Truesdell, An Idiot’s Fugitive Essays on Science.
New York, 1984. Fragments
Идиот (греч), частное лицо, человек без определённого положения, не профессионал, обычный человек (с. 589, Прим.).
Idiot (Greek), a private person, a man holding no office, a layman, an ordinary fellow (p. 589, note)
Предисловие переводчика
Клиффорд Амброс Трусделл III (1919 — 2000) был выдающимся механиком, историком естествознания (особо — механики) и философом, который опубликовал 26 монографий, и был прекрасным знатоком своего родного, английского языка. Несколько десятилетий он редактировал два первоклассных журнала, в одном из которых я опубликовал 24 статьи (и переписывался с Трусделлом).
Мы публикуем лишь крохотную долю особого сочинения Трусделла и не смогли в достаточной мере отразить необычайную широту и глубину его знаний. К сожалению, автор лишь в немногих случаях привёл точные выходные данные источников, на которые он ссылался. Заглавия отдельных выдержек нам пришлось придумывать самим.
Особо отметим заботу Трусделла о стиле. Так, он где-то привёл характерный пример современных оборотов английского языка: крысолов стал оператором по грызунам. И вот эпизод из его редакторской практики, который он рассказал мне. Ван дер Варден в качестве члена редколлегии представил английскую рукопись испанского, кажется, автора. В ней было много пассивных оборотов, которых английский язык избегает, и Трусделл попросил автора исправить рукопись. Автор отказался (и его рукопись Трусделл не опубликовал), ван дер Варден же обиделся и отказался от своего поста.
Философия науки, 1984
Первые строки Предисловия
Философия науки не должна быть заповедником дряхлых учёных и преподавателей философии, которые никогда не понимали содержания учебника по теоретической физике, не говоря о выполнении небольшого математического исследования или хотя бы о наслаждении доверием творческого учёного1.
Математика и природа. Рассуждения и эксперименты.
Строгость, простота, обобщения, 1979 — 1981
С. 105. Эра компьютеров ныне забирает всю науку из человеческих рук. Как правило, компьютер пожирает данные эксперимента и выдаёт лишь их истолкование в соответствии с какой-либо теорией и быть может только несколько заранее рекомендованных примитивных формул. Никто, возможно сомневающийся в этом истолковании, не сможет проверить данные. Выдавая приложение теории, компьютер пожирает и промежуточные стадии и указывает ответ, и никто не сможет повторить его вычисления. Мало того, этим свойством компьютеров гордятся те, кто распространяет и продаёт их.
Громадный рост числа бесцельно проведенных экспериментов стёр соотношение теории и эксперимента, но по крайней мере не навредил теории. Ныне наука при помощи компьютеров всё более скрывает основу и структуру теории. Лицо природы, будь оно исследовано экспериментом или изображено теорией, в наши дни отвёрнуто и от экспертов, и от любителей. Вместо него мы получили кинематические схемы процессов, которые инсценируют бессмысленные битвы лучей, электронов, ионов, нейтронов, кварков, и пр. до бесконечности2.
При развитии различных сторон механики, […] как должно быть вполне ясно, Эйлер и члены династии Бернулли всегда видели перед собой лицо природы3. Именно о природе они размышляли, именно её исследовали. Их целью было познание природы при помощи математического представления. Они серьёзно относились к экспериментам.
Даниил Бернулли сам был великим экспериментатором. Якоб и Иоганн Бернулли и Эйлер шли в ногу с результатами экспериментирования во многих областях, включая и часть тех, которые они так и не смогли приручить при помощи математики. Но, насколько я могу выяснить, развитие, которое привело от блестящих отрывков Гюйгенса и Ньютона по механике к систематической всеобъемлющей (embracing) механике Эйлера, никогда непосредственно не обращалось к экспериментальным данным и не привело ни к каким экспериментальным испытаниям.
