго вызывали, наконец он взял трубку. Голос его был слаб, он не сразу вспомнил меня, а может быть, из вежливости сделал вид, что вспомнил, но пригласил приехать.
А.Т. был один, к тому времени они с Татьяной Алексеевной жили в разных комнатах. Он сильно сдал и постарел за эти годы. Тяжело двигался, едва переставляя протез. Плохо слышал и с трудом воспринимал сказанное, совсем не шутил. Мне было совестно, что я вообще его потревожил. Я положил перед ним стихи, впоследствии составившие часть моей первой книги “Бессонница”. По мере чтения, как мне казалось, он становился оживленней. Перекладывая страницы, бормотал: “это можно печатать”, “мне нравятся стихи”. Воодушевлялся все более и под конец назвал мои стихи первоклассными. И вдруг спросил меня: “Что я могу для вас сделать?..” Я растерялся и не знал, что ответить. Он предложил дать мне рекомендацию в Союз писателей. В ту пору даже рекомендация А.Т. не могла помочь вступить в Союз человеку без книг, без имени и звания. Но я не стал его отговаривать. Мне нужна была не рекомендация, важнее и дороже для меня в тот миг было получить нечто, написанное его рукою. И эту, вторую для меня рекомендацию, он в самом деле написал от руки.
“Рекомендация.
Я горячо рекомендую Игоря Меламеда как возможного члена Союза писателей СССР. Я давно слежу за его работой и уверен, что он будет с честью нести звание члена нашего Союза. Я уверен, что это так.
Вот цитата из его стихотворения “Душа моя, со мной ли ты еще?..”:
Ужель была ты некогда верна
иному телу? Милая, как странно,
что ты могла бы жить во времена
какого-нибудь там Веспасиана.
Душа моя, была ли ты – такой?
Не представляю чуждую, иную.
Ко праху всех оставленных тобой
тебя я, словно женщину, ревную.
Душа моя, услышишь ли мой зов,
когда я стану тусклой горстью пыли?
Как странно мне, что сотни голосов
с тобой из тьмы грядущей говорили!
И так дальше.
30 октября 1986.
А. Тарковский”.
Я пролепетал нечто благодарственное. А.Т. встал, поцеловал меня и проводил до двери. Произнес еще какие-то напутственные слова, но я от волнения ничего не запомнил. Это была наша последняя встреча.
С его рекомендацией я вступил в Союз спустя девять лет. Времена изменились. Но А.Т. уже шесть лет как не было в живых. Секретарь СП Алена Аршалуисовна Аршаруни рассказывала мне, что приемная комиссия была очень удивлена, однако рекомендацию А.Т. засчитала.
* * *
До меня доходили слухи о том, что он слабеет, особенно после смерти Андрея. И я не считал себя вправе звонить ему и напоминать о себе. О смерти А.Т. я узнал 1 июня 1989 года, в день его похорон. Я тогда работал в той самой “Юности”, куда А.Т. посылал меня много лет назад. Я вышел из кабинета отдела критики, разыскивая по какой-то надобности – как же все рифмуется в нашей жизни! – Кирилла Владимировича Ковальджи. Его нигде не было. На мои расспросы старушка-вахтерша ответила, что он ушел хоронить “отца… сына… отца… режиссера”.
От “Юности” до Дома литераторов я всю дорогу бежал. Гражданская панихида была уже в самом разгаре. К моему удивлению, Большой зал ЦДЛ оказался заполнен едва ли на треть. Выступавшие ораторы этот факт даже своеобразно интерпретировали: как при жизни А.Т. был интересен узкому кругу, так и близ его гроба собрались немногочисленные, но подлинные ценители. В зале я обнаружил множество знакомых литинститутовцев. По окончании панихиды мы столпились у гроба. Татьяна Алексеевна, вся в черном, сидела на сцене и горько декламировала: “Разобрали венки на веники…”. Нас попросили перенести венки в автобусы.
А.Т. хоронили в Переделкино и отпевали в местном храме Спаса Преображения. Над писательским городком нависала тяжелая жара. Из известных людей, добравшихся до места похорон, я заметил только Юрия Левитанского и Михаила Козакова. Помню, как в минуты прощания я не решался (кто я, собственно, такой?) подойти в церкви ко гробу и поцеловать А.Т. Но в конце концов отважился на это по примеру Михаила Поздняева. Мои губы коснулись холодного окостеневшего лба. Медленная растекающаяся процессия двинулась на кладбище. В знойном мареве особенно пронзительно звучал колокол. Я с кем-то из литинститутовцев нес неудобный и колкий венок. Близ могилы было тесно, но я с венком оказался совсем рядом у гроба. Татьяна Алексеевна сидела где-то в стороне на складном стульчике. Могилу засыпали, но скорби не было. Был какой-то свет и непостижимое облегчение. Через два месяца я написал стихи, в которых попытался передать эти чувства.
Так светло свершалось отпеванье,
точно это было упованье
на ему назначенное там…
Словно отделенные стеною,
целованье клали костяное
на чело, открытое устам.
Тяжесть гроба сковывала плечи.
А ладья плыла уже далече
и легка была, как колыбель.
И, едва ступившего на сушу,
целовали мальчика Арсюшу,
постелили чистую постель.
Желчь и соль душа пила бессрочно.
Но такое утро было, точно
расцветало новое родство.
Обернулось явью вероятье:
сын любимый, в отчие объятья
нежно заключающий его.
А внизу средь пения и зноя
смертью пахла сложенная хвоя.
Свет скользил по желтому лицу.
И, теряя скорбное значенье,
пребывали в странном облегченье
и молились Сыну и Отцу.
2012,
Пасхальная утреня
Игорь Меламед родился в 1961 году во Львове. Окончил Литературный институт им. Горького. Публикации в журналах “Новый мир”, “Арион”, “Октябрь”, “Континент”, “Интерпоэзия”. Автор книг “Бессонница” (М., 1994), “В черном раю” (М., 1998), “Воздаяние” (М., 2010). Живет в Москве.
