Рубрика "Человек на земле и на море"
Ромка и представить себе не мог, что такие поезда ещё где-то бегают по рельсам. С мамой он дважды ездил в Крым, встречал и провожал бабушку, гостившую у них. Там были новенькие вагоны с холщовыми дорожками вдоль проходов, которые злили его, путаясь в чемоданных роликах. А здесь пахло неопрятными людьми и даже на вид всё было липким — и поручни, и столики под окнами, и реечные деревянные диваны.
Нет, Ромку ничуть не удручала неряшливая ветхость состава, совсем наоборот. Здесь позволительно было то, чего ни в коем случае не разрешили бы в поезде обихоженном и присмотренном. Например, распахнуть двери в тамбуре и нестись, стоя на подножках, задиристо подставляя себя встречному ветру.
Смекнув, что техника попригляднее служит на магистральных направлениях, а старенькая докатывает свой век по тупиковым веткам, таким вот, как эта, что ведёт к колонии, в которой сейчас мама, он с интересом разглядывал прокопченные борта и бурые кровли. Но не мог знать, что копоть, въевшаяся в покраску и во все стыки и крепления, является исторической реликвией, памятью по чаду из паровозной трубы.
Потому что никогда не видел паровоза. Они вымерли ещё до его, Ромки, появления на свет.
Нелепо и спрашивать, жалел ли он маму. Жалел до слёз. Но жизнь без мамы, когда сам себе голова и никто тебе не указ, была несравнимо заманчивее той в одночасье канувшей в небытие жизни под маминой рукой. С мамой было как в тех вагонах с ковриками. Во всём надлежало оставаться благовоспитанным паинькой. Без мамы — как здесь — сорванцом на подножке и ветру.
— Вот ты где! — вышла в тамбур Света, старшая сестра.
Он покосился неприязненно и с норовом отвернулся, заранее отмахиваясь от поучающих наставлений.
— Держись покрепче! — зная, что он не послушается, потребуй она вернуть его на место, только и сказала Света.
И тоже осталась на площадке. Едва скользнув взглядом по уходящей мимо местности, она смотрела на сомнительной чистоты его руки, впившиеся в поручни. И на рубашку, пузырём раздувшуюся у него за спиной. И на жилистую, высокую шею, в которой уже угадывался юноша, на упругие волосы, торча вздымаемые набегавшим воздухом.
Почему-то вспомнилось, что его волосы, если припасть к ним лицом, едва уловимо и остренько пахнут муравейником. И она ощутила щемящую нежность к этому неслуху, о котором с исчезновением мамы некому больше думать и заботиться, только ей.
Буровато-зелёные железные ворота цветом напоминали обшивку вагона, в котором они ехали. Справа от запертой наглухо калитки в воротах чернела кнопка, прикрытая от осадков резиновым лопушком, какие крепят на черенок, чтобы бить мух. Светлана опасливо коснулась кнопки и отдёрнула руку, испуганная трезвоном, грянувшим по ту сторону ограды.
Отворила женщина в синем берете и в форме, похожей на форму железнодорожницы. С полуслова поняв сбивчивое толкование Светы, скупо кивнула, приглашая войти. Что-то повелительное, обязывающее подчиняться было в её безмолвной мимике.
Миновав путаный коридор, они попали в комнату с четырьмя столами по углам и стульями, стоящими визави у столов. Заразившись, должно быть, немногословием провожатой, они, долго дожидаясь маму, помалкивали и старались не прошуметь, двигаясь.
В первую секунду мама увиделась чужой— какой-то неузнаваемо простенькой в сравнении с её привычной внешностью и очень постаревшей. На её лице не было косметики. Как не было и её домашней причёски. Ещё сбивал с толку невообразимый на ней чёрный рабочий халат с бязевой белой нашивкой на нагрудном кармашке, помеченной её и их, детей, фамилией.
Целуя их, тиская Ромку, она старательно улыбалась. И робко, с виноватой пытливостью заглядывала им в глаза.
— Как ты? — спросила Света, когда они уселись, невольно отделившись от мамы столом.
— Нормально. Привыкаю помаленьку, — ответила она скороговоркой, чтобы спросить:
— Вы — то как?
— Что с нами сделается! Слава богу, не маленькие.
Ни ей, ни им не хотелось говорить обо всём тоскливом и тягостном, постигшем и мать, и детей, и они помолчали, ответив друг другу общими словами.
