— Господин Блюм, диктофон включен, можете говорить.
— Ну что ж, я догадываюсь, что представляю собой
нечто для ваших читателей диковинное: немец, занимающийся языком и культурой идиш.
— Не обольщайтесь, читающая публика у нас разная, и для определенной части ее давно уже не в новинку, что интерес к этой все умирающей и умирающей культуре в течение последних нескольких десятилетий ощутимо вырос в Европе, да и во всем мире, — в отличие, надо признаться, от нашей страны, где казалось бы… Но это вопрос отдельный, ведь следуя, к примеру, концепции оксфордского, а в недавнем прошлом московского идишиста Геннадия Эстрайха, ситуация с идиш, среди прочих
последствий Катастрофы, явление, кто же спорит, горестное, но для языка как такового совсем не смертоносное, ибо идиш, по его мнению, из языка живого и народного переходит в разряд языков академических и элитарных, наподобие латыни… Причем, большей частью не у евреев. Так что будь вы хоть индейцем, а хоть лапландцем, мы вас ценим, как шутилось в ста-а-ром русском «армянском» анекдоте, не за это, в Иерусалиме вон живет и занимается аж несколькими еврейскими языками сразу, может, слышали, настоящий японец…
— Да, о нем много писали. И само собой, что, конечно, не японское происхождение — самое интересное в деятельности этой яркой личности. Но говоря о себе в связи с определенной реакцией еврейской публики, я имел в виду не то, что я не еврей,
а то — что я немец. Реакция на этот факт, я говорю исходя из опыта моих разнообразных общений, может быть положительной или отрицательной, прямой или скрытой, но она — есть.
— Опыт, конечно, у всех у нас разный. Вот я — еврей, а не немец, и я бы, в моем случае, скорей говорил не о «реакции», а — о некоем удивлении, вопросительно-сочувственном выражении лица массового собеседника: «И как это тебя, бедный, в этот идиш-то занесло?»
Иногда на этом лице читается явная — как к завшивевшему калеке — брезгливость (такое испытать, правда, можно только в Израиле), порой — праздное любопытство, в редких и тоже малоприятных случаях — восхищение твоим чуть ли не героизмом. Но для всего этого, повторяю, вовсе не обязательно быть немцем. Что же до реакции иного еврея на вас как на «немца» — то она естественна, больше того, для известной социально-возрастной категории — закономерна, но это никак, полагаю, не обусловлено вашими интересами и деятельностью в области идиш.
Хотя нельзя исключить и такую мысль в голове у кого-нибудь из публики в зале: «Погубили народ, теперь, видите ли, нашу культуру спасают…» Мне и самому нередко доводится отвечать (или промолчать) на чей-нибудь вопрос из зала, мол, как это я, еврейский литератор, позволяю переводить себя на немецкий, иметь с немцами какие-либо контакты, ездить в ужасную эту страну, выступать в каком-нибудь там Берлине, Гамбурге, Любеке — в городах, чье название одно звучит как проклятие…
— Ну вот видите, разговор у нас получается вполне откровенный.
— Что ж, а иначе и смысла в нем не было б. Насчет «спасания культуры идиш» — я этим не занимаюсь. Я занимаюсь живым и здоровым, дай Бог другим, языком европейского народа ашкеназим и его современной — подчеркиваю, современной, сегодняшней, жизненно-активной и очень талантливой — литературой на этом языке, г л а в н а я проблема которой в наши дни — не писатели, не создание высоко-эстетических, по всем мировым параметрам, произведений, а — читатели, массовый адресат этих произведений. Но ведь это стало проблемой не одной только идишской литературы и культуры.
Идишская культура и идишский массовый адресат ее, да, в большей, может быть, своей части — были уничтожены физически, и тут мне комментировать нечего, мне только больно и стыдно, стыдно и больно. Но в какой национальной культуре не происходит сегодня уход из нее и от нее огромных человеческих масс, осиротение ее… устрашающее ее прозябание в образе ожидающей подаяния нищенки.
Подаяния — не только денежного, это во все времена так было, но — доли внимания, поворота головы в ее сторону, взгляда не на бегу… Нам с вами могут, конечно, возразить и указать на небывалый расцвет мировой культуры, отнеся к ней, скажем, Майкла Джексона и многие миллионы — по всему земному шару!— ценителей и истинных знатоков его творчества. Явлением культуры в наши дни становится, если задуматься, и элитарный спорт: звезды баскетбола, бокса и тенниса формируют через телевидение (а теперь еще интернет, в том числе — наш «зоhав») эстетический вкус и философию жизни, этику целых поколений и, рискнем сказать, стран — такое торжество планетарной культуры не могло б и присниться Леонардо да Винчи, Гёте, Шостаковичу… А знаете, мне взбрело сейчас в голову, как возродить — во всем мире и разом! — культуру идиш: Майкл Джексон должен сделать клип «Варнэчкес»… К слову, а вы-то как, Блюм, в этот идиш попали?
(Начало ответа Й. Блюма уже было недавно пересказано в «Окнах», в совершенно другом контексте, в интервью со мной Яна Топоровского «Побег из санитарного поезда» (осень 1997г.- Л.Б.)
