(продолжение. Начало в №4/2022)
КРАСНОДОН
В начале пятидесятых город Краснодон был городом скорее по названию. Представлял из себя несколько слившихся шахтных посёлков, перепоясанных подъездными железнодорожными путями. Разве что кирпичные одноэтажные коттеджи на заглавной магистрали соответствовали имиджу райцентра. Остальные улицы повторяли конфигурацию балок, оврагов и железнодорожного полотна. Застроены, в основном, «шанхайчиками» — глинобитными мазанками. Из того же материала были слеплены сараи, заборы и собачьи будки.
Словом, сведения, почерпнутые из романа Александра Фадеева «Молодая гвардия», соответствовали действительности. Расхождения касались деталей. На практику в трест «Краснодонуголь» наша 55-я группа Киевского горного техникума приехала поздно вечером. Нам предложили поспать на столах. Утром первой проснулась та половина группы, что состояла из демобилизованных. Плохо спали не потому что столы твёрдые. Руки-ноги взрослых мужчин на такой площади не умещались.
Слышим, смеются. За зданием треста высилась школа, до неё метров пятьдесят, если не больше. Бросить на такое расстояние гранату никакой чемпион не смог бы. Не то что недомерок Серёжа Тюленин, которого так пронзительно в знаменитом фильме сыграл актёр Сергей Гурзо. В романе и в кино Тюленин метнул несколько гранат из слухового окна с крыши школы в здание треста, где при немцах располагалась биржа труда. И поджёг её.
Так я впервые понял, что не всему напечатанному можно верить…
Практику проходил в нескольких километрах от города. За час успевал добраться до кинотеатра или до редакции газеты «Социалистическая родина». В отличие от большинства районок Украины, она выходила на русском языке. Не помню, кажется, что-то моё в газете напечатали, может быть, даже стихи. А может, и ничего. Зато подружился с ответственным секретарём Эдиком Ершовым, выпускником факультета журналистики Харьковского университета. Единственного такого факультета на всю республику.
Дорога в райцентр вела мимо разрушенного шахтного двора. В ствол шахты оккупанты бросали молодогвардейцев. Живых, ещё окровавленных после пыток. Экономили пули. В музее подпольной комсомольской организации, что располагался в одноэтажном бараке, много экспонатов. Огурец, который вырастил в бутылке Ваня Земнухов, школьные сочинения Ульяны Громовой. Под стеклом разлезающееся по швам пальтишко Серёжи Тюленина…
Мы в школе изучали первое издание романа Фадеева. В программу после нас внесли второе издание, исправленное и дополненное. Автор вынужден был вставить в страницы двух наставников-коммунистов. Портреты их висели в каждой комнате музея. Только портреты. Никаких материальных свидетельств жизни этих персонажей романа второго издания музейщики не нашли…
Краснодон поразил добрыми отношениями между людьми. Эдик Ершов порывался заплатить в столовой за мой обед, объясняя, что он уже самостоятельно трудится, а я всего лишь практикант.
Практика хорошо подкармливала моих сокурсников. Кроме зарплаты, полагавшейся нам на рабочих должностях, мы умудрялись получать немалую по тем временам стипендию и «дублёрские» — за каждый рабочий день. На дублёрские купил в Киеве после практики первые в своей жизни часы. Долго они мне служили, больше тридцати лет. Старшие товарищи вкалывали по полной, а мы, переоблачившись в рабочую одежду, были не прочь забраться в вагонетки подремать часок-другой…
Трудился я в паре с местным электрослесарем, парнем примерно моих лет. Как-то раз заночевал у него дома — начался дождь и тропки из спрессованного снега окончательно разбухли. Шаг в сторону — болото. Впрочем, и до дождя дорога особой проходимостью не отличалась. Прежде чем войти в хату, мы соскребали грязь с подошв на специально для этого процесса приспособленной металлической пластине. Утром проснулся и представил, во что превратились ботинки, и как они в тепле окаменели. Ошибся. Мама моего приятеля поднялась раньше нас, приготовила завтрак, вымыла и просушила нашу обувь.
Кажется, дома у этого парня вся наша группа отмечала моё восемнадцатилетие. Я был самым младшим по возрасту. Меня, наконец, приняли в тот день в «Союз старых холостяков», основанный ребятами, прошедшими войну. Был повод собраться вместе. Долго потом я рассказывал, как в свой первый юбилей целовался со всеми девушками из нашей группы. Подождав, пока собеседники переварят информацию, добавлял: «Их было две. Тамара Крыжановская и Люда Иванова».
ОТВЕТСТВЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Когда я начинал в газете, редакторы многотиражек были людьми приходящими. Как правило — члены парткома завода. «Арсенальцу» везло. Большинство неосвобождённых редакторов при всех своих закидонах были людьми для газеты не посторонними. Дольше всех обязанности редактора исполнял Александр Васильевич Куркотов, слесарь инструментального цеха и рабкор с многолетним стажем. В конце жизни его приняли в Союз писателей как автора нескольких повестей и документальных книг.
Попадались и случайные для газеты люди, они долго не задерживались. В самом начале моей рабкоровской карьеры газету подписывал бывший ленинградец, блокадник, посланный в Киев помогать осваивать производство оптики. После тактичных правок этого редактора мои эпиграммы становились точнее.
Стихам позволялось появляться в газете на языке оригинала — многотиражка выходила на украинском. Потому Константин Александрович, коренной петербуржец, вынужден был полагаться на профессионализм штатных сотрудников — выпускницы факультета украинской филологии университета Риты Яновской и питомца факультета журналистики Юрия Ячейкина. Время от времени редактор крякал и спрашивал, а нельзя ли обойтись без «праці»? Это слово ему представлялось не совсем благозвучным. А как в многотиражке, призванной воспевать труд и тружеников, обойтись без этого «труда»? Да никак…
В редакции краснодонской районной газеты «Социалистическая родина» должность ответственного секретаря занял недавний выпускник факультета журналистики Харьковского университета Эдуард Ершов. Первый на моём пути профессиональный газетчик.
Эдик создал при маленькой редакции литстудию. Большинство доброхотов, естественно, пробовали писать стихи. Ответсек серьёзно выслушивал. Одобрял или не одобрял, другое дело. Но считал: если человек способен изложить свои мысли ритмическими строками, то уж переключить энергию на написание заметки ему будет несложно.
Года через три неподалёку от Краснодона строил комсомольскую шахту мой одноклассник Гриша Ханевецкий, по кличке Ханя. Он привёз мне подарок из литстудии при «Соц. родине», книжечку стихов Ольги Францевны Холошенко, вышедшую в Донецком областном издательстве. Имя-отчество поэтессе полагалось по должности учителя русского языка и литературы.
Давно не раскрывал книгу Холошенко. Недавно заглянул. Стихотворение: «Нет, не зря в районном магазине / Пианино раскупил народ» напомнило нашу последнюю встречу у неё дома. Как молодому специалисту, Холошенко дали комнату в одном из коттеджей, на главной улице Краснодона. Неподалёку от дома, где до войны и в войну жил с мамой Олег Кошевой.
