История театра0

(пьеса)

Действующие лица

Берта Михайловна Коган, 84 года[1], бывшая актриса ГОСЕТа (Государственного еврейского театра). Миша Верховский, 10 лет, ее правнук. Софья Максимовна Могилевская, 60 лет, дочь Берты Михайловны, бабушка Миши. Лев Аркадьевич Могилевский, 67 лет, муж Софьи Максимовны. Виталий Верховский, отец Миши, 37 лет. Лена, жена Виталия, дочь Софьи Максимовны и Льва Аркадьевича, мать Миши, 35 лет. Циля Соломоновна Эфроимсон, 82 года, приятельница Берты Михайловны, бывшая артистка ГОСЕТа. Женя, приятельница Софьи Максимовны, бывшая москвичка, 61 год. Муж Жени Алик. Около 65 лет. Миша Верховский, 13 лет спустя, 23 года, после окончания университета. Павел Павлович Ностроченко, примерно 60 лет, профессор-историк. Лев Осипович Лещинский, примерно 60 лет, профессор-театровед.

 Эпизодические персонажи.

Дельцы из второго действия второй части. Синагогальные служки. Свадебный бадхен (шут) первый. Свадебный бадхен (шут) второй. Жених. Невеста. Недавний фронтовик. Мать, потерявшая на войне сына. Старый николаевский солдат ( кантонист). Пожилая пара.

Часть первая

Действие первое

1993 год. Москва. В комнате на стене висит портрет красивой молодой женщины в ярком платье и молодого мужчины. Они кажутся счастливыми и улыбаются. В кресле сидит пожилая женщина и рассматривает старые фотографии в альбоме. Это Берта Михайловна Коган.

Б.М. Как быстро все прошло. Какая короткая жизнь. Не успели оглянуться… Мы были как бабочки среди холодной зимы… Михоэлс… Зускин… (листает альбом).

(Вбегает ее правнук Миша)

Миша. Бабушка, это правда, что вы с дедушкой были знаменитыми артистами и очень любили друг друга? Как Ромео и Джульетта? Что вы играли в ГОСЕТе?

Б.М. Ты знаешь, что такое ГОСЕТ?

Миша. Знаю. Государственный еврейский театр. Мне бабушка Софа рассказывала. Мы с ней ходили на елку. Только там сейчас другой театр. И на стенах висят другие фотографии.

Б.М. Да, там висят не наши фотографии. Наш театр давно закрыли. К нам пришли фотографы, поставили свои камеры, стали фотографировать, и люди стали очень бояться. Такое было время. Перестали ходить в наш театр. Приходилось играть перед пустым залом. Перед почти пустым. Очень мало кто решался приходить. И нас закрыли, якобы за невыполнение плана. Якобы мы стали не нужны.

Миша. Почему?

Б.М. Почему закрыли наш театр?

Миша. Да. Почему закрыли ваш театр?

Б.М. Это очень долгая и трудная история. Скорее всего, это история совсем не о театре…

…Это история о фараоне. О красном фараоне, который творил очень много зла и хотел погубить наш народ… Выслать… Как высылали другие народы… Об этом сейчас много спорят…

Это очень тяжелая история. Тебе еще рано. Тебе не нужно об этом думать. Может быть, когда-нибудь…

Миша. Когда я вырасту, я все узнаю. Обязательно! Взрослые почему-то всегда что-то скрывают. Они думают, что нам рано, что мы не можем понять, что детям нельзя доверять.

Б.М. Ты вырастешь и сможешь все узнать… Только дай Бог, чтобы не вернулось то время…

А нас все меньше и меньше… Единицы…

История такая штука, что со временем очень многое забывается. Особенно, если хотят забыть…

(Входит Софья Максимовна, дочь Берты Михайловны, бабушки Миши)

С.М. О чем вы разговариваете? Секретничаете?

Б.М. Миша спрашивал про твоего папу, про дедушку Макса.

С.М. И что ты рассказала Мише?

Б.М. Я хочу открыть Мише маленький секрет. Прадедушка взял имя Максим, когда начал много гастролировать. Ему очень настойчиво предложили поменять имя. Его настоящее имя было Эфраим. Эфраим Коган. Очень красивое имя, правда? Дома я всегда называла его Эфраимом. Дедушка был выдающийся скрипач, как Ойстрах. Он очень много гастролировал по стране… Собирал полные залы… Люди, бывало, слушали и плакали… Но начальству не нравилось, что он много играл еврейских мелодий…

Вообще-то не только еврейских, и цыганских, и молдавских… Его отец, Янкель, по-русски Яков, я его хорошо знала, был клезмером в шестом поколении — в Саратов их переселили с Волыни. Шла война, и евреев выселили из прифронтовой полосы, из черты оседлости. Не знаю, за какие придуманные грехи. Но оказалось, что это к лучшему.

Старый Янкель любил рассказывать, будто наш дедушка Эфраим родился со скрипкой в руках. Когда повитуха приняла на руки младенца, а было это в 1907 году, Янкель от радости выбежал на крыльцо и увидел над домишком облако, напоминавшее мальчика, державшего в руках скрипку. И будто бы услышал из облака мелодию «Хава нагилы». Причём не только музыка, но и слова песни звучали из облака. А происходило это задолго до Идельсона. Вот, слышите?!

(Встает и танцует под звуки льющейся с неба музыки; С.М. и Миша присоединяются к ней)

            Давайте-ка возрадуемся,

            Давайте-ка возрадуемся да возвеселимся!

            Давайте-ка споем!

            Давайте-ка споем да возвеселимся!

            Пробудитесь, братья

            Пробудитесь, братья, с радостью в сердце!

(Танец заканчивается)

Миша. Ну ты и даешь, бабушка!

С.М. Наша бабушка великая артистка!

Б.М. Да, я подавала большие надежды! Даже очень большие!

Я так танцевала фрейлехс. Фрейлехс — это по-русски танец. Еврейский танец. У нас в театре шел спектакль «Фрейлехс», его поставил сам Михоэлс незадолго до гибели в Минске. Очень красивый спектакль! Представьте: темная сцена, горит одинокая звезда, по краям сцены зажигаются семь свечей, они медленно приближаются друг к другу и образуют семисвечник.

Семисвечник — это символ победы! Это радость Хануки! Это праздник спасения еврейского народа, которому много раз угрожала гибель!

«Фрейлехс» — это последний спектакль Соломона Михоэлса. Это спектакль-танец, еврейская свадьба и — исповедь! Воспоминание о нашей жизни, о нашей истории! Это был великий спектакль, но кому-то он сильно не нравился.

Миша. Почему?

Б.М. Очень часто находились злые Аманы, которые хотели погубить наш народ.

С.М. Мама, Миша не знает, кто такой Аман, он еще маленький. Он ничего не слышал про Пурим. Лучше расскажи про вас с папой, про вашу любовь.

Б.М. Эфраим был великим музыкантом! Он так играл!.. Он так играл!.. Он очень любил еврейскую музыку… В другое время он стал бы знаменитым клезмером, как его отец и дед — от Балкан до Карпатских гор, от Дуная — по обе стороны Днепра и от Одессы до Вильно, — а в новое время он в двадцать лет закончил консерваторию и колесил со своей скрипкой по необъятной советской стране: выступал и с концертами соло, и с ансамблями, и с оркестрами, и в кино играл — поднимал дух строителей социализма.

Так сложилось, что нечасто удавалось Эфраиму исполнять еврейские мелодии, хотя он их очень любил с детства. Вроде не запрещалось, но — неловко как-то. Косо могли посмотреть, обвинить в национализме. Евреи должны были раствориться, стать неевреями.

Он, бывало, уходил куда-нибудь в рощу или в лес, а то было — мы отдыхали на Кавказе в горах: вот среди гор для одной меня и играл! И слушали Эфраима я и горы, и никли ели и сосны, склоняясь к скрипке, а снежные вершины пускались в пляс.

А еще: «Что здесь? Свадьба!» — вспоминал мой Эфраим рассказы отца. «Свадьба! Свадьба!» — и летал по струнам смычок и радовалась воспоминаниям скрипка. Только одобрительно лес шумел. И склоняли к Эфраиму деревья свои штраймлы-кроны, и плакали, что не стало больше старинных еврейских свадеб. Что опустели прежние местечки. Что закончилась прежняя история…

Из-за меня и из-за музыки Эфраим и в ГОСЕТ пришел. Это я хорошо помню, шел 1932 год. Мне было двадцать три, а Эфраим всего на пару лет старше. Такой красавчик. Все его любили. Про него всегда говорили, что он родился со скрипкой в руках. Эфраим глаз от меня не отводил. Это происходило вскоре после знаменитых гастролей, когда за границей остался Грановский.

С.М. Мама, ты встречалась когда-нибудь с Грановским, или все это происходило до тебя?

Б.М. Я много раз видела Грановского издалека. Я занималась в студии, я приехала из Бобруйска, а он… Он был выдающийся режиссер. Ученик самого Рейнхарда. Театральные люди знают, кто такой Рейнхард.

Грановский стал великим певцом старых еврейских местечек. Этих умирающих местечек. Черты оседлости. Нашей прошлой жизни, горькой, бедной, задавленной. Он создал поэтический театр. Он был большой романтик. Замечательный мастер.

Грановский почти не знал идиш, он был эмансипированный еврей, он вырос в Риге, учился в Санкт-Петербурге и в Мюнхене, вдали от еврейских местечек, но это ему не мешало. Бурлеск, жест, пантомима, танцы, песни — все средства были у него в руках. Он без языка ставил знаменитые спектакли. Недаром это были очень громкие гастроли. Вся Европа рукоплескала, и Америка тоже… Писали, что один из лучших театров мира…

Вот, Мишенька, был в Москве еще такой театр, «Габима». По-русски «Сцена» или «Кафедра в синагоге». В нашем театре играли на идише, а они — на иврите. А иврит в то время мало кто знал. Это древнееврейский язык, язык молитвы, его знали только мудрецы, ученые и раввины. Но это был совершенно выдающийся театр.

Да, сразу два еврейских театра в Москве. Режиссером в «Габиме» служил Вахтангов, сам великий Евгений Вахтангов.

Вахтангов — армянин, он не знал иврит, но он поставил великий еврейский спектакль «Гадибук». Или Диббук».

«Диббук» — это злой дух, душа умершего человека, которая вселяется в живого.

Это был выдающийся спектакль, мистическая повесть о любви Ханана и Леи, еврейский «Ромео и Джульетта». «Габима» изъездила с ним много стран: Германию, Польшу, Францию, Латвию, Литву, США и везде «Гадибук» шел с потрясающим успехом.

После гастролей «Габима» не вернулась. Она уехала в Палестину, и это ее спасло. Усатый Аман не стал бы терпеть театр, который играл на языке молитвы, как считалось в то время, и общается с потусторонними силами. В Советском Союзе взрывали церкви и закрывали синагоги, священников и раввинов отправляли на Соловки, а в Палестине и в Израиле «Габима» играла «Гадибук» целых сорок лет.

Я не видела вахтанговский «Гадибук», я в это время была девочкой в Бобруйске и только тайно мечтала о сцене. Но я хорошо помню, как наш уважаемый ребе, учитель из хедера, специально ездил в Москву. Он был в неописуемом восторге, посещал спектакль много раз, он обожал рассказывать, изображал сцены, а однажды подарил мне открытку с портретом Ханы Ровиной, которая играла Лею. С тех пор и я мечтала сыграть Лею. Всю жизнь мечтала. У каждого актера есть мечта, есть своя любимая роль…

Когда я поступила в студию при ГОСЕТе, я много слышала про этот спектакль. Репетировала урывками. И потом — одна, перед зеркалом. И в нашей комнате: Эфраим изображал Ханана, или отца Леи Сендера, а я — Лею, всегда только Лею. (Подходит к зеркалу) А сейчас — поздно. Сейчас даже для бабушки Леи, которую звали Фрида, я стара…

Впервые я увидела эту пьесу целиком только в прошлом году в Израиле, в новой постановке, без Ханы Ровиной — ровно через семьдесят лет после премьеры в Москве…

…Так о чем я?.. Забыла… Про усатого Амана… Габимовцам сильно повезло. И Хане Ровиной, и Цемаху, хотя он умер в тридцать девятом. Они не застали конец сороковых… в Москве… Вот говорят: тридцать седьмой год! А сорок восьмой, когда убили Михоэлса!? Сначала убили, потом бросили под машину…

Мы все понимали… Эфраим все понимал. Как он играл, как плакала, как рыдала скрипка…

Перед самым Новым годом арестовали Зускина! О, как снова плакала скрипка, как мы все плакали… Мы все понимали!.. Дело врачей… Нет, сначала расстреляли писателей… Еврейский Антифашистский комитет… Все было шито белыми нитками…

…Да, о чем это я? Забыла… Старость — нехорошая вещь… Раньше я никогда не забывала. Не боялась никакого Диббука…

С.М. Мама, ты рассказывала про Грановского.

Б.М. Да, про Грановского, точно… Память… У нас много вспоминали про Грановского… Про Азарха…

Это он создал театр. Сначала организовали студию в Петрограде, потом переехали в Москву. Пьесы в постановке Грановского шли у нас долго.

«Колдунья»… Миреле… Я играла Миреле… Это была такая сказка про Миреле, про злую мачеху и колдунью…

«Ночь на старом рынке»… Мы играли — уже без него. Имя Грановского было под запретом. Невозвращенец. Этим все сказано. Но он очень правильно сделал, что не вернулся. Иначе бы его убили. Не знаю когда, но убили бы точно. За границей триумф, а у нас молчание. Только Луначарский: «в театре нет и следа какой-либо советской идеологии». Послали надсмотрщиков за границу во время гастролей. Велели срочно возвращаться…

Да, его бы убили. Как убили Михоэлса, Зускина… Как убили Мейерхольда… И не только Мейерхольда… Вся Москва говорила… шепотом… Зинаиду Райх, жену Мейерхольда, актрису. Ровно так же убили, как Зою Федорову в начале восьмидесятых. Почерк тот же самый…

Зинаида Райх была очень неосторожная. Написала возмущенное письмо Сталину… Аману… Вся театральная Москва шепталась. Говорила: «Если Сталин ничего не понимает в искусстве, пусть спросит у Мейерхольда, Мейерхольд понимает». Вы сомневаетесь, кто ее убил?

