В мартовские детские каникулы в середине 70-х мы с сыном отдыхали в Доме отдыха актеров в Старой Рузе, изумительном уголке Подмосковья.
Там мы и познакомились и подружились с Валерией и Федором, женой и сыном Николая Пенькова, актера Театра Сатиры. Пеньковы были из Ленинграда. Валентин Плучек, главный режиссер театра Сатиры пригласил Николая Пенькова на роль Присыпкина в пьесе Маяковского «Клоп».
Вначале Николай оставался актером «Театра Комедии» в Ленинграде и приезжал на спектакль «Старый Новый год» раз в неделю. Он получил от театра Сатиры квартиру у метро «Красносельская». Валерии очень хотелось, чтобы я учила Федора игре на рояле. У меня не повернулся язык сказать своей новой подруге, что с таким ростом и огромными руками ничего не получится. Я начала заниматься с Федором.
Но заниматься с ним пришлось не только музыкой, но еще и русским, и математикой…
Федя должен был поступать в Суриковскую школу. Его неграмотность была чудовищной. Помню, как в одном слове из трех букв «еще», он сделал четыре ошибки, написав «изчо». Валерия и Коля рассказывали, что в шесть лет Федор знал наизусть «Мцыри» Лермонтова. Память ухудшилась из-за пяти сотрясений мозга. В то время, как Коля и Валерия работали в Потсдаме в театре, Федя жил с бабушкой, матерью Коли, под Ленинградом. Там он целыми днями катался на велосипеде. Тогда-то он и получил травмы. Шестое сотрясение мозга было уже при мне. Ночью меня разбудил звонок Валерии. Она сказала, что ей только что звонили из больницы. Федя у них с тяжелым сотрясением мозга. Его привез какой-то солдатик. Машины у них не было, нужна была поддержка и мы поехали за Колей и Валерией, чтобы повезти их сына в больницу. Федя рассказал, что упал с велосипеда, а солдатик отвез его в больницу. Валерия написала благодарственное письмо в часть. Сделала ему подарок. В части солдатику дали отгул. Коля подарил ему билет в театр. Солдатик бывал у них в гостях. У Феди оказались тяжелые последствия после сильного удара бедра. Причина последствий была в том, что на самом деле, солдатик был новичком и водил машину плохо. Он сбил Федора и просил не выдавать его. Так Федор второй раз попал в больницу, и ему пришлось рассказать хирургу, что произошло на самом деле.
Федор учился рисованию у Ильи Глазунова. Живопись Федора была не в моем вкусе, по колориту что-то близкое к Сарьяну. Но работы были абсолютно профессиональные. Я была уверена, что Федя будет принят. Он сдал образовательные предметы на тройки. Это была наша с ним победа. Какой-то мальчик, с которым Федор успел подружиться, сказал ему, что его родители узнали, что он поступил, а Федя нет. Федя буквально сник. Валерия с Колей расстроились. Я была уверена, что Федор пройдет.
— Федя, не обращай внимания на его слова. Тебя обязательно примут, а его нет! — Так и произошло.
Однажды звоню Валерии, берет трубку Коля:
— Анжелочка, Лера поехала под Кенигсберг набрать землю. Клара попросила. Там ее муж погиб. Лера туда и обратно.
Вскоре Валерия поехала в Потсдам, где они с Колей прожили три года, работая в театре группы советских войск. Тогда у них появилось много друзей, среди них немка Клара. Валерия приезжала к ней на месяц каждый год.
Как-то раз Федя, придя на урок, передал от папы пропуск на «Клопа». Николая Георгиевича я еще до этого не видела, только разговаривала по телефону. Места были центральные и близко к сцене. Спектакль был замечательный. Пеньков подходил для роли идеально. Когда-то я видела спектакль «Клоп» с Менглетом и Мироновым и невольно сравнивала.
В этот момент кто-то на меня накинулся с объятиями. От неожиданности я его оттолкнула. А Николай уже пожимал руку моему мужу.
Валерия и Коля сказали: «Ты поедешь в Потсдам к нашей подруге Кларе!» Невероятно активная Валерия привезла мне от нее вызов. Но оказалось, что меня не хотят выпускать.
Расскажу по порядку. В то время меня назначали директором музыкальной школы, и я решила найти для школы шефов. Мой выбор пал на авиационное КБ ЦКБМ. Это было закрытое, секретное предприятие. Весь наш набор в основном состоял из детей, чьи родители работали на заводе, и мне удалось добиться, чтобы педагоги получали премии, тогда же, когда и работники авиационного предприятия. Все, наверное, помнят, что с продуктами было тяжело, но завод обеспечивал своих работников «заказами». Наша школа попадала под эту благость. Ко всему, мне удалось пробить надбавку к ставке педагогам. На территории завода был актовый зал, где наши ученики играли в концертах «В рабочий полдень».
Получив приглашение, я начала готовить документы, заполнять анкеты, нужно было взять характеристику в первом отделе. Начальник первого отдела принял меня на территории профкома завода. Он сказал, что отказывает мне в характеристике, объяснив, что я могу передать секретную информацию, так как контактирую с родителями детей, работников завода. Я в свою очередь пояснила, что дети не располагают секретной информацией, а я музыкант, а не конструктор. Кстати, мой муж имеет первую форму секретности, и это никак не влияет на мой выезд, а у меня нет никакой формы секретности. Он усмехнулся и сказал, что присвоит мне третью форму, что в ЦКБМ у уборщиц тоже есть третья форма. Я ответила, что не получится, потому, что я перейду в другую школу.
— Ну, свято место пусто не бывает, — засмеялся он.
— Начальник «первого отдела» и верующий?
— Атеист. Я пошутил, это поговорка…
— Я расскажу, как будет. Управление культуры, конечно найдет для школы директора, но, как правило, это делается к началу учебного года. Ко всему к ЦКБМ, школа уже никакого отношения иметь не будет. Это была моя личная инициатива. У вас не будет концертов «В рабочий полдень». Не будет созданного мною оркестра, ибо он моментально развалится. Родители гордятся своими детьми, а завод своей шефской помощью. Я же пишу благодарности заводу. Ничего этого не будет. Ничего. Родителям такой расклад не понравится.
