Рубрика: "Человек на земле и на море"
Повесть
Перед окном квартиры большого города стоит человек. За окном он видит окна таких же квартир, видит спешащих куда-то людей, машины… Но человек ничего этого не видит. Он видит село, село своего детства…
Село Печёрка, дымящее в небо печными трубами где-то среди возвышенностей Салаирского кряжа, примечательно было тем, что в нем было сразу три государственных учреждения: детдом, дурдом и курятник. Были, конечно, ещё и сельсовет, и школа, и совхозная контора, и почта, и магазин… Но все эти учреждения к вечеру пустели, жизнь в них прекращалась, и постоянная жизнь была только в этих трёх вышеназванных учреждениях.
Конечно, дурдом в государственном реестре не назывался дурдомом, а назывался интернатом для душевнобольных или домом инвалидов. Но попробуй переубеди наш косный народ — и интернат в селе упорно называли дурдомом. Не станем и мы изменять народной традиции, хотя жизнь постоянно вносит свои коррективы, новации и номинации.
Дурдом из трех государственных учреждений появился в селе Печёрка последним и возник с укрупнением сёл. Сначала «дураки» были рассредоточены по малым селам, по одному-два на село. И «дураки» были селянам не в тягость — кто-то накормит, кто-то напоит, кто-то рубашку постирает, да и они, «дураки», у кого дрова поколют, у кого огород прополют. Но затем было объявлено укрупнение сёл. И малые сёла начали вливаться в большие. И «дураки» из малых сел, до того бывшие при деле в народной жизни и, главное, по одному-два на село, незаметные, влившись в одно село, стали заметными, и их тоже были вынуждены «укрупнить», собрав в один дом, который в народе и по сей день называют «дурдомом».
Противоречий между детдомом и дурдомом больших не было. Противоречия чаще возникали между детдомом и курятником и, случалось, обострялись до того, что в детдоме появлялся сам директор совхоза, и всех выстраивали на линейку. На линейке затрагивались многие вопросы. От вопроса: кто лазил за яйцами на совхозный курятник до вопроса: что делать?.. как дальше двум государственным учреждениям жить? А что курятник является государственным учреждением, на этом настаивал сам директор совхоза. Директор также предлагал свою версию, или концепцию, сосуществования: «Те яйца, что вы находите за курятником, ваши. Но в курятник ни ногой».
Но тут же от противоборствующей стороны вставал вопрос: «А курицы, что за курятником, наши?..»
Нет, курицы не ваши.
— А может, они вывелись уже за курятником из тех яиц, что на нашей территории?..
— Курицы за оградой курятника совхозные, и за всякую убитую курицу понесёте ответственность по всей строгости закона, — чеканил слова директор совхоза Печёрки.
Но это решение было не обоюдным, а односторонним, волюнтаристским. И вопрос о курице и яйце так и оставался до конца не разрешенным и разрешался скорее по воле Провидения, чем по воле директора совхоза: иногда курице, вышедшей за ограду курятника и углубившейся в лес, и удавалось добежать обратно до дырки, шмыгнуть за спасительную ограду курятника и остаться живой. Иногда же пущенная из лука стрела или точно брошенный томагавк «индейца» обрывали эту жизнь на бегу…
Да, противоречий у курятника с детдомом было больше, чем у детдома с дурдомом. Во-первых, дурдом находился на отшибе, километрах в двух от села. Во-вторых, дурдомовцы для детдомовцев большого интереса не представляли. За исключением, пожалуй, одного — Сани Портнягина. Была ли Портнягин фамилия Сани или кличка, никто не знал, да никого это и не интересовало. Для всех он был Саня Портнягин и всё. Саню Портнягина знали не только в селе Печёрка, но и за его пределами. Знали даже в районном центре. И когда печёрские мужики появлялись в райцентре, останавливались в «Доме заезжих» и на вопрос заезжих из других сел: «Откуда будете? « — отвечали: «Из Печёрки», то в ответ обычно произносилось: «А-а!.. это у вас там Саня Портнягин есть?..»