Комнату хозяйки загромоздило пианино с полированными чёрными боками. Забежал попрощаться. Ольга Францевна подошла к инструменту, предложила сыграть «Полонез Огинского». А я не имел никакого представления о композиторе и его полонезе. Откланялся и нырнул в темноту. До сих пор жалею.
Эдик Ершов снимал комнату в мазанке, купил вторую кровать. Материализовался его рассказ о невесте, которая оканчивает в Харькове украинское отделение филологического факультета и будет преподавать в школах Краснодона украинский язык. Пока что этот предмет некому в городе вести.
Спустя тридцать, если не сорок лет, узнал, что старшая дочь Эдика пошла по стопам отца, стала журналисткой, работала в Луганске, в издающейся на украинском языке газете. А Эдик Ершов так и не стал редактором газеты. Об этом я узнал много позже, от его сокурсников по университету. Хоть фамилия Ершов и внешний вид «кавказского человека» в кепке-блине (Эдик родом из Баку), но национальность «не та, а как раз эта». Эдик воспитывал-воспитывал очередных редакторов, пока не плюнул и не возглавил музей краснодонцев. Его организаторские способности всё-таки пригодились.
СМЕХ СМЕХОМ…
Завод им. Дзержинского (Киев, Подол, угол Щекавицкой и Набережно-Крещатицкой) выпускал эмалированную посуду. На полках магазинов она не залёживалась. Утром поступала, к обеду исчезала. Кому-то из министерского начальства пришла в голову мысль улучшить качество продукции, внедрить на заводе китайскую технологическую цепочку.
Лето 1955 года. Из репродукторов бьёт по ушам марш «Русский с китайцем — братья навек!», сочинения Вано Ильича Мурадели. Под аккомпанемент бодрого припева: «Москва-Пекин, Москва-Пекин» — в канцелярии завода распечатали пакет.
Главный инженер заменил оперативку производственным совещанием. С обязательным присутствием технологов, снабженцев и мастеров, включая персонал котельной. Рисунки на тонкой рисовой бумаге произвели впечатление. Их осторожно передавали по рядам у стола и вдоль стены. Запнулись на текстовой части. Как не всматривались, не увидели ни одной цифры градусов, минут, часов и миллиметров с сантиметрами… Одни слова, слова, слова.
Попытались вчитаться в перевод — глаза на лоб полезли. Но вскоре морщины сползли со лба ко рту. Раздался смешок, переросший в хохот. Согласно китайским техническим условиям эмаль требовалось «весьма осторожно вылить из банки, сильно перемешать с растворителем, обмазать деталь тонким слоем, долго держать на большом огне и самую чуточку — на малом, вечером поставить на просушку, утром убедиться, что эмаль высохла…».
Главный инженер осадил не в меру развеселившихся итээровцев:
— Успокоились? Будем считать, что мы с вами немного недопоняли и недовникли. По причине невозможности оценить достижения многовековой китайской цивилизации. Безнадёжно отставшей.
Спустя почти тридцать лет, на излёте Перестройки, довелось стать свидетелем дружного смеха другой интеллигентной публики. В адрес всё тех же китайцев. Демократически избранный директор завода микроавтобусов «РАФ» Боссарт в рижской телестудии встречался с журналистами. Местные акулы пера с умным видом задавали банальные вопросы, директор тактично втолковывал азбучные истины. В зале я — единственный зритель — от скуки считал софиты над головой. Насчитал сорок девять. Смех местных коллег по профессии заставил обернуться на сцену. Интервьюеры чуть со стульев не попадали, оглашая студию лошадиным, не побоюсь этого сравнения, ржанием.
Так журналистская братия отреагировала на информацию о переговорах с американским гигантом «Дженерал Моторс» на предмет инвестиций в «РАФик». С целью доведения латышской продукции до мировых стандартов. «Надо торопиться — убеждал директор, — иначе настырный Китай уведёт из-под носа богатого и технически подкованного инвестора». Ссылка на Китай, как возможного конкурента европейской Латвии, и породила столь бурную смеховую реакцию.
…Минуло ещё три десятилетия. С карты киевского Подола исчез завод эмалированной посуды. На его площадях разместился супермаркет «Фуршет». Прилавки магазинов Украины завалены сверкающей утварью, в основном, произведённой в Поднебесной. И «РАФик» больше не угрожает трёхэтажному городу Елгаве превратиться в четырёх-пятиэтажный. Закрылся завод. Латвия не выпускает микроавтобусы. Завозит. Нетрудно догадаться, из какой страны.
ДОМА С СЕКРЕТОМ
В 1956 году жилых домов строили мало, каждая стройка — событие. Особенно для многотиражки «Київський будівельник», где я начинал свою газетную карьеру внештатным сотрудником.
Памятник Богдану Хмельницкому очерчивала двойным циркульным следом трамвайная линия. Фигура всадника возвышалась над Софийской площадью, была её зримым центром. Окружающие строения не прижимали гетмана к земле — крыши на уровне 4-го этажа.
Атаку на имидж вдохновителя Переяславской рады начала шестиэтажная новостройка. Проект ещё до хрущёвских стандартов, потолки высокие, почти дореволюционные. На теперешний аршин — не шесть, все девять этажей. Три секции, три парадные двери.
Квартиры в секциях разительно отличались друг от друга. Не планировкой, а, скажем так, начинкой. В одной — сосновый паркет, в другой — буковый, в третьей — дубовый. Где стены кухонь побелены, где обложены плиткой, а где и холодильники стоят. Прораб рассказал, что дом предназначен для работников обкома, облисполкома и передовиков производства. Кому, в какой подъезд выпишут ордер я и сам догадался. Ничтоже сумняшеся изложил прогноз на бумаге. Заметка в номер не прошла.
В том же году сдавался в эксплуатацию дом на радиальной улочке, соединяющей нынешнюю площадь Независимости с ул. Владимирской. Пятиэтажный, облицованный плиткой. Да ещё на гранитном цоколе. Дом строился целевым назначением для членов Союза композиторов. Паркет, кухни, входные двери — у всех одинаковые. Отличалось здание невидимым глазу качеством. В междуэтажные перекрытия, в стены вмурованы толстые резиновые прокладки. Для звукоизоляции. Чтобы композиторы могли спокойно творить, не опасаясь спугнуть музу, гостящую у соседа.
По количеству мемориальных досок на цоколе дом композиторов давно вышел в лидеры среди жилых зданий Киева. Видимо, руководители творческого Союза распределяли ордера в прямой зависимости от таланта. Чем доказали, что лозунг «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям» порой в отдельных случаях, на отдельно взятой жилплощади удавалось осуществить.
СЛОВО НЕ ВОРОБЕЙ
С Юнной Мориц в литстудиях Киева не пересёкся. Знаю, она была звездой Дворца пионеров. Туда не ходил, дабы не выглядеть переростком в детской команде. Разминались мы с ней в литстудиях при республиканской комсомольской газете «Сталинское племя» и при издательстве «Молодь». А юношеские её стихи помню до сих пор. О памятнике Зое Космодемьянской, стоявшем в скверике напротив военно-морского Политучилища, или о листьях клёна, которые плывут по воздуху, «помахав ладонью на прощанье».