Грановский — человек из двадцатых, когда я была девочкой. Это вам ни о чём не говорит?

С.М. Что, мама? Что значит человек из двадцатых?

Б.М. В двадцатые годы мы верили в революцию, в свободу. Артисты, поэты, художники, все хотели творить новое искусство. Это было очень дерзкое время, когда рождались новые театры. Настежь открывались все двери…

Это странным кажется сейчас: военный коммунизм, продотряды, экспроприации, ссылки, массовые казни, голод и — свобода! Но люди верили! В искусстве была свобода… Да… казалось, что свобода! Мы не сразу заметили, когда и как ее потеряли.

Я вспоминаю Бобруйск моего детства: сумасшедший Иоселе… Говорили, что он очень много лет сидел над Талмудом, учил наизусть, пока не сошел с ума. Это был грязный старик. Он ходил по Бобруйску и побирался. Его жалели и кормили, а он всем рассказывал, что скоро на земле наступит божье царство. Что на земле, а не на небе, будет рай. Он воображал себя пророком. Он говорил, что Бог — это Ленин. Что Ленин — мессия.

Мы сами… Мы верили… Хотели сбросить Бога… Порвать с прошлым… Мы своими руками, своей верой, строили тюрьму для себя. Моё поколение верило в коммунизм.

Нет, Эфраим не верил. Он был умный, он не верил. Он многое мне объяснил. Я была комсомолка… Глупая… И отец, мой папа, тоже не верил. Он был простой ремесленник, но — умный, очень умный. Он все очень хорошо понимал. Он, бывало, говорил: «Царь был бандит, и белые бандиты, но и красные — еще бóльшие бандиты». А мы в это время устраивали йом-кипурник в синагоге: во время поста и молитвы нарочно приносили в синагогу некошерную пищу…

 А еще, помню, папа говорил: «Они избавили нас от цепей. Маму от золотой, а меня от серебряной». Мама происходила из зажиточной семьи. и у нее было богатое приданое — длинная золотая цепь и много шелковых платьев. Но все это пропало. Все…

С.М. (Мише) Мамин папа, мой дедушка, в честь него назвали тебя, и вся их очень большая семья — бабушка, мамины сестры и племянники — все они погибли во время войны. Немцы и полицаи расстреляли их в Бобруйском гетто в 1941 году за то, что они евреи. Выжили только мужья маминых сестер. Один из них, Иосиф, в это время служил в армии. Когда он после войны вернулся с орденами в Бобруйск, он никого не нашел. А другой зять находился в лагере в Сибири — ни за что, кто-то выдумал, что он плюнул на портрет кого-то из вождей. Если бы на портрет Сталина, его бы расстреляли…

Моего дедушку, маминого папу, звали не Миша, как тебя, а Мендл, или Мендель. Дедушка Мендл. Я помню, я была еще совсем маленькой, мы ездили к бабушке с дедушкой в гости. Нам повезло, мы вернулись в Москву за несколько дней до начала войны, а они все погибли. Немцы захватили Бобруйск на седьмой день войны.

Б.М. Ничего не осталось, только кладбище и братская могила. Даже памятник не поставили в советское время. В доме поселились чужие люди.

(Берта Михайловна закрывает лицо руками. Все молчат)

С.М. Да, мама, именно так, чужие. Мы ездили в Бобруйск после войны.

(Неожиданно Б.М. решительно поднимается и идет по сцене, печатая шаг. За ней устремляются С.М. и Миша)

Б.М.

Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь –

В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Глаз ли померкнет орлий?

В старое ли станем пялиться?
Крепи
У мира на горле
Пролетариата пальцы!

Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!

Вот левый марш нас и привел!

С.М. (с беспокойством). Куда, мама?

Б.М. К разбитому корыту!

(Садится в изнеможении)

Блок и Маяковский, какие люди, а ничего не понимали!

Это была моя юность! И мы — мы ничего не понимали! Не догадывались! Я полной дурочкой приехала в Москву. Красивенькой дурочкой. Вот так мы и шагнули в тридцатые.

Тридцатые — это совсем другое. Это антитеза… Реакция… Если двадцатые — это революция, пусть страшная, кровавая, безумная, но все равно революция, особенно в искусстве, какая-никакая свобода, то тридцатые — контрреволюция! Борьба со всяким новаторством… Со всем, что хоть на шаг выходит из строя… Писателей, поэтов, актеров, художников, композиторов — злые Аманы всех загнали в Союзы. Да, сначала в Союзы, а вскоре в тюрьмы и лагеря.

Грановский не вернулся с гастролей — и этим спасся! Пусть на время…

По иронии судьбы он умер в тридцать седьмом. За его гробом в Париже шли только три человека, но зато после него осталась могила, и он успел снять «Тараса Бульбу» в Германии и поработать с «Габимой» в Палестине. Он поставил «Уриэля Акосту» Гуцкова — про еврейского бунтаря, бросившего вызов раввинам[2].

…Михаил Чехов тоже не вернулся с гастролей. Он убеждал Мейерхольда остаться в Германии, но тот вернулся… Мейерхольд предвидел свою судьбу, но оказался фаталистом…

…Таиров. Это псевдоним. Настоящая его фамилия была Корнблит. Он создал Камерный театр, а его вышвырнули, как обыкновенного нашкодившего мальчишку. Он всего-то не понравился Сталину… Рассказывали, что он стоял, и смотрел, и плакал, когда меняли вывеску… когда вместо Камерного театра открывали театр Пушкина…

…Я скоро умру. Мой Эфраим зовет меня по ночам. Я вижу… я слышу, как он играет на скрипке… Мне скоро восемьдесят пять, я так много видела. Я умру и некому станет рассказать…

                     Завидуйте нам!

                     Завидуйте!

                     До самых седых волос.

                     Вы никогда не увидите

                     Того, что нам довелось.

                     Завидуйте яростным, полуголодным,

                     Счастливым временам!

                     Завидуйте нашим орущим глоткам,

                     В которых «Интернационал»!

Это как «Кавалер золотой звезды». Соцреализм… Сюрреализм…

Мы жили в страшное время, в очень страшное. После войны мы с Эфраимом хотели второго ребенка, мальчика… Но убили Михоэлса, и мы все поняли… Нет, наверное, не все…

…Когда арестовали Зускина. Вот тогда… Мы жили в комнате в коммунальной квартире на первом этаже. По ночам мы вслушивались в шаги, в шуршание шин. Они приходили всегда ночью… Ночью… Как воры…

Страх. Это было страшное время. Мы с Эфраимом не знали, что с нами будет. Что делать с Софочкой, если нас арестуют. Про детей арестованных рассказывали страшные вещи. Будто их тоже… держат в лагерях. В Казахстане. Все боялись… но все равно говорили… Рассказывали… шепотом.

В сорок восьмом — Софочке было тринадцать лет — Эфраим отвез Софочку в Саратов. У меня рвалась душа, но… мы боялись, мы очень боялись… Софочка очень плакала…

С.М. Я помню, мама. Я все помню. Как мы плакали перед дорогой. Как я не хотела уезжать. И как мы с папой ехали в поезде. Перед нами раскинулась Волга, а я вспоминала Бобруйск. Ведь тогда тоже… поезд.

И дедушку с бабушкой очень хорошо помню. Дедушка Яков ходил в ермолке, совсем как Тевье-молочник. Он был очень похож на Тевье-молочника, как его играл Михоэлс, и он очень хорошо играл на скрипке. Иногда целыми вечерами играл… необыкновенно… Бывало, он играл в палисаднике; соседи собирались, танцевали, а бывало — плакали. У соседей, у многих — сыновья не вернулись с войны.

В Москву я вернулась только после школы. Когда умер Сталин.

Б.М. Скрипка… Эфраим очень много играл… Какие грустные мелодии… Как мы любили друг друга… Как перед долгой разлукой…

…А в театре в это время играли «Гершеле Острополер», веселую комедию про остряка Гершеле, который никогда не лез за словом в карман. Хотелось рыдать, а мы смеялись… Через слезы…

Эту пьесу написал Моисей Гершензон. Он погиб на войне. Геройски погиб! Это была последняя постановка в нашем театре. В последний день мы играли «Гершеле Острополер». Гершеле из Острополя. А потом — нас закрыли. Все еврейские театры закрыли. И в Одессе, и в Минске, и в Черновцах, и даже в Биробиджане. И в Москве… Нас — последними…

Все еврейские театры закрыли, а писателей и поэтов расстреляли!

(Сидит молча, будто во что-то вслушиваясь. Издалека доносится грустная игра скрипок)

Вы слышите? Слышите? Это мой Эфраим играет. Он зовет меня к себе. Мы с ним никогда не расставались, до самой смерти.

С.М. Мама, что ты говоришь? Вслушайся!

(Из-за сцены доносится веселая мелодия)

Миша. Бабушка, это же Cемь-сорок! Мы его танцевали в прошлом году на свадьбе!

Б.М. Да, на свадьбе! И у нас с дедушкой Эфраимом была свадьба! Были и у нас веселые деньки! Еще какие!

(Входит отец Миши, зять Софьи Максимовны, Виталий)

Виталий. Здравствуйте!

С.М. Виталий, ты как раз вовремя! Предложи руку маме!

(Виталий подходит к Б.М. и кланяется. Они танцуют: Виталий и Берта Михайловна, Софья Максимовна и Миша. Танец заканчивается, Виталий усаживает Б.М. в кресло)

Виталий. Вы замечательно танцуете, Берта Михайловна! Сразу видно, у вас настоящая школа! С такой необыкновенной легкостью!

Б.М. Да, школа, это точно. Сам Эмиль Мэй, балетмейстер, любил со мной танцевать!

С.М. Как ты, мама? Вчера у тебя было давление.

Б.М. Я чувствую себя превосходно. Словно скинула шестьдесят лет…

 В тридцать третьем году мы часто танцевали с Эфраимом. Он был замечательный танцор. Он, бывало, танцевал со скрипкой в руках…

…Я когда-нибудь умру, танцуя фрейлехс.

С.М. Я помню, как папа танцевал! Как вы танцевали! Все на вас заглядывались, такая чудесная пара. Я всегда вами гордилась! Я помню в Ташкенте, когда папа вернулся с фронта после Сталинграда, какая была радость. Вы тогда тоже танцевали фрейлехс.

А «Семь сорок»: какая чудная мелодия. И танец. Я всегда вспоминаю Ахматову: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Тут ровно так же: рабочий люд в переполненном поезде каждое утро в семь сорок приезжает в Одессу. Биндюжники, каменщики, мелкие торговцы, ремесленники. Тут, казалось бы, не до веселья. Но:

В семь-сорок он подъедет,
В семь-сорок он подъедет —
Наш старый, наш славный,
Наш а гиц ин паровоз.

Б.М. Так и еврейский театр. Что мог играть еврейский театр? Только старое, бедное, униженное местечко за чертой оседлости. Или — как местечко медленно умирает. Вымирает. Та же «Ночь на старом рынке» Ицхока Переца. Все меньше живых, все больше могил на кладбище за околицей. Но мы смеялись, мы веселились, мы — народ смеха и зажигательного юмора. Гершеле Острополер — его же не выдумали, это был реальный человек, но и фольклор, как про Ходжу Насреддина. Или «Хелмские мудрецы»…

Но евреи покинули свои местечки. Ушли в другую жизнь. И прежняя еврейская жизнь закончилась.

Виталий: Берта Михайловна, я давно хотел сказать… Еврейские театр, московский ГОСЕТ, — это, конечно, явление легендарное… Михоэлс, Зускин, выдающиеся актеры… Один из лучших театров мира. Но — у него не было, не могло быть перспективы! Еще десять лет, двадцать… Еврейская тема в России, в СССР, это как шагреневая кожа… «Король Лир» — это был выдающийся спектакль, да, но — это мировая классика. Вы сами сказали: евреи вышли из своих местечек, и прежняя еврейская жизнь закончилась. Необратимая ассимиляция… Хаскала… Уехать или раствориться…

Б.М. Я вам больше скажу. Вахтангов без языка поставил гениальный спектакль. И Грановский — он почти не знал идиш… Мы вышли из местечек, из Украины, из Белоруссии — и потеряли свой язык. Еврейский театр — это особенный театр. Это не язык, это — душа, воспоминание, боль; это жест, ритм… Это метафора, танец, движение… Ансамбль, массовые сцены… Грановский мог без языка. И Вахтангов мог… Но они (жест вверх) даже память хотели убить. Им нужны были соцреализм и соцсоревнование. Они всех гребли под одну гребенку…

С.М. Им… Аманам… не нужен был еврейский театр. Еврейский язык. Еврейские писатели. Как будто нас не было.

Б.М. Приходилось выживать, ставить агитки. Эфраим очень переживал. Я уверена, что это сказалось. Он умер прямо на сцене, со скрипкой в руках. Не дожил до семидесяти…

С.М. При Сталине и после него мало кто жил долго.

Виталий. Я не понимаю, чем им так мешал театр? Тут нет логики, одна паранойя… Говорят, что Сталин был болен…

Б.М. Я не знаю. Речь уже не только о театре…

Миша. Когда я вырасту, я постараюсь во всем разобраться.

С.М. (прижимает Мишу к себе) Милый мой Мишенька, я боюсь, что тебе придется сильно расстроиться. Копаться в истории, что копаться в грязном белье.

Конец первого действия

Действие второе

(Три года спустя. Иерусалим. Новоселье. В Израиль недавно перебрались Берта Михайловна, Софья Максимовна и ее муж Лев Аркадьевич. Кроме них, присутствуют Виталий, его жена Лена, дочь С.М. и Л.А., их сын Миша, приятельница Б.М., Циля Соломоновна, тоже бывшая артистка ГОСЕТа. На стене обширной сцены-террасы висят портреты Михоэлса и Зускина, в углу стоит праздничный стол с закусками. Раздается звонок)

С.М. Это Женя с Аликом! Иду встречать!

