בסייד
Лее Гринберг-Дубновой
В Яффском порту волна хватает за щиколотки, ветер уносит этюдник, треплет листы книги. А читается здесь антология времен, скажем, — первых поселенцев Тель-Авива. Здесь слышны аукнувшие навстречу арки, видны водные ступени, проемы, галечные галерки, бахрома водорослей, зеленая яшма «листьев воды», а осенью в соленые лагуны прилетают розовые фламинго.
Пройдя по набережной, мы спускаемся к морю, и вдруг Миша говорит:
«Вот черт, «От Божьей кровли проржавелый лист». — Что? Что ты сказал?» — Громко спрашивает Ира. — «Сигарет нет, говорю, курить хочется, вот что». — «Да нет же, ты сказал… — «Сказал, что очередной раз пробую избавиться от шока. Вчера набросал текст». И я почему-то вспоминаю:
«Прощаться не хочу и провожать
Дождя все не было, хотя и обещали».
Вот именно, — говорит Миша и добавляет:
«…И тогда увидишь ты,
что не с кем, в сущности, проститься».
Но я-то должен, обязан, поймите», — говорит он и замолкает.
Мы поняли, когда прочли эссе «После запятой, или уроки Борхеса». Там Миша более понятен, чем в Яффском порту, один на один с зеленой яшмой и голубыми небесами:
«Одним из серьезных потрясений в этой жизни, пожалуй, даже культурным шоком, было для меня в этой жизни прочтение прозы Хорхе Луиса Борхеса. Думаю, что после Борхеса уже нельзя писать прозу».
Сын сефардского еврея, Испанский писатель и переводчик, влиятельнейший литературный критик, один из основоположников литературного течения ультраизм, Рафаэль Кансинос-Ассенс однажды, копаясь в библиотечной пыли, обнаружил труды испано-иудейского экзегета Абрахама Кансиноса (XII в.), отстоящего от него на восемь столетий, а затем в архивах инквизиции обнаружил фамилию Кансинос. Это побудило его к изучению иврита. Позднее Ассенс принял иудаизм. Писал он долгими, струящимися фразами, в которых ощущался сугубо древнееврейский стиль. Задумавшись о судьбе Востока в культуре Испании, Кансинос посвятил этой теме книгу «Испания и испанские евреи» (1917), а в книгах «Прелести Талмуда» (1920) и «Светильники Хануки» (1924) впервые провел идею всеобъемлющего мироздания, равного большой Библиотеки, или Книге Книг. Рафаэль Кансинос-Ассенс был первым учителем и литературным наставником Хорхе Луиса Борхеса. Однажды в Мадриде он пригласил своего ученика в гости. Когда Хорхе пришел, Рафаэль повел его в свою библиотеку. Вернее было бы сказать, что весь дом был его библиотекой, и вы как бы шли через лесные дебри. Кансинос был слишком беден, чтобы приобрести полки, и книги громоздились одна на другой от пола до потолка, образуя книжные колоны. Рафаэль отличался феноменальной способностью к языкам и был для Хорхе суммой всех времен; общение с ним заключало в себе все языки и литературы Европы. Эссе «Цветок Колриджа» Борхес заканчивает фразой:
«Многие годы я верил, что литература — мир едва ли не бесконечный! — воплощается в одном человеке. Этим человеком были для меня Карлейль, Рафаэль Кансинос-Ассенс, Де Куинси».
Рафаэль Кансинос был тем, кто пробудил в Борхесе мысль о поиске родословной. Близкий друг Хорхе, Морис Абрамович, с которым Борхес учился в Женевском Колледже, поддерживал его поисках еврейских корней. Дружба их длилась всю жизнь, вплоть до смерти Мориса Абрамовича в 1981 году. Борхес тяжело воспринял смерть близкого друга, и посвятил ему эссе-обращение, которое так и называется «Абрамович».
«…И не затих твой голос, Маурисье, не снята рука твоя с моего плеча. Ты здесь, и ты улыбаешься <…> Как умрет человек, переживший столько весен, столько листьев и птиц, знавший такие книги, знавший столько ночей и дней! Я могу плакать, плакать, ибо страх мой уйдет со слезами. Нет вещи, нет ничего, что ушло бы и не оставило тень грядущим…»
(И так далее). В этом эссе Борхес явно не согласен с «Вороном» Эдгара По, без конца повторяющим «никогда».
