(окончание. Начало в №5/2022 и сл.)
ГЛАВА ШЕСТАЯ. СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА
Неверие и вера
Вот такая «квадратура круга». Василий Павлович во всем разуверился, но каждый день возвращается к мольберту. Казалось бы, для чего? Ведь точно знает, что жизнь лучше не станет. Чем больше времени он отдает искусству, тем невыносимей нищета.
Скучал ли Василий Павлович по «участию»? Где-то устраивались выставки и получались заказы, но он не имел к этому отношения. Контакты с внешним миром ограничились разными необходимостями. Хорошо бы яблоко, заменяющее обед, падало в руки, но приходится идти в магазин. При его экономности это происходило нечасто.
Свои работы Василий Павлович уже не датировал. Дело тут не только в том, что он ни на что не рассчитывал. «Подпольный человек» и в отверженности увидит повод для гордыни. Возможно, найдет достойный пример. Мол, какая разница, когда написана «Даная» — в 1636-м или 1638-м году? Ведь это полотно давно пережило свое время.
Все же до настоящего «подпольного человека» Калужнин не дотягивал. Только он в чем-то уверится — и сразу себя опровергает. Вот так всегда: «красота и некрасивость», «светлое и темное» или, как в данном случае, «унижение и заносчивость».
Кто может сказать, размышлял он, что нас ожидает в будущем? Предположим, искусство доживет до этого времени, но тут выяснится, что потомкам интересно что-то другое.
Почему бы не считать будущее черной дырой? Не тем, что случится, а тем, чего не произойдет. Еще Державин сказал, что вечность пожирает «народы, царства и царей»[1]. Что в сравнении с этими множествами какой-то художник, да еще не член профессионального союза?
Когда-то бант и кофта чуть ли не объявляли, что перед вами художник, а теперь о цеховой принадлежности не говорило ничего. Скорее, ассоциации были литературные. Кое-кому он представлялся городским сумасшедшим, а самым среди них просвещенным — конкурентом героев «Петербургских повестей».
Правда, Акакий Акакиевич относился к вещам с тем же тщанием, что к выводимым им буковкам, а Василий Павлович перед обстановкой своей комнаты пасовал.
Даже не назовешь его владельцем. Скорее, на эту роль мог бы претендовать упомянутый зеркальный шкаф. Или картины, которые вели себя по-хозяйски и буквально никому не давали прохода.
Только Калужнину места не оставалось. Как уже говорилось, спал он не на кровати или диване, а на раскладушке.
Так было не всегда. Изредка комната преображалась — раскладушка убиралась, на подоконник ставилась ваза с яблоками. Такой натюрморт был однажды приготовлен к визиту Галины Анкудиновой[2].
В. Калужнин. Фото на пригласительном билете на обсуждение выставки В. Калужнина в Ленинградском Доме писателя им. В.В. Маяковского. 1986. Архив семьи Ласкиных
По сути, жизнь прожита, а Калужнин не научился притворяться. Предложил гостье угощаться и сразу сказал, что это его «суп». Дал понять, что яблоки считаные. Если сегодня съесть лишнее, то чем он завтра будет обедать?
Со временем поводов выставлять вазу становилось все меньше. О Василии Павловиче не вспоминали ни коллеги-художники, ни сотрудники музеев. Приходил Юрий Анкудинов, но это «свой». Вот бы узнать мнение кого-то постороннего, но никто не проявляет интереса.
Тем удивительней, что он не сдает позиций. Мерит свою жизнь световыми днями. Хорошо, когда день длинный, а если короткий? Когда нельзя заняться творчеством, можно решать бытовые проблемы. «Это особенно ценно теперь, — сетовал он в письме Никритину, — когда зима досадно темна и непродуктивна»[3].
Другое дело — лето. Световой день удлиняется, трудишься на пленэре в свое удовольствие. Тем обиднее, когда тебя отвлекают. Вот упомянутая Галина Анкудинова, работавшая начальником пионерского лагеря, уговорила его поехать за город. Уже в первый день Калужнин спешит назад: «Сейчас город очень красивый, и я не могу этого пропустить»[4].
Такую настойчивость Павел Филонов называл «упором». Усеченное «упорство», короткое как выстрел, синоним преданности искусству. Это слово говорит о том, что у мольберта вы решаете не финансовые или статусные проблемы, а погружаетесь на глубину.
Вот и ответ на вопрос: зачем? Так верующему надлежит молиться каждый день. Он делает это не из-за того, что так принято, а потому, что иначе связь прерывается. Тот, к кому ты обращаешься, может от тебя отвернуться.