— Есть… — отвечали печёрские мужики, как бы приосаниваясь с именем Сани.
— У нас… — и начинался разговор о Сане…
Да, Саня Портнягин был любопытный «дурак», не какой-то там неграмотный сельский, а дурак умственный. Стоило только кому-нибудь из мужиков сказать: «Ну-ка, Саня, скажи речь». Как Саня тут же отыскивал глазами какую-нибудь возвышенность, чурку, крыльцо или ещё какой пьедестал, становился выше всех и начинал словно передовицами из газеты «Правда».
— Бога нет!.. — возвещал Саня.
— Как, Саня, нет? Вон бабка Уфимица говорит: есть. А в тебе, говорит, антихрист сидит,— весело задирали Саню мужики.
— Бог — Ленин…
— Ну, Саня, тебе бы в президиуме быть, — смеялись мужики, крутя головами.
Нет, Саня Портнягин был не сельский дурак, не из малых отдаленных сёл. Скорее, он был дурак городской или районный, поговаривали даже, что он был лектором, пропагандистом атеизма, на этом и съехал…
Начинал Саня Портнягин свои выступления вполне даже разумно, в стиле тезисов, что публиковались в центральных газетах к 1 Мая и 7 Ноября. Во всяком случае, в стиле тезисов вначале был вполне понимаем. Но потом входил в такой раж, в такую горячность, что всякий стиль исчезал, кроме его пламенной речи. Любопытно, что с Саней пытались общаться и заговаривать даже женщины. И непременно это были какие-нибудь серьёзные активистки при сельсовете или при партийной организации и говорили тоже серьезно:
— Саня, ты, конечно, хорошо говоришь, правильно. Но не горячись. А то ты горячишься, и тебя трудно понять, — увещевали Саню сельские активистки.
Саня Портнягин согласно кивал. Но тут откуда ни возьмись появлялась какая-нибудь троица детдомовских разгильдяев и кричала: «Саня! Гимн — троекратно. Папироску даём». И Саня Портнягин тут же троекратно поднимал ногу и троекратно пердел прямо в присутствии только что увещевавших его женщин-активисток.
Дернуть ногой со всеми вытекающими последствиями троекратно или шестикратно — это была вторая славная ипостась несомненного героя села Печёрки, Сани Портнягина, известного даже за её пределами. Увы! Эта вторая ипостась, конечно, отвращала от него сельских женщин-активисток. А так, кто знает, может быть, Саня и оказался бы в каком-нибудь президиуме. Но он никак не мог отказать в троекратном или шестикратном исполнении своего наивысшего гимна, за который Саню любили и дружили с ним детдомовские пацаны, подпуская Саню с его гимном не только к девчонкам, но и к воспитателям. Во всяком случае, известная в детдоме воспитательница Екатерина Ивановна выслушивала Санин гимн неоднократно. Саня Портнягин мог дернуть по заказу до двенадцати и, говорили, даже до шестнадцати раз. Наверно, Саня мог бы войти с исполнением своего гимна в известную книгу рекордов Гиннесса. Но в то время в селе Печёрка никто не знал ни про такую книгу, ни про такую всемирную славу. И хотя буквально в те дни человек уже вышел в космос, но ни в том дурдоме, ни в том детдоме и ни у кого из селян Печёрки телевизора ещё не было (глядя в сегодняшний телевизор, можно сказать: и слава Богу). Правда, в ту самую пору телевизор для детдома уже купили. Но две сосны, те, что называют корабельными, связанные в одну «антенну» и поднятые тремя тракторами в присутствии половины села, так ничего в небе и не поймали. Как этой антенной ни крутили и ни маячили — цивилизация не отзывалась…Да, возвышенности, окружавшие село Печёрку, оказались выше двух поставленных друг на друга сосен: цивилизация не отзывалась. И книга рекордов Гиннесса, и слава гимнов Сани Портнягина, казалось, в мировом значении, в мировом звучании для жителей села Печёрки никогда не будут возможны. Села, где было три государственных учреждения… в одном, из которых и провёл свое детство человек, стоящий у окна квартиры большого города. Но человек как бы и не видит этого большого города, он все чаще видит село, затерянное где-то среди возвышенностей Салаирского кряжа…
Знакомство по списку
В домике для занятий средняя группа ожидала новую воспитательницу. И, когда Колонок, то и дело подбегавший к заиндевелому окну, где он языком и дыханием отогрел «глазок», крикнул: «Идёт!» — в группе началось оживление. Ваганька пнул под зад Шплинта и с самым серьёзным видом стал рыться в задачнике. Д.Т. — Данилов Толя — заулюлюкал, Шплинт подозрительно посмотрел на него и отвесил подзатыльник, среди мальчишек на свободном от столов месте завязалась борьба.
