Распутин, Тэффи и др. (символистский пролог к национал-социализму и большевизму)-продолжение0

(окончание. Начало в №6/2022)

Мистики и Маги

На сцене Андрей Белый (с большим черным крестом на груди; обращаясь к мистикам). Человечество подходит к рубежу культуры, за которым — смерть либо новые формы жизни. Мы начинаем песнь нашей жизни. Души наши — невоскресшие Эвридики… Орфей зовет свою Эвридику.

Нина Петровская (в черном платье, с черной ниткой деревянных четок и большим черным крестом на груди) проходит через сцену, становится на колени, плачет.

Мистики (шепотом): Кто это?

Андрей Белый (указывая на Петровскую). Придешь к ней, бывало; в красной шелковой кофте, среди красных отблесков красного своего абажура из жарких теней, замотает нелепо серьгами, напоминая цыганку. Придешь в другой раз: бледная, черноволосая, в черном во всем, она — монашенка.

Валерий Брюсов (выходит из­-за сцены, направляется к Петровской. Раздается странный стук-­треск. Оглядывается в изумлении). Слышите? Что это может быть?

Нина Петровская (безразлично). Это ничего. Это часто бывает. Это — маленькие.

Валерий Брюсов Какие маленькие?

Нина Петровская (спокойно). Маленькие демоны.

Валерий Брюсов (участливо). То, чего мы все жаждем, есть подвиг… Но мы отступаем перед ним, сознаем свою измену, и это сознание мстит нам.

Нина Петровская. Оставь меня! Разве ты не понимаешь, что я хочу замучиться? На что мне жизнь, если у меня нет и уже не будет никогда самого главного?

Валерий Брюсов. Справедливо, чтобы мы несли казнь.

Нина Петровская. У нас с тобой общего дела быть не может: ты — живой, а я — мертвая. Прощай. (Брюсов погружается в затемнение)

Андрей Белый (в озарении). Эвридика — она! Я — Орфей, выводящий из ада ее! (Подходит к Петровской).

Нина Петровская (указывая рукой в угол). Я видела из мглы.

Андрей Белый. Вам все это снится! Не мучьте себя!

Нина Петровская. Как хорошо! Вы слышите? точно пение.

Андрей Белый. Ничего не слышу… Обещайте мне не интересоваться жалким вздором.

Нина Петровская. Вы — настоящий ангел (испуганно косится в угол).

Андрей Белый. Что с вами?

Нина Петровская. Ничего… оставьте…

Андрей Белый. Опять вы…

Нина Петровская (отскакивает в сторону, шепчет со свистом). Брюсс…

Андрей Белый. Что?

Нина Петровская. Брюсов.

Андрей Белый. Что?

Нина Петровская. Брюсов! Опять он.

Андрей Белый. Что опять?

Нина Петровская. Он мешает мне, он вмешивается в мои мысли: он за мной подсматривает, он крадется… (Плача, бросается на колени, хватает его за руки). Изведи меня из ада!

Андрей Белый (вырывает руки). Ты — злой гений моей жизни! Ты губишь всю мою судьбу! Ты отняла меня у неба. Ты — от Дьявола. Я презираю тебя. Постыдным обманом ты завлекла меня в мерзость и грех (убегает).

Мистики (окружают Нину Петровскую; шепелявя). Сударыня, вы нам чуть не осквернили пророка! Вы отбиваете рыцарей у Жены, Облеченной в Солнце! Вас инспирирует Зверь, выходящий из бездны. (Затемнение на сцене).

Голоса за сценой (Нина Петровская и Валерий Брюсов).

Брюсов. Есть явления, доказывающие иной мир! Я намерен заняться изучением магии.

Петровская. Ты не знаешь той области, куда хочешь вступить. Там нет ничего, кроме ужаса, и маги — это самые несчастные из людей. Маг живет под постоянной угрозой мучительной смерти, только неусыпной деятельностью и крайним напряжением воли удерживая яростных духов, готовых каждую минуту растерзать его.

Брюсов. Злые духи сотворены Богом, но лишены Его благодати и, как все в природе, не могут не быть подчинены естественным законам. Остается только познать эти законы, и мы будем в силах управлять демонами.

Петровская. Целый сонм враждебных чудовищ стережет каждый шаг мага и следит, не забудет ли он, не упустит ли какую­нибудь предосторожность, чтобы хищно ринуться на него. И в награду за эту беспрерывную пытку получает он вынужденную службу мелких бесов, мало сведущих, всегда коварных, всегда готовых на предательство и на всякую низость.

Голос Гиппиус (в темноте)

Расточитесь, духи непослушные,
Разомкнитесь, узы непокорные,
Распадитесь, подземелья душные,
Лягте, вихри, жадные и черные!

Тайна есть великая, запретная.
Есть обеты — их нельзя развязывать.
Человеческая кровь заветная:
Солнцу кровь не велено показывать.

Разломись, Оно, проклятьем цельное!
Разлетайся, туча исступленная!
Бейся, сердце, каждое, отдельное,
Воскресай, душа освобожденная!

Освещается основная сцена. Полночь. Брюсов и Петровская в белых льняных одеждах и белых льняных митрах, босые, с магическими жезлами в руках, зажигают две восковых свечи, стоящих рядом с деревянным треножником, с западной стороны магического круга, в котором оставлена дверь а затем — стоящие на четырех пятиугольных звeздах четыре глиняных лампады, наполненные растительным маслом.

Брюсов (окропляя все вокруг себя освященной водой). Asperges me, Domine. (Вступает в магический круг с его западной стороны через оставленную дверь; Петровская следут за ним. Брюсов замыкает вход знаком пентаграммы. Петровская осыпает лампады курениями. Дым заволакивает комнату).

Брюсов. Nos facti ad imaginem Dei, dotati potentia Dei et ejus facti voluntate, per potentissimum et corroboratum nomen Dei, El, forte admirabile, vos exorcisatus. (Устремляет магический жезл в колеблющийся дым). Esse pentaculum Solomonis quod ante vestram adduxi praesentiam.

(Ветер проносится через комнату).

