(продолжение. Начало в №6/2022)
3
С началом аплодисментов яма вмиг опустела. Зал еще рукоплескал, а музыканты с возгласом «Валь!» уже осаждали буфетную стойку, за которой в узорчатой, как снежинка, наколке стояла Валя, а перед ней две тарелки: на одной загодя нарезанный городской батон, которому фиговым листком служили ломтики осетрины; на другой такие же черствые и тоже по два пятьдесят бутерброды с кружком сервелата (тем же самым угощается публика в фойе). К счастью, ассортимент этим не исчерпывался. Кто-то, приговаривая «я туба, туба — жрать давай», брал себе сразу четыре сосиски. А кто-то попросил порцию сметаны — полстакана и сверху ложечку песку. «Питательно и полезно», — говорил папа, который всегда так завтракал, когда был дома.
На вопрос, что ты хочешь, Оля указала на «александровское» (Анна Степановна — мама — называла его «мужским пирожным», «женские» это трубочка, корзиночка, в общем, с кремом) и «крем-соду».
Себя Григорий Евсеевич баловать не стал, только налил немного «крем-соды», бурливо вздувшейся до краев стакана.
— Хочешь укусить? — спросила Оля.
— Нет, спасибо, я поел уже. И потом я пирожные не ем.
— «Александровское» — это мужское.
— Для меня самое вкусное вот так, — и показал, как: взял с тарелки черный хлеб, намазал горчицей и съел. Оля, прямо из школы, не ужинавшая, тоже, может быть, съела бы, если б не стеснялась. Вместо этого сказала:
— Смотри кто.
За соседний столик, сильно потеснив компанию, сел заслуженный артист РСФСР Меркурьев в одежде и гриме. Не просто сел, а уставился на Олю. И не скажешь: «Чтó уставился — девушек не видел, что ли?». Буфетчица подошла его обслужить.
— Здравствуйте, Василий Васильевич, — налила в стакан «жигулевского» и поставила рядом с бутылкой персональную пепельницу. А он вложил ей в руку пятерку, без сдачи, без ничего.
— Спасибо, Валюша, — закурил и стал смотреть в другую сторону.
Григорий Евсеевич наклонился к Оле:
— Раньше все здесь курили, а теперь, пожалуйста, в курительную. Пиво только после спектакля, в антракте не положено. Ничего, наши бегают в ларек. Это в опере: сидишь, играешь без пауз три часа, а у нас три минуты поиграл, иди гуляй. («Грегуар, погуляйте, мой друг, в саду».) А ставки у нас выше, чем в Малооперном.
Оля слушала, «Крем-содой» запивала «александровское». Что бы он ни говорил, работать в оркестре драматического театра совсем не то же, что в опере, о Филармонии и говорить нечего.
— А разве ты куришь?
— Нет. Я и пиво не очень-то.
— Из тебя бы вышел «Идеальный муж» — идет в Театре Комедии. А мы не опоздаем?
— Позвонят.
Перед ремонтом от буфета (его старики еще называли «менза») до оркестровой ямы было четыре шага.
— А другие артисты сюда не ходят?
— У кого звание, у них отдельная гримуборная. Им гримерша все приносит. Вась-Вась всегда спускается, чтобы не отрываться от коллектива.
— Его «Вась-Вась» зовут? А то, что Аксюша, в коммунальной гримерной, ей не обидно?
— Клава Трофимова? Пусть спасибо скажет, что в театр взяли. Она в оккупации оставалась, с немцами гуляла.
— Аксюша? Не может быть. Она не такая.
— Откуда ты знаешь, какая она.
— А я сразу вижу, кто плохой, кто шпион. Поставь к стенке лицом Олега Кошевого, Зою Космодемьянскую, Сашу Чекалина — и Стаховича. Я и тогда скажу, кто из них предатель. Уже по фамилии видно. Уланов одно, Буланов другое, — ей сперва послышалось «Уланов». — Погоди… а может, что у нее коса не своя?
— Да конечно нет. Их же гримируют.
— Тогда это меняет картину. Девушка с косой вводит в заблуждение.
— У тебя же нет косы, а я…
Прозвенел звонок, а Оля не узнала, чтó «а я…». Сама уточнять не стала — напрашиваться: «а чтó я?»
Родные и близкие сидят по краешку оркестровой ямы, как на жердочке, музыканты кто кивер чистил, кто штык точил. А наверху зрители просачиваются между рядов. Кто уже сидит, привстают, откидывая сиденья. Женщины пропускают, отворачивая колени. Пробираться на свои места спиной к сидящим невежливо, только лицом, бормоча извинения, задевая чужие колени своими и рискуя пройтись по чьим-то ногам.
Да погаснет свет! Заиграл оркестр и несколько минут играл, но вот расступилась тьма. Буланов почтительно целует руку Гурмыжской, помогая спуститься с террасы в сад. Раиса Павловна говорит, что хоть и свежéй прежнего себя чувствует, в каком-то особенном волнении пребывает, да сны всё неприятные.
— Веришь ли ты снам?
Буланов зловредно усмехается:
— Как же не верить-с? Если б поучился побольше, глядишь бы и не верил-с. А я не доучился. Так ведь и растрепанный не хожу, и умываюсь каждый день, и снам верю-с.
«Подкожный тип какой, — думает Оля. — Но Раиса Павловна-то, Раиса Павловна-то…»
— Я тебе всего не скажу, какие сны я видела. Ты мужчина, я женщина, — и тут же: — Ну, я тебя видела. Догадайся, как мне угодить?
Буланов сразу стал говорить, что он, хоть молодой, может один с мужиками справиться. Лучшего управляющего ей не найти.