— Вы решили меня шантажировать?
— Ну что вы?! Это не моя профессия. Просто ввожу в курс дела. Чтобы у вас не было потом головной боли из-за необдуманного решения.
— Ладно, я подумаю и сообщу о своем решении.
Через несколько дней раздался телефонный звонок. Это звонил начальник первого отдела. Валерия по счастью была у меня.
— Я решил не подписывать вам характеристику.
— Нет? Причина отказа не состоятельна… — Валерия отняла у меня трубку
— Я знаю, почему вы чините ей препятствие, потому что она еврейка! Я этого так не оставлю! Кто говорит? Говорит Гражданка Советского Союза! — и Валерия положила трубку.
— Не волнуйся, я запишу тебя на прием к инструктору ЦК КПСС.
И действительно, был назначен день приема. Пока мы шли пешком с улицы Огарева до Старой площади, Валерия меня натаскивала, как говорить с инструктором. Оказывается, она уже имела такой опыт общения. Мы вошли в здание ЦК КПСС и меня направили в будку. Я сняла трубку и представилась. Инструктор предложил мне изложить проблему, возможно, не нужна будет личная встреча, достаточно звонка. Я рассказала, что работаю директором музыкальной школы, над которой шефствует КБ ЦКБМ. Что начальник первого отдела не дает свое «добро» на поездку по приглашению в Потсдам.
— Не понял мотива, поясните.
— Он объясняет причину отказа тем, что родители учеников работают на режимном предприятии, я могу узнать секрет государственной важности и выдать его…
— Вы имеете полное право ехать.
— Так вы ему напишете?
— Нет, пусть он мне позвонит. Этого будет достаточно…
Я вышла на улицу.
— Ну как? — я рассказала.
— Звоним немедленно, из автомата.
Я набрала номер начальника первого отдела. Он поднял трубку.
— Я сейчас была у инструктора ЦК КПСС и получила его разрешение на выезд в ГДР.
— Хорошо, приезжайте. Я вас буду ждать в своем кабинете. Я вам все подпишу.
— Нет, сказала я, — я приду в здание профкома, как в прошлый раз, иначе вы мне скажете, что я была на территории завода, и действительно присвоите третью форму секретности. Гэбэшник рассмеялся. Я его раскусила.
— А кто была та женщина, которая назвалась «Гражданка Советского Союза», — спросил начальник первого отдела?
— Гражданка Советского Союза! — оставила я его в растерянности.
21 июня закончился учебный год, и в тот же день я выехала в Берлин. В подарок я везла черную и красную икру, шоколадные конфеты и кофе. Но с кофе была большая проблема. Его не было в магазинах. Зеленый кофе «Робуста», постаравшись, еще можно было как-то достать, но кофе «Арабика», невозможно. Даже в знаменитом магазине на Кировской не было. Отсутствие кофе объясняли неурожайным годом. Но причина была в чем-то другом. Жена жившего в нашем доме Арайка Бабаджаняна была дочерью французского армянина, кофейного магната, и она рассказывала, что ничего не случилось. Урожай прекрасный. Этот дефицит был на совести советского правительства. Так или иначе, но я везла два килограмма зеленого кофе «Робуста».
Валерия снабдила меня электрическим самоваром, они были тогда в моде.
В купе два студента лежали на верхних полках, а на нижней сидела женщина средних лет из Варшавы.
— Давай знакомиться, — предложила спутница, — Ядвига, — протянула она руку для пожатия.
— Анжелика, — пожимая ответила я.
— А провожал тебя король? — засмеялась Ядвига.
— Да что там король? Моисей! — Ядвига вновь засмеялась.
— Когда же ты успела получить имя Анжелика? Его после фильма девочкам дают, а они еще не выросли?
— Не волнуйтесь, Ядвига. Со мною все в полном порядке. Я Анжелика в честь моей прабабушки. Анжелика была певицей в Оперном театре в Риме.
— Анжелика, ты прелесть! Знаешь, я не такая старая. Давай общаться на «ты»!
— Я не против.
Ядвига, понизив голос, предупредила:
— Если у тебя есть кофе, отдай мальчикам, их проверять не будут.
Я сразу же передала кофе студентам. Поезд двинулся вдоль платформы. Наш путь лежал в направлении советской границы, в Брест. В дорогу я взяла мацу, сыр и черный кофе в двух термосах. Я предложила Ядвиге кофе, она с удовольствием согласилась.
— Ох, какой крепкий! Сверх крепкий! — воскликнула соседка.
— Архи-крепкий, — засмеялась я. — У меня итальянская кофеварка. Я кладу в нее много кофе, утрамбовываю и добавляю еще.
— Будь осторожна, не загоняй сердце.
— Ты врач?
— Как ты догадалась?! — усмехнулась Ядвига.
— Моя мама такая же.
— Что же ты не пошла по ее стопам?
— Стопы прабабушки, прадедушки, бабушки, дедушки и папы вытащили меня, как в сказке про репку.
— Ах, так ты музыкант?! Ты поешь, играешь на пианино?
— Я директор музыкальной школы.
— Вот это да! Никогда бы не подумала…
— Почему?
— Директор должен держать сотрудников в кулаке, — она сжала кулак.
— Можно и без кулака обойтись. Твердого характера вполне достаточно. У меня еще фортепианный класс.
— А твой прадедушка тоже из Италии?
— Нет. Он из Крыма, но родился и провел детство в Германии.
— А как же он познакомился с Анжеликой?
— Он был дирижером, и познакомился с ней на гастролях в Италии.
— Почему же он упустил такую красивую возможность?
— В смысле?
— Остаться в Италии! — удивилась Ядвига.
— Зачем? У него был частный Оперный театр.
— Значит он был богатый?