В свалке, кроме девчонок, не участвовали трое. Староста группы, Витя Казанцев, сильно волновался, ожидая новую воспитательницу, он то и дело проводил руками по белесым волосам, гладко зачесанным назад; обнаружив не застегнутую на рукаве пуговицу, торопливо застегнул ее и сидел с таким выражением на лице, по которому было ясно, что он ребят осуждает и в их безобразиях не участвует. Не участвовал в свалке и Ваганька. Спровоцировав её, он теперь весело подбадривал то одного, то другого. Третьим был мальчишка, сидевший в самом углу за последним столом. Он сидел, отвалившись спиной к стене, и улыбка некоторого превосходства или старшинства блуждала на его тонких, чуть искривившихся губах. За упрямый нрав и взгляд исподлобья воспитатели часто называли его «волчонком».
Шесть лет назад «волчонок» — по метрикам Дмитрий Андреевич Уразай — семи лет отроду был привезен в этот детдом из соседнего села. Малыш забился за печку, и, когда его спрашивали, чего он туда залез, он отвечал: «Жду маму»... Но мама так и не пришла за ним, зато пришли тёти, которые назвались воспитательницами, они сказали ему, что он теперь член детского дома и обязан подчиняться общему порядку. Воспитательницы вытащили малыша из-за печки, поставили в общий строй и долго распекали вместе со всеми за то, что в этом строю кто-то что-то натворил.
Без души принял маленький Уразай общий порядок, а строй он прямо невзлюбил, и часто потом во время построений его находили под кроватями или он прятался в уборной, делая вид, что мучается животом — все это доставляло ему гораздо больше неприятностей, чем отстоять со всеми, но мальчишка упорно не хотел в строй.
Заскрипела и хлопнула схваченная морозом дверь, шаги по коридору — и новая воспитательница вошла в комнату.
— Атас!..— крикнул Ваганька. Возбужденные пацаны, с любопытством рассматривая новенькую, стали занимать места за столами, стоящими в три ряда: один ряд занимали девчонки, два — мальчишки.
Воспитательница прошла к столу, предназначенному для воспитателя, положила на него синюю школьную тетрадку, разделась, повесив пальто на общую вешалку, прибитую к стене, накинула на плечи шаль и, дождавшись относительной тишины, сказала:
— Я назначена воспитателем в вашу группу. Зовут меня Евгения Ивановна, фамилия моя Терехова, — она сделала паузу и продолжала, — с вами я познакомлюсь сначала по списку. Воспитательница открыла синюю тетрадку и стала называть фамилии. Воспитанники вставали и говорили: «я» или «здесь» — так было всегда.
Знакомство по списку закончилось, и новенькая спросила, есть ли у кого к ней вопросы.
— Вы замужем?..— спросил мальчишка с огромной головой, и глаза его нахально вильнули от взгляда воспитательницы.
«Это Толстенко, голова как глыба и глаза навыкат...»
— Сколько вам лет?..
«А у этого, кажется, фамилия какого-то зверька, - она заглянула в тетрадку, — Колонок, явно подражает Толстенко».
— Вопросы глупые, и отвечать на них я не стану.
— К директору часто будете жаловаться бегать?
— Не жаловаться, а докладывать — в зависимости от обстоятельств.
Воспитательница ждала вопросов, которые могли бы сблизить её и ребят, но средняя группа молчала.