Раиса Павловна его перебивает:
— У меня есть племянник.
— Я так и думал-с. Вы его очень любите и часто говорите про него.
— Мой друг, иногда говорят одно, а думают совсем другое. Зачем я всякому стану объяснять свои чувства… Не то, что я его не люблю, но он теперь третий лишний, — мол, угадай, кто второй. И подсказывает ему: — Вот что я видела во сне. Будто он приехал и убил тебя из пистолета.
«Как в воду глядела», — думает Оля. Сперва она решила, что Буланов обо всем догадался и мнимым непониманием вызывает Раису Павловну на последнюю прямоту. Но нет! Не соображает ничего. Школу не смог кончить.
— Так вы, Раиса Павловна о нем забудьте совсем и не говорите, а то, чего доброго, накличете.
«Что, испугался!..»
Тут с новостью приходит Карп, старый слуга — он все-таки, как выяснилось, Карп, а не Карпов.
— Сегодня ночью барин приехали.
— Неужели? — Раиса Павловна засуетилась. — Слышишь, Алексис?
— Я их в беседку проводил, там и почивать приготовил-с. Они говорили, что остановились в городе в гостинице. Всю поклажу там оставили, а к нам пешком заместо прогулки. Вот, приказали вам отдать, — протягивает записку.
Она читает:
Судьба моя жестокая!
Жестокая судьба моя!
Ах, теперь одна могила…
— Стихи какие-то… Алексис, я не понимаю, что это.
А тот дурак дураком:
— Вы не понимаете, а мне-то где же-с?
— Он спит? — спрашивает она у Карпа.
— Никак нет-с. Встали рано и ушли, должно быть, купаться. Я их сегодня не видал-с.
— Вот и не верь снам. Пойдем, Алексис.
Только они ушли, как появляется Несчастливцев в единственной своей хорошей паре, умытый, после купанья. Он поспорил со Счастливцевым, который плетется за ним.
— Я Геннадий Демьяныч Гурмыжский — говорит Несчастливцев — капитан в отставке или майор, уж как тебе угодно будет. Одним словом, я барин, ты лакей.
— Как лакей?
— Так. Просто лакей, да и все тут. Нельзя же мне тебя вести в гостиную. Как я тебя представлю тетеньке. А лакеем быть тебе с твоей рожей самый раз.
— Нет уж, извините! Это еще неизвестно.
— Что неизвестно?
— Насчет рожи-то.
— Уж ты, брат Аркадий, не сомневайся. А так чего тебе? Накормят тебя здесь хорошо, служить будешь только мне.
— Да ведь я горд, Геннадий Демьяныч.
— Очень мне нужно, что ты горд. А ты представь себе, что ты на сцене.
— Нет, я не хочу. Ишь ты что вздумали! Как же! Я лучше уйду. И у меня есть амбиции.
— Я знаю, что амбиции есть. А паспорт есть ли? Уйди, попробуй. Мне, братец, только мигнуть, и пойдешь ты, братец, по этапу на место жительства как бродяга. А ты сделай, братец, для меня! Кто тебя просит, подумай! Ну, по-товарищески, понимаешь, по-товарищески!
— Если по-товарищески, я пожалуй.
— Хоть тебе и трудно будет, постарайся, братец, вести себя как следует порядочному лакею. Кто-то идет… живо отпрянь да сними картуз.
Несчастливцев со Счастливцевым разлетелись двумя застигнутыми врасплох голубками. Пришел Карп сказать, что тетенька чаю откушать дожидается.
«Почему „откушать“ — тогда уж „отпить“?» — Оле представилось, как входит папа, а они с Гришей сидят рядом и его рука на ее плече. Отпрянули.
— Здравствуйте, батюшка барин, как почивать изволили? Что это, сударь, служба вас состарила. Всё походы?
— Походы, походы, братец. Ох уж мне эти походы… Послушай, Карп, — сказал он, уже оборачиваясь с террасы. — Не забудь моего Аркашку, напои чайком, братец.
Счастливцев не в восторге от этой перспективы: «Ах, черт возьми! Ушел, оставил с этим хамом… Вот уж он и с разговорами лезет». А Карп стал спрашивать, как зовут да вы кто же будете, иностранец?
— Иностранец буду. А вы кто будете?
— Карп Савельич.
— Карп? Да ведь Карп — рыба. Уж лучше бы тогда Сазаном Савельичем звали.
— Ну как же можно. Хотите чаю?
— Нет.
— Совсем не хотите?
— Совсем не хочу.
— Почему же так?
— Да потому же.
Карп в недоумении.
— Это я не понимаю.
— Очень просто. Искупались мы. Оно после купанья лучше бы…
— Само собою, что лучше бы… только где взять?
— Потрудитесь, Окунь Савельевич!
— Да не окунь, Карп. Нешто у ключницы попросить?
— Попросите да принесите к нам в беседку.
«Раскомардонался», — думает Карп про себя.
— Да уж постараюсь для вас.
— Постарайтесь, постарайтесь, Налим Савельич.
И Счастливцев удалился, как какое-нибудь «превосходительство» — с таким важным видом. Карп, озадаченный, глядит ему вслед.
— Ах, шут гороховый! Вот так комардин. Откуда его вывезли? Должно быть, издалека, образование. А что здесь? Одно слово: лес…
При слове «лес», как по свистку, появляются Восмибратов и сын.
— А вам чего?
— Барыню любопытно повидать, любезнейший.
Выступает вперед Петр, не такая уж он и овца, как приглядеться.
— Чудак, ведь у нас с тятенькой дела.