— Конечно он был не бедным. У него с Анжеликой было тринадцать детей.
— А черта оседлости не напрягала?
— Иосиф в 1910 году поставил в новом театре в Евпатории оперу Глинки «Жизнь за царя». До этого опера «Жизнь за царя», поставленная в Мариинском театре в Петербурге провалилась. На премьере в Евпатории присутствовал царь Николай Второй. Постановка царю настолько понравилась, что он наградил Иосифа «Почетным потомственным гражданством». Мой дедушка мог учиться в консерватории в Петербурге. Бабушка и папа жили вместе с ним.
— Композитора Глинку я знаю, а оперу нет…
— Сейчас она называется «Иван Сусанин».
— А… Эту оперу я слышала…
— Через год прадедушка поставил «Жизнь за царя» в Симферополе силами своей труппы. После нескольких спектаклей, они гастролировали в Европе…
— Твой прадед ненавидел поляков?
— Почему вдруг?!
— В России всегда ненавидят поляков.
— Иосиф долго жил в Германии. Вряд ли он контактировал с поляками.
— Когда был подписан пакт Молотова-Риббентропа, в знак дружбы в Берлине поставили оперу «Иван Сусанин». Ты знаешь об этом?
— Конечно, знаю. В Москве, в Большом театре, Эйзенштейн по указанию Сталина поставил «Валькирию» Вагнера. Правда, прошло шесть спектаклей и оперу сняли.
— Почему?
— Постановка не понравилась какому-то высокому немецкому чину. Он заявил, что эта постановка — «еврейско-большевистские штучки».
— Разве Эйзенштейн еврей?
— Его отец был евреем из Риги.
— А я думала — немец…
— Его отец мог бы быть немцем, но не был. Он был архитектором.
Мы засмеялись.
— Его мать была русской, из купеческой семьи. Когда Сергею исполнилось четырнадцать лет, родители развелись. Мальчик остался жить с отцом.
— Надо же, а у нас в Польше думают, что он немец…
— В СССР намеренно скрывают еврейскую национальность знаменитых людей, поверь, я знаю. Сергей Эйзенштейн не афишировал свое происхождение, но когда правительство предложило ему выступить на митинге в Москве 24 августа 1941 года в обращении: «Братья евреи всего мира!» — он не отказался, как и в 1942 году. А последний оперный спектакль «Лоэнгрин» Вагнера в Мариинском театре оказался насмешкой над Сталиным и над всем советским народом. Спектакль был очень длинный, шел более пяти часов. Слушатели вошли в зал еще 21 июня, а вышли из театра уже 22 июня. После Вагнера идти в квартиру, как рассказывала моя подруга Валерия, было невозможно. Вагнер оглушил медными трубами и фанфарами. Она с родителями шла домой пешком. Были белые ночи. Спать не хотелось, и мама поставила чай. Валерия намазала медом ломтик бородинского хлеба, съела его, запивая чаем и легла спать. Проснулась она от возгласов родителей «Война, война!»
— Как же «мудрый» Сталин мог поверить Гитлеру?
— Не знаю.
— Думаю, что он хотел завоевать Восточную Европу — заключила Ядвига.
Рано утром нас разбудил убойный стук проводницы. Она скомандовала быстро умыться и завтракать. Разнося чай проводница подгоняла: «Быстрей, быстрей! Скоро Брест!». Кто-то выходил в Бресте. Мы ехали дальше. В Бресте нас высадили. Состав переставляли на другие, более узкие рельсы.
Мы с Ядвигой вошли в вагон. Занавески на окнах повесили белоснежные, постельное белье и одеяла сменили. Чистота! Поезд шел в Европу. Было 22 июня 1976 года. Тридцать пятая годовщина со дня нападения на СССР нацистской Германии.
Ядвига выложила на столик две коробочки с золотыми кольцами, которые она купила в Москве в ювелирном магазине, и сказала:
— Будут проверять.
Валерия предупредила меня о проверке, и я одела только обручальное кольцо.
Я молча смотрела в окно. Меня неприятно поразили зачехленные танки, пушки, стоявшие на платформах товарных составов. Поезда направлялись в сторону Польши, а может быть дальше. Возникло неприятное ощущение надвигающейся войны.
— Возможно это оттого, что я впервые рассталась с сыном? — думала я.
Но в голову лезли рассказы мамы о том, как в 1938 году Советская Армия стояла на границе с Польшей, а НКВД «зачищал» прилегающие к ней районы от «врагов народа». Поляков расстреливали, а их семьи отправляли в ГУЛАГ. Мама жила с родителями в Харькове. Все жители города ужаснулись, когда откуда-то привезли сотни поляков и ночью всех расстреляли. Мама поступила в медицинский институт в Москве и приехала попрощаться с родителями. Она боялась, что больше никогда не увидит родителей, ведь у маминой мамы в Польше жили родственники. Правда, они были евреями, но НКВД ничто не останавливало.
Пришла проводник и сказала, чтобы мы готовили паспорта и билеты. Скоро придут советские таможенники. И они пришли.
— Чей термос?! — гаркнула офицер таможенник.
— Мой — сказала я — там кофе. Открыть?
— Сиди! — отмахнулась она. — Этот?!
— Мой — ответила Ядвига, и та стала раскручивать термос, который был к тому времени пуст. Тогда таможенница стала выламывать дно и сломала.
— Другой купишь, — равнодушно сказала она и вынула кольца из коробочек.
Ядвига предоставила к ним чеки.
— Еще есть? — злобно спросила та.
— Нет, — ответила Ядвига.
Таможенники потребовали открыть чемоданы. Вытряхнув все вещи из них, они посмотрели каждую. С особенно злыми взглядами они трясли женское белье Ядвиги. Таможенник вынула из чехла туфли и выдернула клещами железные набойки с металлическим стержнем. Ничего не найдя, она потребовала снять с ног туфли, и выдрала набойки.
— Что же вы портите обувь? — не вытерпела я. — Набойки же на винтах, их можно выкрутить.