Тогда дочь тронула пакет с передачей, заговорила, будто оправдываясь:
— Мы не знали, что взять, что нужнее. Ты пишешь «не вздумайте» и «ничего не нужно», а нам и спросить не у кого, что передают…
— С ума сошли?! Меня же тут кормят, а вы там — на какие шиши?
— Я работать пошла.
— Господи, а учёба?
— Перевожусь на вечерний.
— А работать — куда?
— На пятый ЖБК. Там готовые плиты перекрытия, колонны и ригеля, чтобы скорей набирали прочности,поливают водой. И я с помоста из пожарного шланга… Полью всю площадку готового и бездельничаю, пока просыхает.
— Надо же! И кто тебя надоумил?
— На практике там были. Туда и пошла.
— И взяли?
— С руками оторвали. Никто почему-то не хочет. А мне даже забавно. Ромик два раза прибегал — пострелять из моей пушки.
— Понятно. Желающих нет, потому что платят копейки. Не носите сюда ничего! Мне вас повидать… А это заберёте домой, вам нужнее. И я подала заявление, чтобы, какие крохи заработаю, — вам переводили.
— Ничего мы домой не понесём! Сама посуди — ну, дикость же, несуразица какая-то!
— Ладно! — нашлась мать. — Давайте тут вместе покушаем. Давненько мы не сиживали за одним столом!
И потёрла ладонью о ладонь — таким знакомым детворе её жестом над праздничной сервировкой. А Ромке бросились в глаза бледные, будто бы полуживые её руки без маникюра.
Не имея под рукой ножа, кольчатую колбасу они разламывали, как разломили и свежий пахучий батон. Сестра ноготками ловко сняла кожицу с колбасы, подала очищенное Ромке. Тот угрюмовато принял и с настроем крепко проголодавшегося мальчишки отхватил зубами копчёной вкусности, сопроводил откушенное хлебом.
Угадав, как он голоден, мать сказала лишь:
— Руки давно мыл?
— Мыл! — буркнул он, подгибая, припрятывая чумазые пальцы.
— Чудо ты моё! — сорвано шепнула она, пригладив его вихры и пережидая колючий ком, застрявший в горле. Думая о предстоящем свидании, она посчитала нужным сказать им: «Простите меня, деточки!» Но слова эти никак не ложились на душу.
Она всё ещё не могла смириться с тем, что наказана сама и так наказаны её дети за то, что делалось и делается всеми, связанными с системой, в которой она трудилась.Делалось и делается ежедневно и ежечасно. За то, без чего не бывает и быть не может её вчерашней работы. Кто-то позарился на бойкий бизнес вельможного собственника их страховой компании, которого лично она и в глаза-то никогда не видала. И последовала проверка, а затем и дело — на неё, ничтожную офисную сошку. А вот чего она действительно простить себе не могла, так это отчаянной отповеди, вырвавшейся по адресу судьи. Та на разные лады знай себе вопрошала. Вопрошала чисто патетически, не требуя ответа, лишь восклицая:
— Как вы могли, нет, ну как вы могли систематически, изо дня в день обкрадывать государство и доверившихся посулам вашей конторы людей?!
И она спросила встречно:
— А кто бы меня держал на этой работе, не делай я, как заведено? Вы же видите, что это не я — это моими руками. Я никогда ничего не имела, кроме зарплаты!
— И не уволились, не ушли оттуда?..— прозвучало с умудрённой усмешкой.
— Но мне же — мне одной тянуть двоих детей!
И жизнь её была сломлена именно после этих слов. Она почувствовала это сразу же, тогда же, и знала наверняка, что судья в душе приговорила её точнёхонько в ту минуту, точнёхонько после тех её слов. Приговорила мстительно. Потому что принимала чрезвычайно болезненно встречные укоры. Те из них, которые бывали справедливы и говорили ей в лицо, что она, судья, в сущности, поставлена служить палачом.
— Ты сумочку-то поперёд себя держи, — в ответ на Светино «спасибо» и «до свидания» бросила женщина в форме, выпуская их за калитку. —Тут у нас… Смотри да оглядывайся!
Внутри станционного строения к приходу состава скопились люди. Погода портилась, обещающий стать затяжным дождик настоятельно попросил всех с платформы. Минут за десять до поезда из ниши между двумя кассами позвал звучный голос:
— Пирожки! Пирожки!
И повеялогорячей выпечкой. Казалось, что не зов, а именно этот дух, заворожив, повлёк к себе ожидающих. В гурьбе, стеснившейся у соблазнительной корзины,не опомнившись, очутились и Ромка со Светой.