Брюсов (обходя круг с запада на восток). Audi, Anaël! Ego, Valerius, indignus minister Die, conjuro, posco et voco te non mea potestate sed per vim, virtutem et potentiam Die Patris, per totam redemptionem et salvificationem Die Filii et per vim et devictionem Die Sansti Spiritus. Per hoc devinco te, sis ubi velis, in alto vel abysso, in aqua vel in igne, in aere vel in terra, ut tu, daemon Anaël, in momento coram me appereas in decora forma humana. Veni ergo cum festinatione in virtute nominum istorum Aye Saraye, Aye Saraye, Aye Saraye, ne differas venire per nomine aeterna Eloy, Archima, Rabur, festina venire per personam exorcitatoris conjuramei et omni tranqullitate et patientia, sine tumulto, mei et omnium hominum sorporis sine detrimento, sine falsitate, fallacia, dolo. Conjuro et confirmo super te, daemon fortis, in nomine On, Hey, Ia, Ia, Adonay, et in nomine Saday, qui creavit quadrupedia et animalia reptilia et homines in sexto die, et per nomina angelorum servientium in tertio exercitu coram Dagiel angelo magno, et per nomen stellae quae est Venus, et per sigillum ejus quod quidam est sanctum, — super te, Anaël, qui es praepositus diei sextae, ut pro me labores. El, Aly, Titeis, Azia, Hyn, Ien, Chimosel, Achadan! Va! Va ! Va !

Петровская в крайнем напряжении опирается на магический жезл, как на трость.

Брюсов. Quid tardas? Ne morare! Obedito praeceptori tuo in nomine Domini Bathat, super Abrac ruens, superveniens. Cito, cito, cito! Veni, veni, veni!

Смутный гул, словно от приближающегося ливня, наполняет комнату. За спиной Брюсова раздается оглушительный удар. Брюсов оборачивается с криком: лампада, рядом с которой стояла Петровская, гаснет. Брюсов бросается к лампаде с магическим жезлом, устремлeнным вперед, стремясь замкнуть разорванный магический круг. Петровская с искажeнным лицом отстраняет его и кидается с поднятым жезлом к остальным лампадам и двум восковым свечам, сокрушая их. Полный мрак, наполненный диким воем, гоготанием и свистом.

Брюсов. Abi festinanter, apage te, recede statim in continenti. (Со всей силой увлекая Петровскую из комнаты). Per ipsum et cum ipso et in ipso. (Отворяет дверь, выводит Петровскую в лунный свет, льющийся через окно в коридор).

Петровская (начинает биться в конвульсиях, срывая с себя митру и льняное одеяние; выкрикивает грубым, почти мужским голосом). Я ненавижу тебя, Я презираю тебя! Ты обманул меня! Убей его, убей его, убей его. Он не смеет жить! (Обращаясь к Брюсову, в ярости). Подлый! Подлый! Ты — сатана, в тебе — Дьявол! Ты лжешь! Ты лицемеришь! Прочь от меня! Ты мне ненавистен! Ненавижу тебя, проклятый! Уйди! Уйди! Не смей прикасаться ко мне! (Затемнение).

Скандал у богомудров

Зал заседаний. За столом — Розанов, Мережковский, Гиппиус, Федор Сологуб.

Сологуб (читает). Грязные улицы, пасмурное небо, жалкие домишки, оборванные, вялые дети — ото всего веет тоскою, одичалостью, неизбывною печалью.

Передонов (проходит через зал; останавливается перед сценой). Это — нехороший город, и люди здесь злые, скверные. Поскорее бы уехать в другой город, где все учителя будут кланяться низко, а все школьники — бояться и шептать в страхе: инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на свете. (Поднимаясь на сцену, бубнит, все более и более надменно). Господин инспектор второго района Рубанской губернии. Его высокородие, статский советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его превосходительство, господин директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник Передонов. Шапки долой! В отставку подавайте! Вон! Я вас подтяну! (Медленно удаляется за кулисы).

Мережковский (наставительно). Очевидно, автор пожелал дать свой портрет и изобразил себя в образе учителя Передонова. Вследствие своей искренности, автор не пожелал ничем себя оправдать и прикрасить и потому размазал свой лик самыми черными красками. Совершил он это удивительное предприятие для того, чтобы взойти на некую Голгофу и там для чего­-то пострадать.

Розанов. О нет, я не согласен! Изображенная в романе передоновщина — явление довольно распространенное. Каждый из нас, внимательно в себя всмотревшись, найдет в себе несомненные черты Передонова.

Сологуб (веско и устало). Я не был поставлен в необходимость сочинять и выдумывать из себя. Все анекдотическое, бытовое и психологическое в моем романе основано на очень точных наблюдениях, и я имел для моего романа достаточно «натуры» вокруг себя.

Мережковский. Люди любят, чтобы их любили. Им нравится, чтобы изображались возвышенные и благородные стороны души. Даже в злодеях им хочется видеть проблески блага, «искру Божию», как выражались в старину. Потому им не верится, когда перед ними стоит изображение верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «Это он о себе».

Сологуб. Нет, мои милые современники, это о вас я писал мой роман о Мелком бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардалионе и Варваре Передоновых, Павле Володине и других.

Розанов (пылко жестикулируя). Вся «цивилизация ХIХ века» есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака. Кабак просочился в политику — это европейские (не английский) парламенты. Кабак прошел в книгопечатание. Кабак просочился в «милое хозяйство», в «свое угодье». Это — банк, министерство финансов и социализм. Кабак просочился в труд: это фабрика и техника. Раз я видел работу «жатвенной машины». И подумал: тут нет Бога. Бога вообще в «кабаке» нет. И сущность ХIХ века заключается в оставлении Богом человека.

Гиппиус. Достоевский желчно написал строки: «И вот в ХХI столетии, — при всеобщем реве ликующей толпы, блузник с сапожным ножом в руке поднимется по лестнице к чудному Лику Сикстинской Мадонны; и раздерет этот Лик во имя всеобщего равенства и братства: «Не надо гениев: ибо это — аристократия».

Мережковский (встревает с репликой). Русские люди должны сплотиться…

Розанов. Все «казенное» только формально существует. Не беда, что Россия в «фасадах»: а что фасады­то эти — пустые. И Россия — ряд пустот. «Пусто» правительство — от мысли, от убеждения. Пусты университеты. Пусто общество. Пустынно, воздушно. Как старый дуб: корка, сучья, но внутри — пустоты и пустоты. И вот в эти пустоты забираются инородцы; даже иностранцы забираются.

Мережковский. …министры трусят и либеральничают.