— Выйди в коридор, иначе я сейчас в твоей сумке что-нибудь найду! — взревела таможенница-надсмотрщица.
Я вышла, и она злобно задвинула дверь.
Но зверствовала она уже недолго. Когда я вошла, Ядвига сидела с багровым лицом и терла виски:
— Давление подскочило, но грымзе ничего не обломилось! — она выпила таблетки.
Раздался топот: это пограничники с собаками шли по вагонам.
— Все, можно отдыхать, — подытожила Ядвига и положила на стол паспорт. — Теперь пойдут наши, польские таможенники. Они себя ведут достойно, а эти — пся крев!
Студенты отдали мне кофе, и я положила его в сумку. Ребята, не слезая с полки тоже выложили на стол свои документы. Визу, приглашение и «советскую паспортину» я держала в сумке и смотрела в окно.
Зашли в вагон польские пограничники, потом таможенники.
Посмотрели документы студентов и Ядвиги, даже не разбудив их.
— Пани польска?!
— Нет, «юди» — ответила я, подавая советский паспорт.
Он взглянул, улыбнулся и, взяв под козырек, вышел.
Леса за окном тянулись и тянулись.
За неделю до отъезда в ГДР, Коля и Валерия посадили меня перед собой и просветили на предмет того, с чем я могу столкнуться в Германии. Коля сразу же поверг меня в шок, сказав, что нацисты прячутся не в ФРГ, а в ГДР.
— А Клара?
— Не волнуйся, она наша подруга. Мы давно ее знаем, — успокоила Валерия. — Она ненавидит поляков…
— И о чем это говорит?
— Она уверена, если бы не поляки, то не были бы уничтожены миллионы евреев.
— А, по-моему, она ненавидит полек, за то, что «герры» женятся на них. Немки уродливые, ты сама увидишь, — смеясь говорил Коля и напутствовал меня:
— Анжеличка, никому не верь!
Об уничтожении евреев в лесах Польши я слышала от Мирко Дзаппи. Мирко был итальянецем. Во время войны он был партизаном в Югославии. С семьей Дзаппи, Мирко и Марии, я познакомилась благодаря своему сыну. Он подружился с Гарио и Юри в детском саду. «Мирко» была его партизанская кличка. Но все друзья и коллеги и даже жена — обращаясь к нему называли его «Мирко». Он был переводчиком и работал в Москве.
До того как Мирко привез семью в Москву, он пять лет работал переводчиком на московском Радио. В Москве Дзаппи поселились на Черкизовской. Из университетской Болоньи Дзаппи попали в район новый и мало благоустроенный. Дефицит продуктов в магазинах был катастрофическим. Около их дома был продуктовый магазин, который называли «задним». Он не выходил на улицу Б. Черкизовская, а был внутри дворов «хрущевок». Марии было очень тяжело, вжиться в московский быт. Была она итальянкой, но местные жители принимали ее за еврейку, с вытекающими из этого последствиями. Утром, днем и вечером у «заднего» магазина собирались работяги и «соображали на троих». Интересно, когда эти работяги работали? Мария их боялась. Купить ничего кроме хлеба, молока и сахара, иногда цыпленка в перьях и говяжьих костей с жалким количества мяса на них, она не могла. Мария страдала,
— Я не могу кормить детей костями вместо мяса. Мирко, когда жил один в Москве, научился есть борщ с хлебом в столовой на Радио, а дети не едят. Им нужно мясо, рыбу, овощи. Они любят фрукты, — со слезами объясняла Мария.
Мой муж работал в конструкторском бюро, и в их столовой продавалось мясо и свинина в больших кусках. Как сейчас помню цены: свинина стоила 2,80 кг, и говядина три рубля килограмм. Мы стали снабжать Дзаппи мясными продуктами. Эта проблема была решена. Жизнь в Москве ей давалась не легко. Она плохо переносила зиму и сухой климат. У нее ужасно болели и отекали ноги. Однажды я пришла к ним, и дверь открыл Мирко.
— А где Мария? — удивилась я. Обычно открывала дверь она, а Мирко сидел в кабинете за пишущей машинкой.
— Мария лежит в спальне и плачет. Мы ездили в центр, у нее жутко распухли ноги. В метро она сняла туфли, а одеть не уже смогла. Бедная, всю дорогу до дома Мария шла босяком.
— А такси?
— Ты же знаешь, что в Москве такси нельзя поймать!
В те годы это было суровой правдой.
Марию мучал советский быт. Дзаппи получили от издательства «ПРОГРЕСС» во временное пользование трехкомнатную квартиру. Мебель в квартире была. Было даже пианино, но всю бытовую технику: холодильник, пылесос и стиральную машину они купили сами. Мария ненавидела стиральную машину лютой ненавистью.
— Нам сказали, что ЗВИ лучшая из всех. Но она сама ничего не делает! Я должна наливать воду, сливать и наливать для ополаскивания. Потом ставить на отжим. У меня дома, я закладываю вещи, нажимаю кнопку и могу идти куда угодно. Когда я открываю дверцу машины — все вещи сухие.
Однажды Гарио и Юри услышали, как играет мой сын, и страстно захотели, чтобы я их учила играть на фортепиано. Детям отказать я не могла и начала их учить. Гарио был необычным ребенком. У него была уникальная память, думаю она сохранилась до сих пор. Он блестяще говорил на итальянском и русском. Но речь не об этом. Ему можно было назвать страницу из книги, которую он прочитал когда-то давно один раз, и он читал наизусть, пока его не остановят. Мария сказала, что он в ее брата. Брат Марии тоже оказался уникальным. Он создал препарат, который позволяет бальзамировать тело, не удаляя внутренности. Но Ватикан не разрешил его применять. Дети показали мне фотографии животных, которые стоят, как живые на дачном участке. Среди них рысь, лиса, их собака, зайцы и еще разная живность.