— Нужда нам невелика до ваших дел, — выказывает власть Карп. — Нельзя же, помилуйте. Куда же вы лезете.
— А ты все-таки доложь, попробуй! — Петр повышает голос, наступая на Карпа.
— Как вы говорите доложить, коли заняты с полковником. Племянник ихний приехал.
— Полковник? — Меркурьев даже ростом пониже стал.
— Разумеется, полковник… пятнадцать лет не видавшись.
— Надолго?
— Зачем ему надолго? Насовсем приехали.
Торговец лесом задумался.
— Строги?
— Само собой, а то, как же. Какое звание, возьмите себе в ум.
— Ну, пускай их!.. А ты все-таки в свое время… — и, как в копилку, опускает Карпу монету в карман сюртука.
— Учи´те еще, — ворчит Карп себе под нос, с удовольствием рассматривая монету, когда отец и сын ушли.
***
Лес, деньги. Оле стало скучновато… едва не упала в объятья морфея, в последний момент вздрогнула, сон как рукой сняло. Был бы номер — свалиться на Гришу и похоронить под собою и его, и его скрипку, как во время монголо-татарского ига монголы хоронили хана вместе с конем.
Оглянулась по сторонам: не заметил ли кто? Сосед, сдвинув острые колени и вытянув тонкую шею, застыл, как боярин в ожидании топора («„Грозным“ зовете? Буду грозным». Вторую серию «Ивана Грозного» Оля увидит только через десять лет, когда это будет уже совсем другая Оля).
Тетечка в годах Раисы Павловны тоже впилась глазами в Несчастливцева — Толубеева. Тот разговаривал с Булановым. Послушать Буланова, так это он «несчастливцев»: и наследства папинька мало оставил, и несчастлив в учении, гимназии не кончил.
— Да оно и лучше, — насмешничает настоящий Несчастливцев. — Голове легче, когда ума нет. А папиросы хоть есть?
— Тоже нет-с, — начинает смеяться Буланов. — Раиса Павловна идут, и при них я никогда себе не позволяю.
У Оли полкласса курит в рукав, попробовал бы кто при Карпе.
Карп все-таки отработал мзду: привел Восмибратова с его верным хвостиком Петром, и они «уединились втроем»: Раиса Павловна и отец с сыном. Раиса Павловна все ахала, что душою молодая, вот купец и сделал ее как молодую. «Ах, друг мой» да «ах, друг мой», а сама сдуру расписку наперед отдала, что все сполна получила. Хватилась, да поздно.
Несчастливцев едва услыхал это, почувствовал себя на коне.
— Воротить его! Что я с ним сделаю! Боже, что я с ним сделаю! — к нему вернулся его громоподобный бас.
— Да у него расписка, — было заикнулся Буланов.
— Потолкуй еще! Нужно мне очень его расписки знать. Вернуть его! Что я с ним сделаю!
Раиса Павловна испугалась.
— Ах, какой он страшный… Пойдем, пойдем, — говорит она Буланову, но тому интересно посмотреть, что будет.
— Позвольте я останусь, любопытно-с… «Что же вы будете с ним говорить?» —спрашивает он у Несчастливцева.
— Почем я знаю, братец, что я буду говорить… Воротить мне этого мошенника! Я его!.. За ворот тащи!
— Да разве можно против документов? — не унимается Буланов.
— А вот я тебе покажу, что можно… Да отстань ты от меня, мне теперь, братец, не до тебя. Аркашка! Подай мне ордена!
— Какие же это ордена-с? — почтительно любопытствует Буланов при виде бутафорских орденов. — Иностранные?
— Иностранные, иностранные. Оставь, братец, меня в покое.
Явление Карпа с пленными.
— Ты! Поди сюда.
— Желаю здравствовать, ваше высокородие… имени и отчества не знаю… Петрушка, отдайся к стороне, отойди маленько.
— Поди сюда, говорят. Не могу же я с тобой за версту разговаривать.
— Может, на ухо крепки-с, так мы подойдем, важности не составит.
— Как ты посмел подумать?
— Позвольте-с…
— Молчи! Такая женщина… — не то рычит, не то рыдает.
— Какая женщина?
— Какая женщина? Он спрашивает. Молчи, говорят тебе. Женщина, перед которой все… все… даже я… я благоговею. И ты, презренный алтынник… не перебивай меня! Благодари Бога, что у меня еще есть капля терпения. Если его не будет!..
— Петрушка, стой хорошенько, рот закрой.
— Несчастный! Не становись между львом и его…
— Петрушка, стань тут. Что же вы кричите? Вы будете кричать, я буду кричать, будет базар, а толку не выйдет.
— Ты? Ты будешь кричать? Что он говорит! Боже великий! И он жив еще? Я еще не убил его? Где мой пистолет, брат Аркадий?
— Петр!
— Я здесь, тятенька.
— Пойдем!
— Нет, постой!
— За постой деньги плат, — дерзит Петр, но Несчастливцев его не замечает.
— Как же ты обманул честную женщину! Она кроткая, как ангел, посмотрите на нее! Одна рожа-то твоя богопротивная чего стоит!
— Петруша, стань сюда.
— Кроткость, олицетворенная кроткость…
— Этого у них никто не отнимает, только что рассудку… в умалении.
— Что твой рассудок — идол суеты! Сиюминутная погремушка корыстолюбцев. А честь бесконечна. И ее-то у тебя нет.
— Нет уж, барин, ты что хочешь говори, а чести не трошь. Да про меня спроси на сто верст, все тебе то же скажут. Мало тебе? Я сам про себя скажу, что я — честный человек. Уж насчет чего другого я не хвалюсь, а насчет чести, барин…
Тогда Несчастливцев садится к столу и говорит глухим голосом, опустив голову:
— Ступай.