Розанов. У нас нет совсем мечты своей родины. У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть. У француза — „chére France“, у англичан — «старая Англия». У немцев — «наш старый Фриц». Только у прошедшего русскую гимназию и университет — «проклятая Россия». Как же удивляться, что всякий русский с 16­ти лет пристает к партии «ниспровержения государственного строя». (Внезапно набрасывается на Сологуба). Что это, голубчик, что это вы сидите так, ни словечка ни с кем? Что это за декадентство? Смотрю на вас и, право, нахожу, что вы не человек, а кирпич в сюртуке!

Сологуб (насмешливо). А я нахожу, что вы грубы.

Розанов (после неловкой паузы). Посмотрите названия журналов: «Тарантул», «Оса». Целое издательство — «Скорпион». «Шиповник». И все «жалят» Россию. Жалит её немец. Жалит ее еврей. Жалит армянин, литовец. Разворачивая челюсти, лезет с насмешкой хохол. И в середине всех, распоясавшись, «сам русский» ступил сапожищем на лицо бабушки-­Родины.

Мережковский. Интеллигенция ожидовела.

Гиппиус (бросает реплику). Дело Бейлиса…

Розанов (мгновенно включается в полемику). Еврей Бейлис не мог не убить мальчика Ющинского: в религии еврейства заложено пролитие невинной крови — жертва.

Гиппиус. Как сказал наш самый умный и жестокий священник, Павел Флоренский (многозначительно): «Если б я не был православным священником, а евреем, я бы сам поступил, как Бейлис, — пролил бы кровь Ющинского».

Розанов (ежась, недовольно). Флоренский… Вся его натура какая­то ползучая.

Сологуб (насмешливо). Русские люди считают писателя свиньей, которую можно обливать всяческими помоями… А вот евреи ­­— те знают и любят русских писателей. Помню, в Челябинске, где я прочитал патриотическую лекцию, ко мне пришла депутация еврейских студентов и заявила, что, несмотря на то, что они не согласны ни с одним моим словом, тем не менее ­­они считают приятным долгом выразить мне свое глубокое уважение.

Розанов (внезапно наскакивает на Мережковского). Да, я хорошо понимаю, что «Вставай, подымайся, рабочий народ…» Но отчего же у вашей супруги каракулевое пальто не в 500­600 рублей, как обыкновенно, а в 750 рублей, и «сама подбирала шкурки»?

Гиппиус (срываясь, истерически кричит на Розанова). Вы — невозможный человек!

Розанов (с притворным любопытством). Отчего же невозможный?

Гиппиус. Нельзя двурушничать, нельзя говорить, что плюешь на всякую мораль и не признаешь никакого долга. Нельзя делать свинства. И нельзя, невозможно так выворачивать наизнанку себя, своих близких и далеких, так раздеваться всенародно и раздевать других, как вы это делаете в своих книгах.

Розанов (надевая поросячью маску с надписью «Варварин»). Нельзя? Мне — можно. На мне и грязь хороша, потому что я — это я. А вы все — к черту! (В бешенстве срывает скатерть со стола. Убегает, рвя на ходу и разбрасывая листки доклада).

(Затемнение)

Игра в карты

Передонов (берет распечатанную колоду карт, перебирает карты, словно отыскивая в них что­-то). Глазастые какие! Вон даже какая-­нибудь пиковая шестерка и та — нахальная, вихляется непристойно! (Сортирует карты, выкалывает ножницами глаза фигурам). Не подсматривай, не подсматривай! Вот тебе! Не подсматривай! (Распечатывает новые колоды. Оглядывается по сторонам, выкалывает глаза фигурам).

Входят Володин и Варвара.

Варвара (испуганно с запыленной шляпой Передонова в руках). Ардальон Борисыч, посмотри, что это такое.

Передонов (прячет ножницы в карман; притворяется, что раскладывает пасьянс. Увидев шляпу, в ужасе). Откуда это?

Варвара. Не иначе — наколдовали в шляпу, это уж непременно.

Передонов подскакивает к Варваре, выхватывает шляпу у нее из рук и выкидывает ее за сцену.

Володин. Да что вы, в самом деле, господа! Давайте лучше в карты играть.

(Садятся за стол, раздают карты).

Володин. Ах, батюшки, что это, король-­то у меня слепой.

Варвара. Да и у меня дама безглазая.

Володин. То­-то я смотрю, что такое, шершавые карты, а это, выходит, от этих дырочек. (Варвара и Володин смеются).

Варвара. Это Ардальон Борисыч все чудит, все придумывает разные штуки.

Володин (с громким хохотом). Да зачем ты это?

Передонов. Что им глаза? Им не надо смотреть.

(Недотыкомка показывается из-­за плеча Володина, дразнит Передонова, прячется).

Передонов (тупо разглядывает карты). А где же третья дама? (переворачивает карту, словно ища спрятавшуюся).

Володин (глумливо). Ардальон Борисыч своей даме за рубашку смотрит.

Передонов хватает колоду карт и в ярости рвет их в клочья. Варвара и Володин хихикают. Передонова окружают игральные карты. Передонов, пугаясь, приседает, прикрывая голову руками. За дверью появляется валет — стучит палицей, ломится в дверь. Передонов бросается к двери, подпирая ее плечом. Из­-под стола выглядывает Недотыкомка. Передонов бросается к столу, стягивает с него скатерть. Недотыкомка хихикает. Передонов хватает топор, разрубает стол. Недотыкомка мечется, бросается с жалобным и злобным писком к двери.

Передонов (вздрагивает в ужасе). Укусит! (Приседает, закрывает лицо руками).

Обои начинают зловеще шевелиться.

Передонов. Соглядатай прячется там, под обоями. Изворотливый, плоский и терпеливый! Злые люди! Недаром наложили обои на стену так неровно, так плохо, что за них мог влезть и спрятаться злодей. (Ударяет шилом в обои. Стена содрогается. Передонов воет, торжествуя, пускается в пляс, сотрясая шилом).

Варвара, Володин (в один голос, издевательски). Что ты пляшешь один, Ардальон Борисыч?

Передонов (угрюмо). Клопа убил.

Ненавистники

На боковой площадке — Андрей Белый (в черной бархатной маске). Я с детства раздвоенный. Чувство греха мучило меня уже в четыре года…

На основной сцене освещается гостиная. Входят Хозяин салона и Зинаида Гиппиус, усаживаются за стол.