Мирко в то время переводил «Капитал» Карла Маркса на итальянский язык. Причем, как это ни парадоксально звучит, не с оригинала, а с русского перевода. Такое может быть только у коммунистов. С некоторыми языковыми трудностями Мирко обращался к Гарио, и он ему помогал.
Но неожиданные трудности у Гарио были с нотами. Я буквально умоляла его, ничего не играть без меня. Если он играл неправильно один раз, то так это и оставалось навсегда. Я очень расстраивалась. Мирко меня успокаивал.
— АнжЕлика, не все итальянцы поют! Кстати, почему советские тенора поют, как кастраты?! Они блеют как бараны. Он имел в виду Лемешева, Козловского, и остальных.
— Мирко, у нас нет «школы бельканто».
Он задавал мне этот вопрос периодически, и с удовольствием смеялся.
Я неистово старалась, чтобы Гарио выучивал текст правильно, тем более, ребенком он был способным, и занимался с удовольствием.
У Юри, хотя он был на два или три года младше, проблем не было.
Надо сказать, что Мирко допустил ошибку. В этот приезд он подписал контракт на сдельный перевод, а не зарплату, как в первый приезд. Мирко жаловался: — АнжЕлика, я не могу выработать даже зарплату, которую получают переводчики. Переводчицы приходят на работу, вытаскивают косметику, делают макияж. Потом пьют кофе и болтают по телефону и между собой. Они примеряют одежду и обувь, которую приносят спекулянты. Они даже умудряются побегать по магазинам, когда нет начальника. Я же не иду на обед, обхожусь бутербродами, которые мне делает Мария, и кофе в термосе, и еле вырабатываю сумму равную зарплате! Они успевают переводить халтуру и за такую работу еще получают премиальные! Это уму непостижимо!
Ему приходилось работать ночью. Мария рассказывала, что Мирка до трех — четырех ночи сидит на кухне за переводом и пьет литрами кофе.
— Садись за стол, я поставлю кофе и расскажу что-то смешное, — пригласила однажды Мария. Раз в кои веки у нее было хорошее настроение.
— Чудесно! — откликнулась я.
— Когда ты в первый раз пришла, я спросила, любишь ли ты кофе.
— Я сказала, что жить без него не могу. Ты налила мне чашечку.
— Ты посмотрела на меня, и я догадалась, что ты не против выпить еще одну. Из приличия я предложила тебе третью. Ты с радостью согласилась.
— Ты налила кофе и предупредила: «нельзя пить столько кофе — испортишь сердце». Я подумала, что ты скупая…
Мария хохотала.
— Ты выпила целый кофейник, а там двести пятьдесят грамм. Я подумала, что ты загремишь в больницу!
— Теперь я поняла. У вас в магазинах продается кофе, в котором почти нет кофеина. Теперь Мирка пьет один кофейник за другим, когда работает.
— Когда я шла домой, у меня началась такая тахикардия, что думала выскочит сердце, — вспомнила я.
Жилось Марии тяжело. Она кричала на детей и шлепала их. Мирко объяснял, что Мария нервная. Ее круг общения был очень узкий и неинтересный. Она общалась с соседкой, которая покупала продукты, если Мирко уезжал по работе в Италию. Выходить из дома зимой для нее было пыткой. Марию преследовали мигрени. Дети резвились, она не справлялась с ними. Юрию климат тоже не подходил. У него были частые и обильные кровотечения из носа. Мария тут же давала ему связку с ключами, объясняя, что соприкосновение с железом останавливает кровь.
… Недавно я была в Королевском дворце в Казерте. В очереди за билетами оказался десятилетний мальчик с сильным кровотечением из носа. Родители не могли остановить кровь. Это была итальянская семья, и я предложила отцу рецепт Марии. Он ударил себя по лбу, вытащил из кармана связку ключей и дал сыну.
— Откуда ты знаешь наш итальянский рецепт?! Как я мог забыть?! Какое счастье, что ты говоришь по-итальянски!
Кровь довольно быстро остановилась. Родители были счастливы. Они смогли попасть в королевский Дворец. У мальчика были частые носовые кровотечения. Осматривая дворец, мы сталкивались с ними, и они восклицали — «ниенте» ( ничего)! — В тот день все у них было хорошо.
Однажды, когда Мирко был в Италии, я забежала к Марии, чтобы отдать купленное мужем мясо, и кое-какие еще продукты. Она открыла мне дверь. Передо мною стояла помолодевшая, совсем другая Мария! Вместо кучки из волос, с массой разноцветных заколок по всей голове, черные, блестящие, струящиеся по спине волосы украшали ее облик.
— Боже, Мария! Почему ты так не носишь всегда?!
— Мирко не любит… Он высокий, крупный, а я маленького роста. Чтобы казаться выше, я закалываю волосы горкой.
— Он тебя просто ревнует. Ты очень красивая и выглядишь на десять лет моложе.
— Мама и брат тоже так говорят.
— И зачем ты всегда носишь черные платья?
— Мирко так хочет. Говорит, что иначе я выгляжу намного моложе его…
— Узурпатор! Хочешь я с ним поговорю?
— Поговори. Я тебя сейчас буду угощать. Ты такое не готовишь, а итальянцы любят. Мясо с шампиньонами. Вы почему-то избегаете шампиньоны. Итальянцы их даже сырыми в салате едят. У вас они лучше, чем в Италии, и очень дешевые.
— Это правда. Мне почему-то кажется, что среди них могут попасться поганки. И потом какая-то на них земля. Опасаюсь ботулизма…
— Я все черное срезаю, мою, сушу и жарю. Я их варю целиком, как вы картошку.
— С удовольствием попробую, только без мяса. Я его не люблю.
— А что же ты любишь?
— Кофе.
— Ладно — засмеялась Мария. — Ну как?
— Очень вкусно! Буду готовить!
На следующую мою «посиделку» Мария пришла с распущенными волосами. Платье было черным, но вечерним, с бисерной отделкой.
— Вы сегодня прекрасно выглядите! — воскликнули Валерия и Коля.