(Входят с букетом цветов давняя приятельница Софьи Максимовны Женя с мужем; в руках у Алика букет цветов, он протягивает цветы С.М. Все здороваются и обнимаются)

Женя. Ну наконец-то, Софочка, вы решились на переезд. А то туда-сюда, туда-сюда. И вы с Левой, и Берта Михайловна. Дети вас заждались. (к Б.М.) Как вам Израиль? Были у Стены плача? (Обнимаются).

Б.М. Софочкин папа не дожил. (Вздыхает) Он так мечтал об Иерусалиме.

С.М. Да, наконец-то. Маму очень трудно было сдвинуть с места. Мама так привыкла ходить в свой бывший театр, в свою поликлинику, на кладбище. Это ее жизнь. Мы все — в состоянии раздвоения. И здесь, и все еще там. Михоэлс и Зускин, видите их портреты на новом месте?!

Женя. Да, Михоэлс и Зускин, еврейский театр в Москве, для нас это уже история. Мы — ни то ни сё, но наши дети, а особенно внуки станут настоящими евреями.

С.М. Станут не евреями, а израильтянами.

Женя. А это разве не одно и то же?

С.М. Это очень близко по смыслу, но не одно. Все течет…

Виталий. Там мы были евреями в галуте, а здесь — на своей земле.

Женя. Софа, какой у тебя зять! Израильский патриот!

С.М. Да, замечательный хирург, его уговаривали остаться в Москве, предлагали кафедру. И при этом очень большой любитель истории.

Б.М. (смотрит в окно на Иерусалим) Не могу поверить! Иерусалим! Вечный город! Град царя Давида, царя Соломона!… Как Эфраим мечтал об Иерусалиме!.. Вот за эту мечту нас и ненавидел усатый Аман, дай Бог ему вечно жариться в аду.

Лена. Наконец-то, бабушка, ты согласилась переехать. Ты теперь счастлива?

Б.М. Счастлива? Не знаю. Я счастлива, что мои внуки, ты и Виталий, он мне давно как родной внук, что вы здесь хорошо устроились, и что Миша тоже здесь, будет поступать в университет, а я — я всегда мечтала лежать на кладбище рядом с моим Эфраимом, с вашим дедушкой. Сегодня ночью он снова звал меня, он тихо-тихо играл на скрипке, а потом мы с ним вдвоем танцевали фрейлехс. Он так играл, он так играл…

…Я скоро уйду. Мне почти девяносто. Папа с мамой жили только пятьдесят. Их убили в Бобруйске…

С.М. Мама, ты хорошо себя чувствуешь? У тебя ничего не болит? В последнее время ты стала много говорить о смерти. Не нужно нас пугать.

Б.М. Нет, ничего не болит. Только душа… Только память… Мы с Цилей (подходит к Циле) последние артистки ГОСЕТа. Последние…

А Эфраим, мой Эфраим, он остался один. В холодной земле. Он не дожил до этого дня…

Я решилась переехать, чтобы не держать в Москве Софочку. И Лева как раз вышел на пенсию, не мог раньше оставить свою науку… Но уже недолго…

С.М. Мама, в Израиле отличная медицина.

Б.М. Медицина не лечит от воспоминаний… Я снова слышу шаги по ночам, как в пятьдесят втором… Мне снится шелест шин…

Перед отъездом из Москвы мы ездили с Софочкой в свой родной Бобруйск. Но там никого…Ничего… Ни одной родной души… Другой город, другие люди…

             Над Бабьим Яром памятников нет.

             Крутой обрыв, как грубое надгробье…

…Хорошо хоть Евтушенко написал!..

…Жил народ, был народ, пятьсот лет с хвостиком, и больше нет народа. Мало кто помнит. Нет больше белорусских евреев. Одних убили, другие уехали. Пусто…

И театра нет. Давно. Написано в энциклопедии, написано в Википедии, а живых — никого. Только мы с Цилей… ненадолго… Видели живого Михоэлса, танцевали фрейлехс, разговаривали, видели, как он играл. Соломон — король Лир, Вениамин — шут. Убили короля Лира!

С.М. Мама! Мама! Что с тобой сегодня? Ты должна радоваться!

Ц.С. Да, Берта, мы с тобой должны радоваться нашей встрече! Что несмотря ни на что… Назло всем Аманам…

Б.М. Все в порядке, Сонечка! Все в порядке, Цилечка!

Вы слышите? Слышите? (Раздаются сначала тихие, потом более громкие звуки скрипок. Музыка играет фрейлехс) Фрейлехс. Это мой Эфраим! Он зовет меня!

(Все танцуют. Б.М., как всегда, с Виталием, Миша подходит к Циле Соломоновне, С.М. и Женя танцуют с мужьями). Неожиданно Б.М. хватается за сердце)

Б.М. Ой, сердце! Сердце! Мой Эфраим…

Виталий (испуганно). Вам плохо? (Усаживает Б.М. в кресло)

С.М. Мама, что с тобой? Скорую?

Б.М. Ой, сердце, сердце! Я умираю…

С.М. Скорую! Быстрее! Нитроглицерин!

(Все суетятся, вызывают «Скорую помощь», несут воду, капли)

Б.М. Ничего не нужно! Они не успеют! Мой Эфраим умер со скрипкой в руках. А я… я… всегда знала… хотела… умереть в танце. Танцуя фрейлехс… Он ждет меня…

Если на небе есть жизнь… Если есть Бог…

Миша! (Подзывает рукой Мишу) Я для тебя написала воспоминания… Чтобы ты знал… Чтобы сохранить… Я плохо умела писать… Я всю жизнь играла… Любила танцевать… Я — артистка…

Соломон, Вениамин — они были великие!.. Их убили!.. Я никогда не могла понять: за что он нас так ненавидел? За что нас ненавидели? Почему Аман запретил наш театр? Все еврейские театры? Запретил идиш? Совсем как при царе Александре… Театральный запрет!.. Я так много видела… Циля… Я всегда мечтала с Эфраимом… Он Эфраим, не Макс… Благослови вас Бог!

(Б.М. умирает в окружении растерянных родных. Вбегают доктор и медсестра. Суета)

С.М. Мама! Мама!

Ц.С. Вот так новоселье! Теперь на очереди я! Последняя…

Окончание второго действия

Действие третье

(Иерусалим, десять лет спустя. В комнате Лена и Виталий. Входит взрослый, 23 лет, Миша)

Миша. Ждете? Волнуетесь? Я же сказал по телефону, что все замечательно. Все, как мы давно обсуждали с профессором. У нас с ним общие интересы. Я буду писать диссертацию, и он обещал утвердить тему: «Еврейские театры в Российской империи и в СССР». Тема, сами понимаете, исключительно обширная, не на один год, предполагается командировка в Россию, а может, и не одна. Мы с ним набросали предварительный план. Решили особо выделить ГОСЕТ и «Габиму». Но не только…

Виталий. Получается от Ромула до наших дней. Не слишком ли много для одной диссертации?

Миша. Я сам просил. Хочу написать большую книгу. Я уже очень многое изучил, начиная с бабушкиных записок. Я, что называется, в теме. И не от Ромула до наших дней, а всего лишь от Гольдфадена до Михоэлса. Или от театрального запрета до театрального запрета. История хуже некуда.

Лена. Что ты имеешь в виду?

Миша. Театральный запрет?

Лена. Да. Театральный запрет.

Миша. Александр Третий, едва взойдя на престол, запретил ставить театральные постановки на идиш. Так что, как видите, Сталин в этом не оригинален.

Лена. А ему какое было дело, этому Александру Третьему?

Виталий. Царям до всего было дело. Нельзя ставить постановки на идиш и на иврите, нельзя жить в больших городах, нельзя — за пределами черты оседлости, нельзя поступать в учебные заведения сверх процентной нормы, нельзя участвовать в выборах в земство, то есть в самоуправление, нельзя иметь христианскую прислугу, нельзя занимать государственные посты, нельзя быть чиновником или офицером, нельзя, нельзя, нельзя… Зато принуждали заниматься хлебопашеством, будто в империи не хватало крестьян, и чуть ли не младенцев забирали в кантонисты. А потом начались погромы и обвинения в ритуальных убийствах. Тупая, темная, средневековая монархия.

Лена. Чем больше запретов и ограничений, тем больше коррупция. Мы это много раз проходили. Они сами создавали себе врагов, сами вели дело к революции.

Виталий. И привели. Только революция вовремя не остановилась и закончилась переворотом. Но с революциями всегда так, это плохо управляемая стихия.

Миша. Мы договорились, что я скоро поеду в Москву. Сразу после службы в армии. В Москве очень серьезные архивы и есть много знающих исследователей.

Лена. Всегда так. Сначала разрушают, потом изучают.

Виталий. Это было большое событие, еврейский театр мирового уровня в Москве. Нам есть чем гордиться, это наше прошлое. Но именно прошлое, а не будущее. У театра на идиш в СССР не было ни малейшей перспективы. Даже при самых гениальных актерах и режиссерах. В национальных республиках — перспектива была, а у нас — нет. Либо уехать, либо ассимилироваться, и точка. Еврейская жизнь закончилась, как только мы вышли из своих гетто, из своих штетлов-местечек, как только мы покинули черту оседлости.

Берта Михайловна всегда говорила: злой Аман. Он мог нас убить, депортировать, он мог сделать с нами всё, что угодно, но он только ускорил неизбежный процесс. Мы потеряли в России Бога, потеряли свой язык. Еще одно, два, максимум три поколения — и мы бы исчезли. Новый Михоэлс играл бы на русском и, возможно, носил бы русскую фамилию. Нам повезло, что неожиданно открылись двери и история сделала крутой поворот.

Лена. Ты, наверное, лучший философ среди хирургов, и лучший хирург среди философов.

Виталий. Когда я заканчивал школу, я колебался, куда идти учиться: в медицинский институт или на исторический факультет. Все решил отец: «История в Советском Союзе? Я не хочу, чтобы мой сын стал обманщиком и болтуном. Я хочу, чтобы ты был порядочным человеком». Слава Богу, времена изменились, и стало возможно докапываться до правды. Потянешь за конец ниточки и начнет разматываться такой бесконечный клубок…

Миша. Я, видно, в тебя. Я с детства очень любил историю. Любил слушать, как рассказывают бабушки — и бабушка Софа, и особенно бабушка Берта. И про свой театр, и про Михоэлса, и про Еврейский Антифашистский Комитет, и про Бобруйск, и про родственников, которые до революции уехали в Америку, и про резню при Хмельницком.

Я был совсем маленький, но я помню, как дедушка Лёва играл на скрипке, а бабушка Софа пела. Я не понимал слова, но было что-то очень красивое, трогательное. И еще я помню, как в детстве бабушка Берта рассказывала про Ан-ского, про его этнографические экспедиции.

Лена. Это который написал «Диббук»?

Миша. Да, тот самый. Его настоящая фамилия была Рапопорт. Это человек, который сам сделал себя, самоучка, как Горький.

Виталий. Да, действительно, видный этнограф, собиратель еврейского фольклора, — писатель, поэт, публицист, драматург, народник и социалист-революционер, секретарь выдающегося народника Лаврова, член разогнанного большевиками Учредительного собрания. В его лице еврейская история очень тесно переплетается с русской.

Миша. Вот ты, папа, сказал: «Потянешь за конец ниточки и начнет разматываться клубок». Я и хочу потянуть за эту самую ниточку: поднять не только историю театра, но — больше!

Виталий. В Москве тебе нужно обязательно встретиться с Львом Осиповичем Лещинским. Это наш хороший семейный знакомый, который очень много знает про театр. Его отец в свое время дружил с прадедушкой Максом. В конце сороковых он оказался среди «безродных космополитов», тех самых театральных критиков, которых были смертным боем — начали с критиков, а далее везде: литературоведов, философов, историков, работников искусства и науки, писателей и даже студентов. Его настоящая фамилия была Рапопорт, как у Ан-ского. Но он так пострадал за свою фамилию, что сына записал на фамилию жены. Так вот, Лев Осипович тоже театровед, как и отец. Очень прогрессивный.

Миша. Да, папа, обязательно встречусь. Мы с профессором составили предварительный список. Много встреч, много знающих людей. Не только рукописи не горят, но и память… Архивы…

Лена. Да, память живет долго. Иногда кажется, что все забыто, что ни свидетелей, ни документов не осталось, но это только кажется.

Окончание первой части

Часть вторая

Действие первое

Кабинет профессора Павла Павловича Ностроченко. Профессор сидит за столом, заставленным книгами и рукописями. Рядом столик с куклами. Профессор сидит в кресле за столом.

Профессор. Интересная наука история. Почти сорок лет я пытаюсь разгадать тайны кремлевского двора, роюсь в бумагах, в архивах, глотаю пыль, читаю мемуары и — чем больше знаю, тем меньше понимаю тайные механизмы власти. Какие-то детали обязательно ускользают. А иногда — полнейший абсурд. Будто историю творили не люди, а маньяки.

История — это та же реконструкция, театр, в котором разновеликие фигуры и фигурки, куклы… В котором иной раз пешки проскакивают в дамки. История полна интриг, корысти и коварства. Историк — следователь и криминалист… Психолог и художник…

(Раздается звонок)

Да, да, войдите.

(Входит Миша Верховский)

Миша. Добрый день, Павел Павлович. Миша Верховский из Израиля из Иерусалимского университета. От профессора Вольфсона.

Профессор. Да, я помню. Я получил письмо от Михаила Борисовича. (Смотрит на часы) Вы точны, как хронометр. (Идет навстречу, пожимает и трясет Мишину руку, усаживает его) Усаживайтесь поудобнее.

В свое время мы с вашим профессором, Мишей Вольфсоном, учились на одном курсе. Играли в одном студенческом театре.

 «Вся жизнь — театр, а люди в нем — актеры». Не так ли? Вас ведь привели ко мне театральные дела?