Хозяин салона. Как вам понравилась наша восходящая звезда? Федор Сологуб! Можно ли вообразить менее поэтическую наружность? Лысый, да еще каменный… Подумайте!

Гиппиус. Нечего и думать. Отличный, никакой ему другой наружности не надо. Он сидит — словно ворожит, или сам заворожен. (Пьют чай).

Димитрий Мережковский (входит, подсаживается к столу, наливает чашку чая). Монастырь ваш никому не нужен. И верующим, и неверующим — никому не нужен.

Хозяин. Однако приходят молиться, а у мощей преподобного даже исцеляются.

Мережковский (в негодовании). Исцеляются! Знаем мы эти исцеления! Истеричных там разных или эпилептиков, может быть, и можно этаким монастырским способом исцелить, а что вы поделаете со всеми прочими? Да еще и неизвестно, надо ли кого из недужных­то исцелять. Умный немец сказал: падающего подтолкни. И в самом деле, на что нам калека? Пусть себе погибает… (Крича). Наша монашествующая Церковь — в рабском состоянии. Монахи — или обманщики­тунеядцы, или изуверы.

Хозяин салона. Послушать вас, можно подумать, что вы радикал и революционер.

Мережковский. Вовсе нет! Я терпеть не могу этих так называемых революционеров. Невежественные хулиганы —­ вот кто они! Во имя чего они грабят, жгут, убивают? Им на все наплевать… Их вешают, но ведь и они вешают. Кто лучше? Ничтожные людишки, и там и тут…

Андрей Белый. Я был замкнут в круг семейной драмы. Я любил и ненавидел. (Шепотом, с ужасом). Я с детства потенциальный отцеубийца.

Мережковский (с отвращением). Пауки в банке…

Андрей Белый. Мама била меня за то, что я любил папу. Она плакала, глядя на меня: «Высоколобый, башковатый. Весь в него. В него, а не в меня»…

Гиппиус. Ненавижу муравьев.

Хозяин салона. Почему?

Гиппиус. На людей похожи. Строят, строят.. а зачем? Плодятся, размножаются, и опять умирают…Зачем строят? Противно это… Я всегда муравейники разоряю.

Хозяин салона. Ах, какая вы ненавистница! Вот вы и Димитрий Николаевич читаете постоянно Евангелие, но никого не жалеете.

Гиппиус (тихо, почти с грустью). А кого жалеть? и зачем?

На верхней сценической площадке высвечиваются Неизвестная, Розанов и Сологуб.

Неизвестная. Я на зубоврачебных курсах. Замужняя. Буду зарабатывать сама на хлеб. По окончании гимназии я поехала в Златоуст и вышла замуж за офицера. Молодого. Оказалось, пьет ужасно. Но не от этого я ушла… он говорит мне как­то: «Что ты просишь у меня все денег на хозяйство? я же тебя оставляю глаз на глаз с товарищами, у которых есть средства, и ты всегда можешь быть при деньгах». Ну, этого я не могла вынести. И ушла.

Розанов. Ехал тут в редакцию к ночи, так один извозчик сказал мне о своей деревне, — на слова, будто «деревенские девушки или женщины легко отдаются за три рубля». «Зачем же девушки? Замужние! У нас на деревне всяка за три рубля отдастся. Да хоть мою жену кто захочет взять». Так просто. Я даже испугался. Он был красавец, с небольшими усиками, тонкий. Молодой. Лет 27-­ми. И не поперхнулся. Ни боли, ни стыда. И значит — никакой ревности…

Сологуб. Воистину в нашем веке надлежит красоте быть униженной и поруганной.

Мережковский. Какую я сейчас мерзкую сцену на улице видел: баба на тротуаре родила. Ведь дура какая, а? Не могла заблаговременно устроиться! Валяется в грязи, как свинья. Какой­то мужик ребенка взял, — знаете, такой кусок мяса поганый. Смотреть тошно…

Розанов. Я говорил у браке, браке, браке… а ко мне все шла смерть, смерть, смерть.

Андрей Белый. Ну зачем я ломаюсь? Зачем я безумствую? Я ведь всегда ломаюсь. Всегда ломался. Не мог не ломаться — это моя самозащита — с самого младенчества.

Розанов. Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь…

Андрей Белый. Я остался один — в четыре года. И с тех пор уже не переставал ломаться. Даже наедине с самим собой. Строю себе и теперь гримасы в зеркале, когда бреюсь. Ведь гримаса — та же маска. Я всегда в маске! Всегда.

Розанов (разглядывая себя в карманное зеркальце). Ведь мог бы я быть красив! Так вот нет: учителишка и учителишка. Неестественно­отвратительная фамилия дана мне в дополнение к мизерабельному виду. Сколько я гимназистом простаивал перед зеркалом… Сколько тайных слез украдкой пролил. Лицо красное. Волоса торчат кверху какой­то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил я их, и все — не лежат. Потом домой приду, и опять зеркало: «Ну, кто такого противного полюбит?» Просто ужас брал… В душе думал: женщина меня никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя, жить с собою, для себя (не эгоистически, а духовно), для будущего.

Александр Блок (высвечивается на основной сцене справа). Мы ругали «психологию» оттого, что переживали «бесхарактерную» эпоху. Эпоха прошла, и, следовательно, нам опять нужна вся душа, все житейское, весь человек. Нельзя любить цыганские сны, ими можно только сгорать. Безумно люблю жизнь, с каждым днем больше, все житейское, простое и сложное, и бескрылое, и цыганское. (Подходит к патефону, ставит пластинку: В. Панина. «Как хорошо, как хорошо, как хорошо с тобою, мой друг»).

(Затемнение на основной сцене).

Розанов. Теперь все это стало мне даже нравиться: и что Розанов так отвратительно, и что всегда любил худую, заношенную, проношенную одежду… Да я просто не имею формы… Какой­то «комок» или «мочалка»… Я — наименее рожденный человек, как бы еще лежу комком в утробе матери и слушаю райские напевы… И отлично, совсем отлично! На кой черт мне «интересная физиономия» или еще «новое платье», когда я сам — в себе, в комке — бесконечно интересен, а по душе — бесконечно стар, опытен и вместе юн, как совершенный ребенок… (Затемнение).

Голос Андрея Белого (в темноте).