— Ну, ты довольна — улыбаясь спросил у меня Мирко.
— Конечно! Но главное Мария счастлива, — ответила я.
Театр Сатиры вез в Италию спектакль «Клоп». Коле нужны были кое-какие советы от Мирко и Марии. Они были на спектакле «Клоп» два раза и были большими почитателями таланта Николая Пенькова. Конечно, Николаю хотелось поговорить с итальянским зрителем перед отъездом.
Иногда к Дзаппи приходили гости. Я радовалась, когда приходили итальянцы. Мне хотелось говорить на итальянском, а Мария и Мирко хотели улучшить свой русский язык и говорили со мною только на русском.
Однажды я пришла к Дзаппи и увидела за столом Валентина Зорина. Он был потрясающе похож на Генри Киссинджера! Мирко был знаком с Зориным с тех лет, когда работал в Москве на Радио.
— АнжЕлика! — воскликнул, обнимая меня Мирко.
Зорин заговорил со мною на итальянском. Его сбило с толку мое имя.
— Нет, со мною никто здесь не хочет говорить по-итальянски.
— Не обижайте девочку. Учите ее итальянскому языку. С таким именем и такой внешностью грех не знать итальянский. Я замолвил за тебя словечко!
— Ее прабабушка АнжЕлика в начале ХХ века пела в Римской опере.
— И в конце девятнадцатого, — уточнила я.
— Вот как? Я же говорю. Учи итальянский пока Дзаппи в Москве.
Появление нового человека подвигло Зорина на рассказы анекдотов о нем и Киссинджере. Мирко рассказал, что любимый анекдот Зорина этот: «Киссинджер спрашивает у Зорина: У Вас какая национальность? — Русский — незамедлительно отвечает Зорин — Ну, тогда я американский».
Валентин хохотал до слез.
— Мне стоило большого труда объяснить Киссинджеру смысл анекдота, — смеясь вспоминал Зорин, и продолжил:
— Ты удивлена необыкновенной схожестью? — спросил, продолжая смеяться Валентин.
— Да. Но это не первый случай в моей жизни. Я с Арно Арутюновичем Бабаджаняном живу через стену. Однажды я выхожу из квартиры и вижу Хрущева, который звонит к нему в дверь. Я вернулась назад и говорю бабушке:
— Представляешь, к Бабаджанянам Хрущев в дом рвется.
— Это не Хрущев, а его отец из Еревана приехал!
— Они что, больше похожи чем мы с Кисинджером? — удивился Зорин.
— По-моему, больше. Они, еще и одного роста.
— Вот это да! — воскликнули все.
Чаще к Дзаппи приходил в гости Джулиано, младший сын итальянского писателя и коммуниста Антонио Грамши. Дзаппи его опекали.
Антонио Грамши с 1922 по 1923 год жил в Москве Там он влюбился в Юлию Шухт, дочь друга Ленина. 8 ноября 1926 года Антонио Грамши арестован, и приговорен к двадцати годам заключения. Больше Антонио и Юлия никогда не увидели друг друга. Джулиано никогда не видел отца.
Мария рассказывала, что Джулиано Грамши живет тяжело и бедно. Юлия Шухт живет вместе с ним. Он, как и мать, стал скрипачом и работал в оркестре театра в городе Калинине, теперь Тверь. Мирко через Генсека ИКП Берлингуэра, привлек к содействию итальянскую компартии и в 1962 году Джулиано устроили на кафедру иностранных языков в Московскую консерваторию. Джулиано Грамши стал преподавать студентам итальянский язык. Сравнивая, Мария говорила: «Мы с тобой, по сравнению с ним, просто богачи. Холодильник маленький, стиральной машины нет. Пылесос, кажется, называется «Буран», вроде работает, работает, а потом вдруг — раз, и выбрасывает всю пыль. Его бедная жена мягкую мебель выбивает скалкой, через мокрую тряпку.
Возвращаясь домой, в Италию Дзаппи подарили Грамши все, что они приобрели для жизни в Москве.
За годы дружбы с семьей Дзаппи, я много раз общалась с Джулиано. Он был очень приятный человек, романтик. Любил поэзию Джакомо Леопарди и искусство Ренессанса. Мне это было очень близко.
При встречах мы всегда поем неаполитанские песни и «Белла чао». Однажды после песни «Белла чао!» я подошла к пианино и наиграла фрэйлехс.
— «Бела чао» — это очередной фрэйлехс, — сказала я.
— Ничего удивительного. «Белла чао!» написал наш партизан. Ты что, думаешь среди партизан не было евреев? Очень много! А куда же им было деваться? Или ты считаешь, что евреев у нас убивали, как польские партизаны и польская армия Крайова?!
— Конечно нет…
— Наоборот, мы им всячески помогали и спасали евреев.
Я была подготовлена рассказами Мирко и заявлением Валерии, и не была застигнута врасплох. Мирко подтвердил все, о чем рассказывали Коля и Валерия, но уточнил, что надсмотрщиками над евреями в Аушвице были немцы, украинцы и латыши. Зверства, которые они творили, еще не видывало человечество. Поляков нацисты почти не задействовали. Нацисты тщательно скрывали массовое уничтожение евреев.
— Мирко рассказал:
— Уничтожение евреев должно было проходить тихо и быстро. «Шибко! Шибко!» требовали надсмотрщики украинцы, и били их арматурой по головам. В фургон запихивали по восемьдесят и более человек евреев мужчин, женщин, стариков и детей. Детей забрасывали последними, поверх голов. Включали двигатель. Через 15–20 минут все было кончено. Душегубка ехала в лес, где был подготовлен котлован для сжигания трупов. Костры горели все ночи. Евреи не знали об уничтожении в газовых камерах и печах. Евреев называли «переселенцами». Они ехали с чемоданами. Немцы очень умело скрывали массовое уничтожение евреев от остального человечества. А это человечество делало вид, что не знает о происходящем. Мир не хотел об этом знать!