Познакомила нас Ася Комская, выпускница той же, что и Юнна, 118-й женской школы. С Асей мы знали друг друга с лета 49-го — по пионерскому лагерю водников в Пуще. Должно быть, родители Юнны тоже имели какое-то отношение к водникам, то есть к Днепровскому пароходству. Лучшие каменные дома у нас на Подоле — до и сразу после войны — построило это ведомство. Юнна с мамой жила в одном из таких домов, на первом этаже Братской улицы. Пока не поменяла киевскую квартиру на московскую.
С обеими девушками столкнулся у входа в фуникулёр. Бродили по набережной, читали стихи. Юнна обнаружила в одной из моих строчек дифтонг. Пришлось дома сверяться по словарю, дабы убедиться, что это не оскорбление, а чуть ли не комплимент. Большинство знакомых литстудийцев говорили о своём творчестве в будущем времени. А Юнна ни раз и ни два твёрдо произнесла, что её, как поэта, интересует, а что нет. Тогда я был твёрдо убеждён: звание поэта присваивают за заслуги перед высокой литературой, самому на себя корону не принято надевать. В завершение знакомства Юнна пригласила в гости, назвала адрес.
Не знаю почему, прихватил с собой листудийца по «Молоди» Семёна Островского. Может, похвастался, а он напросился.
Сидим, читаем стихи. Время от времени какой-то парень, нам его не представили, с ногой в гипсе хромает туда-сюда. И вгрызается мёртвой хваткой в Семёна, тащит одеяло внимания на себя. Лупит парня по голове эпитетами, один другого ехиднее и заковыристей. За Семёна я очень обиделся.
Юнна пошла меня провожать. Изобразила бровями два знака вопроса. Ну я и выпалил. Дескать, с удовольствием приду и не раз, когда этот тип с гипсом очистит жилплощадь… Юнна промолчала, хотя казалось, брови её вот-вот сомнут густую причёску.
О приставучем типе в доме Юнны рассказал Мирону Петровскому. В толстенных стёклах его очков округлились зрачки:
— Что же ты так ляпаешь языком! Это же муж Юнны. Фамилия его Варшавер, о нём в узких кругах интеллигенции хорошо отзываются.
Спустя годы узнал, что Юнна Мориц, став москвичкой, всё-таки выполнила мою просьбу. Разошлась с Варшавером. Приложила, если верить её стихам, свой позвоночник к Яблоневому хребту. Совместно с супругами Никитиными воспела собаку, удобряющую газоны. И резиновую игрушку «с дырочкой в левом боку». Опять же с грустью ностальгировала о времени «когда мы были молодые и чушь прекрасную несли»… Стала классиком русской литературы, не менее знаменитой, чем Евтушенко, Рождественский или Ахмадулина.
А ещё потом наши пути случайно пересеклись. Но Юнна меня не узнала, а я не набивался в старые знакомые.
ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ ПРАВДЫ
Гомеопатическая доза в «пять процентов правды» позволяла иным авторам не краснеть за свою публикацию. Разумеется, если эти пять процентов «лили воду на нашу мельницу».
Республиканская газета «Сталинское племя» в конце пятидесятых разразилась гневной статьёй: «Конец литературной забегаловки». По мнению безымянных информаторов органа ЦК ЛКСМУ, нехорошее заведение располагалось в квартире молодого филолога Мирона Петровского. Там под видом разговоров о литературе собирались: профессор киевского госуниверситета А.А. Белецкий, выпускник мединститута Юрий Щербак и ещё несколько человек, чьи фамилии мне ничего не говорили. Следом за перечислением имён и мест работы злоумышленников шли обвинения во всех смертных грехах: читают подозрительные стихи, носят брюки-дудочки, танцуют буги-вуги. Совершают эти развратные действия на фоне стены, от пола до потолка увешанной абстрактными картинами.
Завидовал и завидую глубоким знаниям Мирона Петровского, такту в общении, взвешенности суждений, неотрывных от стиля его статей и книг. Мирон был первым человеком, у кого на полке увидел энциклопедические словари. Долго пребывал в уверенности, что такие книги выдают на руки лишь в читальных залах библиотек. С Юрием Щербаком познакомился заочно, по репортажам в многотиражке медицинского института. Его отчёт о поездке в Москву на первый Всемирный фестиваль молодёжи (1957 год) поразил с первой фразы: «Паровоз уткнулся в пальму с кадкой и остановился…». Пальма долго росла под стеклянным фонарём перрона Киевского вокзала в Москве.
За разоблачительной статьёй в молодёжной газете последовали оргвыводы. Кого выгнали с работы, кого понизили в должности.
Но мы — о «пяти процентах правды» в газетном материале. Будете, как говорили на Подоле, смеяться, но именно столько достоверности и ни копейкой больше присутствовало в разоблачительной статье.
Заключались указанные пять процентов в маленькой абстрактной картине, что одиноко висела в квартире Петровского. На полотне действительно отсутствовал привычный сюжет. В грязно-серые мазки вклинился ярко-жёлтый луч. Вот и всё. Но взглянешь, и почему-то поднимается настроение.
Написал крамольную картину Юрий Щербак, ставший впоследствии доктором медицинских наук, писателем, драматургом, общественным деятелем, дипломатом. Насколько мне известно, он с тех пор не брался за кисть. А жаль.
ЕСТЕСТВЕННЫЙ СПУТНИК ЗЕМЛИ
— Так вы — поэт? — переспросил голос в трубке.
— Пишу стихи…
— Хорошо, старик, приходите. Покажите одно-два стихотворения, и я вам сразу скажу: вы гений или только талант. Адрес правильно записали?
В Москве проездом, по пути в Свердловск. В тамошнем университете надеялся поступить на журналистику. А всё думал, может, моё место в Литературном институте?
Двери открыл сам хозяин, Михаил Аркадьевич Светлов, удивительно похожий на шаржи Игина. Художник точнее, чем фотопортреты под обложкой светловских книг, «изувековечил» черты поэта. Не старый человек, а морщины, густо угнездившиеся на лице, вроде сами собой перетекают в складки мешковатого пиджака.
— Почему вы пришли именно ко мне?
— К кому же ещё? Уткин погиб… Голодный погиб…
Морщинки пришли в движение. Светлов подхватил интонацию и продолжил:
— Пушкина убили… Лермонтова убили…
Опущу благожелательные слова Михаила Аркадьевича в ответ на мою запинающуюся декламацию, на газетные вырезки, которые не постеснялся показать. Не исключено, что мой лепет побудил поэта к размышлению о поэзии.
Но сначала поясню. На дворе — лето 1958 года. В мировые языки только-только вошло слово «спутник».
Светлов, нанизывая слова на букву «р», как мясо на шампур, задумчиво произнёс:
— Недавно запустили очередной искусственный спутник Земли. Он год повертится, два повертится и сгорит. А «Выхожу один я на дорогу…» — это естественный спутник Земли. Двести лет вертится и ещё столько вертеться будет!