С. 106. Как я уже давно писал в соавторстве4, “Опыт руководил, мысль создавала”. Действительно, когда в наши дни вычисление траекторий и орбит для космонавтики основывалось на дифференциальных уравнениях Эйлера, не было слышно ни одного предложения вначале подвергнуть эти уравнения экспериментальной проверке. Не побоялись потерять миллиарды долларов, применяя всего лишь математическую теорию. Теперь, конечно, мы можем сказать, что, наконец, через 200 лет после их установления, уравнения Эйлера были подвергнуты несметному числу экспериментальных проверок и каждый раз выходили из них невредимыми.
Приверженцы современности и “прогресса” могут презирать подход Эйлера, могут считать, что он сегодня не имеет отношения ни к жизни, ни к науке, как, по их мнению, и Макбет и Потерянный рай. Для них я цитирую одного из нескольких живущих, быть может самого последнего, который сумел сделать в теоретической физике открытие, единогласно признанное великим и постоянным, а именно Дирака. В 1939 г. […] он написал С. 106 — 107:
При изучении естественных явлений, физик может воспользоваться двумя методами […] (1) Метод эксперимента и наблюдения; (2) Метод математического рассуждения. Первый, это просто сбор отобранных данных; второй позволяет заключить о несделанных экспериментах. Нет никакой логической причины, почему второй метод вообще возможен, но […] он работает […]. Преобладающая идея этого приложения математики к физике состоит в том, что уравнения, представляющие законы движения, должны иметь простую форму. […] Физик […] получает принцип простоты […], но он […] прилагается только к фундаментальным законам движения. […]
Ввиду своей весьма существенной математической красоты теория относительности настолько приемлема физикам, хоть она и противоречит принципу простоты. Это качество нельзя определить, как нельзя и в искусстве, но изучающие математику обычно легко его оценивают. […] Нам приходится заменить принцип простоты принципом математической красоты.
С. 112. Методы членов династии Бернулли и Эйлера были в основном математическими, индуктивными и синтетическими. Концептуальный анализ [основанный на понятиях] медленно, очень медленно приводил к синтезу отдельных решений в простую, всеобъемлющую (embracing) теорию. Каждый шаг достигался успехом в какой-либо новой специальной задаче, и новый успех добивался размышлениями о старых успехах и неудачах. Математика и её реализация в природе объединились в совершенном браке, в котором одно поддерживало другое. Уровень математической строгости был один и тот же; строгость в смысле, который недавно определил Андре Вейль5:
Строгость для математика — это то, что моральность для человека. Она не состоит в доказательстве всего, но в сохранении чёткого различия между принимаемым и доказанным, и в попытке принимать на каждой стадии как можно меньше.
Строгость — лишь одно качество концептуального анализа. Ещё более существенным является безустанный поиск объединяющего понятия, при помощи которого мы в конце концов достигаем простого, ясного и прекрасного, ибо только такое может отражать естественное и божественное. Ньютон писал: Ибо природа проста и не любит пышности излишних причин. Эйлер, защищая свои гидродинамические уравнения, писал:
Общность, которой я здесь […] придерживаюсь, не только не ослепляет нашу просвещённость, а раскрывает нам истинные законы Природы во всём их великолепии, и мы найдём ещё более существенные причины восхищаться её красотой и простотой.
Классики живы, 1968
С. 69. Для меня, математическая наука сегодня жива, и не только в своих самых свежих листьях, но и в ветвях и корнях, которые доходят до прошлого. Я знаю молодых людей, которые читали слова [работы] Гиббса, и Кельвина, и Стокса, и Коши, и даже Эйлера и Ньютона, не для того, чтобы приукрасить свою статью ссылкой на ранние труды, и не для того, чтобы написать историю, но в поисках понимания и метода, выявляющихся в речах гигантов без их перевода пигмеями.