В 1941 году Хорхе Борхес пишет рассказ «Сад расходящихся тропок», посвятив его аргентинской писательнице, Виктории Окампо. Рассказ о развилках во времени, которые множатся, ветвятся и расходятся. Разбирая роман Герберта Куэйна «Апрель Март», Борхес говорит о трех канунах, как о способе разветвленного изложения. По сути, речь идет о канувшем времени, о «лабиринте символов», и перекликается со строками
…Печаль, печаль повсюду — кроме
Пера над розовой водой
Тореадора и корриды
Покуда сумрак
Октава падает в ладони
Среди прошений сутолоки
Я заплетаю пальцы
Э.П.
«Печаль, печаль повсюду — кроме пера над розовой водой, тореадора и корриды», это — 2 августа 1492 года, — изгнание евреев из Испании. Коррида всегда кровь, потому и вода розовая. Здесь нет точных рифм, это скорее пиют. Рабби Авраам Ибн-Эзра писал о великом Элазаре а-Калире[2], авторе «Книги плачей»:
«Он ощущал рифму не так, как я. Ведь в чем назначение рифмы? Быть приятной слуху, чтобы чувствовалось, что конец одного слова подобен концу другого».
«Я видел «Алеф»
Видел свое лицо и видел твое лицо
потом у меня закружилась голова
и я заплакал».
Х. Борхес
Борхесу было сорок пять лет, когда он познакомился с Эстель Канто. Аргентинская писательница, журналист и переводчик, Эстель молода, — ей двадцать восемь лет — и красива. В кафе на Авенидо де Майо после долгой беседы они обнаруживают много общего и среди прочего, общее восхищение Бернардом Шоу. Безумно влюбленный, Борхес пишет Эстель романтические письма, которые Канто опубликует в книге воспоминаний, вышедшей 1989 году.
В отличие от Борхеса, она не питает к Хорхе никаких чувств:
«Я не чувствовала к нему любви, даже влюбленности. Мне с ним было интересно, только и всего. Я никогда не притворялась, что он меня привлекает».
Тем не менее, писатель делает Эстель предложение.
«Я скучаю по тебе без остановки, я никогда не влюблялся в скандинавских полубогинь, я знаю, что мы будем счастливы. — пишет он. — Счастливые, плывущие по течению, порой безмолвные, и упоительно глупые…»
Эстель не торопится с ответом, она медлит. В последнем письме, Борхес пишет, что «обязан ей лучшими и, возможно, худшими часами своей жизни».
Один из своих бесспорно лучших рассказов «Алеф» Борхес посвятил Эстель Канто, вдохновившей его на создание образа Беатрис Витербо. Рассказ начинается со смерти Беатрис. Посвящение Борхес поставил не вначале, как принято, а в конце рассказа.
Из множества необъяснимых в мире вещей, посвящение книги не самое простое. Но если согласиться с Новалисом, что: «Я — это ты», то тогда можно понять и Борхесовское: «За ту, какой ты станешь; за ту, которой мне, вероятно, уже не узнать». Оригинальную рукопись «Алеф» Борхес подарил Эстель. После смерти писателя, Канто продала ее аукционному дому «Сотбис» за тридцать тысяч долларов, а позже рукопись купила Национальная Библиотека Испании.
В 1955 году преподаватель на кафедре литературы в Университете Буэнос-Айреса, Хорхе Луис Борхес, назначается на пост директора Национальной библиотеки Аргентины. Полностью потерявший зрение, писатель помнил расположение комнат в библиотеке и знал, что справа от вестибюля находится крутая лестница в подвал, где сложены газеты и карты. Здесь, на одной из полок, однажды он оставит «Книгу Песка» — фантастическое предисловие к рассказу «Другой»: в первом не обозначены страницы; во втором не существует дат.
В 1951 году в Израиль прибывает первый посол Аргентины Пабло Мангель с женой и двухлетним сыном Альберто. Через пять лет, в 1956 году, семья возвращается в Буэнос-Айрес.
Собирающая ромашки
в час, когда море,
выловленное сетью,
поднимается в небо.
Собирающая ромашки
в час, когда давят виноград,
и когда, изнывая от жажды,
в гнездах ютятся птенцы.
Не выпуская ромашки из рук,
пройди по песчаному берегу,
как стрелка по циферблату,
как чайка над золотом дюн.