Значит, неверие Василия Павловича уравновешивалось верой. Живопись для него была не только тренировкой и радостью, но исполнением закона. Какого именно? Хотя бы этого: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»[5].
Памятник Калужнину
В первом варианте отцовский роман назывался «Смерть художника». Как и «…Вечности заложник», это цитата. Книга должна была начинаться с эпиграфа из Мандельштама:
«Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено»[6].
Поэт верит, что как бы случайна ни была смерть, в ней, как и в жизни, присутствует замысел. Замысел не только того, кто заберет тебя на тот свет, но твой собственный. Вот и Василий Павлович, готовясь к уходу, многое продумал.
К примеру, Калужнин пытался решить, какой памятник поставят на его могиле. Странно этот вопрос передоверять людям, далеким от искусства. Непросто складывались его отношения с «круговцами», но Могилевского он выделял. Если ему передадут его просьбу, то он не откажет.
Когда пришло время для последних распоряжений, Василий Павлович написал: «Сделать надгробие поручить Науму Могилевскому. В. К.»[7] — и на том же листе сделал быстрый набросок.
На могильном камне ему виделся профиль молодого художника. Откинутая голова, длинные волосы… Этот рисунок вернет его в те годы, когда, казалось, его защищала принадлежность к искусству. Достаточно было повязать бант, чтобы чувствовать себя уверенно.
Бант не оправдал надежд и вскоре исчез за ненадобностью. Тут требовались более веские аргументы в виде справок и удостоверений. Как мы знаем, ничего такого Василий Павлович не нажил.
Памятник должен был восстановить его в правах. Сколько лет избегать публичности, а вдруг оказаться в центре внимания! Еще издали будет видно, что все, кто тут лежат, обычные люди и только он — необычный.
В будущем, возможно, так и будет, но в настоящем дела обстояли куда прозаичнее. Среди его последних забот немалое место занимал упомянутый зеркальный шкаф. Когда Калужнина не станет, многие на него позарятся. Так что ему следует четко высказать свою волю.
«Обеспечьте передачу зеркального шкафа, — написал он, — по решению моей сестры, Марии Павловны, Софии Александровне Румянцевой. Василий Калужнин. 5 апреля 1967 года»[8].
Василий Павлович хотел бы отдать распоряжения по поводу картин, но кто ж его послушает? Предложить их, что ли, в качестве добавления к шкафу? За многие годы он убедился, что его живопись не имеет стоимости. Даже по цене холста ее не купят — какой художник станет писать поверх чужой работы?
Вот о чем думает умирающий Калужнин. 23 апреля 1967 года он окончательно покинет этот мир, и в преддверии этой перемены его мысли путаются. То он представляет гордый профиль на памятнике, то понимает, что все, что казалось ему важным, вряд ли будет востребовано.
Скорее всего, победа достанется шкафу. Еще долго он будет выполнять свои обязанности, отражать и хранить, а от его искусства не останется ничего. Поэтому на вопрос, почему человек, изображенный на камне, выглядит уверенно, вряд ли кто-то ответит.
Кроме предположений, есть документальное свидетельство. В онкологическую больницу на улице Чайковского, где умирал Калужнин, Юрий Анкудинов привел жену. Впечатления были тяжелые, но, вспоминая об этом, Муза Михайловна написала только, что палата была «общая»[9].
Сейчас уже не существует этой больницы, да и таких палат в городе становится меньше. Так что надо кое-что объяснить. В начале двухтысячных, когда я навещал тут своего знакомого, со времен Калужнина вряд ли многое изменилось. В огромной комнате лежали человек двадцать. Те, кто мог ходить, старались помочь тем, кто уже не вставал.
Василий Павлович чувствовал себя совсем плохо, а потому встречу нельзя было перенести. Мог ли Калужнин не поучаствовать в их празднике? Собирая вещи в больницу, он уже знал, чем порадует молодых.
В небольшом тексте Муза Кадлец дважды использует слово «оставила». Видно, оба подарка, о которых она рассказывает, были своего рода символическим жестом. Сперва с Калужниным простилась знакомая балерина, а сейчас прощался он сам.
На сей раз это была не вещь, способная пережить кого угодно, а деньги, которые исчезают за минуту. Правда, пятидесятидолларовую банкноту начала века не очень-то потратишь. В СССР она представляла что-то вроде музейного экспоната, и в этом смысле могла быть уподоблена зеркалу.