Вы — радуги, вы, мраморы аркад!
Ты — водопад пустых великолепий!
Не радует благоуханный сад,
Когда и в нем, как в раскаленном склепе…
Над немотой запелененных лет
Заговорив сожженными глазами,
Я выкинусь в непереносимый свет
И изойду, как молньями, слезами.
Я — чуть живой, стрелой пронзенный бард —
Опламенен тоской неизживною,
Как злой, золотоглавый леопард,
Оскаленный из золотого зноя.

«Пол есть гора светов»

Освещается основная сцена: Зинаида Гиппиус и Хозяин салона за столом.

Хозяин салона. Я думаю, что творчество — болезнь, и все мы, художники, — больные. Знаете ли, вроде чахоточных. От нас надо подальше: мы заразительны.

Гиппиус (смеясь). Ах, какие глупости!

Хозяин салона. Я не шучу. Пока мы здоровы, все кажется обыденным, а вот заболит душа — и начнешь видеть по-­новому, все станет фантастическим, интересным, необыкновенным. Но самое плохое — это то, что мы, соблазнившись необыкновенным, начинаем поддерживать в себе болезнь и все стараемся запомнить что­-то и запечатлеть. Это — самое стыдное. От такой вечной корысти мы уже делаемся не холодными и не горячими, как надо быть человеку и как Писание велит, а только теплыми. При такой средней температуре мы и живем, и любим, и страдаем.

Розанов (на верхней площадке). Душа озябла. Страшно, когда наступает озноб души… Больше любви, больше любви, дайте любви! Я задыхаюсь в холоде. У, как везде холодно!

Хозяин салона. Когда настоящий любовник убивает, мы только картину пишем. И это ужасно: здоровый человек один раз в страсти преступление совершит, а художник десять раз убьет, пока картину напишет.

Гиппиус (раздраженно). Вы художник, не птица. Нельзя же писать все что попало, и надо знать, во имя чего писать.

Андрей Белый (на верхней площадке). Розенкрейцерский путь начинается у того предела души, за которым — или деформация здоровья, или конформация духа. Оккультный метод развития есть мудрое знание о том, как конфирмировать там, где обычное человеческое здоровье и отсебятина деформирует.

Хозяин салона. Возьмите поэта какого хотите великого, со всеми его прозрениями, с его великолепной мечтой, и все­-таки в конце концов, если подслушать его шепот, услышишь неожиданное и кощунственное признание, от которого разум туманится…

Розанов. Вот дурной человек во мне, дурной и страшный. В этот момент, как я ненавижу себя, как враждебен себе.

Хозяин салона. Художник обречен на вечные падения и муки. Он всегда оскорбляет то, что ему всего дороже…

Гиппиус. Когда в доме пожар, искусством нельзя заниматься.

Хозяин салона. Какой пожар?

Гиппиус. Все сгорает и гибнет. Люди вырождаются. Вокруг нас ничтожные глупцы, и городом управляют какие-­то звери. Человек важнее, чем искусство…

Андрей Белый. Люди произошли из звуков и света. Звуколюди, выдыхаемые светом. Волны света в нас глухо живут. Иногда мы выражаем их звукословием.

Розанов (на верхней площадке). «Бедный человек» возлюбил свое «гетто», в нем греется, им защищается, и ей­ей, это выше Сократа и Спинозы. Потому что это священнее Сократа и Спинозы. Тут Бог ютится. В гнездышке. Потому что гнездышко — оно такое священное, которого ищет и сам Бог. Не спорю: есть Бог Универзума. Но мне как­то более нравится «Бог гнездышка». И вот я думаю — евреи во всем правы. Они правы против Европы, цивилизации и цивилизаций. Европейская цивилизация слишком раздвинулась по периферии, исполнилась пустотами, стала воистину «опустошенною» и от этого погибает. Кому она нужна? Кого греет? Самые молитвы ее пусты, эти «протестантские молитвы». Слишком обширно. А где обширно, там и холодно. «Где же нагреть такой храм?» В храме св. Петра — только мерзнуть. Как лучше его маленькие церковки в Ярославле и вообще по Поволжью.

Гиппиус. А какой у нас быт? Как у нас живут? Женщина забыла, что она личность, и чувствует себя наложницей, самкой. Брак! Супружество! Какая это мерзость!…

Хозяин салона. Позвольте, Зинаида Николаевна… Ведь и вы тоже замужем.

Гиппиус. Женщины наши, кроме беременности да постели своей, ничего не знают. Презираю женщин…

Андрей Белый. Я переделал Евангелие от Иоанна: «В начале было Слово». «Слова» по-­французски — mots и «страдания» — тоже maux, фонетически совпадает. И это правильно: в начале — страдания, мир произошёл из страданий, и оттого нам необходимо столько слов. (Скрывается в затемнении).

Гиппиус. А вы? Как вы живете? Чем увлекаетесь? Знаете ли вы женщин? Влюблялись ли вы? Может быть, у вас и любовницы были?

Хозяин салона. Никогда никаких любовниц у меня не было, но я это за подвиг не считаю, и если влюблюсь, то женюсь. По-­моему, аскетизм не нужен никому.

Гиппиус. Аскетизм не нужен, а целомудрие нужно. (Загадочно смеется). Брак — один разврат. Детей родить стыд и грех. Все равно умрут.

Хозяин салона. Деторождение — закон, самим Богом установленный.

Гиппиус (хмурясь). Ветхий закон. Когда этот закон был дан, люди на зверей были похожи. А теперь мы как боги должны быть…

Розанов (таинственно). Связь пола с Богом — бóльшая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом.

Гиппиус. А я вам нравлюсь? (Вынимает шпильки, распускает волосы; улыбается странно). На русалку похожа я. У русалок детей не бывает, но они все­таки влюбляются. (Шепчет). Подите сюда. Ближе, ближе. (Обвивает его шею руками и прижимается губами к губам. Через мгновение убегает, хлопнув дверью).

Затемнение на основной сцене.

Розанов. Пол есть гора светов: гора высокая­-высокая, откуда исходят светы, лучи его, и распространяются на всю землю, всю ее обливая новым благороднейшим светом. Верьте этой горе… Видел. Свидетельствую. И за это буду стоять. (Затемнение).

«Поцелуй мой кукиш»

На основной сцене — Передонов и Варвара.