Усатый дед, из первых, кто купил, при отсутствии передних нацелился куснуть боковыми, но вынужден был воздержаться — сглотнуть набежавшие слюнки. Света, забыв, что это невежливо, не могла отвести от него глаз и потянулась за деньгами. Наощупь, как тянутся впотьмах и спросонок за чашкой воды на ночном столике, она поискала рукой сумочку и, не найдя, глянула себе подмышку. С плеча сзади и спереди свисали хвостики отхваченного чем-то невероятно острым ремешка.
— Ой! — вскрикнула она. — Ой! — повторила, в отчаянии показывая повернувшимся к ней людям осиротевший ремешок.
Торговица то ли виновато, то ли раздосадовано увильнула взглядом, пробормотав:
— Раззява…
И стала отсчитывать сдачу, которую должна была отдать покупателю.
Справа и слева зазвучали досужие вопросы, в которых угадывалось там сочувствие, а там — смешок.
— Как же ты так! — с укором, будто никто иной, а только она и виновата, беззубо жуя, прошамкал дед, на которого она минуту назад так опрометчиво загляделась.
Но вот заслышался скрежет тормозящего состава, и люди дружно заторопились к подкатывающим вагонам. Какая-то женщина мимоходом указала на двери с табличкой, подсказав:
— Милиция! Или как их там теперь…
Света метнулась было туда, но её с возгласом: «А поезд?!» — удержал Ромка.
— Но у нас же ни билетов, ни денег, ни паспорта! Кто нас пустит?!
— Объясним, попросимся. А нет — зайцами! — не сдавался он.
— Какие из нас зайцы, — чуть не плакала она. И решилась: — Нет, заявим куда следует и попросим помочь!
Дверь с синей продолговатой вывеской оказалась запертой.
— В уборной он! — с непонятной неприязнью пояснила пирожница. — Ща объявится.
И точно — из туалета с ветхой, захватанной нечистыми руками дверкой вышел молодой человекв помятом мундире правоохранителя и в форменной рубахе с несвежим воротником.
Он хмурил и задирал кверху брови, изображая непонимание и отряхивая воду с умытых рук, а Света говорила всё быстрее и сбивчивее и трясла перед ним обрезком, оставшимся от сумочки.Наконец она прокричала умоляюще:
— Помогите хотя бы сесть на поезд!
На что последовал кивок, означающий нечто похожее на согласие, а в глазах возникла устремлённость, направленная к выходу на платформу. Но тут прозвучал сигнальный гудок и состав, прохрустев поочерёдно сцепами, тронулся с места. Ожившая было к действию фигура уполномоченного обмякла, а руки развелись в стороны, показав ладони и уведомляя об опоздании.
— Что же нам делать?— растянула Света, не удерживая больше слёз.
— А вы здесь по какой надобности?
— К маме приезжали — и.
— Ну так к ней и таво…
— Она… она в колонии, мы на свидание…
Здесь служивый снова оживился, явно не впервой сталкиваясь с подобным и имея про запас обкатанный практикой план действий:
— Вертайтесь в колонию! Вертайтесь, вертайтесь! Доложите на вахте всё как есть — вас на ночь устроят. А с утречка начальство распорядится в счёт мамкиных заработков купить вам билеты.
Встретив сомнение в глазах у Светы, он прибавил с неколебимой убеждённостью:
— Проверено! Говорю — вертайтесь!
— Нелюди! — с чувством вымолвила нынешняя женщина в берете. — Надо же так бога не бояться! Он же обокрал, он же и к нам посылает…
— Нет, сюда нас — полицейский…
— А я о ком? Ох, выродки! Выродки! — бормотала она, кивком зазывая входить поскорее и морщась на надоедливый дождь.
Знакомым коридором они проследовали к двери, на которой значилось: «Комната длительных свиданий». Яркая, грушей, лампочка осветила убористое пространство, где у стен стояли две кровати с новеньким постельным, заправленным, как в спальне летнего лагеря, и тумбочка между ними.
— А и промокли! — охнула дежурная, разглядев их при свете. — Фью — ю!— дунула, почти присвистнув, рассматривая Ромкино лицо с потёками и его руки. — Нет, такого замазуру к чистой койке — на пушечный выстрел! — и жестом, не терпящим возражений, позвала за собой.
— Душ умельцы хреновы никак не наладят, — говорила она, входя в душевую. — Благо воды тёплой припасено. Управимся!
Взмахнув пальцами, хозяйка показала, чтобы Ромка освобождался от рубашки, бросал её на крашеную длинную лавку под стеной, а со Светой переставила на реечный трап наполненную на треть выварку с водой и подала черпак, показывая, чтобы Света пополнила выварку, добавляя из бака.