Организация науки
Плебейская и пролетарская наука, 1979 — 1981
С. 116. Плебейская наука — это большая наука. Малую науку создали несколько великих человек, большая наука требует множества малых людей. По мнению Чаргафа6,
Мы плывём прямо в диктатуру администраторов, в которой отдельный учёный уже не сможет иметь свой голос. […] Наука стала тщательно политизирована, игрушкой силовых сетей. […] Всё направлено к созданию очень крупных научных скоплений, в которых, под руководством людей с административными квалификациями, тоннами будет открываться предсказуемое. […] Можно утверждать, что наша схема поддержки исследований нанесла намного больше вреда, чем оказала помощи научному росту отдельного человека. […] Хорошо известно, что всюду, где денег больше, чем нужно, шарлатаны появляются самозарождением. […]
И в другом сочинении он указывает: С точки зрения эффективности малая наука должна казаться незначительной.
[…]
Малая наука слишком мало стоит, чтобы представлять какую-то ценность. Большая, плебейская наука непобедима.
Плебейская наука является промежуточной стадией. Следующая и последняя, это — пролетарская наука. При ней все исследования неизбежны, а допустимы лишь результаты, известные заранее и принятые. Цель пролетарской науки — подтверждать пролетариату всё, во что в то время будет приказано верить. Это, конечно, в первую очередь будет социальная наука. […] Снова […] Чаргаф. Чтобы избежать варварства, [он предлагает]
-
Покончить с глубокими и неподвижными колеями, вдоль которых движется наука в последнее время. Вернуться в климат, при котором снова станут возможными действительные открытия, т. е. непредсказуемые наблюдения. Освободить учёного от атмосферы, в которой он сейчас прозябает, наполовину государственным служащим и наполовину присяжным бухгалтером. Вернуть науку в лабораторию индивидуального учёного, что позволит вновь прорастать истинным семенам настоящей науки
[…]
В прежнее время несколько учёных жили для науки, теперь многие живут за её счёт. И так наука оказалась захваченной во всей дьявольской кутерьме всеобщего разложения западного мира.
Публикация рукописей, 1968
С. 397. Дважды за тридцать лет Королевское общество вздорно и в высшей степени напыщенно и глупо подавило истину в пользу ошибочного, дважды облило грязью великих людей и превозносило пассивных, суетливых дураков, которые за всю свою жизнь ничего не добавили науке.
Чтобы увидеть, насколько нелепым было положение дел в Королевском обществе, достаточно лишь указать на это. Общество, или по меньшей мере его официальные лица, считали, что оно обязано защищать любую опубликованную им статью, а потому считали опасным принимать “рискованные” рукописи, пусть даже некоторые из них окажутся безошибочными7.
С. 398. Ответственность за решения возлагалась на рецензентов. Сегодня трудно найти что-либо менее важное про кинетическую теорию газов, чем то, что думали два анонимных рецензента в 1816 и 1845 гг., которые никогда не занимались ей.
[…] Положение Общества в те два года было настолько прочным, что оно навсегда закрыло две карьеры в математической физике [Герапата и Уотерстона], которые в своём кратком начале обещали меньше всего лишь нескольких других в том столетии. Даже их выкопанные останки включаются в памятники механики, тогда как найти хоть одну статью или эксперимент, которые стоили бы сегодня мимолётного упоминания, у кого-либо из большинства членов этого Общества в 1800 — 1850 гг. так же трудно, как отыскать зуб у курицы.
[…] Я мог бы сообщить о подобных же случаях, происшедших в Институте Франции, в Берлинской и Петроградской [Петербургской] академии, — и в каждой знаменитой академии вплоть до 1850 г. (Мне не следует отваживаться подходить сколько-нибудь ближе к сегодняшнему дню.)
С. 402. Что, к сожалению, не только нелепо, но и отвратительно, это значимость, которую европейские академии приписывают себе и которой мир позволяет им наслаждаться.
До нынешнего времени учёные в США были счастливее. Мало кто из них интересуется нашими академиями, чтобы узнавать, кто состоит в них, а кто — нет, академии же пока что не выдают себя за арбитров истины в науке и жизни учёных. […] Опасность наступает, когда учёные позволяют организовывать себя, уважать заявления академий, университетов, обществ и, наконец, государств, и подчиняться им.