Передонов (издевательски подносит свою палку с набалдашником ­кукишем к губам Варвары). Поцелуй мой кукиш, дам денег, не поцелуешь — не дам.

Варвара (целует кукиш). Что ж такого, губы не треснут.

Передонов. Я тебя знаю: ты, как только за меня замуж выйдешь, так на меня и донесешь, чтобы от меня отделаться. Будешь пенсию получать, а меня в Петропавловске на мельнице смелют. (С наигранным равнодушием). Плевать я на тебя хочу.

Варвара. Не проплюнешь!

Передонов. А вот и проплюну. (С тупым и равнодушным видом плюет ей в лицо.)

Варвара (утираясь салфеткой; спокойно, словно плевок ее освежил). Право, свинья. Прямо в морду попал.

Передонов. Не ори — гости.

Володин (входит с громким смехом; весело блея). Ардальон Борисыч, дружище! Ты дома кофеек распиваешь, а вот и я, тут как тут.

Передонов. Ешь, Павлушка. А я, брат, уж теперь скоро в инспекторы пролезу.

Володин (хохочет). А, будущий инспектор кофеек распивает!

Передонов. А ты думаешь, легко в инспекторы вылезть? Донесут — и крышка.

Варвара (ухмыляясь). Да что доносить­-то?

Передонов. Мало ли что. Хочешь выпить, Павлушка?

Володин. Если за кампанию, то я всегда готов выпить, а так ни-­ни.

Передонов внезапно выплескивает остаток кофе из стакана на обои.

Володин (вытаращив глаза, разглядывает с удивлением испачканные, изодранные обои). Что это у вас обои?

Варвара (хохоча). Назло хозяйке. Мы скоро выедем. Только вы не болтайте.

Володин (радостно). Отлично!

Передонов (подходит к стене и принимается колотить по ней подошвами. К нему присоединяется Володин). Мы всегда, когда едим, пакостим стены — пусть помнит.

Володин (в восторге). Каких лепех насажали!

Варвара (с сухим и злым смехом). Хозяйка-­то как обалдеет.

Стоя перед стеной, все трое плюют на нее, рвут обои и колотят их сапогами. Отходят, усталые и довольные.

Передонов (внезапно сердито обращается к Володину). У быка есть рога?

Володин (удивленно). Ну, есть, так что же из того?

Передонов. Ну, а я не хочу быть быком.

Володин. Ты, Ардальон Борисыч, и не будешь никогда быком, потому что ты — форменная свинья.

Передонов (угрюмо). Врешь!

Володин (злорадно). Нет, не вру, и могу доказать.

Передонов. Докажи.

Володин. Погоди, докажу. (Внезапно, после паузы). Ардальон Борисыч, а у тебя есть пятачок?

Передонов (злобно). Есть, да тебе не дам.

Володин (радостно хохочет). Коли у тебя есть пятачок, так как же ты не свинья!

Передонов (в ужасе хватается за нос). Врешь, какой у меня пятачок, у меня человечья харя. (Сердито и трусливо). Ты меня сегодня нарочно над дурманом водил, да и одурманил.

Володин. Чудород, да как же я сам­то не одурманился?

Передонов. Ты средство знаешь. Ты, может быть, через рот дышал, а в нос не пускал или слова такие говорил, а я ничего не знаю, как надо против волшебства. Я не чернокнижник. Пока не зачурался, все одурманенный стоял.

Володин (хохоча). Как же ты чурался?

Передонов (срывает шляпу, забрасывает ее за сцену. Начинает кружиться на месте, плюясь во все стороны и бормоча). Чур­чурашки, чурки­болвашки, буки­букашки, веди­таракашки. Чур меня. Чур меня. Чур, чур, чур. Чур­перечур­расчур.

Варвара. Ардальон Борисыч! А у нас приключение: кот сбежал.

Передонов (в ужасе). Ну! Зачем же вы его отпустили?

Варвара (с досадой). Что же мне, за хвост его к юбке пришить?

Передонов. Ну, беда!

Володин. Да что такого­то ?

Передонов. Навредит!

Володин. Полно тебе петрушку валять, Ардальон Борисыч. Чем он тебе может навредить!

Передонов. Напакостить всякий дурак может. Может, он к жандармскому отправился и там вымурлычет все, что знает, куда и зачем я по ночам хожу, — все откроет, да еще и того примяукнет, чего и не было. Беда!

Недотыкомка выглядывает из­-под стола, прячется, выползает, юлит вокруг Передонова, беззвучно смеется, все сотрясаясь от смеха. Передонов боязливо озирается.

Варвара. Да кого ты все высматриваешь?

Передонов. Доносчиков. Они прячутся всюду, шушукаются, смеются. (Недотыкомка убегает. Тихий смех и шушуканье из-­за кулис). Слышишь? (быстро поднимает скатерть, бежит, словно ловя кого-­то). Всегда-­то они успевают вовремя убежать — словно сквозь землю проваливаются. (Бормочет). Что-­то Недотыкомки сегодня и не видно. Нажралась, да и завалилась куда­-нибудь, спит теперь, поди. (Помолчав, таинственно). В каждом городе есть жандармский унтер­офицер. Он в штатском, иногда служит, или торгует, или там еще что делает, а ночью, когда все спят, наденет голубой мундир, да и шасть к жандармскому офицеру.

Володин (деловито). А мундир зачем?

Передонов. К начальству нельзя без мундира, высекут. (Шепчет, наклонясь к Володину). Иногда он даже оборотнем живет. Ты вот думаешь, это просто кот, ан врешь! Это жандарм бегает. От кота никто не таится, а он все и подслушивает. (Примирительно). Выпей водки, Павлушка, и мне налей.

Володин (наливает водку в рюмки, причмокивая).

Варвара (ухмыляясь). Как же это, Ардальон Борисыч, ты не боишься от него водку пить? Ведь он ее, может быть, наговорил — вот он что-­то губами разводит!

Передонов (в ужасе хватает рюмку, выплескивает из нее водку на пол. Кричит). Чур меня, чур, чур, чур! Заговор на заговорщика — злому языку сохнуть, черному глаза лопнуть. Ему карачун, меня чур­перечур. (Поворачивается к Володину, показывает кукиш). На­тко, выкуси. Ты хитер, а я хитрее.