— АнжЕлика, — обратилась ко мне Мария, — мой брат показывал фотографии помещения, где раздевались несчастные. Там на колоннах висели плакаты: «Чистота залог здоровья», «От вшей и блох тоже умирают». Люди думали, что идут в душ.
— АнжЕлика, я не хочу рассказывать тебе с ужасающими нюансами, поверь, мы партизаны рыдали, когда смотрели кинокадры.
Еще учти, в ГДР почти каждый — доносчик в Штази.
Вернувшись с гастролей театра Сатиры со спектаклем «Клоп» в Польше, Коля рассказывал:
— После посещения ОсвенцИма и Варшавского гетто, я не мог спать. Бухенвальд такого впечатления не производит. Немцы сделали клумбы с цветами, посадили кусты роз. В Польше, в конце войны, немцы засыпали землей котлованы, рвы, овраги, места массового уничтожения евреев, и высадили ели четырех-пяти лет. Теперь это дремучие леса.
В общем мои друзья насытили меня информацией до тошноты. Мама и бабушка тоже постарались. Негативной информации о Польше, Германии было в избытке. Положительной не было совсем.
Но главный эмоциональный, нестерпимо болезненный для меня рассказ я услышала в детстве от композитора Моисея Вайнберга. Я знала Метэка с раннего, раннего детства. В буквальном смысле слова, едва встав на ноги. Жили мы после войны на 3-й Миусской, в Доме Композиторов. Дедушка учил меня ходить, и Метэк принимал в этом участие. Завидя Метэка издалека, я просила дедушку вести меня скорее к нему. Метэк вел меня в садик в конце улицы и играл со мною в веселые игры. Так как он, не мог никто. Я не видела в нем взрослого человека. Он был необыкновенным. У него был очаровательный акцент, не похожий на грузинский или армянский, которые я слышала каждый день. Было в нем что-то детское. Сине-синие глаза, рыжие, огненные, как солнце, волосы. Не буду скрывать, я считала Метэка своей «подружкой».
Метэк был очень веселым. Мне было двенадцать лет, когда он рассказал историю своей семьи. Его отец был дирижером, мать актрисой еврейского театра в Варшаве и была младшая сестра Эстер. Уже в девять лет он играл на рояле в театральных спектаклях. В 12 лет Вайнберг стал студентом Варшавской консерватории, и выступал с оркестром в Варшаве и других городах. Его педагог в консерватории показал Метэка Иосифу Гофману. Гофман был профессором в Кертис институте США и прислал документы для получения визы в Америку. Но время было упущено. В 1939 началась война…
Ядвига, почувствовав, что гроза миновала, она дома в Польше, расслабилась и осмелела. Какое-то время помолчав, она сказала:
— А знаешь, ведь мои бабушка и дедушка прятали в своем подвале еврейскую семью.
Ее интонация меня насторожила, мне стало неприятно:
— Не нужно, теперь все так говорят, — отрезала я.
Поняв, что я не поверила, но желая расположить меня к Польше, Ядвига, как видно, решила приоткрыть мне глаза на политику Сталина.
— Сговор со Сталиным позволил Гитлеру развязать агрессию против Польши, и привел ко 2-й Мировой войне. Между прочим, Гитлер предлагал Польше выступить в качестве союзника в войне против Советского Союза. Польша отказалась. Ваш мудрый Сталин вцепился в его предложение и в три счета, то есть за три дня, подписал пакт о ненападении. И поверь, Сталин, конечно же, понимал, что европейские евреи будут уничтожены.
— Меня не надо убеждать. Мамины польские родственники почти все погибли.
— Я старше тебя и очевидец вторжения советских войск в Польшу. Ты знаешь, что немецкие и советские войска устроили совместный парад в центре Польши?
— Ядвига, евреи иногда молчат, это не значит, что они не знают. Мы прекрасно осведомлены обо всех кощунствах и злодеяниях Гитлера и Сталина. В феврале 1940 года Эйхман предложил советскому руководству переправить из Германии в СССР два миллиона евреев, то есть большую часть польского еврейства. Но Сталин ответил отказом.
— Скажи, а Сталина убили его соратники?
— Думаю, что ответ унес с собой Берия. Логично предположить, что очень и очень многие были бы рады узнать, что он умер не своей смертью. Дедушкин брат, когда вернулся из ГУЛАГа рассказывал, что, услышав о смерти Сталина, грузины танцевали.
— Дай догадаюсь. Все евреи были счастливы? Весь мир знал, что Сталин готовил депортацию евреев на смерть.
— Я в это время была маленькой, но в школе уже училась. Мы жили в то время на Таганке, в жутком таганском дворе. Жили там татары в подвальных квартирах. Они радовались, что скоро еврейские квартиры достанутся им. Жили там воры и бандиты, которые тоже рассчитывали на разграбление еврейских квартир. Была среди этих нелюдей одна бабка по фамилии Игнатушкина Юлия Казимировна.
— Ух ты! — Рассмеялась Ядвига. — Наша полька, что ли?
— Не знаю, но она говорила, что полька.
Роста она была маленького, но злобы чудовищной. Надо сказать, что ненавидела она не только евреев, просто всех! Жила она на первом этаже, пол ее квартиры был вровень с землей. В коридоре потемки, летом целый день дверь во двор была открыта. На лавке сидели тетки с бабками, девочки прыгали в «классики» или через веревку. Мальчишки гоняли голубей. Игнатушкина выскакивала из черного коридора, как черт из табакерки с визгом:
— Всех на чистую воду выведу, всех посажу! Я с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским работала, я все про всех знаю!
Окна Игнатушкиной выходили на Таганскую улицу. Но она знала, что происходит во дворе.