Дело в том, что хождение доллара строго запрещалось. Поэтому предложение Василия Павловича купить «себе что-нибудь от меня» было небезопасно. В придачу к приобретенным брюкам или пальто полагался срок по уголовной статье.
Конечно, так было не всегда. Дважды Калужнин мог эти деньги израсходовать. Сперва до революции, затем, после перерыва, во времена нэпа. Василий Павлович не спешил. Он верил в доллар, но сомневался в себе. Поэтому отложил купюру на черный день.
Вы удивляетесь, что купюра начала века? По переписке Калужнина с Никритиным видно, что он не всегда ориентировался во времени. Например, в письме от 28 сентября Василий Павлович путает прошлое с будущим и сообщает, что «Серов уезжает в отпуск 15 сентября»[10]. Или совсем удивительный факт: о выставке в Эрмитаже говорится как об уже открывшейся, а на самом деле это еще произойдет[11]. Все это, конечно, от невнимания — или, точнее, от сосредоточенности на чем-то более важном.
Что ж, ситуация привычная. Творческие люди часто игнорируют подробности. Впрочем, важно не то, что Калужнин по рассеянности «пропускал», а то, что он делал из принципа.
Все же неточно говорить — «делал». Речь не об отдельных шагах и поступках, а о том, что он просто не мог существовать по-другому.
Шли тридцатые или сороковые, а Василий Павлович жил так, словно все еще десятые или двадцатые. Да и в его искусстве нет «синхронности». Вспомним опять работу на картоне «Белая ночь. Дворцовая набережная» (1950–1960-е) — машины на переднем плане свидетельствуют о настоящем, а все прочее — о том, чего давно нет.
Можно сколько угодно существовать вне своего времени, но в какой-то момент приходит твой час. Твой, и ничей другой. Дальнейший путь Василия Павловича лежал на Парголовское кладбище.
Этот «город мертвых» раскинулся на огромном расстоянии. В какую сторону ни взгляни — всюду бесконечные ряды надгробий. Как полагается при такой скученности, тут существуют не только улицы, но и кварталы.
В девятом квартале есть десятый ряд, а в нем могила одиннадцать. Здесь и упокоился Василий Павлович.
Симметрию кладбищенской нежизни (звезда — крест — звезда — крест) следовало нарушить придуманному им монументу. Скорее всего, те, до кого дошла его идея, сочли ее неадекватной — больно не похож был тот, кого они знали много лет, на человека на рисунке.
После смерти вроде как продолжалась его жизнь — сколько раз он хотел одного, а получалось другое. Даже последние его просьбы выполнили не все. Зеркальный шкаф перешел к неведомой Софии Румянцевой, а памятника на могиле как не было, так и нет.
Да и многого другого нет. Отчасти удалось спасти живопись и графику, кое-какие документы и фотографии. Список несохранившегося куда больше. Особенно жаль писем Никритина. Все же много десятилетий непрекращающегося диалога, в котором вопрос столь же важен, как и ответ.
Видно, письма отнесли на помойку вместе с вещами, с которыми прошла его жизнь, — мольбертом, чайником и вазой для фруктов. Картины тоже могли оказаться в этой компании — и сгинуть навсегда, но все же мир не без добрых людей.
P. S.
Еще до того, как состоялись несколько выставок и в кругах понимающих людей разнеслось восхищенное «Ах!», Калужнин присутствовал в нашей культуре. Об этом свидетельствуют совпадения. Скорее всего, никто из «цитирующих» не знал о художнике, но ощущение возникает такое, что это его краски и его светотень.
На сей раз Василий Павлович отразился в стихах. Значит, и через десять-пятнадцать лет после его смерти мало что изменилось. Правда, появилось новое слово. Отверженность, существование в своем кругу теперь именовались «андеграундом».
Андеграунд в переводе обозначает «подполье». Или, как уточняет Виктор Кривулин, «катакомбы».
Кто сказал: катакомбы?
В пивные бредем и аптеки!
И подпольные судьбы
черны, как подземные реки,
маслянисты, как нефть.
Окунуть бы
в эту жидкость тебя, человек,
опочивший в гуманнейшем веке!
Поэт ничего не знал о Калужнине, но совпал с ним в цветовой гамме. Как на холстах художника, у него преобладают темные краски, но мрачности нет. Уже в следующих строчках тьму побеждает дух, он же — свет.
Дух культуры подпольной —
Как раннеапостольский свет,
Брезжит в окнах, из черных струится подвалов…
(«Пью вино архаизмов. О солнце, горевшем когда-то…»)[12]
Как видите, у Кривулина светлое не спорит с черным, а из него рождается. Это и есть то самое свечение, о котором художник говорил ученикам, — свет, идущий не извне, а изнутри.