«Потрясение, потрясение, потрясение»

Андрей Белый (на основной сцене; по ходу его рассказа — световые эффекты на сцене или на экране). Это было в Монреале, в Сицилии — там, где Вагнер закончил «Парси­фа­ля»… Одно странное, благодатно мне говорящее лицо я увидел в трамвае. Потом по­ло­сы гонений (когда в Москве, то — японские и татарские рожи на улицах)… Прошу­мел Иерусалим… Все лето на Волыни гремела на дороге невидимая телега. Стуки, ис­кор­ки, топот босых ног и шепот все лето не давал спать нам в дому. Потом в Расторгуе­ве раз что-­то было. Было что-­то особое и в Бобровке. Словом, то — ожидание, то — нападение; и почти всегда — душный, химерный дым всюду в обществе. Мы из Москвы спаслись бегством… Прибегаем в Брюссель и сваливаемся; жар 40 градусов… Засыпаем, видим сон: по зале проходит Штейнер, окруженный толпою.

Голос. Что вы все ищете Штейнера, когда он тут — в Брюсселе.

Андрей Белый. Однажды вечером, когда мы сидели в комнате, а на улице еще не садилось солнце, я посмотрел в окно — и ужас: над краем дома я увидел кусок черной сажи, вместо неба, а на улице было темно, как ночью. Я подбежал к окошку: над крышами повисла туча такой черноты, что я еще таких туч не видывал. Я подумал, что сейчас будет ураган с катастрофой, но туча мгновенно, бесшумно пронеслась. До сих пор не знаю, была ли эта туча коллективной галлюцинацией или действительной тучей. Но тогда почему ни дождя, ни грозы, ни ветра? Этот вечер был очень зловещ. В маленькой нашей комнатке мы заметили отсветы красного пламени…

(Световые клубы наполняют сцены и зал; на верхней площадке вырисовывается Рудольф Штейнер).

Рудольф Штейнер (скандирует в экстазе). Кто понял, что такое надисторический Христос, тот не может не знать, что Иисус истории — подлинный.

Андрей Белый (благоговейно, указывая рукой на Штейнера). Те, кто подходят к нему реально, испытывают гонения и страдания, недомогания. К тем приходит во сне какой­-то гадкий оборотень Антиштейнер, синий и малюсеньких размеров… Если устанавливается оккультный раппорт с Учителем, то у ученика должно гореть эфирное тело и болеть эфирное сердце. Это — обычное явление у людей, соприкоснувшихся с личностью Рудольфа Штейнера, которым руководит сам Христиан Розенкрейц.

Рудольф Штейнер. Он — близится.

Андрей Белый. Ежегодно около Штейнера по нескольку случаев сумасшествия: не выдерживают страшной напряженности в атмосфере буквальных чудес в его окружении. Сейчас около него начинает видеть слепой, у которого разрушилась уже клетчатка глаза.

Рудольф Штейнер. Россия так долго плакала детскими слезами, и ей еще предстоит этими слезами столько еще проплакать….

Розанов (на боковой площадке; снимает маску «Варварин», обращается в зал). Я начинаю все русское ненавидеть. Как это печально, как страшно… Эти заспанные лица, неметенные комнаты, немощенные улицы… И везде лукавство. «Почему этот соня к тому же вечно врёт?»

Рудольф Штейнер. Будущего России нельзя ждать.

Андрей Белый. То, что выводит из состояния гипнотического уныния, то, что нужно таким, как мы, это — потрясение, потрясение, потрясение, называемое по-­иному очищением. Очищение вовсе не есть намерение, мысль, самобичевание, самоунижение. Очищение есть нечто бездонно конкретное. Но не есть ли мистериозное потрясение души — деформация ее, то есть безумие… Да, при чрезмерности потрясения, неумелости — судьба всякого потрясения перейти в манию или меланхолию.

Рудольф Штейнер. Будущее России — это чудо, его можно только призывать.

Андрей Белый. Оккультное исследование над эфирным телом славянина показывает, что в нем вписано имя самого Христа. Отсюда явствует, что славянство, в частности, Россию, поведет сам Христос, а не кто­-либо другой.

Розанов. Евреи — самый утонченный народ в Европе. Все европейское как-­то необыкновенно грубо, жестко, сравнительно с еврейским… И везде они несут благородную и святую идею «греха», без которой нет религии… Они. Они. Они. Они утерли сопли пресловутому человечеству и всунули ему в руки молитвенник: на, болван, помолись! И Чудная Дева — из евреек. Что бы мы были, какая дичь в Европе, если бы не евреи.

Андрей Белый. Уже недолго ждать. Близится эфирное явление Христа! Оно спасет мир. Спасет Россию. Оно избавит меня от страданий.

Голос. Твой час пробил.

Андрей Белый. Я несу на себе все страдания мира. Я один!.. Все страдания…

Розанов. Живите, евреи. Я благословляю вас во всем, как во время отступничества про­кли­нал во всем. На самом же деле в вас, конечно, «цимес» всемирной истории: то есть такое «зернышко» мира, которое «мы сохранили одни». Им живите. И я верю, «о них благословятся все народы»… Я нисколько не верю во вражду евреев ко всем наро­дам… я часто наблюдал удивительную, рачительную любовь евреев к русскому челове­ку и к русской земле. Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский.

(Затемнение)

Эпилог: И петух пропел

Александр Блок (высвечивается на основной сцене слева). Нет больше домашнего очага. Двери открыты на вьюжную площадь. Наше поприще — пустой рынок, где воет вьюга. Исторический процесс завершён. Смерть зовет, как будто тревожно бьет барабан. Действительность проходит в красном свете. Зажженные со всех концов, мы крутимся в воздухе. Залегло неотступное чувство катастрофы. Вот грянет гром. Будет кровь, топор и красный петух. Россия, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой (исчезает в затемнении).

Андрей Белый (высвечивается на основной сцене справа). Человечество пойдет на бой. Мы должны восстать и струны лиры натянуть на лук тетивой. Мертвец восседает над жизнью. Человечеству грозит смерть. Не должна ли взорваться вся наша жизнь? Наша жизнь — безумие. Проваливается культура. На черный горизонт жизни выходит что­-то большое, красное.

Валерий Брюсов (высвечивается на просцениуме). Я знаю, что такое марксизм: грабь что можно и — общность мужей и жен. (Затемнение).