— Неужели вас ничего не интересует, кроме того, что замужем я или нет? Я бы хотела знать, ребята...
— Хватит… — оборвал ее ленивый голос. — Как живете, чем интересуетесь, чего желаете?.. Все это мы уже проходили. Поживем — увидим...
— Тогда приступим к выполнению домашних заданий, — сказала воспитательница; она склонилась над тетрадью, словно делая в ней пометки, а сама незаметно наблюдала за только что говорившим; она была на сто процентов уверена, что разговора не получилось из-за него.
Это был Уразай. И новая воспитательница с чувством обиды и даже некоторой неприязни смотрела на его равнодушное, спокойное лицо: «Доволен, чувствует себя героем...»
Но Уразай вовсе не чувствовал себя героем. В душе подростка шла мучительная борьба чувств: эта воспитательница была молодая, красивая... и ещё не сделала ему ничего плохого, впрочем, все они не любили его, часто заведомо — после того, как «новенькой» давали о нём «представление», уже тогда, в первом их взгляде, он видел их нелюбовь: за что?.. И все же эта ему ещё ничего не сделала, а он уже обидел её: он первый... Но глубоко не удовлетворенный своим поступком Уразай в то же время знал, что в следующий раз он поступит точно так же…Должен поступить так…Для чего? Ответ на вопрос лежал вне его сознания, но неотвратимость зла, именно неотвратимость, ради победы эгоизма, победы недоброй, необъяснимой, настолько угнетали в тот миг его ещё детскую душу, что он не в силах был больше сидеть с маской равнодушия на лице, встал и пошёл...
«Куда он? Даже не находит нужным отпрашиваться”, — воспитательница хотела окликнуть Уразая, но не смогла — не решилась, и он вышел, оставив её в не менее смятенных, чем у самого, чувствах. Девушка одиноко сидела, думая, что она никогда не поладит с ними и вся её педагогическая деятельность будет как этот первый день, который так плохо начался. Она ждала, когда пройдут отведенные для занятий часы, но и свободное время воспитанников не принесло ей ничего утешительного, наоборот, она ещё острее почувствовала, что у ребят есть своя жизнь, в которую её не впускают. Воспитательница заходила то в спальню мальчиков, то в спальню девочек, и всюду при её появлении настороженно замолкали. В конце концов, такое хождение казалось ей неприличным, будто она навязывалась им или подслушивала, и она стояла в коридоре жилого корпуса, скучная, ко всему безучастная, и даже обрадовалась, когда к ней подошла девочка и сказала: «Вас зовёт директор».
Стояли, стоим и стоять будем!..
Директор поджидал новую воспитательницу в начале коридора, у двери в «воспитательскую».
— Извините, что побеспокоил, Евгения Ивановна. Да вижу: стоите... думаю: дай позову, поговорим о наших стервецах-сорванцах. Пройдемте ко мне в «боковушку».
«Боковушкой» директор детского дома, Федор Николаевич Созин, называл свой кабинет — это была маленькая комнатка, смежная с воспитательской. Дверной проём в неё находился почти в самом углу, и название «боковушка» к ней подходило кстати. В «боковушке» стоял большой и уже старый письменный стол, у стола — кресло, обитое дерматином, из левого протертого подлокотника виднелась вата; от входа слева, под окном, стоял диван с круглыми валиками, обитый тем же коричневым дерматином, что и кресло. На этом диване, засидевшись за работой, директор частенько проводил остаток ночи. Справа по входу, в дальнем углу, на маленьком столе стояла радиола, которую выносили из директорского кабинета только по праздникам, и тогда были «танцы под радиолу» — мечта девчонок; в правом ближнем углу — этажерка с книгами, за ней несколько свернутых в трубку плакатов. Свободным местом в кабинете оставалось только место у двери — «пятачок», как называл это место директор. «Пятачка» в детдоме все побаивались...