P. P. S.
Василию Павловичу не приходилось уповать на то, что «весь я не умру». Даже между дверьми музея Мухинского училища его картины находились временно, а после первого окрика их оттуда убрали.
Не так давно закончилась жизнь Калужнина, а теперь могла окончательно завершиться его судьба. Как мы помним, так бы и случилось, если бы у него не нашлись заступники. Они хранили его произведения, а затем поспособствовали тому, чтобы явить их миру.
Перемены наметились в восьмидесятые годы. В 1986-м состоялась выставка в Доме писателя на Воинова, 18, а в 1994-м Калужнина показали на выставке «In memoriam» в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме[13] вместе с такими же, как он, маргиналами Овсеем Фридманом и Львом Гальпериным. Наконец, в 1997 году открылась персональная выставка в Музее истории Санкт-Петербурга[14].
Пригласительный билет на обсуждение выставки В. Калужнина в Ленинградском Доме писателя им. В.В. Маяковского. 1986. Архив семьи Ласкиных
Так художник из тени перешел в свет. Привычная для него и его искусства ситуация стала фактом посмертной биографии. Неопределенный «Калужин» или «Калюжный» превратился в человека с ясно артикулированной фамилией и более или менее обозримой судьбой.
Открытие забытого ленинградского гения удивило не только тех, кто никогда о нем не слышал, но и его учеников. Оказывается, «милый, добрый, деликатный чудак, — читаем мы в книге отзывов выставки в Доме писателя, — был прекрасным художником, одним из тех, о ком он с восхищением рассказывал нам»[15].
Забеспокоились искусствоведы. Уже давно в иерархии ленинградского искусства не появлялось новых имен. Возможно, теперь кому-то придется потесниться и даже уступить свое место.
Слева направо: Семен Ласкин и Михаил Герман на выставке Г. Зубкова в Санкт-Петербургском Доме писателя им. Маяковского. Май 1996. Архив семьи Ласкиных.
Вот что совсем не волновало Михаила Юрьевича Германа. Он сочувственно следил за поисками отца, радовался вещам Калужнина в его собрании. Наконец о художнике он написал коротко, но исчерпывающе. «…Калужнин был преданным служителем и данником живописной культуры, — сказано в статье, посвященной выставке «In memoriam». — Его простая и изысканная живопись, его восхитительно артистичная графика полны поэзии и серьезности, скрытой силы и благородной сдержанности. Он пользуется более чем скупой палитрой, извлекая из нее неожиданные и грозные колористические эффекты. И при этом он — как истинный петербуржец — сохраняет строгую сдержанность, резонирующую ритмам города, который он так любил и понимал»[16].
Вчитайтесь в этот текст. Герман выделяет не конкретные произведения, а черты стиля. Что бы ни рисовал Калужнин — портреты, натюрморты, жанровые сцены, — его живопись остается простой — изысканной — восхитительно артистичной-скупой.
Внимательней всего к художнику оказался Музей Анны Ахматовой. Начнем с упомянутой выставки «In memoriam». Именно так — «In memoriam» — называется ахматовское стихотворение 1942 года, которое завершается патетически:
Да что там имена!
Ведь все равно — вы с нами!..
Все на колени, все!
Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами —
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет[17].
Кажется, Ахматова живописует словом еще не нарисованное полотно. Читая, мы угадываем как сюжет, так и диапазон цветов. Под финал багряный стихает и становится пепельно-серым.
Выставка соответствовала пафосу этих строк. Правда, много славы участникам она не прибавила. Только Калужнина через три года показали в Музее истории Санкт-Петербурга. Успех не удалось закрепить и на этот раз — вновь его живопись мы увидели через двадцать лет.
Фрагмент выставки «Блокада. До и после. К. Кордобовский, В. Калужнин, Г. Кацнельсон». Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. Январь-февраль 2014. Фотография. Архив Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме
Это был опять Музей Ахматовой. В январе 2014 года состоялась выставка «Блокада. До и после», на которой произведения Калужнина соседствовали с работами К. Кордобовского и Г. Кацнельсона[18], а в марте 2021-го открылась его персональная выставка «Жил-был на Литейном художник»[19].
Фрагмент выставки «Жил-был на Литейном художник. Василий Калужнин». Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. Март-апрель 2021. Фотография. Архив Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.
На последней экспозиции надо остановиться, но сперва опять вспомним роман «…Вечности заложник». В нем два главных героя — Калужнин и некто Фаустов, в котором сразу узнаётся Геннадий Самойлович Гор. Писатель и художник пересекаются лишь однажды, в эпизоде случайного знакомства на улице в блокаду.