БОЙ С ТЕНЬЮ
По осени сотрудников проектных институтов и прочую интеллигенцию бросали на уборку урожая, на овощные базы. С потеплением международного климата добавилась внесезонная повинность — изображать на улицах радостный коридор по случаю визита высоких гостей. В тот раз маршал Тито со своей женой Иванкой запаздывал. Или это был шах Ирана с шахиней Сорейёй. Полчаса стоим, час, другой. Не едут. Руки скованы портретами членов Президиума ЦК КПСС и транспарантами со здравицами в их честь. Ни отойти, ни потрепаться с кем хочется. Находчивый Димка Лукацкий пристроил обузу и приятелю посоветовал:
— Чего вцепился в Ворошилова, поставь его к стенке!
На беду рядом оказался начальник отдела кадров, он же секретарь парторганизации. Что началось и чем кончилось! Многочасовым разбором на комсомольском бюро. Отстояли мы Димку. Даже от выговора без занесения. Долго я гордился нашей сплочённостью и вольнодумством, пока не побывал у художников завода «Арсенал». По любопытному совпадению, их мастерская размещалась за забором, у которого изобретательный Димка непочтительно выразился в адрес портрета первого красного офицера.
В порядке весёлого трёпа рассказал хозяевам о происшествии. В ответ бригадир художников поделился воспоминанием о Воткинске, куда в войну эвакуировали завод. Перед ноябрьскими праздниками главный особист «почтового ящика» лично проверял качество наглядной агитации. Портрет маршала Ворошилова его насторожил:
— Это что? — ткнул пальцем в непросохшую краску.
— Товарищ Климент Ефремович!
— Я спрашиваю: это что?
— Нос товарища Ворошилова…
— Ещё раз показываю: что это, что?
— Ус товарища Ворошилова…
Особист потерял терпение:
— Вам что, не ясен мой вопрос?
— Это тень от носа товарища Ворошилова…
Пальцы вопрошавшего сжались в кулак и закачались перевёрнутым маятником:
— Заруби себе на лбу! У тебя может быть тень от носа… У меня может быть тень от носа… У товарища Климента Ефремовича тени от носа быть не может!
КОМАНДОР
Перрон Ярославского вокзала в Москве долго оставался дощатым. Вошедшие в моду женские шпильки исторгали из него отчётливую дробь. Звонкий перестук проследовал вдоль вагона, вот, уже в обратном порядке, приглушённый казённой дорожкой, достиг нашего купе. Оба моих спутника в погонах капитанов третьего ранга, то есть взрослые, давно женатые дяди, принялись помогать устраиваться хозяйке каблучков. Миловидная девушка. С наблюдательного пункта — верхней полки — успел оценить дивную гармонию из причёски, платьица и ножек. И провалился в сон. Минувший день без того перегрузил впечатлениями.
Проснулся от ощущения, что меня обходят на моей лыжне. Протираю глаза — так и есть. Морские волки успели помыться-побриться и, передавая друг другу строфы, как эстафету, читают стихи. Девица заворожено внимает. Не возьму в толк… знакомые интонации, а впервые слышу:
…И тают, если вы не дуб,
Снежинки на её ресницах
От слишком близких ваших губ.
Вот уже действие перекинулось на ярко освещённую сцену курсантского клуба, где:
Радуя начальства взгляд,
Таланты разные гремят.
Свешиваюсь, вклиниваюсь, пытаюсь сказать, что стихи уж очень мне знакомы. Меня грубо выталкивают из разговора:
— Не можете вы знать, поэма нигде не печаталась. Её написал наш гардемарин, Сахаров. Жаль, погиб парень, а то вырос бы в большого поэта.
Вступительные экзамены в университете, общественные нагрузки, работа, заботы студента-заочника и т. д. и т. п. задвинули ту поездку в дальний угол. Да и неохота бередить душу воспоминаниями, как тебя отсекли с помощью твоего любимого приёма охмурения.
…Долго не давалась нам концовка сатирического обозрения. Вместе с Валентином Сахаровым и Толей Карплюком наловчились загружать стихами целые полосы в многотиражке «Арсенала». А тут — как заколдобило. Никак не отыскать звонкой рифмы к слову «город».
— Ладно, — сказал Сахаров, — оторву от себя, хотя и некрасиво повторяться:
Владивосток — шикарный город,
Как Рим, лежит он меж холмов.
Заливом надвое распорот
Амфитеатр его домов…
— Стоп, стоп, — говорю, — так это вы написали «Гардемарина»?
— Написал, в госпитале. По подозрению на туберкулёз отчисляли из военно-морского училища. Переживал, излил душу.
Позднее поэт напишет:
И даже госпиталь — не служба,
Хотя почти что схоронил,
Лечил всё больше как-то дружбой…
Более полувека юношеская поэма Валентина Николаевича Сахарова передавалась из уст в уста. Спросите морских офицеров в отставке — через одного знают её на память.
Сахарову не суждено было связать судьбу с морем. Пошёл по штатской стезе. После института поступил технологом на киевский «Арсенал», последние записи в трудовой — главный конструктор завода и главный инженер. На похоронах за гробом несли изрядное количество подушечек с государственными наградами и лауреатскими медалями.
В редкие свободные минуты Валентин Николаевич продолжал писать. Стихи, не коснувшись печатного станка, разлетались по стране. Инсценировки его производственно-технологической поэмы «Телега», написанной в 1956 году, доводилось видеть на сценах народных театров «почтовых ящиков» Ленинграда, Свердловска, Перми. Этой поэмой угощали гостей итээровцы «механических заводов» Тамбовской области и Хабаровского края. Стихотворная эпопея того же автора, посвящённая Байконуру (Тюра-Таму), до сих пор помогает обслуге космодрома преодолевать притяжение Земли.
Не говорю уже о том, что добрая половина арсенальского фольклора — строки из стихотворений и эпиграмм «Сахарова из Киева». Так Валентина Николаевича за глаза величали друзья. Хотя предпочитали уважительное обращение — Командор. Даже те, кто ничего не знал о его военно-морском прошлом и не читал «Гардемарина».
Как подобает классику, Сахаров написал продолжение «Телеги». Но кончилась хрущёвская оттепель. Партком промурыжил полгода и не позволил её напечатать в многотиражке. Ещё бы, одно вступление чего стоило:
Уж не знаю, как начать,
Боязно, ей-богу.
Помню вышла в свет та часть
— Поднялась тревога.
Объясняю, аж охрип,
Тем, кому обидно:
— Это ж обобщенный тип!
— А откуда видно?
Не пронять, однако, их,
Нет с народом сладу.
— Обобщай, но про других,
А про нас — не надо!
— Я читателю сейчас
— Честно обещаю:
— Обобщаю не про вас,
— Просто обобщаю.
При жизни Валентин Николаевич не увидел свои стихи изданными отдельным сборником. Книга всё-таки увидела свет. Постарались друзья. Из Москвы и других городов бывшей большой страны. Спустя годы после смерти автора.