Естественные и социальные науки, 1976
Автор цитирует Andreski, Social Sciences As Sorcery. New York, 1972, с. 201 — 208.
С. 465. Андрески, с. 201 — 202. Посредственный учёный-естественник, хоть и не может придумать ничего нового, и даже не способен ийти полностью в ногу с происходящим прогрессом, остаётся всё же хранилищем полезного (пусть даже ограниченного и быть может поверхностного) знания, но посредственный учёный-социолог, не способный отличить стОящие идеи от полуправды и глупостей, которые процветают в его спорной области, будет лёгкой добычей шарлатанов и обманутых мистиков и окажется распространителем умственного осквернения. Это отличие объясняет, почему существенное увеличение числа учебных заведений благотворно сказалось на уровне технических знаний, но помогло превратить изучение гуманитарных наук в массовое загрязнение умов.
С. 203. Поскольку критерии выдающегося мастерства так смутны, любителю, который нуждается в совете, невозможно отыскать настоящих экспертов. Ни научная степень, ни университетская кафедра, ни членство в известном обществе или институте не гарантирует, что данный социолог заслуживает, чтобы к нему относились серьёзно, потому что, при соревновании за этот почёт, знания и научная честность часто менее важны, чем умение интриговать и подавать себя. Неудивительно поэтому, что, вовсе не являясь особо выдающимися в социологии или политических науках, самые богатые университеты имеют в своём штате необычайно высокую пропорцию неучей, которые наслаждаются коллективной славой, добытой их коллегами в точных науках.
С. 207 — 208. Один из самых больших предрассудков наших дней […] приравнивает прогресс обучения с числом обучаемых. На самом деле (и особенно в США) […] никогда такое множество их не оставалось в университетах такое длительное время, чтобы научиться столь малому. […] Социальные науки начали привлекать к себе тот тип умов, который когда-то занялся бы догматическим богословием или проповедями. Это изменение неудачно, потому что прежнее богословие и мистицизм (любого вероисповедания) были связаны с моральным кодом, тогда как новая секта не требует соблюдения никаких твёрдых правил поведения. […]
С. 467. Пионеры рационализма […] надеялись, что окончательная победа науки навсегда прогонит зло абсурда и организованного обмана. Они и не подозревали, что в лагере просвещённости появится троянский конь, наполненный обтекаемыми колдунами, одетыми в новейшее убранство науки8.
О значимости неизмеряемого, особо — в социологии, 1979 — 1981
С. 128. Автор цитирует видимо ту же книгу Andreski:
[…] нет абсолютно никакой причины принимать, что возможность измерения должна соответствовать значимости. Эта предпосылка часто приводила экономистов к содействию разрушающему души и оскверняющему мир торгашескому духу и распространению бюрократизма глушением защитников эстетических и гуманных ценностей трубами односторонней статистики. […]
С. 129. Те, кто отказываются рассматривать важные и интересные проблемы просто потому, что соответствующие факторы не поддаются измерению, обрекают социальные науки на бесплодие. Мало что можно сделать, изучая только измеримые переменные, если они зависят от неизмеримых факторов, о природе и действии которых мы ничего не знаем, но которые тесно переплетены с ними.
Отдельные вопросы
Проза Ньютона. Уайтсайд, 1977
С. 286. Ньютон, как я утверждаю, был самым великим писателем английской прозы, хоть английский язык был для него почти вторым, а не родным. Автор далее цитирует одно предложение Ньютона:
And to compare & adjust all these things together in so great a variety of bodies argues that cause to be not blind & fortuitous, but very well skilled in Mechanicks & Geometry.
С. 287. Вряд ли человек, написавший это предложение, напишет также “Так, что каждому интервалу времени соответствует …” […] В теореме 1 Ньютона я бы прочёл, в переводе с латинского, “Так, что эти несколько треугольников соответствуют нескольким моментам времени”.