Миша. Да, я работаю над диссертацией об истории Еврейского театра в Российской империи и в Советском Союзе. Но позвольте, профессор, передать вам небольшой презент из Израиля от Михаила Борисовича. Это косметика из минералов Мертвого моря.

Профессор. Спасибо! Вот уж удружили! Жена будет в восторге! С тех пор, как мы первый раз побывали в Израиле, она только этой косметикой и пользуется. Кстати, большая благодарность Мише — Михаилу Борисовичу, — что перевели мою монографию на иврит!

Я, знаете ли, довольно случайно вышел на еврейскую тему. Изучал историю КПСС, кремлевскую политику в послевоенные годы — до смерти Сталина и падения Берии. Это был завораживающий детектив, история, наполненная интригами, убийствами и ядом! Какой там «Король Лир», какой «Макбет» или «Ричард III», здесь куда как хлеще, против сталинских злодеев Яго мелкий интриган.

Вы должны знать: это время диких антисемитских кампаний. Тут, как ни крути, эту тему не обойти. Как-то, работая в архиве, я поднял папку по «Делу врачей» — и, знаете, затянуло, как в омут. Тут не просто «Дело врачей», не просто «Дело Еврейского Антифашистского Комитета» — тут механика, технологии, система! Да, да, система! Как это все делалось и, главное, зачем? Режиссеры, исполнители, массовка! Ребус, завернутый в загадку! Шизофрения?! Паранойя?! Но ведь это высшая политика государства! Та же самая рука, что на ядерной кнопке! Схватки бульдогов под ковром! Кремлевские интриги, как при каком-нибудь восточном дворе, только похлеще, с российским размахом! Вроде истории про Амана и Мордехая, но — в середине двадцатого века! После победы над Гитлером!

Михаил Борисович написал, что вас интересуют не просто еврейские театры, но, так сказать, в общем интерьере? Вся обстановка?

Миша. Да, вот именно, в общем интерьере. Что происходило после войны? Я немало читал, я представляю общую картину, знаю немало деталей. Но не могу понять…

У меня прабабушка служила актрисой в ГОСЕТе. До конца жизни она вспоминала, рассказывала. И мой прадед — он был выдающийся скрипач — тоже работал в ГОСЕТе. Макс Коган, но бабушка всегда звала его Эфраимом. Это было его настоящее имя…

Я хотел узнать ваше мнение: почему убили Михоэлса? Сейчас уже известно, кто заказчик. Но — почему? И так демонстративно, грубо, поспешно, почти не скрываясь! Очень многие поняли, что это не случайная смерть, а преднамеренное убийство!

Профессор. Вы хотите спросить, почему Михоэлса убили отдельно от других членов Еврейского Антифашистского Комитета? Задолго до этого дела?

Миша. Да, именно задолго. Но: кому и для чего вообще понадобилось «дело Еврейского Антифашистского Комитета»? Они же служили верой и правдой, особенно во время войны. Мы с вами хорошо знаем: они не шпионы и не враги. Дело было шито белыми нитками. Сталин знал. В чем был смысл?

Профессор. Вы спрашиваете, в чем был смысл? Нормальному человеку не понять… Не было никакого смысла… Разве что — постоянно держать в страхе, нагнетать! Смысл — в природе режима! В психологии! Вы пытаетесь оперировать логикой… в сумасшедшем доме…

История не может опираться на одни логические, чисто объективные рассуждения… История часто иррациональна. Как теперь говорят: человеческий фактор… Фактор безумия… злобы… Это страшная машина…

Конечно, главный режиссер — Сталин. В его лице искусство потеряло выдающегося режиссера и драматурга… Людоеда… В отличие от Шекспира, он ставил настоящие драмы, с живыми людьми, на крови. Он дергал ниточки… и получал удовольствие… Маньяк… Катехизис революционера в действии… Он смеялся, получал сексуальное удовлетворение… Мы не знаем… Но, представьте, вчерашние люди, большие люди, как паяцы… били себя в грудь, каялись, признавались в несовершенных преступлениях и умирали с его именем на устах… Средневековые аутодафе… Великий мастер исторической сцены… Маньяк и параноик в одном лице, он обожал эти игры. Сластолюбец и миссионер… Маньяк, как вы должны знать, убив свою жертву, не может остановиться. Пролитая кровь и безнаказанность деформируют психику.

Сталин был больной человек. Но и вокруг него, под ним, донизу сотни энтузиастов-исполнителей… Он не мог один… ему нашептывали, подталкивали… Использовали его болезнь… Машина… Система… Замкнутый круг…

Миша. А убийство Михоэлса?

Профессор. Дело Михоэлса стоит особняком. Подозревали, что он интересуется жизнью вождя. А там… Там действительно много было страшного, не для публики… Не для заграницы… Это вам не благородный король Лир! У Кобы шкаф не закрывался от скелетов… От убитых, от репрессированных родственников… А самоубийство жены? Никто не знает до конца…

Последние годы — агония… Вы знаете, сколько у Сталина было инсультов? В октябре сорок пятого, вскоре после Победы. Раз. Он исчез на два месяца, не мог разговаривать. Это напоминало Ленина в двадцать третьем. Но этот — оклемался и снова принялся за свое. Потом — в сорок девятом, к семидесятилетию, прямо на торжественном вечере. Два.

Я много раз слышал этот рассказ от отца. Его поздравляли, ему льстили, поклонялись, как живому Богу! Ни одному царю так не поклонялись!

Много лет потом в «Правде» печатали поздравления, брали соцобязательства, открыли музей подарков — в конце торжественного вечера от него ожидали благодарственных слов, но он сидел и молчал. Не мог произнести ни одно слово, подняться. И снова надолго исчез. Телевидения еще не существовало. Но люди догадывались…

В третий раз — первого марта 1953 года. Умер сам? Отравили? Тираны редко умирают своей смертью! Известно одно: чуть ли не сутки он лежал без помощи… Врачей он разогнал… Он умирал (может быть, умер?), а в это время его ближайшие клевреты делили власть. И только когда договорились, вызвали врачей. Тех, кто оставался на свободе.

В последние годы он очень плохо себя чувствовал. По многу месяцев отдыхал на юге. На совещаниях присутствовал не больше часа. Он всегда был очень подозрительным, а в таком состоянии человек становится внушаемым.

Страх… Его мучили страхи… Тираны всегда боятся возмездия… Пролитая кровь мстит за себя… Синдром Ирода…

…Сталин и Берия… Они были связаны одной цепью и в то же время боялись друг друга. Знали, кто на что способен… Мингрельское дело — охота на мингрелов в грузинском руководстве. Берия — мингрел. Сталин начал охоту на Берию, на «большого мингрела», но — не успел…

В послевоенное время происходило множество процессов. Дело авиаторов, дело генералов, дело адмиралов, охота на маршала Жукова и близких к нему генералов, дело Алилуевых, Ленинградское дело, дело ЗИСа. Тысячи больших и маленьких процессов. Тиран закручивал расслабившиеся во время войны гайки!

Антисемитские процессы — не первые. Дело Еврейского Антифашистского Комитета, чуть позже дело врачей. И параллельно с ним Дело МГБ — Министерства государственной безопасности, или Абакумова-Шварцмана. И наконец мингрельское дело. Голова кружится от всех этих дел, от всей этой паранойи. Но в них присутствовала своя извращенная логика. Сталинский метод… Система…

Утверждают, что инициаторами Ленинградского дела и Дела Еврейского Антифашистского Комитета были Берия и Маленков, что это их борьба за власть — за трон, за место рядом с троном, за позицию для решающего броска после смерти вождя, что они старались уничтожить конкурентов — да, они были заинтересованы, помогали, участвовали, особенно Маленков, но — все нити ведут к Сталину! Он эти нити до последнего крепко держал в руках. Все остальные — куклы. Хитрые, жестокие, коварные, но только куклы. Пешки в большой игре. Однако со временем какие-то пешки проходят в дамки. Становятся ферзями. Или — их сбивают.

(Подходит к столу, на котором стоят куклы, берет в руки куклу)

Кузнецов Алексей Александрович, ближайший сподвижник Жданова, секретарь ЦК, член Оргбюро, начальник Управления кадров ЦК ВКП(б), считался наследником Сталина по партии. Это он в 1946 году нанес жестокий удар Маленкову посредством «дела авиаторов».

Расстрелян по «Ленинградскому делу» 1-го октября 1950 года. (Кладет куклу лицом вниз)

Вознесенский Николай Алексеевич, член Политбюро, первый заместитель председателя Совета министров, то есть Сталина, считался наследником вождя в правительстве. Расстрелян по «Ленинградскому делу». (Кладет куклу лицом вниз)

Попков, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б). расстрелян по «Ленинградскому делу». (Кладет куклу)

Родионов, председатель Совета Министров РСФСР, расстрелян по «Ленинградскому делу». (Кладет куклу)

Всего расстреляно 26 партийных и государственных деятелей высшего ранга, ровно столько, как в свое время бакинских комиссаров; сотни осуждены, более двух тысяч сняты с работы и исключены из партии.

Миша. Вот это да! Круто! За что их расстреляли?

Профессор. Гнев Сталина вызвали предложения ленинградцев создать Коммунистическую партию РСФСР и отдельное бюро ЦК по России. Это то, что Сталин называл русским национализмом.

Вы, очевидно, помните — нет, вы это не можете помнить, — распаду Советского Союза при Горбачеве предшествовало создание Коммунистической партии Российской Федерации и избрание Ельцина президентом России.

Сталин был прожженный политик, он малейшего противостояния России и Центра боялся, как огня. И выжигал каленым железом, кровью! А человеческие жизни он не считал!

Это была, конечно, борьба за власть. Разгром «ленинградцев» после смерти Жданова означал промежуточную победу Маленкова и Берии. Они торжествовали, но решения принимали не они.

Тут мы переходим к самому интересному. К смерти Жданова. Это был мрачный идеолог, гонитель интеллигенции, правая рука Сталина, первый среди ленинградцев. А значит… он представлял угрозу. Действительную или мнимую, вот в чем вопрос… Скорее мнимую, потому что это был очень больной человек.

Сталин был великий политический гроссмейстер. Величайший! Макиавелли карлик перед ним! Злодей, но и гений интриги! Он на много ходов — на годы, — рассчитывал свои комбинации. Жданова нельзя было судить, не бросив тень на его идеологические акции, на то же постановление по журналам «Звезда» и «Ленинград». На борьбу с безродными космополитами…

Да… Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти. И его тихо убрали, как минимум, помогли убраться. Не он первый! Вы, конечно, ничего не знаете про Фрунзе?! Про доктора Бехтерева?! Сталин вообще был очень неравнодушен к медицине. И к врачам… Хотя бы дело Плетнева и Левина… С каким изуверством… Эдакий Медичи…

Миша. Извините, но я что-то не понимаю. Ведь примерно в это самое время Сталин выдал дочку Светлану за сына этого Жданова?

Профессор. Ну и что? Он посадил жену Калинина, и жену Молотова, и жену Буденного, и расстрелял брата Кагановича, а они — пресмыкались! Этот коварный властелин был способен на все! Его нельзя измерять обычными человеческими мерками! Для него существовали только власть и держава! Не человек, что человек?! Только держава! Ну, может быть, еще идеология. Борьба с империализмом… Хотя, он сам был первый империалист!

Я атеист. Я не верю в Бога. Но вот в дьявола… Если бы мог существовать сатана в человеческом обличье, то это бы был Он! Сталин!

Впрочем, я ничего не могу утверждать до конца. Дело полностью не расследовано. Не исключено, что руку мог приложить Берия, повлиять на врачей, но — в 1948 году Берия не руководил госбезопасностью. И — письмо Лидии Тимашук. Она не согласилась с диагнозом и высказала подозрения, забила тревогу. Это письмо прочитал суперподозрительный Сталин, и распорядился: «в архив».

Миша. Это уже дело врачей?

Профессор. Нет, пока еще нет. Письмо Тимашук несколько лет мирно пролежало в архиве. Потом его подняли… Когда им, Ему это стало нужно…

Но прежде было дело Еврейского Антифашистского Комитета — ЕАК. Писатели, поэты, ученые, они угодили в мясорубку. Они не знали правила кремлевской игры. Впрочем, какие правила? Тиран прав всегда! С самого начала они были обречены. Это как в клетке с тигром надеяться на его доброту.

Миша. Кому это было нужно, это дело ЕАК? Атака на Молотова? Я догадываюсь, что вся эта борьба между куклами, все эти письма, заседания, решения, интриги — что во всем был главный режиссер и судья, что Он дергал кукол, подсказывал и наслаждался их суетливой возней. Пока они дрались между собой, он мог спокойно наслаждаться властью. Он никого слишком близко не подпускал к трону. У него была своя… система сдержек и противовесов.

Профессор. Вы правы, Миша. Все остальные куклы рядом с ним, хотя, скорей, не куклы, а бандиты. Да, бандиты… Там такой отбор. Такая школа выживания…

Им нужен был ЕАК, пока он собирал в Америке, в Британии, в Канаде деньги, агитировал за второй фронт и устанавливал контакты, полезные для советской разведки. Пока американские евреи закупали для нас медикаменты и санитарные машины… Никаких человеческих чувств… Ради денег и контактов этим наивным людям разрешили обсуждать еврейскую автономию в Крыму… Это что-то вроде червячка для несмышленых рыбок…

Но война закончилась, и Сталину стали не нужны ни «Черная книга», ни память о Холокосте, ни памятники миллионам убитых, ни еврейская культура, ни сам беспокойный ЕАК. А тут еще евреи слишком громко радовались, что на Ближнем Востоке возникло еврейское государство. Да и с Израилем дело не заладилось, он отказался строить социализм. Вернее, еще хуже, он стал строить другой социализм. Не наш. Не по Сталину…

А дальше вы все знаете. Открытый процесс, о котором мечтал Сталин, не получился. Обвиняемые несмотря на пытки не признали вину. Обвинений — кот наплакал. Сам председатель судебной коллегии усомнился в обвинении и стал бегать по инстанциям, но его заставили. Сталинская судебная машина не знала осечек, она умела только карать. Карать! Карать!