«КОГО НЕЛЬЗЯ ПОСЫЛАТЬ НА…»
В начале шестидесятых заместителем начальника производственного отдела завода «Арсенал» работал некто Бабанский. Фактически выполнял обязанности диспетчера. При всевозрастающем объёме комплектующих и вечно поджимавших сроках — забот выше головы. Звонил, бегал по цехам и военпредам, по конструкторам и технологам. В конце месяца сутками не уходил с завода. Ел всухомятку, листая «Неделю». Первую «читабельную» газету — детище и гордость зятя Хрущёва, редактора «Известий» Аджубея. Всем разнообразное чтиво нравилось, а Бабанского возмущало:
— Понимаешь, тут вкалываешь с утра до ночи, солнца на пляже не видишь, а есть типы, которые только тем и заняты, что книжечки почитывают. Да ещё не стесняются подписываться: «Пушкиновед такой-то». Надо же, какие непыльные профессии выбирают!
Однако прославился наш производственник не в качестве читателя. Из-за поползновения стать писателем. Из-за одной строки, собственноручно выведенной красным карандашом.
По роду служебных обязанностей Бабанский ежедневно сталкивался с людьми, находившимися на разных ступенях заводской иерархической лестницы. Завод «Арсенал» с его революционными традициями многие годы служил своеобразным отстойником, где отпрыски высокопоставленных родителей наращивали престижный, как тогда считалось, трудовой стаж.
Фамилии иных клиентов Бабанского буква в букву совпадали с фамилиями членов ЦК КПУ, руководящих товарищей из обкома и горкома партии, Совета министров, горисполкома… Всего лишь отпрыски, в большинстве временные для завода люди, однако палец им в рот не клади. Мало ли что.
Над столом зам. начальника производственного отдела рядом со списком телефонов начальников цехов, конструкторских бюро, технологов, мастеров и так далее появился реестр фамилий, будто скопированный с протоколов президиумов республиканских и городских собраний. Поверх, чтобы уж точно не забыть, Бабанский начертал: «Кого нельзя посылать на…». Как подобает настоящему писателю, он был уверен, что нет плохих или хороших слов, если они точно выражают мысль автора. Так что многоточие в конце фразы — своеволие мемуариста.
Иным писателям-профессионалам столько не перепадало на орехи за «ошибочные» произведения, сколько досталось на парткоме Бабанскому за одну-единственную фразу.
ДАЖЕ НЕ ОДНОФАМИЛЕЦ
Хрущёвское сокращение армии оставило выпускников Высшего военно-морского политического училища не у дел. Пришлось переквалифицироваться. Вместо офицерских погон надеть рабочие спецовки. Благо завод «Арсенал» в те годы рос и расширялся. Не пропадать же добру, столь идейно закалённому. Пополнением удачно укрепили низовые партячейки. Иные из несостоявшихся комиссаров хорошо освоили рабочие профессии и выбросили из головы знания, полученные в помещениях бывшего Братского монастыря.
Монастырь этот военно-морское ведомство облюбовало для своих нужд ещё тогда, когда называлось наркоматом. Задолго до войны сюда вселился штаб Днепровской военной флотилии. Мой отец командовал там взводом полуэкипажа, потому меня водили в военно-речной ведомственный детский сад. Он занимал несколько комнат в полукруглом здании на втором этаже. Слева, если смотреть с площади.
После войны в здании хозяйничали курсанты политучилища, в просторечии — «селёдочники», их так прозвали из-за плоских палашей, прилагавшихся к парадному мундиру. С меткими кличками у нас всегда всё в порядке. Курсантов военно-воздушных училищ, с оглядкой на пропеллеры в петлицах, называли «вентиляторами». Артиллерийских — «бананами», из-за пушек в петлицах. Позднее поэт Васыль Моруга, отбывавший двухгодичную офицерскую повинность в Лубнах, рассказал мне ещё об одном образном прозвище артиллеристов мирного времени — «палец о палец».
Но я отвлёкся. Военно-морское политпополнение «Арсенала» активно проявило себя в дни хрущёвского повышения цен на варёную колбасу. Вместо 1 р. 70 коп. килограмм стал стоить ностальгические теперь 2 рэ 20 коп. Повышение цен вызвало волну недовольства по всей стране. Достаточно вспомнить Новочеркасские события. Нарастал ропот и среди арсенальцев.
В обеденный перерыв, пока рабочие разворачивали «тормозки» и высказывали политически незрелые суждения, новоиспечённый парторг молчал. А перед самым звонком опрокинул на стол урну с объедками, отдельно сложил колбасную кучку, отдельно — хлебную, отдельно — помидорную и огуречную. И раскрыл рот:
— Взвесьте и убедитесь — цены повысили, потому что мы берём лишнее и не съедаем…
Справедливости ради отмечу: в те годы в колбасе мяса было больше, чем крахмала.
Этот же цеховой парторг как-то возглавил шеренгу, маршировавшую в сторону заводского клуба. С отлучками на «Арсенале» всегда обстояло туго, без нескольких подписей на увольнительной за проходную не выпустят. А тут идут, как на демонстрацию. Чеканят шаг, словно на плацу. Обрадовались, давно вместе не шагали.
За столом президиума, на фоне белого полотна киноэкрана — чёткие силуэты партийных шишек и тощего интеллигента в очках. Митинг рабочих орденоносного «Арсенала», посвящённый обсуждению статьи «Турист с тросточкой» в «Известиях», начался.
Очерков Виктора Некрасова о забугорной жизни по обе стороны океана никто из присутствующих не читал. Что не мешало ораторам клеймить отщепенца:
— Отъелся на народных харчах и клевещет на советскую власть, порочит седые усы рабочего человека!
Очкарик, оказавшийся писателем Натаном Рыбаком, не выдержал и спутал карты сценария. Человеку поручили представлять секретариат Союза писателей Украины и его партийную организацию, проинформировать о заблудшем коллеге, а он отошёл от текста:
— Товарищи, не забывайте, что мы говорим о писателе-фронтовике…
Зал взорвался топотом.
— Это кто нам будет говорить о фронтовых заслугах? А ну, признавайся, как ваш брат воевал, не покидая Ташкента!
Человечек карликового роста кричал громче всех. Под его реплики с места митинг единогласно проголосовал за резолюцию, требовавшую очистить воздух родного Киева от клеветника.
Старания несостоявшегося военно-морского комиссара и, как это ни грустно, однофамильца великого киевлянина Виктора Платоновича Некрасова, были замечены. Вскоре он стал вторым секретарём парткома, идеологически подпёр кадрового заводчанина, секретаря парткома Панова (ударение на первом слоге). Тут же к нему приклеилась кличка — Полупанов. По ассоциации с фамилией знаменитого в те годы хоккеиста. Со временем, рассказывали, этот деятель стал откликаться на Полупанова.
Заменил ли он фамилию в паспорте — не знаю.
СМЕШНО И ОСТРОУМНО
Хрущёвская оттепель выплеснула на всеобщее обозрение гроздья негатива, скрывавшихся под псевдонимом «отдельные недостатки». Стенные, многотиражные и даже районные газеты осмелели до неприличия. На площадях и улицах рядом с витринами центральных и областных газет появились комсомольские «Окна сатиры». Волна свободомыслия захлестнула радио с телевидением. В конце 1961 года на голубых экранах обосновался «Клуб весёлых и находчивых», рождённый в среде молодых учёных. Поначалу бородатые отцы-основатели во главе с Аксельродом готовили к эфиру первые передачи.