— Чего ступай?
— Довольно. Пошел вон! О люди!
— Чего довольно? Нет, погоди. Хочешь, барин, я тебя словом убью, — вынимает бумажник и бросает на стол. — Бери! Я не препятствую. Может, твоя тетенька сама забыла. Бери на свою совесть сколько хочешь.
— Берите скорей, — подсказывает Буланов, которого Несчастливцев, как собачонку ногой, отшвыривает взглядом.
— Отдай сам, — Несчастливцев возвращает Восмибратову бумажник.
— То-то сам, — Восмибратов отсчитывает деньги. — Вот какой я человек. В поминанье меня запишите.
— Руку!
— Чего руку? — растерянно пожимает Несчастливцеву руку. — Я какой человек? Коли я в задор войду — все отдам. Точно торговались мы на три, кажись, а наверное не скажу. На вот, отдай ей тысячу рублей. Моя воля, скажи. Ну, прощай, барин сердитый.
Удаляется. Не то чтобы посрамленный, но не без того.
Чем дольше «под гром оваций выходил Несчастливцев на поклоны», тем труднее было выйти ему из роли. Объявившаяся снова Раиса Павловна вспомнила, что по старым делам должна племяннику тысячу.
— Оставь ее себе, мой друг, — говорит она, сама себе же ужасаясь.
Но актерский кураж дорогого стоит:
— Ах, тетушка, оставьте свои хитрости! Как вам не стыдно! О, сердце женское! Вы хотите предложить мне денег и не знаете, как это сделать поделикатнее. Вы мне должны? Ну и прекрасно, свои люди, сочтемся. Когда я буду нуждаться. А теперь мне не нужны деньги, я богат.
— Ну, как хочешь, мой друг. Я надеюсь, ты погостишь у нас?
— Два-три дня, не больше, если позволите. С меня довольно навестить родные кусты, вспомнить дни глупого детства, беспечной юности… Кто знает, придется ли еще пред вратами вечности…
— Я думала, здесь тебе покойнее.
— Мой покой в могиле. Благородная женщина! Не расточай понапрасну передо мною сокровища твоего сердца. Я их не стою. Мой путь тернист, но я с него не сойду. Довольно милостей и ласк! Я сделаюсь идолопоклонником, буду молиться на тебя! Поручаю эту святую тебе, юноша! — закрыл лицо рукой и выбежал.
— Ушел, — с облегчением сказала Раиса Павловна. — А как я давеча испугалась! Как он страшен!
— Нет, это ничего-с, это с простым народом очень хорошо-с… коли управляющим.
— Все-таки ты остерегайся, береги себя, мой друг. Этот сон нейдет с ума. У него такой бешеный характер. У него и пистолет есть.
— Да не беспокойтесь, мы с ним подружились.
— Я никак не ожидала… (Чего «не ожидала» — что они подружатся? У Оли мысли путаются.) Сам от денег отказывается. И напрасно я напомнила про этот долг. С чего это я расчувствовалась? Играешь, играешь роль, ну и заигрываешься. Ты не поверишь, мой друг, как я не люблю денег отдавать.
— Я не знаю, я еще молод-с, а умные люди говорят, Раиса Павловна, что скупость не глупость.
— Да я не скупа, кого полюблю, тому я все отдам.
— А у вас много денег-с?
Раиса Павловна открыла ящик черного дерева с белощекими китайскими гейшами на крышке, вроде того, в котором у мамы лежат брошки, бусы. Сувенир из дальнего плавания — кавторанг Буйновский избороздил моря и океаны вдоль и поперек соответственно. («А что значит „соответственно“, а пап?» — «Моря вдоль, а океаны поперек».)
— И все эти деньги отдам тому, кого полюблю.
— Ох-с, — не удержался Буланов.
— Вот что хотела тебе сказать, Алексис. Ты держишь себя очень подобострастно, все еще смотришь мальчиком. Я хочу, чтобы ты был посолиднее, Алексис. На днях ты поедешь в губернский город, закажи себе побольше хорошего платья. Попросторнее, понял? Купи дорогие золотые часы с цепочкой. Ну и прочее. Кроме того нужно, чтобы у тебя постоянно было много денег в кармане, это придаст тебе aplomb. И не забудь: попросторнее. Эти деньги глупые, я получила их случайно. Я тебе их дарю.
Буланов горящими глазами смотрит на тысячу рублей.
— Мне-с? Благодарю-с — бросается целовать ей руку. — Солидным приказываете быть? Буду-с. («„Грозным“ зовете? Буду-с».)
***
Про любовь это одно, а про это — противно. Музыкальное интермеццо сопутствовало смене декораций. Теперь на сцене светила луна, и ее свет отражало озеро, как у Куинджи.
Несчастливцев летал на крыльях восторга.
— Для первого дебюта недурно, Аркашка.
Счастливцев все не мог опомниться, что уплыла тысяча.
— Сколько денег в руках было… — и в отместку вылил на пребывавшего в эмпирее чувств Несчастливцева ушат холодной воды: — Буланов-то, жеребчик наш, первый любовник.
— Любовник? Чей?
— Тетеньки вашей.
Несчастливцев взревел, а Счастливцев скачет и прыгает по сцене, дразня, будто медведя головней, гоняющегося за ним Несчастливцева.
— Он-то любовника играет, а вы… — из кустов, — простака.
— Я — простака? Я?
— Над которым смеются, — перемахивает через скамейку.