(Подходит к столу с куклами, но одной берет кукол, кладет вниз лицом)

Соломон Михоэлс, председатель ЕАК, руководитель ГОСЕТа, великий актер и режиссер — бессудно убит в Минске.

Соломон Лозовский, недавний заместитель наркома иностранных дел, руководитель Совинформбюро: убит 12 августа 1952 года на полигоне Коммунарка.

Ицик Фефер, секретарь ЕАК, поэт: убит на полигоне Коммунарка.

Соломон Брегман, заместитель министра госконтроля: умер в тюремной больнице, не дожив до конца следствия.

Иосиф Юзефович, сотрудник Совинформбюро: убит на полигоне Коммунарка.

Борис Шимелиович, главврач больницы имени Боткина: убит на полигоне Коммунарка.

Лев Квитко, поэт: убит на полигоне Коммунарка.

Перец Маркиш, поэт — убит на полигоне Коммунарка.

Давид Бергельсон, писатель — убит на полигоне Коммунарка.

Вениамин Зускин, выдающийся актер, руководитель ГОСЕТа после смерти Михоэлса — убит на полигоне Коммунарка.

Леон Тельми, журналист-переводчик Совинформбюро: убит на полигоне Коммунарка.

Илья Ватенберг, старший редактор издательства художественной литературы: убит на полигоне Коммунарка.

Эмилия Теумин, редактор международного отдела Совинформбюро: убита на полигоне Коммунарка.

Чайка Ватенберг-Островская, переводчик ЕАК: убита на полигоне
Коммунарка все того же 12 августа.

Всего казненных — 23, репрессировано 125 человек, включая руководителей Еврейской Автономной области.

Вы знаете, Миша, в чем различие между расстрелян и убит?

Миша. Нет. Не знаю.

Профессор. Расстрелянных обычно ставят к стенке. Им зачитывают приговор, завязывают глаза и стреляют с дистанции. А убивает серийный палач, приставив револьвер к затылку, вплотную, так что иной раз разлетается череп. Ему на все, про все даются одна-две минуты, у него план и соцсоревнование, как на обыкновенной фабрике, и в день он убивает десятки… До полного изнеможения… А потом напивается… если сдают нервы…

Коммунарка — это в наше время окраина Москвы.

Миша. Ужасно. Я знал, что они расстреляны. Но чтобы так… чтобы такая картина… Котлован… (закрывает лицо руками) Я это тоже знал. Догадывался…

Профессор. После смерти Сталина борьба за власть и во власти продолжились. Весной 1953 года «злодей» Берия возглавил объединенное министерство МГБ и МВД и сразу же предложил пересмотреть дело ЕАК. Удивительным образом именно Берия оказался в это время самым либеральным членом Политбюро, первым десталинизатором. Это его и сгубило. Он сильно напугал сотоварищей-сталинистов. Инициатива Берии была отклонена — совместно Хрущевым и Маленковым. Дело пересмотрели только два года спустя, якобы по инициативе известных писателей. В этот раз пересмотр поддержал Хрущев, который боролся за власть с Маленковым. Они все были по плечи в крови, но Маленков особенно. Хрущеву нужно было убрать Маленкова, и он поднял и дело Еврейского Антифашистского Комитета, и Ленинградское дело.

Миша. Все-таки, почему? Если никаких доказательств и никакой вины? В чем смысл этого жестокого убийства?! Должен же быть какой-то смысл?!

Профессор. Смысл? Нет смысла! У злобы нет смысла, у злобы только масштаб. Масштаб вседозволенности!

Какой смысл был у Гитлера убить шесть миллионов евреев?

Миша. Вы хотите сказать, что Гитлер и Сталин?..

Профессор. Да, именно это я и хочу сказать! Явления похожего порядка! В тридцать девятом году Сталин в разговорах с Риббентропом пообещал тому «покончить с еврейским засильем», особенно среди интеллигенции, как только русская интеллигенция будет готова их, то есть евреев, заменить. Русская интеллигенция, как известно, была уничтожена, или находилась в эмиграции. Риббентроп успел записать свои воспоминания во время Нюрнбергского процесса до того, как его повесили.

Миша. Я много раз слышал про антисемитизм Сталина. Моя прабабушка, бывшая актриса ГОСЕТа, всегда звала его Аманом. В нашей истории Аман — это злодей, который хотел погубить еврейский народ. В честь победы над Аманом мы празднуем веселый праздник Пурим. Но — они же вроде бы интернационалисты. И он в свое время помог Израилю. И при голосовании в ООН, и поставками оружия через Чехословакию. Как один и тот же человек может быть таким разным?

Профессор. Британию он ненавидел еще сильнее. Чтобы навредить англичанам, он готов был поддерживать евреев. К тому же, вероятно, рассчитывал, что Израиль станет советским сателлитом.

Миша. Как вы думаете, в чем причина его антисемитизма?

Профессор. Я — историк, а ответы на ваш вопрос ищут совсем другие науки. Психология? Психиатрия? Зоология? Быть может фрейдизм, психоанализ? Вероятно, это детские комплексы. Кто его отец? Виссарион Джугашвили? Есть много разных версий. Но — много, значит ни одной окончательной. Известно, что детство отца народов было тяжелое. Мать — прачка, ходила по людям. Кто знает, только ли стиркой белья она занималась? Представьте: молодая женщина, беззащитная…

Среди многих домов, которые она посещала, встречались и дома богатых грузинских евреев. Кем они были для него, эти эбраэли? Благодетелями? Эксплуататорами? Наверняка он кого-то из них ненавидел. Представьте маленького, затравленного, нищего, но при этом очень гордого и самолюбивого звереныша. Недаром он ушел в революцию! Революция, партия учили его искусству ненависти, не любви! Мести! Есть много воспоминаний, что это в нем было с детства: коварство, жестокость, хитрость. И позже: его главный враг в этой жизни — Троцкий. Бронштейн. Тот его высокомерно презирал, вот уж кто действительно трибун революции; а Сталин — вот уж кто умел ненавидеть и завидовать. Мрачный, тяжелый, беспощадный, мстительный человек. Зверь. И опять же, Зиновьев и Каменев, снова евреи. Снова враги.

Есть воспоминания, что это, антисемитское, проскакивало в нем с молодости. Но ему все сходило с рук. Он был любимчиком Ленина. «Замечательный грузин».

Знаете почему? Эксы… на большевистском новоязе: «экспроприации». По простому: грабежи. За ним числилось несколько знаменитых эксов… Сталин, в то время Коба, и Камо… «Тифлисская экспроприация»… В самом центре Тифлиса боевики забросали бомбами экипажи, перевозившие деньги Госбанка. Три человека было убито, около пятидесяти ранено — через несколько недель эти деньги оказались у Ленина…

…Сталин — один из организаторов бандитского направления в партии. Зато очень нужный, близкий к Ленину большевик…

К концу жизни человек редко становится лучше. А этот, беспощадный и мнительный, параноик…

…Вы слышали историю с Каплером?

Миша. Да, слышал. Встречался со Светланой Сталиной. И даже намекнул об этом в газете. Кажется, в «Правде»?

Профессор. За это Каплеру дали пять лет. А потом еще пять. Обаятельнейший был человек. Сталин велел бы его расстрелять, но побоялся. У него имелся горький опыт с собственной женой. Вы в курсе, что она застрелилась?

Миша. В курсе.

Профессор. Вот и Светлана пригрозила самоубийством, если с Каплером что-то случится.

И — снова еврей. В сорок четвертом году Светлана вышла замуж за Григория Морозова, одноклассника своего брата. Сталин был вне себя, он уступил, но так и не смирился. Не пустил зятя на порог, ни разу его не увидел, а через несколько лет Сталин их развел.

Но тут другое удивительно: как люди из сталинского окружения тонко поняли сигнал… Молотов… Ну, тут особенный случай… его жена-еврейка, Жемчужина, как дисциплинированная партийка сама, от него съехала к брату… Потом ее арестовали… Но и дочка Маленкова… Нос по ветру… Едва развели Светлану, она тоже бросилась разводиться с мужем-евреем…

А теперь с другой стороны. Что называется «их нравы». Этот Григорий Морозов, Григорий Иосифович, оказался парень достойный, закончил МГИМО, в будущем профессор-международник. Его не тронули — Светлана снова пригрозила наложить на себя руки. Но вот его отец… Мороз, или Морозов оказался гешефтмахером и пройдохой. Эдакий маленький еврейский Бендер.

Впрочем, что это я? Одессит Бендер, сын турецко-подданного, он ведь тоже…

…Так вот, этот выходец из богатой семьи, бывший нэпман, отсидевший год за взятку в вегетарианские времена, стал представляться… старым большевиком и профессором, рассказывать, что он встречается и беседует со Сталиным… ну вот, как мы с вами… говорят за жизнь. Что вождь приглашает его на приемы в Кремле… Он пролез в «Общество старых большевиков», стал посещать их собрания, распределители, отдыхать в санатории в «Барвихе», завел дружбу с женой Молотова Жемчужиной, с Землячкой…

Вы что-нибудь слышали про Землячку?

Миша. Фамилию слышал. Не могу вспомнить…

Профессор. Демон!

Миша. Демон?

Профессор. Да, демон! Партийная кличка. Фурия! У нее за плечами были тысячи загубленных жизней. Почитайте про красный террор в Крыму!

Миша. Да, обязательно!

Профессор. Но больше всех этот Мороз-Морозов обаял Лину Штерн, первую женщину-академика в Советском Союзе. Настолько обаял, что она взяла его к себе в институт заместителем по административно-хозяйственной работе. Словом, совершеннейший Хлестаков!

Лина Штерн, кстати, единственный член Еврейского Антифашистского Комитета, которую не расстреляли. Ее всего лишь выслали в Казахстан.

Удивительно, как этот ушлый, многоопытный Морозов не понимал, что находиться близко к Сталину смертельно опасно.

В 1948 году его арестовали, обвинили в антисоветской деятельности и в клеветнических измышлениях против главы Советского государства — по приговору Особого Совещания, то есть без суда, ему дали 15 лет. Правда, выпустили, как только Сталин умер.

Миша. Все эти дела могли еще больше раззадорить Амана, разбудить в нем бациллы антисемитизма!

Профессор. Да, могли! Но это не все. Сталин никогда не щадил своих родственников. (Подходит к столу с куклами, играет с ними) Люди были для него только куклами… Только куклами! Щепками в потоке истории…

По приказу Сталина арестовали и расстреляли брата его первой жены Като Александра, финансиста и историка, и его жену — они оба занимали влиятельные посты в правительстве. И сестру Като и Александра Марию. И мужа старшей сестры Надежды Аллилуевой — Реденса. Этого кара настигла заслуженно: он был высокопоставленный чекист, участник Большого и всякого прочего террора, возглавлял Особую тройку НКВД. А вы знаете, что такое Особые тройки?! Это внесудебные органы, которые отправляли людей на смерть!

Вы, наверное, слышали: «революция пожирает своих детей»?!

Миша. Да, слышал.

Профессор. Но как пожирает? У всякой революции есть свой людоед! Людоеды!

У Надежды Аллилуевой был брат Павел. Он умер прямо на работе, якобы от сердечного приступа. В сорок четыре года! Подозревали, что его отравили. Так вот, едва закончилась война, наступила очередь вдов. Вдовы Реденса… Анны, старшей сестры Надежды Аллилуевой, и вдовы ее брата Павла… Евгении. Обеих Аллилуевых арестовали за то, что не умели держать язык за зубами и — что познакомили Светлану с Михоэлсом. Михоэлса подозревали-подозревали (!), никаких доказательств (!), — что через него на Запад могла поступать информация о личной жизни Сталина. Подозревали — и убили в Минске! Убили — и стали раскручивать, то есть пытать. Умельцы из НКВД умели шить дела, умели выбивать показания. Так «дело Аллилуевых» стало неторопливо перетекать в «дело Еврейского антифашистского Комитета», а «дело ЕАК» — в «дело врачей» и, попутно, в «дело Министерства Госбезопасности». Было бы желание.

Арестованных членов ЕАК обвинили в связи с «еврейскими националистическими организациями Америки» — сами же и посылали устанавливать связи и собирать деньги, — в шпионаже и в клеветнической информации о положении евреев в СССР, и еще: что по заданию еврейских националистов Америки они поставили вопрос — п о с т а в и л и   в о п р о с! — о создании еврейской республики в Крыму. В свое время, по совету Берии, Михоэлс и Фефер написали соответствующее письмо Сталину и Молотову — и вот теперь это письмо превратилось в вещдок!..

И, послушайте, в чем их еще обвинили: в издании «Черной книги» совместно с националистами США и Палестины, а это, мол, «выпячивание» страданий евреев во время войны!

Шесть миллионов расстреляно, сожжено в печах, не только мужчины, но — женщины, дети, из них больше половины советские граждане — и это называется выпячивание! Илья Эренбург и Василий Гроссман составили эту книгу, мартиролог скорби — ее велели рассыпать! Нельзя об этом знать! Нельзя об этом скорбеть! Велено забыть! Издали только недавно. Вот она, эта книга скорби! (Берет в руки книгу) А вы говорите: театр. Кому мешал театр?! Катилось колесо, катилось, и вот — докатилось!

Шло тотальное уничтожение еврейской культуры! Тотальное! Был запрещен выход печатной продукции на идише, уничтожен последний набор древнееврейских типографских шрифтов, книги еврейских писателей изымались из библиотек. Как сказал Перец Маркиш: «Гитлер хотел разрушить нас физически. Сталин хочет сделать это духовно».

Миша. Голова идет кругом! Процесс за процессом, приговор за приговором! Какое мрачное, какое страшное время! Какие страшные люди!