Выяснилось, что Одесса на Ильфе с Петровым не иссякла. Молодая поросль этого города у моря веников тоже не вяжет. Правда, телевизионное начальство быстро спохватилось, лишило одесситов победного места. Отдало пальму первенства «Парням из Баку» во главе с будущим патриархом этого представления Юлием Гусманом. Одесситы замахивались со сцены, казалось бы, на святое и неприкасаемое. До сих пор в ушах их реплика:
— Где наш былой размах? Почему мы перестали ставить «Войну и мир»?
Или громадный через весь второй ярус театра, транспарант: «Привет девушкам из Саратова!».
Как подобает истинному юмору, плакат застревал в глазах и лишь через некоторое время всплывала ассоциация с модной песней о саратовских страданиях: «… Парней так много холостых, а я люблю женатого».
Телевизионный КВН всколыхнул инициативу на местах.
Эстафету подхватили вузы и техникумы, заводы, предприятия и учреждения. Начались соревнования на первенство района, города, области и выше. На киевском заводе «Арсенал» самодеятельное новшество спустя год внедрил худрук дома культуры Гальперин. Дипломированный режиссёр, перед войной он окончил киевский театральный институт в одной группе с Тарапунькой и Штепселем. На представлениях — зал битком. В ДК такого не случалось ни на профсоюзных конференциях, ни на концертах шефов — корифеев оперного театра во главе с Беллой Руденко.
Цеха завода соревновались друг с другом на протяжении почти трёх лет. К удивлению, до финала дошла команда самого маленького коллектива на заводе, состоявшего в основном из лаборантов, то есть, женщин. Кому ещё работать в цехе заводских лабораторий? В финале ЦЗЛ сразился с самым мощным подразделением, и по количеству, и по качеству с ЦКБ — с Центральным конструкторским бюро. Одних докторов и кандидатов наук — более сотни. Плюс тысячи инженеров, техников и разных чертёжников, да макетчиков.
Голиафу пришлось нелегко. Хотя в сценаристах ЦКБ числился чуть ли не весь состав популярнейшей Киевской киностудии научно-популярных фильмов.
За пару месяцев до старта КВН, в заводском корпусе санатория в Трускавце, познакомился с лаборанткой ЦЗЛ Фаиной Маврициной. Женщина пережила ленинградскую блокаду, была прислана в Киев вместе с остальными опытными оптиками. «Арсенал», благодаря пополнению, освоил новое для себя производство. Фаину Михайловну я нарёк «мамочкой» — несколько неуклюжим намёком на возраст. В отместку за то, что я её «уматерил», Ф. М. пригласила меня помочь бедным женщинам в борьбе с засилием мужчин. Писать тексты. Как откажешь?
Озвучивать монологи в команде поручили девятнадцатилетней звонкоголосой Тане Причко. Выбор — в яблочко, со всех точек зрения. Таня более полувека работает художественным руководителем в арсенальском (сберегли название) ДК.
Нельзя не упомянуть «певца за сценой», физика по профессии, Анюту Глузберг. Это ей принадлежит замечание, что у команды ЦЗЛ — самые умные ноги в Киеве. Это она надоумила подруг выходить на сцену под красным в белый горошек транспарантом, на котором сверками слова основоположника Карла Маркса: «Сила женщины — слабость!». Ей же принадлежит обращение-понукание к членам команды перед выходом на сцену:
— Панихидки, выше нос!
По просьбе команды я рифмовал строки о форме одежды. Дабы зрители оценили:
Приятно вспомнить, ведь когда-то / Мы победили в полосатом!
А спич капитана команды накануне очередного выступления? Нет, она не требовала запомнить мизансцены, выучить текст, чтобы слова отскакивали от зубов… Не заостряла внимания на остальных мелочах. Но считала своим долгом ещё и ещё раз напомнить: в какого цвета обуви завтра выходим на сцену…
ИСТОРИОГРАФ КИЕВСКИХ УЛИЦ
Пётр Александрович Филимонов, корреспондент газеты «Известия» на пенсии, до войны и в войну выпускавший арсенальскую многотиражку, не успокоился, пока не увидел собственными глазами запись в протоколе: «За оскорбительные высказывания в адрес второго секретаря парткома от работы в «Арсенальце» Махлина устранить».
— Ничего, — сказал Пётр Александрович, — журналиста шрамы украшают. А давать собой командовать разным случайным начальникам — последнее дело. Раз уступишь, второй, и ты уже не газетчик, а половой из дореволюционного трактира с вытатуированной на лбу фразой «Чего изволите?».
Гордость, однако, на хлеб не намажешь. Да и хлеб за что-то надо покупать. Еле-еле устроился постоянным внештатником в республиканскую газету «Комсомольское знамя». Без зарплаты, на гонораре. В отделе спорта, где материалы только давай, быть внештатником ещё туда-сюда, но в отделе рабочей молодёжи… Петр Александрович меня подбадривал. Ничего, мол, придумаем такую штуку, такую полосу запузырим, сами попросят тебя в штат перейти.
Порешили рассказать о Киеве глазами таксиста и послереволюционного, а лучше дореволюционного, извозчика. Извозчик быстро нашёлся, на Андреевском спуске. Жил в одном из двух домов сразу за зданием, где теперь размещается музей Булгакова. Перед революцией там квартировали публичные дома, по специальному проекту построенные. До сих пор перед глазами, а заходил туда свыше полувека тому назад, длинный извилистый коридор, уставленный газовыми плитами и детьми на горшках. По обеим сторонам — двери в комнаты-номера. В каждой жило по семье.
Известинец подсказал мне телефон любителя киевской старины, некоего Лившица. Отставной служащий лесной промышленности жил рядом с Владимирским собором. Квартира уставлена книгами. Чуть ли не целая полка — путеводители по Киеву в красных обложках. Такие регулярно издавались до революции. Хозяин этих сокровищ показал мне толстую машинописную стопку — историю названий улиц Киева. Из неё я узнал, что в конце улицы, где родилась моя мама и я, — Волошской — располагалось капище языческого бога скотоводов Волоса. Улица вилась вдоль полноводной речки Почайны, по ней многие века в город загоняли скот. Во времена владычества литовцев и поляков улица называлась Быдлогонной.
Но мне нужно заинтересовать редактора газеты чем-то позаковыристей. Он же не родился и не вырос в Киеве, у него названия дальних улочек не пробудят никаких ассоциаций. Хозяин книжных сокровищ, седовласый пенсионер, меня понял и надиктовал улицы, впитавшие в себя имена бывших рек, ручьёв и родников. Не только Почайна по городу протекала, а целая стая Лыбедских. Даже улица Речная — чуть ли не в центре города — ни что иное, как напоминание о говорливом и своенравном ручье Скоморох — притоке Лыбеди. Его рядом с площадью Победы можно наблюдать во дворе дома. А ещё Хрещатицкий ручей, Болсуновские родники…
ФИО человека, поделившегося со мной сведениями из неопубликованной книги, дежурный по номеру вычеркнул. Смалодушничал я, не отстоял фамилию щедрого информатора. Постарался забыть и выбросить из памяти досадный эпизод. Ещё хорошо, что не заставили меня собственноручно произвести над материалом такую экзекуцию.