— Надо мною смеются? Кто? Кто, говори, несчастный! — кидается на Счастливцева, но ловит только воздух.
— Да будет вам пугать-то. Я убегу… Чем же я виноват? Я сам слышал, своими ушами, как смеялись.
— Да кто? Проклятие!
— Тетенька с Буланым. Говорили, что были деньги, да взять не сумели. Глупы-с.
— Аркашка! Ты пьян, что ли?
— Да-с. Глупы-с, говорили. Вот, меня возьмите. С ключницей сошелся, денег у нее занял, да еще у меня бутылка с наливкой в уголку подле кровати, как бы вакса. Ладно, Геннадий Демьяныч, бывайте-с. Улита, поди, меня уж заждалась.
Оставшись один, Несчастливцев стоит, отвернувшись от публики — и от тех, что в креслах, и от Оли и других, сидящих по краешку — ведь рант это край на языке сапожников.
— Он солгал. Бесстыдно солгал. О, как гнусен может быть человек! Но если… Пусть лучше он лжет, чем говорит правду. Я всего лишь прибью его… Но если моя благочестивая тетушка, этот образец кротости и смирения… О, тогда я заговорю с ней по-своему. Посмеяться над чувством, над теплыми слезами артиста! Нет, такой обиды не прощает Несчастливцев!
Он решительной походкой направляется за кулисы. Но свято место пусто не бывает. (А сцена это святое святых театра. Когда по незнанию я прошел в своем привычном берете через сцену ганноверской оперы, рабочие, что-то на ней возводившие, ошикали меня: как я посмел не снять берет?) Появляется Карп и докладывает зрительному залу, что поужинали, барыня в спальню ушла, можно и ему отдохнуть. Затем ключница Улита пожаловала сюда же, на ту же скамейку, но не Карпа, отнюдь не его, ожидая встретить. Карп это понимает.
— Погулять вышли?
Между собой они даже не как кошка с собакой, а как двуглавый царский орел, в разные стороны глядящий.
— В каких таких смыслах погулять, Карп Савельич?
— Сами можете понять. Да мне чего, я вам не муж. Просто удивительно. При ваших-то летах.
— Каких таких летах? Вы на моих крестинах не были. Сидите тут как филин.
— Стало быть, я вам здесь мешаю?
К ним подсаживается Счастливцев.
— Поклон всей честной компании.
— Милости просим, — сладким голосом говорит Улита. — Вы долго у нас прогостите?
— Что нам здесь делать?
— А следовало бы, — замечает Карп угрюмо. — Глядишь, порядок другой: вот давеча Иван Петров деньги сразу отдал.
— Конечно, мужчина, — соглашается Улита.
— А барыне, где же, — продолжает Карп. — То набьет коробку денег и держит их, и гроша никто не выпросит. А тут вдруг и полетят тысячи.
— Все бедным да родственникам, — вставляет Улита.
— Да уж. Я деньги на почту вожу, так мне верней знать, кому их посылают, — загибает пальцы. — Доктору французу посылали? Итальянцу посылали? Топографу, что землю межует, посылали?
— Ах! Как это вам не стыдно.
— Я правду люблю. Ну все, — встает. — Мне спать пора. А вам счастливо оставаться.
— Прощайте, Осетр Савельевич.
— Уж ты мне, балагур, — Карп в сердцах показывает Счастливцеву кулак.
Когда он ушел, Улита спросила:
— Пробовали наливочку? Не знаю, хороша ли, хотелось вам угодить.
— Очень хороша, отличная.
— Хотите, я вам завтра к чаю сливок принесу?
— Сделайте одолжение, только от бешеной коровы.
Улита смеется:
— Ах, я вас не понимаю.
— Так ром у нас называется.
Она разочарована.
— Поищу.
— Поищите, если любите.
— Вот вы сказали «если любите» мне в насмешку. А вы нашу сестру не суди´те…
— За что же, помилуйте? Я очень доволен.
— Мужчины завсегда довольны, потому на них ответу нет. А вы возьмите наше дело. Бывало… И вспоминать-то крепость эту — смерть. Замуж не пускают, любить тоже не приказывают… у нас насчет любви большой запрет был. Так, не живя, жизнь-то и коротали. Одно средство: к барыне подделываешься. Ползаешь, ползаешь перед барыней-то, ну и вы´ползаешь себе льготу маленькую. Сердцу-то своему отвагу и дашь. Потом ведь оно живое, сердце-то. Тоже своего требует.
Но хоть Улита и обличала крепостное право, Оле она все равно гадостна. Сто одежек и все без застежек. И имя такое: улитка. Пока ползает, кто-то раздавит на дороге. А самой, небось, приятно было, когда Счастливцев в ее юбках от Несчастливцева прятался.
— Бить меня идет. Я присяду, а вы меня заслоните.
Но Несчастливцев прошел мимо и не заметил. Как в «Повести о настоящем человеке» медведь не заметил Мересьева. Олю это сравнение насмешило. Но вслух не скажешь.
— Как же вы, мой милый, живете у такого барина?
— Да никакой он мне не барин. Я такой же, как он. Ишь ломается, благо горло-то широко.
— Что вы это говорите? У них барственность настоящая, врожденная. Этого отнять у них никак невозможно.
— Кто у него отнимает? Я говорю только, что мы с ним равные, оба актеры. Он — Несчастливцев, я — Счастливцев.
— Ахтеры…
— Больше десяти лет по России бродим, как цыгане. Оттого он и не был у тетки, что стыдно глаза показать.
— Ах, ужасти!