(Эстер Пастернак; Авторизованный перевод с иврита)
Осенью 1964 года в книжный магазин в Буэнос-Айресе «Пигмалион» зашел директор Национальной библиотеки Аргентины, известный писатель Хорхе Борхес в сопровождении своей восьмидесятивосьмилетней матери. В то время писатель увлекался изучением англосаксонского и искал книги, которые могли бы помочь ему. Владелица магазина предложила ему словарь Скита и «Битву при Мэлдоне» с комментариями. В магазине после школьных занятий подрабатывал шестнадцатилетний Альберто, мечтающий жить среди книг. Уже собираясь уходить, Борхес спросил не мог бы он вечерами читать ему, потому что его мать быстро устает. Альберто согласился и следующие два года, с 1964 по 1966 год по вечерам, а если мог пропустить школу, то и по утрам, в небольшой гостиной, под гравюрой Пиранези с изображением римских развалин, читал Борхесу Киплинга, Стивенсона, Генри Джеймса, стихи Дж. Марино, Гейне.
Спустя пятьдесят два года сын первого посла Аргентины в Израиле Пабло Мангеля, проведший детские годы жизни в Израиле, писатель и переводчик Альберто Мангель становится директором Национальной библиотеки Аргентины, и в его кабинете, кроме небесно-белого флага, будет фотография Хорхе Луиса Борхеса.
В одном из многочисленных интервью на вопрос Борхесу, хотелось бы ему, чтобы его помнили, он ответил:
«Я хочу умереть весь. Даже мысль о том, что после смерти меня будут помнить, мне не нравится. Я жду смерти, забытья и забвения».
Забвение миновало Борхеса.
В отличие от него, Пушкин был пророком в своем отечестве, сказав:
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Этим утром мы с Марией Кодамой продолжаем «блуждать во времени, этом другом лабиринте».
Х. Борхес «Атлас»
«Эта книга — твоя, Мария Кодама. В этой книге собрано то, что всегда было твоим. Быть с тобой или не быть с тобой — вот мера моего времени». — Написал Хорхе Борхес в посвящении к сборнику «Порука».
Вечная роза
М.К.
Пути неисчерпаемы. Во всем
Таится все. Ты — музыка и небо
Чертоги, духи, реки, — потайная
Бездонная, вневременная роза
Господень дар безжизненным зрачкам.
Х. Борхес
На одной из лекций по исландской литературе в Буэнос-Айресе, Хорхе Луис Борхес знакомится с Марией Кодамой. Студентка, она младше его на 38 лет. В книге «Золото тигров», Борхес пишет о том, что первый цвет в жизни увидел не глазами, а всеми чувствами, и был это желтый цвет тигриной шкуры. Ко времени знакомства с Кодамой, писатель был слеп. Он не видел ее глазами, он «видел ее всеми чувствами».
Однажды, проснувшись ночью, Луис Борхес продиктовал Марии поэму «Сон», героем которой являлся Кафка. Когда он закончил диктовать, пошел сильный дождь, и он сказал Марии о том, что Кафка по-чешски означает «галка», и что в «Любовных элегиях» Овидия, галка — предвестница дождя. «Сон» так и остался единственным его творением, в которое не вносились поправки. Когда Мария спросила, почему он ничего не меняет в этой поэме, он пошутил, что не может, поскольку поэма продиктована ему самим Кафкой, и если в другой раз во сне Кафка скажет, что нужно что-то изменить, то он изменит. Борхес считал, что:
«Кафка мыслил притчами. Его тема отношения человека с непостижимым Б-гом и космосом. Б-г из финала книги Иова, Бог, повелевающий Левиафану, вот Б-г Кафки. Кафка изобрел новый вид повествования, сведя элементы к минимуму. Эта простота композиций одна из его главных заслуг. Кафка — необыкновенное существо не только как писатель, но и как человек».
В отличие от Элиота, писавшего, что Сен-Жон Перс «не имеет в литературе ни предшественников, ни собратьев», в эссе о Кафке главным намерением Борхеса было передать мысль о том, что каждый писатель создает своих предшественников.
На море уже прохладно, а Яффо по-прежнему утопает в желтоватой дымке, точно пустыня, окаймленная медовой ромашкой.
В пятидесятых годах в Тель-Авиве еще не была построена знаменитая гостиница «Хилтон», и семья первого консула Аргентины Пабло Мангеля жила на границе между Тель-Авивом и Яффо.
«Пустыня, находившаяся неподалеку от нашего дома в Тель-Авиве, где я жил до семи лет, была восхитительным местом, ведь я знал, что в ее песках, как раз под асфальтовой дорогой погребен Медный Город».