Было бы неразумно ожидать, что кто-нибудь сегодня мог бы писать как Ньютон, даже после многолетнего погружения в его прозу. Замечания редактора [Уайтсайда] должны быть написаны на современном английском языке, который отражает современную жизнь и современные идеи: поверхностный, растянутый, неблагозвучный, многословный но неясный, окольный и безответственный, и прежде всего ненадёжный и оборонительный язык.
Фразы Ньютона в основном состоят из односложных слов в простых и прямых выражениях, величественных по звучности, жёстко, но гибко взаимосвязанных в свободном потоке, а их синтаксис выявляет разнообразие и уверенную утонченность великого поэта. Современный английский язык состоит из непонятных, многословных и косвенных выражений, составленных из частых многосложных слов, нанизанных в полном беспорядке, как бы выпаленных дитятей, а затем залатанных дефисами, тире и скобками9. [Следует критика стиля Уайтсайда.]
-
C. 288. Из всех частей речи Ньютон меньше всего применял наречия, а если применял, то почти всегда, чтобы усилить, а не ослабить силу глагола. […]
Оставляя в стороне эти мелкие неприятности, мы можем только поражаться владению источниками и их содержанием Уайтсайдом, и не только по отношению к рукописям и опубликованным работам Ньютона, но и вообще к математической науке его времени и периодов немного до, и немного после него. […] Быть может он — первый англичанин, который справедливо оценил достижения Лейбница, членов династии Бернулли и Эйлера.
С. 292. Тот факт, что возможное знание безгранично, ныне толкуется как подразумевающее, что ни один вопрос, как бы он не был ограничен и специален, никогда не будет решён. По определению, теперь нет обучения, потому что истина отвергается как устаревший предрассудок. Вместо обучения теперь происходит вечное “исследование” всего и вся. В соответствии с законом Паркинсона профессиональный историк обязан продолжать публиковаться. Вздымающиеся бетонные муравейники новых контор и трущоб вскоре скроют от нас памятник Ньютону, установленный Уайтсайдом, как и Собор Св. Павла, шедевр архитектора Рена.
Иоганн Бернулли и Лопиталь, 1958
С. 199. Автор цитирует письмо Лопиталя Бернулли 17 марта 1694 г., опубликованное в Der Briefwechsel von Johann Bernoulli, Bd. 1. Basel, 1955, и называет предложение Лопиталя самой большой аномалией, когда-либо происшедшей в науке:
Я был бы рад выдавать Вам по 300 ливров, начиная с 1 января этого года. […] Обещаю в скором времени увеличить эту сумму, которую полагаю весьма скромной, как только мои дела немного выравняются. […] Я не настолько неразумен, чтобы потребовать за это всё Ваше время, но я просил бы Вас предоставлять мне от случая к случаю по нескольку часов для работы над тем, что мне потребуется, и также сообщать мне о своих открытиях, однако не уведомляя других ни об одном из них. Я даже попросил бы Вас не посылать ни г-ну Вариньону, ни другим копий никаких сообщений, которые Вы оставили бы мне. Если они будут опубликованы, я никак не буду доволен.
Ответ Бернулли утерян, но следующее письмо Лопиталя указывает, что согласие было дано незамедлительно. И Бернулли стал скованным в цепи гигантом.
Гидродинамика Даниила Бернулли,
русский перевод 1959 г., 1960
С. 209. Рецензируемый том содержит русский перевод текста и 45 страниц аннотаций. Некоторые из них поясняют математические шаги заведомо трудного текста, в других приводятся выдержки и наброски из не опубликованных ещё документов, в том числе из черновика, который Бернулли оставил в Петербурге в 1733 г., но всё это, к сожалению, только в переводе. Первоначальный латинский текст не добавлен. Вслед за текстом дана краткая автобиография Бернулли и ценный и конкретный обзор В. И. Смирнова о его жизни и трудах длиной 70 страниц.
Даниил Бернулли находился в тени своего властного отца и ослепительного Эйлера, более сообразительных и многосторонних. Тем не менее, он обладал острым и оригинальным умом, независимым вплоть до игнорирования работ даже своих ближайших коллег. Некоторые философы науки могли бы с бОльшим правом указать на него и на его героя, Гюйгенса, чем на Галилея и Ньютона, как на апостолов раннего периода проверки теории экспериментом.