В нашем доме всегда висел портрет Соломона Михоэлса. Я был совсем маленьким, но я помню, как мой дедушка стоял перед портретом и играл на скрипке — и 12 января он всегда играл, когда в Минске убили Михоэлса, и 12 августа он играл, в «ночь казненных поэтов». (Раздается грустная мелодия скрипки)

Бабушка Берта очень любила танцевать фрейлехс. Бывало, она танцевала в одиночестве, а Михоэлс со стены смотрел на нее. Она говорила: «Пока мы танцуем фрейлехс, значит, нас не убили. Значит, мы живы и мы победили». С детства она учила меня танцевать. Вот так!

(Миша, а вслед за ним профессор, танцуют фрейлехс)

Миша. Я понял, что очень многого я не знаю. Что очень многое мне только предстоит узнать. Что очень много зла на этом свете. Но вот что я знаю точно: последний спектакль, который играл ГОСЕТ, назывался «Гершеле Острополер» — это был искрометный спектакль о веселом и остроумном Гершеле-острослове, о шуте Гершеле из Острополя. Символично, правда? Что мы не стали на колени. Что театр, как боец, был сражен в бою. В неравном и жестоком. На самой высокой ноте, которая оборвалась…

…Как оказалось, навсегда. Все еврейские театры закрыли в один год: в Москве, в Минске, в Одессе, в Черновцах, даже в Биробиджане. До войны в СССР было семнадцать еврейских театров, после войны осталось только пять. Вот их и закрыли в сорок девятом. И с ними вместе две последние еврейские школы в Биробиджане.

Павел Павлович, у меня остался последний вопрос. В детстве я не раз слышал, как взрослые говорили про депортацию. Будто нас всех, весь народ, хотели отправить на Дальний Восток, в Биробиджан. Якобы от гнева русского народа. Что об этом говорит история?

Профессор. История оперирует фактами, а не предположениями. Аман унес с собой тайну. У нас почти нет фактов…

Но… зачем такая оголтелая компания, такая истерия? Собрания трудящихся по всей стране, где люди в исступлении требовали казнить убийц в белых халатах, требовали депортировать евреев в Сибирь и на Дальний Восток? Сталин никогда не останавливался на полпути, и человеческие жертвы его не волновали. Это было хуже, чем дело Бейлиса о ритуальном убийстве, это было «дело» всего еврейского народа.

Историк Этингер, сын замученного профессора, ссылаясь на Булганина, пишет: (достает книгу и читает): «Процесс над врачами намечался на середину марта 1953 года и должен был завершиться вынесением смертных приговоров. Профессоров-убийц предполагалось публично повесить на центральных площадях в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске и других крупнейших городах страны. Булганин рассказал мне и о намечавшейся после процесса над врачами массовой депортации евреев в Сибирь и на Дальний Восток. В феврале 1953 года Сталин приказал подогнать к Москве и другим крупнейшим городам несколько сот эшелонов для выселения евреев. В ходе этой акции планировалось организовать крушение составов и «стихийные» нападения на них «возмущенных масс», чтобы с частью депортируемых расправиться в пути… И дальше: идейными вдохновителями и организаторами «дела врачей», а также антиеврейских акций были Сталин, Маленков и Суслов».

Но — Аман приказал долго жить! Может, и в самом деле существует еврейский Бог?

Миша. Но тогда почему он не помог против Гитлера?

Профессор. Да, действительно, почему он не помог против Гитлера?

Однако вся проблема в том, что книга Этингера издана только через 23 года после его беседы с Булганиным и через 18 лет после смерти бывшего премьер-министра СССР. Сам Булганин ничего ни подтвердить, ни опровергнуть уже не мог. Нечто очень похожее рассказывал перед смертью и Поляков, бывший сотрудник ЦК и секретарь «комиссии Суслова», той самой, которая должна была заниматься депортацией. Он утверждал, что в отдаленных районах страны спешно строились барачные комплексы наподобие концлагерей для размещения депортированных. Но — никто эти комплексы не видел. Или не хотел видеть? И Микоян в мемуарах подтверждал, что депортация намечалась, но вот Хрущев, Молотов и Каганович — ничего об этом не знали…

Миша. Спасибо, Павел Павлович. Вы мне подсказали. Я понял, что не следует писать только о театре. Это все равно, что вырвать из книги несколько страниц.

Профессор. Да, в истории все взаимосвязано! Дерзайте, Миша! (Занавес. На сцене остается один Миша)

Миша. Страшное время! Кровавая история! «Ночь расстрелянных поэтов»! Год закрытых навсегда театров!

Мне повезло, что я родился в другое время. Что я все это изучаю по книгам и документам, по рассказам историков. Бабушка Берта так мало успела мне рассказать. А я? Разве я всегда слушал? Понимал?

И века не прошло, как мои предки вышли из черты оседлости и — попали в красный ад. Гражданская война, индустриализация, строительство социализма, репрессии, война и снова репрессии… Маленький беззащитный человек перед сверхмощью тоталитарного государства…

А они играли на скрипке (раздаются звуки скрипки), танцевали фрейлехс и хотели сохранить свой язык идиш. Любили театр… Играли в театре…

Не сохранили… История была против них…

Время уходит, струится сквозь пальцы, как песок, как вода. В остатке остаются сухие слова, а кровь высыхает… А кровь высыхает… Испаряется память…

Приходится заново все собирать по крупицам…

(Занавес. Окончание действия)

 Часть вторая

 Действие второе

(Кабинет театроведа Льва Осиповича Лещинского. Он сидит в кресле)

Лещинский. Скоро должен прийти Миша, Михаил Витальевич из Израиля от старых знакомых. Отец когда-то дружил с его дедушкой. Нет, с его прадедушкой. Много-много лет назад. Да, мир тесен. Маленький-маленький такой шарик…

…Просит поделиться моими изысканиями о ГОСЕТе. Направить на путь истинный… Про их спектакли, игру… Будто я видел… Уже никто не видел… Почти шестьдесят лет… Целая жизнь… Я собирал по крупицам, по воспоминаниям… От отца… Написал несколько статей… Слова… Разве могут слова передать пантомиму, жесты, танцы, песни… Игру на забытом языке… Да, на забытом языке идиш… Отец еще знал этот язык. Любил этот язык…

…Любая реконструкция — это как новодел. Вроде все одно к одному, а — другое… Другой воздух… Другая эпоха…

…Еврейский театр не был театром слова… Театром музыки, символов, танца, пантомимы, бурлеска. Замечательных художников и музыкантов, выдающихся режиссеров и актеров.

Что могут передать слова?.. «Ночь на старом рынке». Мистическая поэма об умирающем местечке… Об умирающем… Пятьсот лет жил народ, страдал, приспосабливался, бедствовал… молился своему Богу… о вот он вышел из своих местечек… из унизительной черты оседлости… Вышел в большую новую жизнь и — растворился. Исчез. Ассимилировался. Уехал. Погиб… Там, в этих местечках, ничего не осталось… Только названия… Меджибож, Межерич, Браслав, Любавичи, Сагидур… Да еще старые, заброшенные кладбища. Разве что изредка по праздникам приезжают странные гости из-за океана. Пройдет ещё пятьдесят-сто лет и останется только строчка в учебниках истории. Не во всех…

А «Колдунья» Гольдфадена, основателя еврейского театра?! «Колдунья»… Еврейская сказка про сиротку Миреле и коварную мачеху, про злую колдунью и победу добра над злом. Если задуматься, сказки всех народов мира очень похожи…

Но вот «Король Лир». Удивительный спектакль. Михоэлс — король Лир. Трагический Михоэлс — трагический король Лир. (Подходит к вешалке (шкафу), одевает на голову корону, накидывает королевский плащ, берет в руки меч, на который опирается, как на трость).

Король Лир. О дочь моя! (Становится на колени перед воображаемой дочерью)

                     «Не будь со мной строга.

                     Прости.

                     Я стар и безрассуден. (Смотрит в зеркало)

Нет, не так. Еще раз. Снова.

                     Не будь со мной строга.

                     Прости.

                     Забудь. Я стар и безрассуден.

(Ходит по сцене (комнате), меняет меч на трость)

                     Мы в каменной тюрьме переживем.

                     Все лжеученья, всех великих мира,

                     Все смены их, прилив их и отлив…

                     …Как птицы в клетке будем петь.

                     Ты станешь под мое благословенье,

                     Я на колени стану пред тобой, моля прощенье».

  Знаменитый «Король Лир»! Великий Шекспир! Великий Михоэлс, не ведающий собственную судьбу!

Удивительный спектакль, наивный для нашего времени! Нет, он не о короле, он о преданном, об оскорбленном человеке! О человеке!..

Но все равно. После Холокоста, после двух мировых войн… Мы узнали, что зло безгранично!..

Удивительные люди, они плачут о короле Лире, об эгоцентричном старике… О милосердии, о благородстве… И убивают собственного царя… Детей… Убивают!..

Ну, пусть не эти люди, пусть другие! Но где-то рядом, где-то близко! Поклоняются цареубийцам! Очень долго, много лет поклоняются цареубийцам…

О. великая сила искусства, сила перевоплощения! Мал и низок человек, и он же, человек, велик и благороден! Велик и благороден!

                     «Мою бедняжку удавили!

                     Нет, не дышит!

Коню, собаке, крысе можно жить, но не тебе. Тебя на век не стало… (Плачет. В ярости посылает проклятия невидимым злодеям) Будьте прокляты! Прокляты!

(Сбрасывает с себя корону и одевает шлем, поднимает меч, перевоплощается в воина).

Бар Кохба. Сын звезды. Великий воин и герой, навлекший множество несчастий на свой народ! Он сражался и умер за свободу, но вот итог: двухтысячелетнее изгнанье!

Двухтысячелетнее изгнанье! Не лучше ль было покориться Риму!?

Вопрос на все времена: стоит ли свобода тысяч человеческих жизней!? Человеческих жизней!? Сотен тысяч!?

Зовут меня Шимон. Однако имя это
Акиба изменил… Мы именем горды,
Но счастлив я, что он, бродя по свету
Зовет меня «Бар Кохба» — сын звезды.

(Раздается звонок)

Войдите! (Входит Миша Верховский. Лещинский поворачивается к нему и декламирует)

За то, то у крестьян похитили поля,
За то, что душат нас налоги, как петля,
За то, что всю страну хотят распять и сжечь,
За все заплатит острый меч.

Миша.

Настал великий час,
Торжественный и грозный.
Ведь если не сейчас,
То завтра будет поздно.

Оба.

Когда родной народ навек прогонит Рим,
Два дерева в лесу мы сделаем одним.

Лещинский. Браво, браво, Миша. Мы поняли друг друга с полуслова… Это драма о любви, о мужестве и безрассудстве! Да, да, о безрассудстве!

Я хочу спросить вас, Миша, кто для вас Бар-Кохба? Герой? Авантюрист? Безумец?

Согласно «Римской истории» Диона Кассия, во время восстания Бар-Кохбы погибло пятьсот восемьдесят тысяч евреев. Это, наверное, от трети до половины тогдашнего населения Иудеи. Стоят ли свобода и вера таких жертв?

Миша. Не знаю. Нет ответа. Это наши символы мужества, Бейтар и Масада! Мы чтим память героев, не рассуждая. Мы не можем осуждать храбрецов, погибших в бою. Бар-Кохба, конечно, герой! Герой, даже если он потерпел поражение. Силы были слишком не равны. Великий Рим и маленькая Иудея!

Лещинский. Да, герой, это несомненно! Безумству храбрых поем мы песню? Знаете, кто написал эту драму? Самуил Галкин, кузен моей бабушки. У него было больное сердце, и это его спасло. Когда арестовали членов Еврейского Антифашистского Комитета, среди арестованных был и Галкин, но у него случился инфаркт. Самых известных поэтов и писателей, писавших на идиш, цвет еврейской литературы, казнили 12 августа 1952 года, в «ночь казненных поэтов». Самуил Галкин в это время находился в тюремной больнице, и его оставили жить. Думали, что он умрет сам, но он выжил. Несколько лет Галкин провел в лагере для инвалидов, существовали и такие лагеря, а в 1956 году вернулся в Москву. Его наградили орденом, но вскоре он умер. Ничто не проходит бесследно.

Миша. Я знаю, когда-то мы с бабушкой ходили на его могилу на Новодевичьем кладбище. Моя прабабушка Берта до самого последнего дня служила актрисой в ГОСЕТе. Она рассказывала, что играла Суламифь. «Суламифь», тоже написал Галкин.

Лещинский. Да, Суламифь, прекрасная возлюбленная царя Соломона. Убита начальником царской стражи Элиавом по сговору с ревнивой египетской царевной Астис, жрицей Исиды. Куприн в своё время красиво написал. Царский гарем — место небезопасное, совсем как советское Политбюро, здесь, как нигде, плетутся интриги и бушуют нешуточные страсти. Любовь и ненависть, зависть и ревность, желание приблизиться к трону…

В XIX веке Гольдфаден создал и поставил оперу, Самуил Галкин написал к ней стихи. Замечательная сказка на библейский сюжет.

Эту сказку о любви и ненависти ГОСЕТ поставил в тридцать седьмом. Люди бесследно исчезали, вслушивались в каждый шорох по ночам, боялись разговаривать, в каждом доме поселился страх, без устали, ударно трудились палачи, в Минске в БелГОСЕТе арестовали и расстреляли главного режиссера Рафальского, в Москве — директора театра Иду Лашевич, а тут — сказка. Пир во время чумы! Впрочем, не очень веселая сказка.

Миша. Бабушка рассказывала, что, когда арестовали мужа Иды Лашевич, и она ожидала ареста, Михоэлс каждую ночь ходил к ней домой. Уходил он только рано утром. Он надеялся, что при нем не придут, не решатся. Но однажды он ушел на рассвете, и ее тут же арестовали.

Лещинский. «Бар-Кохбу» поставили в тридцать восьмом. В этом, если вдуматься, заключалось нечто символическое. Там — Рим, здесь — третий Рим, пожирающий сам себя.