— Вот и теперь в Вологду идет пешком с сумочкой. Думает здесь попользоваться от тетушки. Уж просил бы прямо на бедность, так ему стыдно. Он дворянин, как без лакея-то показаться? Ну и укланял меня. Так и обращайся хорошенько. Я еще на провинции-то лучше его считаюсь. Нынче оралы не в моде.
— Хорошо, что вы мне сказали.
— Давеча оплошал, не удалось зажать деньги-то, вот на меня теперь и бесится. Самой низкой души человек. Убьет кого-нибудь, с ним в острог попадешь. Вся ухватка-то разбойничья. Пугачев живой.
— Ах, страсти!
А Счастливцев прыгает и кричит:
— У! У! Я так чертей играл. Кричал и скакал по сцене. У! У!
— Ой, батюшки мои! Лучше пойду!
— Испугалась, а? Адью, мон плезир… У! У!
Улита подхватила свои юбки и бегом.
— Эх, — думает вслух Счастливцев, — ушел бы сейчас, да на деревне собак пропасть. Экий народ проклятый, самим есть нечего, а собак развели. Одному страшно. В беседке переночевать? Там библиóтека и наливка остались. Так он не спит еще, такой монолог прочитает — вылетишь в окно. Пойду поброжу по саду, хоть георгины все переломаю. Все-таки легче.
Не успеет уйти один, как появится другой. Явление Петра. Тоже хорош гусь. Сразу видать, что ты за птица. Оля видит его насквозь. Если б Аксюша видела вполовину того, что видит она. «Может ли хороший человек играть плохого человека, а плохой хорошего — вот в чем вопрос. А не „быть или не быть?“».
— Ну, кажись, все в доме спать полегли, — говорит Петр. — Может, Аксюша не выйдет совсем, побоится, чтоб не увидали. А как нужно-то! Ничего с собой не сделаешь: руки и ноги трясутся. Уж в последний бы раз повидаться да и кончить дело. Приди в чужой дом повидаться с девушкой, тебя хуже вора сочтут. Эка эта любовь! Тятенька говорит, что это баловство одно. На год, на два, говорит, это занятие, не больше. А там уже только насчет капиталу будет. Дожидайся, когда она пройдет, а пока муки примешь. Никак идет?
— Ах, ты здесь! — бросается к нему Аксюша.
— Давно уж тут путаюсь. Здравствуй. Жива ли покуда? — принимается ее целовать, обхватив, но она отстраняется от него.
— Видишь, что жива. Ну, говори скорей, некогда ведь, того и гляди хватятся.
— С тятенькой опять разговор был, — говорит Петр.
— Ну, что ж он? Говори! Душа мрет.
— Говорит: «За тебя, дурака, видно, невесту с приданым не найдешь, хоть бы тысячу дали». Слышишь?
— Да ведь негде их взять.
— Надо доставать, вот так, — и руками изображает кáк, приговаривая: — А ты у братца попроси… у Геннадия Демьяныча…
— Ой, что ты! Надо ведь ему будет признаться во всем.
— Ну так что ж, и признавайся, он свой человек.
— Хорошо, хорошо.
Оля видит: ей не до объятий, а он и приговаривает, и шепчет:
— Да ведь уж… áу… до сáмого нéльзя приходит…
— Да, да, разумеется, до стыда ли тут, когда… — резко высвободилась: — Вот что, Петя, мне все пусто. У другой мать есть, бабушка, ну хоть нянька или подруга, а мне не с кем, вот у меня все и копится. Плакать я не плачу, слез у меня нет, а в голове все дума. Думаю, думаю.
— А ты брось думать.
— …И все мне вода представляется. В воду тянет.
— Ой, перестань.
— По саду гуляю сама, все на озеро поглядываю… — а оно так и сверкает позади них. Чистый изумруд. — Нарочно подальше от него хожу. Так и несет к нему, так бы с разбегу и броситься.
— Да чего ж это с тобой грех такой?
— И дома-то я сижу, так представляется, что на дно иду, и все вокруг меня зелено. И не то чтоб во мне отчаянность была, чтоб свою душу загубить — этого нет, жить еще можно. И как это случилось со мной, не понимаю. Ведь мне не шестнадцать лет. Да и тогда я с рассудком была, а тут вдруг… Захотелось душе хоть немного поиграть, праздничек себе дать…
Ну, она же не Улита, чтоб так говорить. А может, с немцами потому гуляла, что у нее было задание. «Секретная миссия». Она за рулем машины, срывает с себя постылую черную пилотку, и волосы рассыпаются на ветру. До слез! Сколько раз Оля видела себя в этом фильме.
— Вот, дурачок ты мой, сколько я из-за тебя горя терплю.
Теперь уже сама она обнимает его жарко, целует.
— Ах ты горькая моя, — шепчет Петр. — И где ж ты так любить научилась? Твоя ласка душу разнимает… áу… до сáмого нéльзя…
— Тебе дело до себя, а мне легче не будет.
— Да что загодя-то думать. Еще вот что твой братец скажет.
— Конечно, коли есть случай, зачем его обегать, — казалось, к ней вернулось ее благоразумие — мало пожившей, да много повидавшей. — Так ты ступай, время уж.
И у него уж пыл прошел.
— А ты, Аксинья, домой, чтоб… а то, Боже тебя сохрани.
— Домой, домой, не бойся, — целует его на прощанье.
Пока она оправляет на себе платье, из темноты неуверенно, как пьяный, выступает Несчастливцев.
— Ты женщина, прекрасная женщина, — подошел ближе. — Ты женщина или тень?
Случай представился, как по подсказке.
— Братец!
— А! Я вижу, что ты женщина. А я бы желал теперь в эту прекрасную ночь побеседовать с загробными жителями.