Полоса сыграла свою роль. Меня приняли в штат «Комсомольского знамени». А пойти к Лившицу и показать газету не смог. Стыдно было.
Долго следил за литературой по Киеву, но так и не попалась мне книга Лившица. Теперь, когда монографии о родном городе повсходили, как грибы после дождя, нет-нет, да и мелькнёт мысль: а не воспользовались ли молодые да энергичные трудами старого киевоведа?
Много раз пожалел, что больше не пришёл в тот дом. Хотя бы с повинной. Думаю, и даже уверен, меня бы поняли. Не прогнали. Как-то признался в содеянном литературоведу, Мирону Семёновичу Петровскому. Он огорошил:
— А ты знаешь, твой информатор, по всей видимости — родной брат одного из зачинателей русского футуризма, поэта Бенедикта Лившица.
ЛЕНИНСКИЙ УРОК
Олег Сытник, редактор «Молоді України», пошёл на повышение. Его заместитель измаялся: назначат — не назначат? Сочувствие проявили редактор «Комсомольского знамени» Анатолий Мельниченко и ответственный секретарь Евгений Северинов. Зазвали к себе, налили рюмку, успокоили. Посоветовали:
— Довольно дрейфить, прояви себя! Такой случай может больше не представиться.
— Как это — прояви? Куда уж больше!
— Почин придумай! Предложи на комсомольских собраниях проводить Ленинские уроки. Маяковский себя под Лениным чистил. А его завет до сих пор никто не бросил в массы. Подхвати цитату! Оружие без практики ржавеет. Ленинский урок — в жилу название, молодёжи лучшего не надо…
Взрывы хохота, раздавшиеся вдогонку, заместитель не расслышал. Он почти бежал по коридору. Проглотил наживку. Мозги набрали обороты, спешил зафиксировать идею на бумаге.
— Ну, ему и всыпят за дурацкую инициативу, — потирали руки весёлые провокаторы. — Без того комсомольские организации стонут от собраний-заседаний. Интересно посмотреть на рожу претендента по выходе из приёмной КЦ — Киевского ЦК.
Осечка вышла. Предложение заместителя редактора республиканской газеты одобрили не только в Киеве, но и в Москве. Вскоре все молодёжные газеты Союза получили директиву развернуть почин и регулярно освещать на страницах. Лет двадцать, до самой Перестройки, секретари комсомольских организаций отчитывались за Ленинские уроки.
А заместитель редактора так и не пересел в вожделенное кресло. Ему подыскали менее заметную должность. Должно быть, столь инициативный малый не слишком устраивал директивные органы.
СЕДЬМАЯ БУКВА
«Обозначено в меню, а в натуре нету», — эти строки из поэмы Твардовского «Тёркин на том свете» — вполне можно поставить эпиграфом к рассказу о букве «Ё». Сверялся с Толковым словарём Даля, Толковым академическим четырёхтомником, с орфографическими словарями. Шестая буква алфавита — «Е» — на месте, за ней сразу идёт восьмая буква — «Ж». Седьмая — «Ё» — лишена самостоятельности, скромно арендует площади у своей родственницы без точек над головой.
Обращался к словарям, выпущенным в свет на рубеже восьмидесятых годов прошлого столетия. Именно в те времена вспыхивали дискуссии по поводу вопиющей дискриминации буквы «Ё». Ревнители языка в ранге академиков, профессоров и доцентов не жалели красок. Доказывали, как важна обиженная буква для понимания смысла написанного и произнесённого. Иначе, мол, глазом не успеем моргнуть, как докатимся до тех языков, на которых пишется одно, произносится другое, понимается третье…
После каждого всплеска дебатов гонимая буква появлялась в школьных учебниках, в изданиях для детей. И только. Пыталась надавить личным примером зачинательница дискуссий — «Литературная газета», но вскоре выдыхалась, и буква-великомученица снова исчезла с её страниц. Даже в статьях, написанных в её защиту.
А чего было копья ломать? Ларчик просто открывался. Без малого сто лет отечественная полиграфия держалась на строкоотливной машине — линотипе. Аппарате, что пришёл на смену ручному набору Гуттенберга и первопечатника Фёдорова. Производительность линотипа достигала 150 и даже 700 знаков в минуту.
Строкоотливные машины пришли к нам из Германии. Разработаны они были для латинского шрифта. В латинице букв меньше, чем в кириллице, это любой второклассник подтвердит. А каждая лишняя буква утяжеляет и усложняет механизм, ибо не может обойтись без дополнительной дорожки для матрицы. Отечественные умельцы постарались уменьшить клавиатуру за счёт мало употребляемых знаков. Их вынесли на каретку сбоку, эти матрицы надо было рукой вставлять в строки. А кому охота на сдельщине спотыкаться и терять ритм из-за буквы?
Знатоки языка тянули в одну сторону. Линотипистам и линотиписткам бюджет собственных семей оказывался ближе. Дискуссии тихо сходили на нет. О чём думали инженеры-полиграфисты — не знаю. Но гонимая буква так и не появилась на клавиатуре самых популярных в СССР линотипах последней марки под названием «Россия».
Интересно, что на клавиатуре компьютеров «Ё» имеется. А в набранных текстах всё равно отсутствует. Потому, где, к примеру, вставлено местоимение «все», а где наречие «всё» — читателям остаётся самостоятельно догадываться. Как и о многом другом. И в сердцах думать про себя: «Неужто инвалида, хромающего на седьмую букву, кто-то назвал великим и могучим? Не иначе, как неграмотный чудак!».
СНЕЖИНКИ — АГЕНТЫ СИОНИЗМА
Во времена, когда считалось, будто «что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне», познакомился в Киеве с профессиональным физиком. Кандидатом наук и даже, кажется, завлабом. Заведующим лабораторией. Неожиданно столкнулся с ним в аэропорту Днепропетровска.
Для проведения научных исследований физику был придан устаревший двухмоторный ИЛ-14. Пока общались, самолёт, переоборудованный в летающую лабораторию, прогревал двигатели, всем своим видом демонстрируя полную готовность к очередному старту. Предстояла погоня за тучными переохлаждёнными облаками. Экспериментаторы засевали их измельчённой углекислотой, чем стимулировали образование снежинок. Снежинки, слепляясь друг с другом, постепенно тяжелели и устремлялись к земле, оставляя в обескровленном облаке громадную прогалину.
Подходящая цель никак не находилась. Да ещё в тот день у бдительных вояк проходили учения, и они не спешили давать штатским физикам добро. Словом, вместо двух-трёх часов, мы проболтались в небе до позднего вечера.
Эксперимент удался на славу. Углекислота — сравнительно дешёвый продукт, производство давно налажено. С её помощью не сложно увеличить к весне на полях запасы живительной влаги. Заодно освободить города от снежных заносов. Требуется-то всего ничего: засевать облака на подходе.