Миша. По счастью ничего такого никому не пришло в голову. Это потом…

Из Бар-Кохбы сделали крестьянина, народ разделили на бедных и богатых…

Лещинский. Их (указывает наверх) очень раздражало, что еврейский театр играет еврейские пьесы, обращается к еврейской истории. Еще при Грановском… Начиная с Луначарского…

Миша (подхватывает) Писали, что еврейский театр очень далек от проблем социалистического строительства, ругали за безыдейность репертуара, за отсутствие пьес, отражающих советскую действительность. Обвиняли в бессмысленном левачестве и формализме. Театр триумфально гастролировал по Европе, когда из Москвы прислали ревизора и потребовали от Грановского срочно вернуться… Добровольно положить голову на плаху…

Лещинский. Настоящий еврейский театр действительно был мало совместим… Жизнь местечек… Совсем другие герои, другие проблемы… Впрочем, все прежнее искусство, не только еврейское… Они воображали, что новая эра началась не с рождения Христа, а с их октября… Что нет ничего важнее их лакированного соцреализма…

…Когда Михоэлс поставил свою «Суламифь», его вызвали в Комитет по делам искусств и потребовали ставить русскую классику…

Представьте, русская классика… Гоголь, Островский… на идиш в Москве, в двух шагах от Малого театра, от МХАТа… Абсурд? Смешно?..

По счастью, все закончилось уморительной сценой из «Ревизора» в Центральном Доме работников искусств. Зускин играл Хлестакова, Михоэлс— его слугу Осипа… В зале сидели великие Немирович-Данченко и Тарханов, Яблочкина и Климов, лучшие актеры Художественного и Малого театров и хохотали до упада, так смешон, так гротесков был Хлестаков-Зускин. Не знаю почему, но после этого их оставили в покое…

Я понимаю, Гершеле Острополер, но Хлестаков?! На идиш?! В Москве? Рядом с Малым?

Другое дело «Бар-Кохба». Еврейский герой! Но — 1938-й год. Террор. Но ведь и не только террор! Уже намечался крутой поворот, начинались заигрывания с Германией. Ровно через год, 2 мая 1939 года, сняли наркома иностранных дел Литвинова, еврея, и в НКИДе начались еврейские чистки. Впрочем, не только евреев, профессионалов заменяли на партийных выдвиженцев. Чуть ли не половину сотрудников, послов. На место Литвинова пришел Молотов и заявил: «Мы навсегда покончим здесь с синагогой». Понятно, с чьего голоса он пел! А перед этим в марте состоялся XVIII съезд, и Сталин послал очень ясный сигнал Гитлеру. Начиналась работа над пактом. Такие дела не делаются в один день. Казалось бы, «Бар-Кохба» неуместен. Не укладывался в линию. Но — чудом проскочили…

Миша. Я недавно подробно читал про Белорусский ГОСЕТ. Репертуар во всех еврейских театрах был похожий. Там тоже ставили «Бар-Кохбу».

…Война застала БелГОСЕТ в Витебске. Гастроли только закончились, часть труппы — в Витебске, часть — в Гомеле, главный режиссер со дня основания театра Михаил Рафальский недавно расстрелян, якобы польский шпион, новый главный, Головчинер, уехал по делам в Одессу, часть актеров кинулись в Минск за семьями и — погибли. В первые дни войны царила полная неразбериха, Совинформбюро безбожно врало: передавали, что наши войска успешно отражают немецкое наступление, чуть ли не движутся на Варшаву, а между тем 28 июня — и недели не прошло, — немцы заняли Минск.

К счастью, бóльшая часть актеров успела эвакуироваться в Горьковскую область. Кого-то мобилизовали, остальным объявили о расформировании театра. Но они не смирились и стали искать выход. Первый секретарь Новосибирского обкома Кулагин был из Белоруссии, он согласился их принять. Они приехали в октябре сорок первого. Пришлось все делать заново — декорации, партитуры, все прежнее было утеряно. И вот в марте сорок второго они дали первый спектакль. Это был «Бар-Кохба».

В Новосибирске театр очень полюбили. Люди, уставшие от войны, с удовольствием слушали музыку и песни, смотрели танцы, пантомиму… Обходились без языка: сюжет кратко излагали на листочке бумаги, чтобы зрителям было понятно.

Лещинский. Вот это и есть еврейский театр в России. Музыкальный театр плюс театр мимики и жеста.

Миша. В Новосибирске их так полюбили, что артисты долго не хотели возвращаться в Минск. В Минском гетто было убито почти сто тысяч евреев, БелГОСЕТ потерял бóльшую часть своих прежних зрителей. Но все-таки они вернулись и играли. Но недолго. В марте сорок девятого театр закрыли. Московский ГОСЕТ — осенью, а Белорусский — весной.

Лещинский. С самого своего рождения, особенно после знаменитых гастролей, после невозвращения Грановского… еврейский театр ходил по очень тонкой грани…

…До некоторых пор ГОСЕТ был нужен. Он служил козырной картой против «Габимы», игравшей на иврите. Как же, это считался пролетарский театр, и говорил он на языке еврейских трудящихся масс. Но «Габима» уехала. И Грановский не вернулся…

Михоэлс все очень хорошо понимал. Пытался подбирать созвучный им (указывает наверх) репертуар.

Миша. Вы имеете в виду «Семью Овадис» Переца Маркиша и «Суд идет» Добрушина? Сколько я помню, Добрушин писал агитационно-нравоучительные, сентиментальные пьесы.

Лещинский. Вот именно, агитационно-нравоучительные. Но и Бергельсон. Можно сказать, классик…

Но я зайду с совсем другой стороны. Со стороны великой русской литературы, которая, по словам Белинского, вся вышла из гоголевской «Шинели». Она, эта великая русская литература, исключительно жалостлива, ее без слез читать невозможно. Возьмите хоть ту же «Шинель», хоть «В дурном обществе» Короленко. Так ведь и «Му-му», и «Бедные люди», и «Униженные и оскорбленные». Великий плач по маленькому, бедному, несчастному человеку. А горьковская пьеса «На дне»? Русская интеллигенция от умиления умывалась слезами и мечтала о революции. Будто революция в один день… Но и то правда: проклятый старый мир.

Но ведь и еврейская литература. Прямо-таки калька с русской. Такая же жалостливая. Вот и Бергельсон: его «Глухой» — рассказ сильный, но вторичный, подражательный; у публики эта пьеса не имела особого успеха. Публика устала от коллективизации, от индустриализации, от недавней Гражданской войны. Она хотела отдохнуть, отвлечься, чего-нибудь красивого, весёлого…

И Перец Маркиш тоже. Он замечательный поэт, он давно превратился в символ — расстрелянной, безжалостно убитой еврейской поэзии на языке идиш. Но… «Семья Овадис» — это тот самый агитационно-нравоучительный соцреализм.

Михоэлс это очень хорошо понимал. Вот его слова (ищет свой цитатник): «Если проанализировать большинство теперешних пьес, то они строятся так: стране нужен легкий сплав, для получения легкого сплава не хватает какого-то отечественного сырья. Нужно отечественное сырье. Будет отечественное сырье! Драматург решает это легко и просто».

Театр не один год убивали. Не только театр: музыку, живопись, литературу. Того же великого Таирова. Рассказывали, что он стоял, смотрел, как сбрасывают вывеску его камерного театра и — плакал. И вскоре умер, не выдержал…

…Алиса Коонен…она прокляла… Когда в том месте, где находился кабинет Таирова, где нужно бы сделать музей … устроили туалет…

…Они боролись до конца!.. И в казематах боролись! Не позволили устроить открытый процесс! Не стали бить себя в грудь и каяться!..

…«Тевье-молочник» — это тоже жалостливая пьеса… Но — какая сила! Шолом-Алейхем… Правда — великая вещь!

Миша. «Тевье-молочник» — очень мудрая пьеса. Моя бабушка Берта играла старшую дочь Цейтл, которая вышла замуж по любви за бедного портного. В воспоминаниях бабушка все подробно описывает, как будто все происходило вчера, а на самом деле больше полувека… Тевье играл сам Михоэлс. Это его лучшая роль. Король Лир и Тевье. Зрители плакали…

Тридцать восьмой год — это самый расцвет театра. Люди возвращались домой и кого-то из них… поджидали… А они плакали… из-за Тевье… Там последняя сцена невероятная: Тевье выселяют… Евреев изгоняют из обжитых мест — и он идет, усталый, мудрый, старый… и держит в руках табуретку… Это все, что у него, у них… осталось… Это было великое искусство!

А «Блуждающие звезды»! Я играл Лейбла — Лео Рафалеско — в университетском театре. Это поэма о театре и о любви. О любви не сбывшейся!

Лещинский. Да, прекрасная поэма о несбывшейся любви. Это накануне войны, 1941 год. Лейбл и Рейзл, Лео Рафалеско и Роза Спивак, блуждающие звезды. Но ведь это и вся история еврейского театра. Он начинался с бродячих трупп, с опереток, с пуримшпилей. С карнавала, с улицы. Помните, Лео Рафалеско (поднимает бумаги на столе или достает книгу Шолом-Алейхема): «Нет у нас ни театральной школы, ни меценатов, ни учителей, ни учебников, ни даже азбуки театрального искусства…». Зато: «Есть театры, есть актеры, есть таланты. Есть гениальные артисты, есть крупные яркие звезды, излучающие блеск свой далеко за пределы еврейской сцены, озаряющие своим сиянием арену мирового искусства».

Мы оказались блистательными учениками…

Миша. Да, блистательными… Со своим колоритом… (Берет в руки гитару и исполняет еврейскую песенку; Лещинский подпевает)

Из Хисалвича в Любавич,
Туда и обратно,
Из Любавича в Хисалвич
Разъезжать приятно.

Взял с собой мешок дорожный,
Палку, да и в путь…
Ну а что карман порожний
Это как-нибудь!

Из Хисалвича в Любавич,
Туда и обратно,
Из Любавича в Хисалвич
Разъезжать приятно…

Еду к цадику в Любавич
Он меня там ждет!
А оттуда уж в Хисалвич
Там второй живет!

Из Хисалвича в Любавич,
Туда и обратно,
Из Любавича в Хисалвич
Разъезжать приятно!

Дочек пять, еще три сына
У меня растут…
Есть коза за три алтына
Все богатство тут!

Из Хилсавича в Любавич
Туда и обратно,
Из Любавича в Хисалвич
Разъезжать приятно!

У меня изба без крыши
Есть где ветру дуть…
Ну, а что под полом мыши
Это как-нибудь!

Из Хисалвича в Любавич,
Туда и обратно,
Из Любавича в Хисалвич
Разъезжать приятно!

Ветер свищет, буря злится,
Собираюсь в путь…
Нищета в окно стучится
Это как-нибудь!

Из Хисалвча в Любавич,
Туда и обратно,
Из Любавича в Хисалвич
Разъезжать приятно!

Если точит мысль о хлебе
Слабоват, знать ум…
Я ведь еду, еду к ребе
Если мало — к двум!

Из Хисалвича в Любавич,
Туда и обратно,
Из Любавича в Хисалвич
Разъезжать приятно!

Лещинский. А «Двести тысяч»!? Еще при Грановском…

Миша (задумчиво вспоминая). Да. Еще при Грановском…

Лещинский. Еврейская притча. Хотя, почему еврейская? А «Сказка о золотой рыбке»? А — Гитлер!? Вот уж кто оказался у разбитого корыта!

Портняжка Шимеле Сорокер. (Достает утюг, накидывает рабочий халат, изображает глажку, шитье) Всю жизнь он шьет, всю жизнь он гладит, всю жизнь зарабатывает жалкие гроши. В былые времена сапожник и портной — самые распространенные профессии в черте оседлости.

Миша. И вдруг, о чудо, Шимеле Сорокер выигрывает двести тысяч в лотерею!

Лещинский. Я с вами поделюсь: мой дедушка Рапопорт всю жизнь работал портным. И мой папа: он был театральный критик, но он очень хорошо умел шить. Когда его выгнали с работы, ему несколько лет не давали писать, я был тогда совсем маленький, он одно время подрабатывал шитьем в театре. Говорили, что у него наследственный талант.

Так вот, Шимеле Сорокер выиграл двести тысяч. И нет больше Шимеле (скидывает халат), а есть совсем другой человек, есть богатый делец Семен Макарович, ему сам Ротшильд за панибрата.

Миша. Из него так и лезут гордыня и спесь.

Лещинский. Да, из него так и лезут гордыня и спесь. (Садится на стол и закидывает ногу на ногу; двое дельцов вносят стол и стулья, бумаги, бутылку коньяка; они молча подписывают контракт, затем его обмывают. Дельцы удаляются, стол убирают и тут Семен Макарович обнаруживает, что его деньги исчезли; Семен Макарович снова одевает халат и берется за утюг)

Миша. И нет больше дельца Семена Макаровича…

Лещинский. Семен Макарович снова превращается в Шимеле…

Миша. Великий Шолом-Алейхем! Смотрит с печальной улыбкой — и не поймешь: плакать или смеяться. Смеяться или плакать…

Лещинский. Да, замечательная притча… Печальная еврейская муза… Обратите внимание, Миша, Шимеле поднимается до небес, но снова падает на грешную, убогую землю… Закольцована еврейская судьба…

Миша. Да, вы это правильно говорите, именно закольцована. И у Шолом-Алейхема, и у Менделе Мойхер-Сфорима. Закольцована. «Путешествие Вениамина третьего» — тоже блистательная вещь. Помните, Вениамин и Сендерл, то есть Михоэлс и Зускин, отправляются из своей Тунеядовки искать дорогу в Эрец-Исраэль. Ищут-ищут, идут-идут из местечка в местечко, бродят-бродят, и оказываются все в той же Тунеядовке, где их поджидают осатаневшие жены. Так и Шимеле, как был портняжкой, так бедным портняжкой и остался. Не вырваться маленькому еврею из заколдованной нищей жизни. Будто какое-то проклятие над ним висит. И над Шимеле, и над Тевье, и над Сендерлом и Вениамином. Это ведь тоже плач, только сквозь грустную улыбку. Смеются евреи над своей судьбой, а вырваться не могут. Разве что на самом деле соберутся в Эрец-Исраэль, или в далекую Америку.