— Братец…
— Душа моя мрачна. Мне живых не надо, мне нужно выходцев с того света. Прочь!
— Нет, братец, тогда тебе нужна я. Я так несчастна, я так страдаю.
— Ты? Если ты несчастна, поди ко мне, пади на грудь мою. Я два раза тебе брат, брат по крови и брат по несчастью.
Аксюша приникла к его груди, сползла, как по могучему стволу, опускаясь на колени.
— Братец, я виновата.
— Нет, нет, не предо мной, — он поднял ее. — Что я? Отребье, обноски человечества.
— Я виновата перед всеми, перед собой. Я люблю…
— Люби, дитя мое, на то Бог дал тебе сердце. Люби, кого хочешь, это главное.
— Я и люблю того, кого хочу. Люблю, не помня себя. Но ведь мне нужно выйти за него замуж.
Он поднял ее, заходящуюся в шепоте:
— Нужно… нужно… нужно… А он не женится без приданого, отец ему не позволяет, а у меня его нет.
— А много денег нужно?
— Тысячу рублей.
— Какие пустяки!
— Братец!
— Неужели Раиса Павловна откажет тебе в такой малости?
— Откажет, — заговорила она быстро, — меня кормят из милости, корку хлеба дадут мне, а денег нет. Братец, не сочтите меня за обманщицу, за бедную родственницу-попрошайку. Только вас одного прошу и то ночью, благо не видно стыда на щеках моих. Братец, вы богаты, одиноки, дайте мне счастье, дайте мне жизнь! — снова опускается на колени перед ним. — Будьте же мне отцом! Я девушка добрая, честная. Я научу маленьких детей моих благословлять вас и молиться за вас.
— Дитя мое! Дитя мое! Встань! Я вырву все свои волосы. Я преступник! Я мог помочь тебе, сделать счастливой, но я их втоптал в грязь. Если б я знал! Мы представляем пошлые фальшивые страсти, хвастаем своим кабачным геройством, а тут бедная сестра стоит между жизнью и смертью. Прости меня, прости! Ты просишь у меня тысячу рублей — их нет у меня! Не тебе у меня денег просить. А ты мне не откажи в пятачке медном, когда я постучусь под твоим окном и попрошу опохмелиться. Мне пятачок, пятачок! Вот кто я!
Аксюша только прижала кулачок к сердцу.
— Еще один обман моему сердцу. Ох! Ох! И я, глупая, понадеялась! — сраженная наповал, делает несколько шагов, шатаясь, — и вдруг пустилась бежать.
— Куда она? — спрашивает себя Несчастливцев, но Оля и без него уже поняла куда. — Вот она бежит… — комментирует Несчастливцев, — все быстрее и быстрее… — как Вадим Синявский, футбольный репортаж: «Мяч у нападающего! Бросает с себя платок… она у берега… Нет! Сестра! Тебе рано умирать!». И устремляется вслед за нею.
Счастливцев, шустрый, подглядывает.
— Ну, убежал куда-то. Уж не топиться ли? Соберу покуда свою библиóтеку. А там посижу еще до света в кустах и марш. Прощайте, Улитка Батьковна. И угораздило же вас мне денег ссудить… Кажись, уже всплыли, — только и успевает что залезть под скамейку, на которую Несчастливцев укладывает ослабевшую Аксюшу.
— Нет, нет, дитя мое! Умереть тебе я не дам. Забудь это горе, брось эту жизнь! Начнем новую, сестра, для славы, для искусства!
— Я ничего не знаю, ничего не чувствую, я мертвая. Отдохнуть мне.
Несчастливцев помогает ей сесть.
— Нет, дитя мое, ты знаешь бури, знаешь страсти. Кто здесь оценит эти перлы, эти брильянты слез? Кто, кроме меня? А там… О, если половину этих сокровищ ты бросишь публике, театр развалится от рукоплесканий. Тебя засыплют цветами, подарками. Здесь на твои рыдания, на твои стоны нет ответа, а там на одну слезу твою заплачет тысяча глаз. Ты молода, прекрасна, у тебя огонь в глазах, музыка в разговоре, красота в движениях. Ты выйдешь на сцену королевой и сойдешь со сцены королевой уже навсегда. Ты оживешь, сестра, первые звуки оркестра оживят тебя.
Но куда сильней Аксюши открывшимися перед нею горизонтами, далями и высями была захвачена Оля — даже не заметила, что оркестр уже трубит вовсю. Она всем телом поддалась вперед.
— А Петя?
«А Петя ничтожество, он не достотин тебя». — Бросила взгляд на Григория Евсеевича, который в эту секунду суетливо переворачивал страницу.
— Сестра, ты женщина, а женщины забывают скоро, — Оля жадно внемлет Несчастливцеву. — Ты забудешь его, как забывают все (Оля: «Все!») свою первую любовь. Много молодых красавцев, много богачей будут ловить каждый твой взгляд, каждое твое слово.
Аксюша качает головой:
— Это нехорошо.
— Тем лучше, дитя мое, тем больше чести для тебя. Ты брось, оттолкни с презрением золото богача и полюби бедного артиста. Решайся, дитя мое!
— Как вам угодно. Я готова на все.
— Ты будешь моей гордостью, моей славой. А я буду тебе отцом, буду твоей нянькой, горничной. Пойдем, в такую ночь грешно спать. У меня есть несколько ролей, я тебе прочитаю. Эту ночь я отдаю тебе, в эту ночь я посвящаю тебя в актрисы.
Несчастливцев оборачивается, чтоб подать ей руку, и вдруг замечает Счастливцева, который пытается бежать.