Скорее всего, Гор о Калужнине не слышал и этого разговора просто не могло быть. Впрочем, роман — не документ. Думаю, отцу вспоминались параллельные прямые, которые непременно должны пересечься. В переводе на язык литературы это значит, что если сюжетные линии говорят об одном, то их героям следует знать друг о друге.
Зато следующая встреча Калужнина и Гора была уже не вымыслом романиста. Случилась она за пределами жизни обоих на выставке в Музее Ахматовой.
Выставку разделяло увеличенное до размеров зала полотно «Невский во время блокады». Посредине был сделан проход, повторяющий контуры человеческой фигуры. Чтобы пройти дальше, следовало чуть нагнуться и на мгновение ощутить себя частью картины.
Возможно, это была отсылка к рассказу Бориса Суриса, который в романе предстает под ником Искусствовед. Во время его единственного визита к Калужнину художник
«показал едва заметную черточку в блокадном пейзаже, серо-зеленый штришок на обезлюдевшем Невском, и прибавил: „Это я”…»[20]
«Почувствуй себя Калужниным!» — так следовало бы назвать этот перформанс. По крайней мере, сделав шаг, вы еще секунду-другую помнили о пересеченной границе.
В попадании в зазеркалье был и другой смысл — возможно, более тайный, чем первый. Вспоминался любимый ход Геннадия Гора — в нескольких поздних его вещах герои входят и выходят из картины. В Музее Ахматовой эту метафору уточнили — вы оказывались не в изображенной на холсте реальности, а во второй части экспозиции.
Это и есть главный вывод из всех прижизненных и посмертных горестей Калужнина. Настоящее неизбежно становится прошлым, а картины с нами всегда. В конце концов остается только искусство. Наступает время чистого созерцания, время красоты и попыток ее понять.
Август 2021-февраль 2022
В. Калужнин. Автопортрет. 1920-е (?). Бумага, тушь. Собрание М. Анкудинова.
Примечания
[1] Державин Г.Р. «Река времен в своем стремленьи…» // Г.Р. Державин. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1947. С. 302. (Библиотека поэта. Малая серия).
[2] Анкудинова (Матвеева) Галина Исааковна (1923–2020) — родная сестра Ю.И. Анкудинова, работник культуры. Окончила Физкультурный техникум в Ленинграде. Была руководителем танцевальной студии в Ленинграде, директором Дома культуры в г. Апатиты, директором пионерского лагеря под Ленинградом.
[3] Письмо Никритину С.Б. от 6.12.1955 г.
[4] См. Г.И. Анкудинова. Выступление на вечере «Три судьбы: В. Калужнин, К. Кордобовский, Г. Гор» в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме.
[5] От Иоанна 1:5
[6] Мандельштам О.Э. Скрябин и христианство // Указ. соч. Т. 2. С. 157.
[7] Хранится в архиве семьи Анкудиновых.
[8] Хранится в архиве семьи Анкудиновых.
[9] См. М. Кадлец. Что я помню о В. Калужнине.
[10] Письмо Никритину С. Б. от 28.09.1958 г.
[11] Письмо Никритину С. Б. от 23.04.1958 г.
[12] Кривулин В. Стихотворения: В 2 т. Париж; Ленинград: Беседа, 1988. Т. 1. С. 108.
[13] Куратор выставки В. Перц.
[14] К выставке издан каталог: Василий Павлович Калужнин: 1890–1967: Живопись. Графика: Коллекция Ю. И. Анкудинова: Каталог / Редактор-составитель Н.Л. Катсон. СПб.: Государственный музей истории Санкт-Петербурга, 1997. 18 с.
[15] Хранится в архиве семьи Ласкиных.
[16] Герман М. Не разменяли дар на гнев // Санкт-Петербургские ведомости. 1994. 24 февр. С. 4.
[17] Ахматова А.А. «А вы, мои друзья последнего призыва…» (In memoriam) // А.А. Ахматова. Указ. соч. Т. 1. С. 210.
[18] Кураторы выставки С. Грушевская и А. Ласкин.
[19] Кураторы выставки С. Грушевская, С. Александрова, Е. Джумук. К выставке издан каталог: Жил-был на Литейном художник. Василий Калужнин. СПб.: Государственный Музей Анны Ахматовой, Frants foundation, 2021. 32 с.
[20] Ласкин С. …Вечности заложник. С. 266.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer7/laskin/