Лешинский. Вот, вот! Этим и был велик театр, что он рассказывал о маленьком человеке из нищего, забитого местечка! Великая тема, неисчерпаемая! Но не только! А «Уриэль Акоста» Гуцкова?! А «Соломон Маймон» Даниэля?! Какие образы, какие шекспировские страсти! Уриэль и Юдифь — это ведь еврейские Ромео и Джульетта!

Миша. Это тот случай, когда искусству потребовалась красивая легенда о любви.

Настоящий Уриэль Акоста вовсе не юноша: это средневековый философ, вернувшийся в иудаизм после вынужденного обращения в католичество. Не отвергая Бога, Уриэль усомнился в религии фарисеев, в ее обрядности и формализме, и бросил вызов ортодоксам. Акоста — философ-бунтарь, который был дважды подвергнут херему, признан еретиком и притворно покаялся. Но, увы, он не выдержал противостояние с общиной, с фанатизмом родственников и раввинов и затравленный, надломленный покончил с собой.

Уриэль Акоста — жертва не несчастной любви, но средневекового фанатизма. Его судьбу философа-бунтаря во многом повторил Спиноза. Это Карл Гуцков, немецкий романтик, приписал Акосте бурную любовную линию.

Лещинский. Но зато какую любовь! Благородную и смелую Юдифь! Эта пьеса пользовалась бешеным успехом! Юдифь играли великая Ермолова и Мария Андреева, гражданская жена Горького, Уриэля — Ленский, Южин… Сумбатов… Станиславский… Юрьев… Остужев! Тот самый Остужев, который играл и Ромео!

Миша. А в ГОСЕТе Уриэля играл Михоэлс!

Лещинский. В постановке Грановского. Это был один из ранних спектаклей, еще до ГОСЕТа — в Камерном театре, в Чернышевском переулке с залом на 100 мест.

Это одна из самых первых ролей Михоэлса. До того Уриэля Акосту играли красавцы, а он совсем не был красив. Вот как о нем пишут (роется в своих записях): «низкорослый, на редкость некрасивый, с отвисшей нижней губой и приплюснутым, с горбинкой носом, с глубокими залысинами на лбу и беспорядочно торчащими на висках волосами».

Да, совсем некрасив, но как он сумел показать внутреннюю силу Уриэля, его убежденность. В таких случаях говорят о душевной красоте, а это много труднее. Это не ординарный человек, а — человек бунтующий, свободный. Человек идеи!

«Уриэль Акоста» — и человек, и пьеса, — это ступень и в еврейской, и в мировой истории. Это человек на пути к новому времени!

И — почти его двойник, только на полтора века младше, Соломон Маймон. Философ и мыслитель, литератор, человек просвещения, хаскалы. Интереснейший образ…

Миша. «Соломон Маймон», пьеса Даниэля в постановке Михоэлса, где Маймона играл Зускин. Соломон Маймон — это еврейский самоучка с биографией Ломоносова, поклонник и комментатор Маймонида, он и фамилию взял в честь него вместо прежней фамилии Хайман. Маймон — одно из самых ярких лиц классической немецкой философии. Последователь и критик Канта, сподвижник Мендельсона. Человек с необыкновенной судьбой, подробно описавший жизнь евреев в Германии и Польше в восемнадцатом веке. Ортодоксы считали его еретиком, совсем как Уриэла Акосту.

Лещинский. Да, все верно. Вы это очень хорошо изучили. Зускин так выразительно играл Маймона, что Лейб Квитко написал про него (читает): «Зускин сумел сделать незримое событие — процесс мышления — зримым и ощутимым». Это наивысшая похвала!

Но была одна вещь — нет, две, две пьесы, — которые поставить не удалось. (Поднимается по лестнице. Это как вариант режиссуры) Принц Реубени, мессия-самозванец. Сефардский Шабтай-Цви.

Драму про Реубени написал Бергельсон по роману Макса Брода, душеприказчика Кафки. Декорации писал Исаак Рабинович — в ГОСЕТе всегда работали выдающиеся художники. Это обещал быть грандиозный спектакль, но не успели, а скорее — не решились.

Я разыскивал архивные документы. Представьте, это сороковые, вскоре после войны, когда снова… начинала раскручиваться убийственная карусель… Борьба с космополитизмом, с низкопоклонством, так называемые суды чести, статья в «Правде» «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», антисемитские компании шли непрерывно, горизонт затянуло надолго, всю страну, все отрасли науки, искусства…

…А все начиналось так невинно — со слов Сталина на приеме в Кремле… Чуть больше двух недель прошло, как война закончилась… «Русский народ является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». Вначале никто не понял, почему он это сказал…

И тогда же: «Победителей можно и должно судить»…

Нужен был новый враг, требовалось — ему, Сталину, требовалось, — снова закручивать сорванные войной гайки… Народ, разбросанный по всему миру, лучше других подходил под образ внутреннего врага. Либеральная еврейская интеллигенция раздражала…

Но они же интернационалисты, им нельзя было прямо. Изворачивались, как всегда…

Чтоб не прослыть антисемитом
Зови жида космополитом.

Это позже вместо космополитов стали бороться с сионистами. А тогда: арестовали больше четырёхсот писателей и деятелей искусства-евреев. Не забыли и умерших: Багрицкого, Грина, Ильфа… Что особенно печально, в травле участвовали многие известные писатели…

Михоэлс не дожил до конца своего детища, до всего этого, ему, простите за невольное кощунство, можно сказать, повезло — его убили сразу, не мучили пытками, как других, не заставляли оклеветать себя… но он, несомненно, чувствовал к чему все идет, догадывался, что «Принц Реубени» не ко времени; но… Он до конца надеялся… Представьте актера, который мечтает сыграть большую роль… который видит себя в роли… Мечтает…

Вы, конечно, знаете про принца Реубени?

Миша. Вы спрашиваете?! Я играл принца в студенческом театре. Не знаю, кем он был в действительности — никто не знает — завзятым авантюристом или искренно верил в свое мессианство. В еврейской истории встречались такие люди, за гранью реальности, сумевшие убедить не только других, но и самих себя. Давид Реубени блистательно играл свою роль. Он заставил поверить в свою миссию не только венецианских евреев, не только евреев всей Западной Европы — они-то готовы были обманываться, они с надеждой ожидали Мессию после трагического изгнания из Испании и Португалии, — но и Римского папу и португальского короля. Реубени утверждал, что пришел из еврейского царства десяти исчезнувших колен, что пересек реку Самбатион, через которую не может переправиться ни один верующий еврей, он взбаламутил всю Европу и — он так же внезапно исчез. Подозревали, что он закончил свои дни в испанской тюрьме по повелению императора.

Лещинский. Захватывающая история… Настоящий исторический детектив… Есть много гипотез относительно Реубени, но — нет отгадки…

Миша. Да, нет отгадки…

Лещинский. Ричард Третий — еще одна роль, о которой мечтал Михоэлс…

Миша. Я записал слова Михоэлса об этой роли (достает айфон) «Есть роли, над которыми актер часто задумывается: это роли-мечты, владеющие им по многу лет. Я страстно желаю сыграть Ричарда Третьего, одного из самых циничных и противоречивых героев мировой драматургии, человека волевого, действенного, ни перед чем не останавливающегося, не привыкшего отступать».

Лещинский. Это могучая роль. Именно для Михоэлса. Злодей, который ни перед чем не остановится. Не знающий сомнений. Он лелеет свое злодейство, ровно так, как лелеет свой горб. Он уверен в своей непогрешимости… В своей силе… (Накидывает мантию и одевает корону, берет в руки меч; хромая и сгорбившись, подражая Ричарду, идет по сцене)

Да не смутят пустые сны наш дух:
ведь совесть — слово, созданное трусом,
чтоб сильных напугать и остеречь.
Кулак нам — совесть,
И закон нам — меч.

…Театр — это история, запечатленная в лицах. История времени и человеческих душ. Художественная история. Как «Гадибук», как «Ночь на старом рынке», как «Гершеле Острополер».

Действительно ли Ричард Третий был злодеем? Доказано, что ни хромцом, ни горбуном он не был. Шекспир его ославил на основании легенд и сфабрикованных при Тюдорах документов.

Миша. Шекспир моложе Ричарда на целый век. А Гершеле Острополер, легендарный острослов из Острополя, старше Моисея Гершензона на целых полтора века. Но что же делать? Искусство — это синтез реальности и легенд.

Как говорил мой прадедушка Эфраим, Гершеле Острополер так же похож на Вениамина Третьего, как Острополь, где он родился, или Меджибож, где он служил шутом у цадика Боруха из Тульчина, были похожи на богом забытую Тунеядовку. Все еврейские мудрецы и острословы, и даже обыкновенные простофили — они все во многом были похожи.

Но Гершеле был не простой шут, он наизусть знал Священное писание и множество ученых книг, а в дни, когда цадика не было дома, Гершеле Острополер облачался в одежды цадика, садился в его кресло и вместо ребе принимал посетителей, давая им разные умные советы. И, представьте, никто не догадывался, что перед ним не ребе.

Представьте (они на ходу переодеваются. Лещинский надевает одежду цадика, Миша — одежду попроще)… Как-то ребе был в очень подавленном настроении. Он заперся у себя в комнате, мрачно ходил из угла в угол и никого не хотел видеть. (Лещинский, изображая цадика, мрачно ходит из угла в угол). Но Гершеле пробрался к нему в комнату… (Миша, изображая Гершеле, берет в руки фонарь и высоко подняв его над головой, начинает ходить вслед за цадиком).

Лещинский (цадик). Что ты здесь ищешь, человече?

Миша (Гершеле). Слышал я, что где-то здесь ребе повесил свой нос. Вот я и пришел его искать.

В другой раз у Гершеле совсем прохудились сапоги, он промочил ноги и с трудом отыскал сапожника (Лещинский, пока Миша говорит, переодевается в сапожника. Гершеле снимает сапоги и показывает сапожнику)

Миша (Гершеле). Вот, вы сможете починить мои заслуженные ботинки? Они еще самого Баал Шем Това видели, когда были молодые.

Лещинский (сапожник). Но он же очень давно умер. Лет двадцать…

Миша (Гершеле). Вот с тех пор и ношу. Это святые ботинки, они защищают от всех болезней. Даже от голода. В них никогда желудок не болит.

Лещинский (сапожник). Попытаться можно, раз такие святые сапоги, но работа большая и обойдется недешево, а у вас, я так подозреваю, дырка не только в сапогах.

Миша (Гершеле). Ну, тогда не откажите в любезности, дайте мне шило.

Лещинский (сапожник). Нате.

(Миша-Гершеле садится на стул, водружает на нос очки и начинает ковырять подошву).

  Лещинский (сапожник). Это еще зачем?

Миша (Гершеле). Починяю.

Лещинский (сапожник). Сейчас напочиняете! Такая ценная вещь!

Миша (Гершеле). Дырка, куда втекает вода, у нас уже есть. Приходится провертеть еще одну, чтобы воде было куда вытекать. Вода — туда, вода — сюда, и мы имеем сухо! Чем вам не нравится эта мысль?

Лещинский (сапожник). Мысль первый сорт. Такое может прийти в голову человеку пускай и бедному, и ученому, но неунывающему.

Миша (Гершеле). А что, не бедному? Но вы правы — Гершеле Острополер не привык унывать.

Лещинский (сапожник). Так вы и есть Гершеле Острополер? И он еще молчит! Давайте ваши сапоги!

Миша (Гершеле). А деньги? Это уже дело унылое. У меня и в самом деле дырка в кармане (выворачивает карман).

Лещинский (сапожник). Ваши шутки стоят любых денег. Я так подумал, что может вы продадите мне свои сапоги, раз они видели самого Баал Шем Това?

(Миша поднимается и выходит к рампе).

Миша. «Гершеле Острополер» Моисея Гершензона — это был последний спектакль Московского ГОСЕТа, который состоялся 16 ноября 1949 года.

Незадолго до этого дня в театр пришли фотографы, поставили свои камеры и стали фотографировать зрителей. Это было страшное время и театр быстро опустел. Тогда его закрыли, якобы из-за непосещаемости.

 Лещинский. Но несколькими годами раньше состоялся еще один спектакль. Очень важный спектакль, особенный, который в ГОСЕТе поставили вскоре после Победы. Либретто этого спектакля написал сам Михоэлс. Мысль этого особенного спектакля очень проста и вместе с тем грандиозна. «Еврейский народ бессмертен!» «Ам Исраэль хай!»

Миша. Это был ответ на Холокост. Представьте…

На сцене гаснет свет. Звучит торжественная траурная музыка. В одном из концов сцены загорается одинокая звезда, она медленно приближается, в другом конце сцены загораются семь свечей; свечи медленно приближаются друг к другу, образуя семисвечник. Появляется свадебный бадхен (шут), он в белом и синем.

Бадхен первый. Гасите свечи! Задуйте грусть! (Появляется яркий солнечный свет, синагогальные служки держат свечи, которые задувает Бадхен второй (свадебный бадхен в белом и красном). Он выводит на сцену жениха и невесту, они танцуют фрейлехс. Бадхен второй весело летает по сцене и вдруг застывает, олицетворяя скорбь. Вслед за женихом и невестой появляется и танцует пожилая пара, за ними — недавний фронтовик; мать, потерявшая на войне сына; старый солдат — в оригинале это старый николаевский солдат (кантонист), отслуживший двадцать пять лет. Исполняется танец «Рождение скрипки» (рождение музыки, веселья). На сцену выбегают и присоединяются к танцу все актеры из первой и второй частей спектакля. Все они танцуют фрейлехс).

 Хор.

Мы танцуем, значит мы живы,
Мы танцуем, значит мы существуем!
Значит, народ бессмертен!

(Танец продолжается. Занавес)

 Примечания

[1] Возраст действующих лиц обозначается по их первому появлению на сцене.

[2] Уриэль Акоста — вдохновитель и родственник Спинозы с очень похожей судьбой…

 

Источник: https://s.berkovich-zametki.com/y2022/nomer2/lpodolsky/