Директор вошёл в «боковушку» первым, воспитательница за ним, она видела его большую, широкую спину, стриженый крупный затылок, ровно переходящий в короткую мощную шею. А когда он повернулся к ней, удивилась его лицу: оно как будто было не от этого затылка и шеи; все на нем: глаза, рот, нос, подбородок — было скучено, словно лицо старалось съежиться, чтобы придать хоть что-то безобидное большому телу с ручищами, покрытыми рыжими волосами и конопушками. Конопушки были видны даже на пальцах, толстых и коротких.
Созин взял в воспитательской стул и поставил его на «пятачке».
— Садитесь, Евгения Ивановна, — сказал директор, как говорил в добром расположении духа второклашке Нюсику — самому маленькому человеку в детдоме: «Здравствуйте, Геннадий Петрович».
Воспитательница почувствовала иронию, но не обиделась: совсем недавно она была просто Женей, Женькой.
— Понравились вам наши детки? — спросил директор, примащивая свой мясистый зад на край стола и складывая руки на груди.
— Ничего ребята, — ответила воспитательница. Она сидела перед ним, стоящим, и чувствовала себя очень неудобно, как бы совсем маленькой: отвечая, ей пришлось почти задирать голову.
— Ну-ну...— директор покивал головой. — Что-нибудь уже выкинули?
— Нет пока.
— Выкинут, — спокойно заверил Созин и перешёл на более деловой тон. — Я ведь, Евгения Ивановна, с вами ещё не разговаривал. Прислали вас к нам (выбирать-то в этой глухомани не приходится, не в обиду вам сказано). Ну, я и подумал: пусть посмотрит на них, потом и поговорим. Посмотрели вы, значит?
— Посмотрела...
— А теперь скажите-ка мне, что вы считаете самым главным в работе воспитателя? Не подумайте, что экзаменую — хочу знать вашу позицию, цель вашу.
— Самым главным… — она замялась, — пожалуй, сделать ребят лучше, духовно богаче, чем они есть.
— Благородно, очень благородно, — и было непонятно: смеется Созин или говорит серьезно.
— А как вы будете это делать, интересно?
Воспитательница пожала плечами:
— Ума не приложу...
— Хорошо сказано. Во всяком случае, честно. А я вот, Евгения Ивановна, отцовский метод применяю: спускаю со стервеца штаны и порю, пока не закричит и прощения не запросит.
— Но это же прямое унижение... достоинства, личности ребенка!
— Это как вам называть угодно. А я вот что хочу знать: будете вы на меня жаловаться или не будете? Если будете, то ведь мы, пожалуй, и рассориться можем: жалобщиков, согласитесь, никто не любит.
Она нахмурилась, Созин сразу заметил это:
— Не обижаться, Евгения Ивановна, только не обижаться; я ведь перед вами как на духу. Ну, имею такую старорежимную слабость: выпороть стервеца, пока прощения не запросит; так они это даже больше предпочитают, чем стоять в углу: раз! — и готово, отделался.
— А если не запросят?.. — перебила директора воспитательница.
— О чем это вы? А-а!.. Все просят. Один шельмец сразу просит, ещё штаны с него не успеешь спустить, а другой и потерпеть может, личность свою поотстаивать, достоинство, как вы говорите. Да раз пять вытянешь, и забудет про свои убеждения; да и какие у них убеждения — упрямство одно дурное.
— А разве они не могут быть убеждены, что бить их нельзя? Или что просить пощады у неправого человека — это, если хотите, постыдно. Разве они этого не могут понимать? — она загорячилась.
— Евгения Ивановна... О, Евгения Ивановна, ишь куда повернули. Да я им что, враг что ли, у кого просить «постыдно»? Ну, дернул там раз, другой... Для их же пользы: в будущем благодарить будут. Да и покориться директору — тоже не грех: директор все же, а если каждая сопля перед нами нос задирать будет, Зою Космодемьянскую из себя корчить, что и слово из него не вышибешь?.. Тогда, милая, труба нам, эти стервецы такие номера откалывать начнут, закачаешься. Более всего круговая порука опасна — это как бы по-нашему: «один за всех — все за одного». Только у них это: один натворил, а все скрывают, вот здесь и попробуй сделать их духовно богатыми без этого вот, — и директор показал из-под полы пиджака кончик потёртого брючного ремня. — Так вы уж скажите, принимаете вы такого грешника или в РОНО обратитесь?