— Таким запомнился маленькому Альберто «Холм Весны».
Последней прижизненной публикацией Борхеса была книга «Атлас», написанная в соавторстве с Марией Кодамой, после предпринятого ими кругосветного путешествия. В этом путешествии Борхес побывал в пустыне Сахара:
«Я наклонился, набрал горсть песка, через несколько шагов молча высыпал его на землю и чуть слышно произнес: «Я изменил Сахару». Для того, чтобы это произнести, понадобилась вся жизнь».
В последнем, стремительном, неистовом беге времени, Мария приближала Борхеса не только к литературе, но и к любви и нежности, и только через 11 лет, в апреле 1986 года, друг, литературный помощник, соавтор, возлюбленная, Мария Кодама становится официальной женой Борхеса, а 14 июня его не стало. После смерти писателя, Кодама единственная обладательница прав на обширное литературное наследство Борхеса.
«Существует ли большая тайна, чем Истина.
Жизнь без Истины невозможна.
Может быть, Истина и есть сама жизнь?»
Г. Яноух «Разговоры с Кафкой»
Вот оно море, вот они, берега угасающего дня, пустынное пространство речи. Далекое прошлое, смерть и рождение, они из тех вещей, глубина которых измеряется нашим незнанием. Здесь я найду слова и найду сравнения. Сказал же Гёльдерн:
«В море взоры устремите свои. Оно отнимает и возвращает память, любовь дарует. Всё остальное создадут поэты».
Все остальное…
В конце сороковых годов Хорхе Луис Борхес находит редкую книгу под названием «Росас и его эпоха». Потрясенный, он пишет:
«В одном из примечаний к книге «Росас и его эпоха», которая чудесным образом попала ко мне, Рамос Мехия перечисляет Буэнос-Айреские семейства того времени, доказывая, что все они ведут происхождение от португальских евреев. В этом списке есть и фамилия Асеведо. Моя мать Леонора Рита Суарец Асеведо, что означает:
זה ארץ. עשה ודע 4.
происходит из старинных еврейских родов Асеведо и Пинедо, из Португальских евреев, из тех маранов, предки которых второго августа 1492 года навсегда покинули Испанию и высадились в Португалии. Фамилии её родителей — моих дедушки и бабушки Асеведо и Пинедо, принадлежали к наиболее известным еврейским семьям выходцев из Португалии в Буэнос-Айресе. Мое полное имя — Борхес Асеведо. Мой дед по материнской линии, Исидоро Асеведо, умер в 1905 году, его биография в переосмысленном виде стала основой моей новеллы “Вторая смерть». Король Португалии, Жуан, велел пропустить еврейских беженцев, готовых заплатить, и согласных уехать через полгода. По истечении указанного срока, 31 марта 1493 года король приказал захватить семьсот еврейских детей. Их объявили «рабами короны». Это было предупреждение тем евреям, которые задержались в Португалии дольше разрешенного срока. Хронист короля Жуана в те времена, писал, что вырванных из рук родителей детей крестили и отправили на Сан-Томе. Всех их отняли у кастильских евреев, которые не выполнили обязательства уехать в положенный срок. Среди них был внук рабби Ицхака Абарбанеля, великого комментатора святой Торы. Таков единственный документ в поддержку моих семитофильских притязаний».
Предисловие к книге Леонида Осиповича Пастернака «Рембрандт и еврейство в его творчестве» написал Хаим Нахман Бялик. В письме к Бялику Леонид Пастернак пишет:
«…Надо вставить, что я испанского происхождения… не шутите со мною! Мой кузен, в Вене живший, имеет подлинную «родословную грамоту», ведущую прямую связь с доном Иссаком Абарбанелом».
Великий комментатор ко всем книгам Танаха, рабби Ицхак бен Йеуда Абарбанель, был одним из изгнанных по указу испанского короля Фердинанда. Семья переехала в Италию. Рабби Ицхак Абарбанель умер в Венеции, в 1508 году. Его похоронили в Падуе. Позже кладбище было осквернено и точное место захоронения Абарбанела неизвестно. В час, когда хоронили одного из величайших сынов Израиля, черные аисты приносили воду в клювах, обрызгивая новорожденных птенцов венецианской водой.