Дедушка приезжал за мной всегда на такси. Как она улавливала его приезд, как успевала прихорошиться, но только во двор она выходила преображенная. Иногда, летом, она выходила в длинном шелковом халате с японским рисунком. В другие разы в длинном халате с блестящей поверхностью и подложенными плечами. При прохладе она накидывала на плечи ажурный платок. Но неотъемлемым атрибутом были черные туфли на каблуках. Кривая, западающая на левую ногу ведьма перевоплощалась Из квартиры выплывала сияющая красной помадой, стройная женщина. Дедушка был очень высокий. Его рост был два метра. Игнатушкина смотрела на него с восхищением и подобострастием. Говорил дедушка с ней на немецком языке. При этом Игнатушкина сияла, а дедушка хитро улыбался. Зимой она выходила в голубой, беличьей шубе, и чистый морозный воздух принимал запах нафталина. Но за черту двора она не заходила. Продукты из магазина ей приносили домой.
В ноябре 1952 года слухи о расправе над евреями активно муссировались в Москве. В нашем дворе тоже. Наша домработница Дина, вместе с Урсом — черной немецкой овчаркой, сопровождали меня в музыкальную школу. Тем не менее, я подверглась нападению подростка, который меня душил. Отбил меня Малышкин Вова, из дворовых хулиганов, который меня защищал. С этого момента он тоже сопровождал меня в музыкальную школу. В тот период Игнатушкина одевала черную кожаную куртку или кожаное пальто, туго подпоясанное поясом, берет под цвет помады и кричала, что скоро за ней пришлют машину с Лубянки. У нее есть списки евреев, в которых отмечено, кого надо брать в первую очередь, кого во вторую и кого пока вообще не брать, может быть пригодятся. К Новому 1953 году разговоры о депортации евреев достигли апогея. Меня перевезли к дедушке и бабушке на 3-ю Миусскую.
Малышкин конфиденциально предупредил родителей, что в январе 1953 года начнут выпускать бандитов из тюрем, чтобы их силами уничтожить как можно больше евреев при депортации в вагонах по железной дороге.
Эпоха Сталина закончилась, но железный Феликс столбом стоял на площади Дзержинского. Игнатушкина продолжала терроризировать. Иногда моя мама принимала пациентов дома. Она работала тогда в стоматологической поликлинике при челюстно-лицевом госпитале. Пациенты там были тяжелейшие. Среди них психически больные, которых привозили медбратья внушительных размеров. У них всегда наготове были смирительные рубашки. Я была свидетелем эпилептического припадка несчастного эпилептика, который упав на пол, разбивал руками и ногами стеклянные стойки, «окованные» металлом и прикованные к полу. В них находились слепки, полуготовые и готовые протезы. Понадобилось два медбрата да еще и сильный врач, чтобы обездвижить его. Мама разжала ему челюсти специальным ножом и вытащила ложку с цементом. Больной не подавился и не умер.
В таких условиях принимать нормальных пациентов было невозможно.
Однажды, я решала задачи по стереометрии, стоя на левой ноге, правым коленом опираясь на стул и распевала арии. Ничего для меня необычного в этом не было. Я так решала задачи всегда. В то время у мамы в кресле с открытым ртом сидел режиссер Васильев. Задач было много, и арии я пела все подряд. Начинала я с арии царицы ночи из оперы Моцарта «Волшебная флейта». «В груди моей пылает жажда мести! Смерть и стенанья! Смерть и стенанья, вот мечты мои! О, если ты Зарастро не погубишь, Зарастро не погубишь! То знай, тогда не дочь мне больше ты!» и так далее со всеми колоратурными руладами. Ария грозная, голос у меня сильный. Заглушить бормашину можно. Пусть Игнатушкина слышит. Потом я пела арию Розины. «Я так безропотна, так простодушна, и уступаю я всем и во всем. … Но задевать себя я не позволю, и будет все как я хочу». Знай наших! Потом шла Кармен. Бормашина смолкла, и я почему-то радостно запела: «Пускай погибну я, но прежде, я в ослепительной надежде» и осеклась. Арию Татьяны я не любила и никогда не пела. Васильев сказал:
— Впечатляющая сцена. Ты разрешаешь мне использовать ее в спектакле?
— Конечно, — ответила я.
— А задачи ты решила?
— Даже больше, чем нужно. Я просто глушила бормашину, чтобы Игнатушкина не слышала.
Была еще пациентка — Сильвия Александровна Горовиц. Она была родственницей великого пианиста Владимира Горовица. Они были даже похожи. У обоих было удлиненное и узкое лицо. Сильвия была дирижером в театре на Малой Бронной. В дирижерской яме она выглядела таинственно. Лаковый костюм, который сидел на ней, как лайковая перчатка, приковывал взгляд. Была она высокой и очень худой. Ее волосы были рыжими. Глаза голубые, огромные, веки с блестками, нос орлиный. Однажды она рассказала, что ее обезьяний пинчер получил на выставке золотую медаль. В назначенный день для получения медали, она пришла без собаки. В этот день у нее был спектакль.
— Как же вы пройдете круг без питомца? — Запросто. Я сама похожа на русскую борзую! — сказала Сильвия Александровна.
В конце марта серый снег таял, оставляя глубокие лужи. Было скользко. Дети во дворе не гуляли. Лавка около нашего подъезда была свободной от бабок и теток. На ней восседала ворона, расклевывая пирожок с мясом, который я ей вынесла из дома. Я наблюдала за вороной и ждала Сильвию Александровну, которая должна была прийти. — А вот и я, — помахала мне Сильвия. Она въехала на такси в подворотню, вышла из него и пошла по очищенной дорожке вдоль дома.
— Посажу!!!! Посажу!!! — завизжала, выпрыгнув из квартиры Игнатушкина, и в ту же секунду, визжа в унисон с ней, из-за пазухи Сильвии выскочил обезьяний пинчер, норовя укусить ее за нос.— Убийца в белом халате!!! Всех посажу!!! Держитесь у меня, жиды!!!
— Бог шельму метит! — воскликнула Сильвия Александровна.
Игнатушкина отпрянула в лужу, поскользнулась, и, сделав пируэт, села в нее.
(окончание следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer7/ogareva/