— Стой, беглец! Я великодушен, я тебя прощаю. Торжествуй, Аркашка! У нас есть актриса, мы с тобой объедем все театры и удивим всю Россию.
Григорий Евсеевича заходится во весь смычок в лирическом апофеозе по мотивам Чайковского. «А достаточно ли он беден, чтобы связать с ним свою жизнь? — спрашивает себя Оля. — Интересно, сколько он получает…».
— Посвящаю тебя в актрисы. — несется со сцены, и Олино щеки горят восторгом.
Аксюша прославится, снимется в роли самой себя, разведчицы, которую все считают изменником Родины. Папа рассказывал — маме, а она слышала: была такая артистка, тоже Ольга, любимая актриса Гитлера и вообще всей свастики (свастика это четыре «Г», нацеленные на четыре конца света: Гитлер, Гиммлер, Геббельс, Геринг). И она, эта актриса, хотя об этом никто не знает, тоже наша разведчица, но ее секретная миссия еще не завершена. Гриша этого знать не может.
А на сцене видение Раисы Павловны. Затем Улитка, моллюск брюхоногий: «матушка-барыня» да «матушка-барыня».
— Конечно, я ему говорила, что не почивают, а гуляют по саду и даже, может, скучают, так как одни, не с кем время провести. А вы, говорю, лежите да нежитесь. Он сейчас вскочил да стал одеваться.
— Ну, хорошо, — мол, не будем об этом.
— Уж и еще я узнала кой-что, да только и выговорить как-то страшно. Как только услышала, так всю в ужас ударило, и так даже по всем членам трясение.
— Сколько раз тебе приказано, чтоб ты глупых слов не говорила. Я сама женщина нервная. Ты всегда меня прежде напугаешь до истерики, потом скажешь какие-нибудь пустяки.
— Пустяки, матушка-барыня, пустяки. Насчет Геннадия Демьяныча, — и рассказала все, что услышала: что никакой он не барин, а ахтер, Несчастливцев. И одежда-то вся тут, что на нем, это уж доподлинно, и пришли сюда пешком с котомкой.
— Ну, это еще лучше, — обрадовалась Раиса Павловна.
А Улита, ободренная, продолжает:
— И человек-то его тоже ахтер, только, матушка-барыня, из ахтеров он самый каторжный — как есть одних чертей только представляет.
— Тем лучше! Тем лучше! Как это ловко все дела мои устроились, — и объясняет сбитой с панталыку Улите: — Завтра уж утром их здесь не будет. У меня не гостиница, не трактир для таких господ.
Буланов врывается на сцену, взбивая повязанный на ходу бант. «Не барин, а картинка» выразилась Улита, оставляя место действия.
— Что же вы, Раиса Павловна, мне прежде не приказали? Вы бы мне сказали-с.
— Что?
— Что вы любите играть по ночам.
(Позволил себе отсебятину, вместо «гулять по ночам». Заслуженная Тиме была записной преферансисткой. Кульбуш потом винился перед дивой былых времен: «Что я сдуру-то наделал! Завтра же меня отсюда в три шеи… строгача, как пить дать, влепят…».)
— Да тебе-то что за дело! — вспыхнула Раиса Павловна — но строго по тексту. — Я люблю природу, а ты, может быть, не любишь?
— Я ведь, как прикажете-с. Ежели вам одним скучно…
— А тебе не скучно в такую ночь? Тебя не трогает ни луна, ни этот воздух, ни эта свежесть. Посмотри, как блестит озеро, какие тени от деревьев. Ты холоден ко всему?
— Нет-с, как же холоден? Я только не знаю, что для вас угодно-с, как для вас приятнее.
— А, мой милый, ты хочешь играть наверное?
— Я бы, кажется, Бог знает, что дал, только бы узнать, что вы любите.
— Ну, а как ты думаешь, что я люблю?
— Луну-с.
— Какой он простодушный! Ах, милый мой, мне не семнадцать лет.
«А что, в семнадцать надо обязательно любить луну?» (Оля, мысленно.)
— Родственников-с?
Раиса Павловна хохочет.
— Он уморит меня со смеху… «родственников» …
— Виноват-с!
— Говори, говори! Я приказываю!
— Не знаю-с.
— Тебя, дурак! Тебя!
Буланов рассуждает сам с собою:
— Да-с… Я и сам так думал, да не смел-с… Давно бы вы-с… а то что я так столько времени… — набрасывается на нее в нарочитом порыве страсти. — Вот так-то лучше Раисенька! Давно бы ты так… — вытягивает губы, чтобы поцеловать, но Раиса Павловна отталкивает его.
— Что ты, с ума сошел? Пошел прочь. Ты неуч, негодяй, мальчишка! — уходит, не оборачиваясь, не намекая следовать за собою.
— Что я сдуру-то наделал! Завтра она меня отсюда… — кричит: — Виноват-с! Завтра меня в три шеи, да? — и снова, еще громче, как в запроданном лесу — Винова-а-ат-с!
Падает на скамейку, что твоя Аксюша, и следом падает занавес.
Зажегся свет, но без антракта, лишь покуда меняют декорации. «Есть такие, что только поиграть. Чоб за ними бегали». Сама Оля не будет делать ложные анонсы — никогда! Просто нельзя же сразу. И, конечно, оставаться девочкой. Он и сам должен это понимать, если действительно любит, а не просто решил поразвлечься. Вот, сидит смотрит на нее — не то влюбленными, не то масляными глазками, иди там отличи. А «Раисенька», она же старуха. Она делает анонсы, чтобы помоложе казаться.
(продолжение следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer7/girshovich/