Открытие, сделанное после прочтения Рамоса Мехия, не дает Борхесу покоя. В середине шестидесятых годов он пишет Морису:
«Ты знаешь, Маурисье, я неоднократно думал о своей «неизвестной биографии» и всякий раз испытывал удовольствие, представляя себя евреем. Я ищу в себе свою родословную: Жертвенник всесожжения, Красное море, десять праведников, и «Экклезиаста». Но мое иудейство остается музыкой без слов, моей обращенной в прошлое надежду. Я даже не знаю, как отпраздновать этот поток еврейской крови, который бежит по моим венам».
Но он знал, и осенью 1966 года отправил письмо первому премьер-министру Израиля, Давиду Бен-Гуриону.
Среди прочего он писал Бен-Гуриону:
«Возможно, вы не проигнорируете мою привязанность к Вашему замечательному народу».
Вскоре пришел ответ:
«Уважаемый Господин Хорхе Луис Борхес! Глубоко благодарен за Ваше письмо… Для меня было бы большим удовольствием, если бы Вы смогли посетить нашу страну, и пожить в моем доме, в кибуце Сде-Бокер в Негеве».
Писатель с готовностью принял приглашение и в начале 1969 года провел десять захватывающих дней в Иерусалиме и Тель-Авиве.
К Израилю
Кто скажет, не затерялся ли ты, Израиль
в крови моей? Кто найдет те места
где текла моя и твоя кровь?
Я знаю, ты в священной
книге, где таится время
Ты в этой книге, где как в зеркале
отражается каждое лицо, склоняющееся над ней
и лик грозного Б-га, что глядит
в это сложное и твердое стекло.
Борхес 1969 г.
Через шесть месяцев Давид Бен-Гурион посетил Буэнос-Айрес, и еще раз встретился с Борхесом.
Гуляя по осенним улицам Иерусалима, сильнее ощущаешь равновесие между созерцанием и достоинством, ощущаешь слитность и напряжение поэтической речи, ее непрестанный настрой, ее «земную ось» на стыке времени и вечности. В кафе «Римон» я занимаю столик у окна и, глядя на оживленную Иерусалимскую улицу, думаю о том, какое это счастье, что я в Иерусалиме, а не в Стамбуле или в Афинах. Конечно,
«…можно найти кафе на самом берегу Босфора, сесть на стул, заказать чай и, вдыхая запах гниющих водорослей, наблюдать, не меняя выражение лица, как авианосцы Третьего Рима медленно плывут сквозь ворота Второго, направляясь в Первый»[3].
В 1971 году Хорхе Луис Борхес Асеведо снова прилетает в Иерусалим, в этот раз, чтобы получить высшую литературную награду Израиля — Иерусалимскую премию.
Борхес много писал о снах, но сейчас это была явь — он стоял у западной стены, касался ее, дышал воздухом Иерусалима, простором псалмов. Из Иерусалима он пишет в Женеву, Морису Абрамовичу:
«Ни Александрия, ни Вавилон, ни Карфаген или Мемфис никогда не подарят тебе предка: это способность оставлена лишь народу смолистого Мертвого моря и вечного Иерусалима. Я уверен, что любой писатель пишет под диктовку; кто диктует? Я думаю, что диктует «великая память», духовное наследие, неистощимый источник — память предков. Я уверен, что, пересекая Красное море, еврейский народ пересек время, такое не подвластно другим народам. Полагаю, ты согласен со мной».
…Тает ледяной камень. Обнажаются и сереют выступы Самарийских скал. Я смотрю, как зацветает миндаль и думаю о том, что мы не в силах осознать Истину, — непревзойдённая, — она больше нас. Закончатся эпидемии и войны, рассчитанные до конца шестого тысячелетия. Человек отыщет Алеф, впишется в совершенную Вселенную, и ему не понадобится «чужая память» Шекспира[4], потому что духовная память предков сильнее.
И еще я думаю о том, что скоро праздник Пурим, и о том, что месяц адар в этом году особенно холодный.
Пустынные улицы, «корона», безлюдные парки, элегия Рахманинова, опус 3.
Февраль — 2020, Май — 2022
Ариэль
Примечания
[1] «Порождение иного “я”» — цитата из М. Пруст «Против Сент-Бева».
[2] «Книга плачей» («Сефер а-кинот») к Девятому Ава написаны рабби Элазаром а-Калиром, кабалистом и поэтом, величайшим из пайетанов, живший в VI–VII вв. в Эрец-Исраэль.
[3] И. Бродский «Путешествие в Стамбул». «Это земля. Сделай и знай» — Пер. с иврита.
[4] Х. Борхес «Память Шекспира».
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer7/espasternak/