С. 211. Несмотря на это, его труды простирались и в чистую математику, особенно в самый ранний и самый поздний периоды его жизни. Так, в своё последнее десятилетие он сделал фундаментальное открытие, показав, что тригонометрический ряд может представлять разрывную функцию. В истории математических наук восемнадцатый век — наименее известный период из тех, для которых имеется достаточно данных. Рецензируемый том является ценным вкладом в небольшой источник литературы этого века. [На с. 210 помещён портрет Д. Б.]
Книгопечатание, 1973
С. 206. Параграфы 1-го тома собрания сочинений Якоба Бернулли (1969) напечатаны без отступа. Это заболевание родилось недавно, почти без прецедента в истории книгопечатания, и сегодня оно служит лишь для того, чтобы ткнуть читателя носом в современность, не только безобразную, но и двусмысленную, притом оно распространилось даже на научные работы.
Эта новая мода действует примерно так же, как случилось бы при замене каждого Я на А с предоставлением читателю решать, что именно имелось в виду. Секции отделены друг от друга, а параграфы — нет, и поэтому, каждый раз, когда и предложение, и строка кончаются, читателю остаётся удивляться, начинается ли новый параграф. […] Всё это — следствие общей теоремы: Не имеет значения то, что пишет современный автор. Теорема обосновывает существование армии канцелярских работников издательств, которые обычно находятся в должности, называемой “редактор”, и которые в силу своей профессии уничтожают проходящие через их руки тексты. Хорошо известное следствие этого следствия состоит в том, что многие авторы больше не заботятся составлением приличного текста, потому что знают, что “редакторы” всё равно его испортят.
Но Якоб Бернулли не был современным автором, и не писал для “редакторов”. Как бы закон Паркинсона не обосновывал уничтожение стиля современных авторов “редакторами”, им должно быть запрещено перепутывать то, что оставили нам гусиные перья гигантов.
Примечания:
-
1. Это не определение философии науки (а точнее, естествознания), но убедительно. Трудно отделить её от самой науки, и пример тому подход Якоба Бернулли к смыслу закона больших чисел. Известно, что его целью было доказательство, пусть для частного случая, что индукция равноправна дедукции. Это, пожалуй, слишком сильно сказано. О. Ш. Бернулли, видимо, лучше представлял себе действие основных физических законов и производил большое число искусных опытов для подтверждения своих рассуждений. Эйлер редко экспериментировал, но превосходил всех своих современников во владении и совершенствовании математического анализа. О. Ш. Classical Field Theory, 1960, § 3 Введения. Соавтор R. Toupin. К. Т. Андре Вейль (1906 — 1998), известен трудами по теории чисел и алгебраической геометрии. О. Ш. Эрвин Чаргаф (1905 — 2002), биохимик, член нескольких самых престижных академий наук. Также автор памфлетов о состоянии науки. В Интернете есть перевод отрывка из его Белибердинского столпотворения, но без выходных данных. О. Ш. Вот сопутствующий пример. Журналы Королевского статистического общества (Лондон) отказываются принимать статьи, критикующие опубликованные в них работы. Вряд ли этот запрет записан в каком-либо документе Общества, но он неукоснительно соблюдается, что мне известно по личному опыту, тем более, что я его почётный член. О. Ш. Были и колдуны, прекрасно обходившиеся (и обходящиеся?) без современных одеяний. Так, в советское время марксизм был застывшим учением. Я знал профессора философии Московского института народного хозяйства им. Плеханова, который прямо заявил, что не знаком с интегральным исчислением. Там же доцент кафедры финансов заметила, что, к счастью, забыла математику (признак делимости на 3). О. Ш.
9. Сам автор в одном из своих писем написал мне, что чувствует себя как бы в последнем окопе защитников английского языка. О. Ш
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer7/truesdell/