— Буду решать по обстоятельствам: слова ваши мне ничего не доказывают, Федор Николаевич, — сказала воспитательница.
— О, вы политик, Евгения Ивановна, политик...— директор убрал руки с груди и правой хлопнул себя по ляжке. — Что ж, отлично!.. Давайте по обстоятельствам... Только, чур, все свои новшества со мной согласовывать: честно сказать, побаиваюсь, чтобы вы чего не намудрили: любите вы, молодые, новшества всякие вводить, накуролесите и тю-тю... А нам оставаться. Уж не обижайтесь, что я так прямо: повидал.
— Я и не обижаюсь, верно, и вы правы.
— Ещё как. Недооцениваете вы нас, стариков.
— Да какой вы старик! — не сдержавшись, кокетливо возмутилась воспитательница.
— Ох, был конь — да заездился: тридцать пять уже, Евгения Ивановна; жена, дети, должность вот эта — директор детского дома, человек в высшей степени нравственный на этой должности должен быть, а как глаза поднимешь на таких граций, как вы...
Щеки воспитательницы заалели.
— Да не смущаетесь, я ведь только философствую, мыслишки... Вы ведь тоже мыслишки всякие допускаете, головка для того и дана человеку, чтобы мыслишки в ней заводились; вот, поди, смотрите на меня с видом кроткого ангела, а сами думаете: «Ах он, хрен толстобрюхий, на что намекает...И как это такому животному детей доверили?..» — Воспитательница улыбнулась и потупила голову. — Ох, Евгения Ивановна, ни бога, ни черта! Одна сфера, — директор покрутил над собой пальцем. — Раз живём... я же матросней самой распоследней был, учился заочно, скуки ради. Уйдёшь в море, а что делать в нём — в открытом, широком?.. Вахту отстоял и дрыхни, или «козла» забивай, или воображениями себя женскими мучай, со всеми вытекающими отсюда последствиями... А я решил институт закончить и обязательно какой-нибудь гуманитарный: тягу, знаете, такую имел — среди матросни грамотным словечком шикануть. Ввернёшь, бывало, слово «тенденция» или «аспект», сам ни черта не знаешь, что это такое, а уже выше других себя чувствуешь, с этого и началось. С вами такого не было, Евгения Ивановна?
— Нет...
— А почему краснеете? Ну не буду смущать, больше не буду. Разоткровенничался: повеяли вы на меня молодостью, чистотой... Все это, милая Евгения Ивановна, я допускаю: и делать детей духовно богаче, и порку им не устраивать, всей душой — «за»!.. Но в жизни случается и кое-какие нарушения и даже подлости допускать во имя общего блага; иных стервецов ведь не только духовно богатыми, а хотя бы не жуликами и бандитами из детдома выпустить. На днях вот они в сельповский склад залезли, теперь только «Курортные» и «Казбек» смолят, а я вот «Северок» потягиваю. Разве это справедливо? По справедливости я бы должен «Курортными» пыхтеть, а им бы можно и пообождать хотя бы до первой рабочей получки. Но попробуйте убедить их в этом, и кого убеждать — всех? Но все-то не воровали. Воровали трое-четверо. А кто? Как узнаешь?.. Когда они молчат, стервецы, насмерть, как партизаны. Вот здесь и приходится среди них своего человека иметь — осведомителя, если хотите.
— Но это же подло, Федор Николаевич!
— Ради общего блага ничего не подло, Евгения Ивановна. На этом стояли, стоим и стоять будем!.. — директор расставил по местам ранее скрещённые ноги и убрал с кромки стола зад. Воспитательница поняла, что разговор окончен, и тоже встала:
— Мне можно идти?
— Идите, милая, ни пуха вам ни пера.
— К чёрту! — сказала воспитательница и улыбнулась.
— Славная, ей-богу, славная, — директор вышел за ней в коридор и уже вслед добавил: — Проследите за отбоем, чтобы все были на месте.
(продолжение следует)