Переохлаждённые облака барражируют по небу в основном в зимнее время. Летом, когда нужен дождь, воздействовать углекислотой бесполезно. Необходим более дорогой ингредиент — порошок на основе серебра. Американцы засевали таким порошком тучи над Вьетнамом и заливали потоками воды партизанские тропы. Мой знакомый поставил цель найти замену дорогому серебру. Нашёл ли — сказать не могу. Вскоре я уехал на север и потерял учёного из виду.
Зимой 2010-го, затем 2013-го, ещё позднее, Киев неделями оказывался обездвиженным. Коммунальщики не успевали убирать снег с проезжей части. Неужто об удачных экспериментах сорокалетней давности забыли? Отвести беду от столицы страны можно бы за несколько смен полётов. Но, видимо, ни самолётов, не углекислоты не нашлось.
Прикосновение к научному эксперименту долго грело душу. Жаль, полновесно поделиться своей радостью с читателями тогда не смог. В двух газетах взяли у меня материал. Не скрывали зависти к журналистской удаче. Однако в обеих публикациях увеличенные под микроскопом снимки зарождающихся снежинок почему-то смахивали на грязноватые пятна.
Наивный я человек. Не вник, не сопоставил. В годы, когда американцы окончательно завязли во Вьетнаме, в Советском Союзе активничали люди, именовавшие себя «державниками» и «патриотами». Они объявили поход против враждебных символов. Возглавил компанию «Огонёк», ведомый редактором Софроновым. Досталось весьма популярному полутолстому журналу «Юность». Охранители нравственности ополчились на звёздочки, коими предваряют стихи без названия или ставят над подразделами в прозаическом тексте. Звёздочки со времени изобретения строкоотливной машины — линотипа (и ещё раньше, с ручного набора) были шестиконечными. Никто на эту особенность типографского шрифта не обращал внимания.
«Огонёк» раскрыл идеологам глаза. Дескать, великой литературе вообще, и социалистическому реализму — в частности, угрожают подспудные происки сионизма.
Можете, как говорится, смеяться над ахинеей. Но те, кому следует, сигнал услышали. Во всех типографиях Союза низкопоклонство перед сионистами было выкорчевано на корню.
Я знал, что магендовид — шестиконечная звезда. Подсказала поэма Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотеле…». Рисуется магендовид проще пятиконечной — его образуют смещённые на 60 градусов два равнобедренных треугольника. Мне отец показал, как. До революции он пару лет проучился в хедере. На Подоле, в черте оседлости Киева.
Много позднее постиг истину, хорошо известную геологам и петрографам — специалистам, изучающим состав и происхождение горных пород. Большинство природных кристаллов — будь то прозрачный горный хрусталь или железный магнетит — шестиконечные! Видимо, так кристаллу проще избегать взаимного натяжения граней, противостоять деформации.
На клише в газетах от контуров представленных мной снежинок остались рожки да ножки. Обидно. В природе ни одна из них — с лучами наружу или вовнутрь — не похожа друг на друга. Все снежинки разные. Изготовлены не на конвейере, а в сугубо индивидуальном порядке. И все как на подбор — шестиконечные…
ОХОТА К ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ
Редактор областной газеты перелистал папку с моими публикациями. На паспорт не взглянул. Мы, оказывается, из одного гнезда. Он тоже закончил заочную журналистику Уральского университета. Перемыли кости преподавателям. Наши симпатии и антипатии в основном совпали.
Обменялись добрыми словами о методистке факультета Алевтине Николаевне. Скольких из нас она поддержала тёплым словом, советом и напоминаниями — не сосчитать. Оба храним, не выбрасываем, её открытки. Помянули преподавателя истории партийной печати, но совершенно по-другому.
Вернулись к началу разговора. Никак не мог взять редактор в толк, почему я хочу переехать в Пермь, когда в Киеве газет побольше и рангом они повыше?
— Кама — замечательная река, но с Днепром не сравнить. А природа?! У вас там дрын воткнёшь в землю — зазеленеет. Неужто от жены сбегаешь, допекла? — искал причину редактор.
Раскрываю паспорт, показываю: не женат и не был. Пока. Бормочу, что надоело работать временно исполняющим обязанности, что вместо клейма «хода нет» хочу носить в ранце маршальский жезл.
Не понимает или прикидывается? Перехожу на прямой текст:
— Меня с моей родины всё настойчивее выдавливают на Ближний Восток — ни работы по душе, ни перспективы. Но я выбираю Дальний…
Вроде дошло. Разговор вернулся в русло беседы старшего коллеги с младшим. Обсудили, какой отдел редакции мне подходит, где на первых порах буду жить. Посудачили о том, как пригодится газете моё увлечение юмором — редактор обратил внимание на эпиграммы и фельетоны в журнале «Спутник Крокодила». Это любопытное сатирическое издание регулярно выходило на одном из мощнейших пермских «почтовых ящиков».
Расставались довольные друг другом. У двери редактор похлопал по плечу, наклонился к уху:
— Признайся, всё-таки баба причиной?
ЛУЧ СКВОЗЬ ТУЧИ
Куда ни кинь — всюду клин. Стал всерьёз подумывать о примере Остапа Бендера переквалифицироваться в управдомы. То есть, вернуться в техники-электрики, в проектную контору.
Луч света пробудил с севера, из Мурманской области. Там обосновался друг юности Витя Михайлов. Подружились в листудии Киевского горного техникума, спустя годы вместе работали в проектном институте. И вот он предлагает возглавить многотиражку горно-обогатительного комбината, где работает заместителем директора по капстроительству. В подтверждение серьёзности вакансии приглашает приехать в Москву, познакомиться с директором ГОКа. В министерстве решается вопрос расширения комбината.
Встречи не получилось. Нет, с Витей мы, конечно, пообщались, но директор наотрез отказался знакомиться с возможным кандидатом на должность редактора многотиражки. Сказал, что это не его парафия, решает партком и горком, без их визы его подпись недействительна… Что же, нет — так нет. Хватит биться лбом в стену, нечего пробиваться в калашный ряд с пятой графой в паспорте.
Однако спустя месяц пришёл официальный вызов из Ковдора Мурманской области, с разрешением на въезд в погранзону. Воспоминания о тех тревожных для меня неделях не будут полными, если не рассказать о заседании бюро Кировского горкома. Ковдор тогда считался пригородной зоной Апатитов. А это — двести с гаком километров по летнему бездорожью. Промозглый зал горкома набит до отказа. Пунктов на бюро не счесть. По ним докладывали инструкторы, заведующие отделами, помощники секретарей, сами секретари. Когда очередь дошла до меня, первый секретарь горкома Гильманов взял в руки папочку с моим досье и лично доложил бюро сведения о журналисте Махлине.
Мне везло часто, встречался на пути с хорошими людьми. Интеллигентными или свято верящими в постулаты интернационализма. Но лишь вдали от Киева, особенно на севере, они протягивали мне руку помощи. Всегда. Не только в случаях, когда им лично такое вольнодумство ничем не грозило.
Иди знай, как повернулась бы моя судьба, если бы партийный функционер, уроженец Башкирии т. Гильманов демонстративно не взял бы на себя ответственность за утверждение весьма второстепенной номенклатуры горкома…
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer5_7/mahlin/