— Мне даже неловко рассказывать, но вот что произошло. Мы родом из Австрии.
Отец был адвокатом. И вот в первые послевоенные годы какой-то американский офицер обратился к отцу с просьбой проконсультировать его по какому-то юридическому вопросу. Отец проконсультировал. А за это в виде гонорара офицер вручил ему книжку на идиш. Ни мой отец, ни я до сих пор не понимаем,
почему он расплатился книгой на идиш и кто был этот офицер.
— Думаю, что офицер был американский еврей во втором, не далее, поколении, а книжка на идиш — намек-напоминание о содеянном… Но реальность, не очень распознающая исторические намеки и психологические нюансы, обошлась с вами, сыном этого адвоката и, надо полагать, немецкого интеллигента, довольно бесхитростно, грубо: отняла вас, по меньшей мере частично, у немецкой лингвистики, литературы, культуры, — отняла насколько это возможно и не возместив, конечно, и толики нанесенного нашей культуре катастрофического урона. Но она, реальность, действовала как бы на стороне или со стороны евреев, а еврейское «Глаз за глаз» — это ведь не синий, к примеру, немецкий глаз за карий еврейский, это компенсация за частичную либо, если единственный или оба, полную утрату зрения.
Но восполнить потерю 12 000 000,то есть 6 000 000 пар погашенных глаз — это никакой реальности не под силу, вот и обходится символической компенсацией отдельными судьбами.
— Жестко вы со мной говорите. В духе вашей поэмы «Одиннадцатая казнь», которую, если судить по уже переведенным фрагментам можно воспринимать как откровенно антинемецкую, что, впрочем, не помешает мне, если вы согласны, опубликовать эти несколько глав в моем журнале «Метафора».
— Нет, публиковать ее можно только целиком, именно потому, что любые выбранные фрагменты дадут тот эффект, о котором вы сказали. Поэма так построена, что только в целостном виде, только при общем соединении — эмоциональном даже важнее, чем смысловом — всех отдельных глав откроется не то что не антинемецкость ее, но — больше, боль за немецкий народ, Сатаной разъяренный и содомизированный.
— Я понимаю, что народного мстителя вы из себя не изображаете…
— Да и то сказать, какой из поэта мститель, вспомним их, самых пламенных за последние пару сот лет, от Байрона до Каценельсона… Но если б и так, то сколь более достоверно, оплачено личной судьбой, сегодня звучали б мотивы возмездия у Аврума Суцкевера, у Мордехая Цанина, у Цви Айзнмана, Ривки Басман. Но смотрите, именно они, идишские писатели старшего поколения, к мести, к непрощению — не призывают, напротив, отдают свои произведения немецким переводчикам, переписываются с писателями, участвуют в различных антологиях, издают, когда предлагают им, книги. Да ведь это вы, Йост Блюм, перевели и издали в Германии «Зеленый аквариум» Суцкевера, книжку лирической прозы, сделавшую ее автора в вашей стране не просто известным, но по-настоящему популярным у читателей. Ну а о том, что сказал мне наш крупнейший, может быть, на сегодняшний день прозаик Мордехай Цанин, стоит мне и вам повторить, он очень серьезно считает, что ежели идишской культуре и языку предназначено еще чудесное возрождение, тхиес-амейсим, то произойти это может только в Европе, родился он в 1906-м году: можете представить себе, сколько всего в своей жизни насмотрелся этот еврей-ашкеназ от немцев и вообще европейцев.
— Путь европейца и немца к сегодняшней идишской культуре тоже непрост, непрост по многим причинам, одна из которых — ощущение, как бы это сказать, психологической и экзистенциальной «зоны опасности». Страх узнать слишком много, ибо прав Соломон… Я ведь тоже не сразу, не из разового любопытства к той идишской книжке вошел в эту сферу, в Мюнхене и в Лондоне я вполне благопристойно изучал арабский, арамейский, иврит в академическом объеме. Само собой — германистику. Потом — сравнительное языкознание, с основой опорой на арамейский в христианской, так называемой сиро-арамейской литературе, наследниками которой сегодня являются марониты.
— Scripta aramaica. Замечательная область культуры, мне этим тоже довелось увлечься, я даже перевел на русский (через европейские публикации) ряд библейских апокрифов, а также «Деяния Балака» по книге Зоhар,»Апостола жизни», и — через Mandaeische Liturgien М. Лицбарского — кое-что из гностической поэзии, фантастически полизначные гимны мандеян, Гимны Манды, высочайший символизм, до которого европейцам спустя полтора, примерно, тысячелетия, было, конечно, не дотянуться…
— Значит, не вам мне рассказывать, насколько всем этим я был поглощен и сколь ясным казался мне будущий выбор. Но потом оказалось, что весьма специальными этими материями заниматься профессионально в Германии почти негде, только лишь при двух теологических институтах, где место найти было уже невозможно.
И тут, понимаете, вдруг откуда ни воьзмись, как по доброму или злому чародейству, возникает на письменном столе у меня — эта книжица, из раннего детства.