Розанов. Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит «в облегчение»… В «облегчении» преобразуется он из человека в свинью, и тогда «бьет посуду», «гадит хлев», «зажигает дом». Это революция.

На основной сцене: Передонов, Варвара, Володин, Недотыкомка, Блок, Сологуб (сидит, наблюдая за своими персонажами). На заднем плане — занавес Ремизова с обезьянками и Михаилом-­Архангелом.

Передонов (показывая на карман). Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты Павлушка, крякнешь.

Володин (смеясь). Крякнуть, Ардаша, я завсегда могу. Очень даже просто: кря, кря. (С презрением). Околпачили тебя, Ардаша.

Передонов (свирепо). Я тебя околпачу! (Быстро выхватывает нож, перерезает Волошину горло. Волошин, блея, пытается схватиться руками за горло. Внезапно помертвев, падает на Передонова. Передонов валится на пол, уронив в испуге нож. Он и Варвара визжат в ужасе. Передонов отталкивает Володина. Тот грузно валится на пол, хрипит, двигая ногами в агонии. Умирает. Из­-за кулисы выходит кот, нюхает кровь, злобно мяукает).

Варвара (вопит). Батюшки, зарезали! (С визгом выбегает из комнаты).

Недотыкомка бегает под стульями и по углам, повизгивая.

Передонов. Грязная, вонючая, противная страшная.

Недотыкомка следит за Передоновым, смеется, катается по полу, пляшет.

Передонов. Совсем измаяла, истомила! Хоть бы кто­-нибудь избавил. Словом каким или ударом. Да нет здесь друзей, никто не придет спасать, надо самому исхитриться, пока не погубила совсем, ехидная!

Передонов (поднимается, осторожно осматривается. Зажигает спичку, подносит к обоям и занавесу Ремизова. Ждет, пока занавес загорится. Торжествуя, грозит пламени). Недотыкомка проклятая! (Спокойно выходит, затворив за собой дверь).

Сологуб

Недотыкомка серая
Все вокруг меня вьется да вертится, —
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою,—
Помоги мне, таинственный друг
Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.
Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.

Блок (скандирует)

Кругом — огни, огни, огни…
Оплечь — ружейные ремни…
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг
Товарищ, винтовку держи, не трусь
Пальнем­ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Как пошли наши ребята
В красной гвардии служить —
В красной гвардии служить —
Буйну голову сложить!
Эх ты, горе-­горькое,
Сладкое житье!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружье!
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!

Во время чтения Блока, разрывая горящий занавес, на сцену устремляются обезьянки в красногвардейских шлемах с маузерами, топорами, кастрюльками, наполненными мусором и нечистотами, шприцами. Галдят, дерутся, разбрасывают нечистоты, рубят половицы, стреляют в обои, пол и потолок. Одна обезьянка приклеивает на стену записку: «Тов. Камандир». Другая водружает на стол ночной горшок с недоеденной кашей и воткнутой в нее ложкой. Третья вырывает висячую лампу с корнем, втаптывает в кучу нечистот. Пишет на стене: «Спасибо за лампу, буржуй, хорошо нам светила». Начинают поливать стену из шприцев, словно мочась; полив, делают пометки углем: «2 аршина 2 вершка»; «2 аршина 5 вершков»; «2 аршина 10 вершков»; «2 аршина 12 вершков — пулеметчик Матвей Глушков». Закончив, бесовским хороводом окружают поэтов на сцене, корчат гримасы, дергают их, пристают, дразнят. Спускаются в зал, тормоша зрителей.

Ремизов (бежит через зал на сцену, пытается потушить огонь, срывает и топчет зана­вес). Русский народ, что ты сделал? Искал свое счастье. Одураченный, плюхнулся сви­нь­ей в навоз. Поверил… Кому ты поверил? Ну, пеняй теперь на себя, расплачивайся… (Хватается за голову, раскачивается из стороны в сторону. Начинает кружиться).

Розанов (на верхней сценической площадке). «Тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его». (Захлебываясь в восторге). «И будет мучим в огне и сере пред святыми ангелами и пред Агнцем… И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю». (Исчезает в затемнении).

Голос за сценой. Розанов умер.

Зинаида Гиппиус (высвечивается на боковой площадке). Да, умер. Ничего не отверг, ничего не принял, ничему не изменил. Ледяные волны дошли до сердца, и он умер. Погасло явление… Христианин или не христианин — что мы знаем? Но верю: и тогда, когда лежал он совсем безмолвный, безгласный, опять в уме вспыхнули слова любви.

Голос Розанова. Все ветхозаветное прошло, и настал Новый Завет. Впервые забрезжило в уме. Если Он — Утешитель, то как я хочу утешения. И тогда Он — Бог мой. Неужели? Какая-­то радость… Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь. Неужели думать: встретимся! Воскреснем! И вот Он — Бог наш! И все — объяснится… О, как она угрюма была, моя душа… Ужасно странно. То есть ужасное было, а странное наступает. Господи: неужели это Ты? Приходишь в ночи, когда душа так скорбела… Душа восстанет из гроба… и переживет, и грешная, и безгрешная, свою невыразимую «песнь песней».

Высвечивается основная сцена.

Ремизов (выкрикивает, приплясывая, крутя коровьим хвостом). Отвергать революцию — стихию — как можно говорить, что вот ты отвергаешь грозу, не признаешь землетрясения, пожара или не принимаешь весну, зачатие? Одно хочу я, раз уж такая доля и я застигнут бурей: я, беззащитный, брошенный среди беспощадной бури, я хочу под гром грозы и гремящие вихри, сам, как вихрь, наперекор (начинает кружиться в исступлении) —

прилетайте со всех стран!
Вертящиеся, крутитесь,
взлетайте, жгите, жгитесь,
соединяйтесь!

(Внезапно перестает кружиться). Я свободный — свободный с первой памяти моей, и легок, как птица в лете, потому что у меня нет ничего и не было никогда, только вот это — еще цела голова! — да слабые руки с крепкими упорными пальцами (начинает кружиться в исступлении) — прилетайте! соединяйтесь!

(Перестает кружиться). Наперекор призыву теснящихся вещей, с которыми срощен, как утробный, продираясь сквозь живую, бьющуюся живым сердцем толчею жизни, я хочу этой же самой жизни, через все ее тысячекратные громы, под хлест и удары в отдар…

(Громко кукарекает)

Занавес

 

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer7/lobanova/