— Что застрял?! — между делом прикрикнула на Ромку. — Скидай давай портки, разувайся!
Мальчишка нога об ногу сбросил разношенные кроссовки, снял джинсы, а трусы поддёрнул повыше, предполагая за этот предмет одежды стоять до последнего. Никто, впрочем, на его окончательном оголении не настаивал. Ромку зазвали на склизкие брусья трапа, и хозяйка, испробовав, не слишком ли горячо, ловко облила сверху его голову, плечи, спину и грудь из черпака, а Света, следуя безмолвной подсказке дежурной, принялась намыливать ему голову. Зажмурившись от мыльных потёков, Ромка потерял уверенность в равновесии и баланса ради приподнял руки. Вскоре почувствовал, как трусы сами собой соскользнули книзу, а властная рука толкнула под коленку, и он переступил, безропотно вышагнув из них.
Оглушённый стыдом, он стиснул веки так, будто угодил в катастрофу, и напрягся всеми своими мускулами одновременно. Угадывал руки сестры, мылящие и помогающие смывать, а голоса доносились, словно возвращаемые эхом.
— Промежину, промежину получшей!— наставляла старшая.— Открывай петуха-то, открывай! Там, поди, катыхи белые, как червяки. Ну! Как знала! У меня самый такой обормот, точно такой самый. Ни в жизнь не прополощет!
С ним, обездвиженным, обходились, как с куклой. Просушив полотенцем, одели в халат, неотличимо похожий на тот, что был на маме, — просторный, обернувшийся двойным запахом. И отправили укладываться в постель.
Сидя на кровати, он старательно пытался осмыслить, что же с ним произошло и как с этим произошедшим жить дальше. По всем видимостям, событие должно было восприниматься как нечто немыслимое. Но то ошеломляющее, невообразимое, что было там, на дощатом трапе, уже отбушевало, перегорело в нём. И теперь усталая нервозность нашёптывала лишь, что ничего такого уж смертельного с ним не случилось. Жить, в общем-то, можно.
С большим закоптившимся чайником в руках, с влажной головой и в таком же, как на нём, халате вошла Света. За ней с нарезанным серым хлебом на тарелке следовала хозяйка.
— Нашей, внутренней пекарни,— поставила хлеб на стол.— А витамин мой, домашний, — вынула из кармана узкую банку из-под грузинского соуса к мясу. — Перекусите, чтобы цыгане не приснились!
В комнате было тепло. Лампу погасили, но свет сторожевого прожектора, под острым углом ложась вдоль строения, затекал в окно. Ромка лежал поверх одеяла,думалось обо всём вперемешку. О маме, о том, как упоительно было нестись на подножке. И как он станет хвастать тем, что так прокатился. Но вдруг всё заслонило собой жуткое предположение, что во дворе узнают, как его отмывали здесь. Да, ну, конечно! Светка по секрету поделится с неразлучной своей Майкой-Лушпайкой. А та раззвонит по всему району.
От такой догадки у него вдруг пересохло в гортани. Он надсадно проглотил эту сухость, позвал:
— Свет!
— Да? — не сразу откликнулась та, тоже думавшая о чём-то.
— Не рассказывай никому — ладно?
— Чего не рассказывать? —спросила она отрешённо, не угадав, о чём он.
— Сама знаешь.
Она поняла и, беспечно хмыкнув, отозвалась:
— Что мы помылись с дороги? Тоже мне событие!
Поднявшись, она сделала шаг к его кровати и бёдрышком потеснила брата, требуя себе местечка — в точности как когда-то, когда они были младше и она любила наброситься, чтобы озоровато потискать его. Сейчас, шутливо потормошив Ромку, она крепко поцеловала его в макушку. Целовала, натопорщив ноздри и не слыша теперь, но помня остренький, дразнящий неуловимостью запах.
Потом она молчала какое-то время, а он чувствовал мечтательный настрой, лучами растекавшийся от её сознания. Что грезилось ей в эти минуты? Грезилось счастье. Без событий, без содержания — чистое, как свет, беспричинное счастье, обещаемое юностью.
— Завтра, — вернувшись немного погодя к реальности, сказала она всё с той же мечтательностью, которая не отпустила её.— Завтра получим твою половинку папкиных алиментов. Картоха у нас есть, купим селёдочки, лучку, постного маслица, хлебца чёрненького свежего… Пир закатим на весь мир!