— Та, на идиш?— Да, та самая. Судьба подложила. А я к этому времени уже знал еврейский алфавит, однако книжка была так себе (одного советского писателя, который и сейчас, слава Богу, жив еще), так что ей, судьбе пришлось и потом еще приложить немало усилий для особого в небе расположения звезд и для того, чтобы следующей книгой на идиш, которую я открыл, были бы стихи и поэмы Суцкевера, а затем уже — Мангера, Кульбака… Лучших из лучших!
— В самом деле, как будто кто-то выбирал их для вас. Но надо понимать так, что и склонность к поэзии вообще была у вас?
— Ну конечно! Я и сам писал, что-то публиковал, даже некую скромную премию получил, но писателем себя не считаю, дабы не быть из тех писателей, кого радует снисходительный хлопок по плечу спешащего в буфет метра: давай, мол, дерзай, кое-что получается…
— Но образное слово, его объем и вес, метафороемкость, слово как — процитируем великого немца — вещь в себе, Ding an sich…
— Да-да, это я ощущаю! И могу оценить. Великих арабских поэтов я прочел в оригинале, как германист профессионально занимался немецкой литературой, историей языка, средненемецкой диалектологией, что, кстати сказать, мне впоследствии очень помогло в моей работе уже в качестве идишиста. А «склонность», как вы это назвали, к поэзии, к лирическому слову — дала мне мгновенно, с первых строк понять, когда я открыл вторую книжку на идиш, что предо мной настоящий большой поэт.
— Суцкевер?
— Да. В переводческой работе — все в работу идет. И когда я, уже годы спустя, переводил его «Зеленый аквариум», мне опосредованным неким образом пригодились мои «театральные» навыки — в свое время я редактировал пьесы, сам, бывало, играл на сцене, правда, в сатирических постановках и скетчах, на так в Германии называемом кабаре-театре.
— А я этого вашего кабаре-театра начисто, знаете, лишен был, хотя в юности, в городе в Донецке, тогда еще Сталино, в самом конце 50-х, тоже играл на сцене, то на учебной — злобного белогвардейца-кокаиниста в «Бронепоезде 14-69» известного и у вас на Западе Всеволода Иванова, то на телевидении — розовощекого с морозца комсомольца-романтика по «Продолжению легенды» Анатолия Кузнецова, да-да, не удивляйтесь, не с рождения же был он антисоветским.
— Знаете немецкую поговорку «ви айн фришер шнит им лекерен кухен» («Как свежий надрез в лакомом пироге»), нечто подобным была для меня мной открытая идишская литература. Большая литература, по разным причинам на ту пору мало известная у нас в Германии. Я загорелся просветительским энтузиазмом, да и в буднично-жизненном смысле это все было кстати, ибо, как я сказал уже, со всеми моими дипломами и образованиями получить место, а тем более внедриться в академическую систему было непросто, да и, признаться, совсем не по мне. А тут передо мной лежала terra для многих incognita — целая литература с великолепной поэзией, мощной прозой, драматургией, тяготеющей, правда, к фольклору, и эссеистикой, у многих авторов, к сожалению, поверхностной. Вот такое хозяйство, ждущее переводчиков, издателей и читателей. И — одно уж к одному — в начале 80-х мне дали возможность открыть на филфаке в Мюнхене группу идиш.
— На ваш баварский «надрез в пироге» отвечу одесским «вы будете смеяться». Можете, конечно, и не смеяться, но именно тогда, в начале 80-х была в Москве, впервые в СССР в годы после войны, открыта группа идиш — на двухгодичных Высших писательских курсах. По всей стране нас, по-разному молодых, набрали пять человек пишущих, и четверо из нас теперь в Израиле. Но интересно, что в эти начальные 80-е в идиш вообще пришла, как потом выяснилось, целая ватага, халястра литераторов, критиков, редакторов, лингвистов, преподавателей — притом, часто из других языков и нередко из неевреев. Правда, звучит это слишком уж как-то множественно, нет, количественно всё это скромнее, редакторов, скажем, раз-два и обчелся. Но примечательно: все в начале восьмидесятых! Скажем, из нас троих, получивших вчера Мангеровскую премию (четвертый лауреат — групповой, тель-авивский театр Идишпиль), я дебютировал (в Москве) со стихами на идиш в 82-м; Аврум Новерштерн выступил (в Иерусалиме) с первой своей тематически самостоятельной работой, толкующей о модернистской стилистике в поэзии идиш (о творчестве Мойше-Лейб Альперна) — в 82-м, Хирше-Довид Кац защитил (в Лондоне) свою докторскую диссертацию по идишской филологии — в 82-м. И это при том, что я родился в 1939-м в Бессарабии, Новерштерн — в 51-м в Аргентине, Кац — в 58-м в Нью-Йорке. Разница в возрасте, разные страны рождения, и то, что все эти даты и географические точки сошлись вчера,16 ноября 1997-го, в Тель-Авиве, в торжественном зале и при стечении идишской публики — это, по-моему, о чем-то, а может быть и о многом, все-таки говорит, идиш, может быть, все-таки не обречен еще — ни на смерть, ни на шмад, ни обслуживать гоев-интеллектуалов, что ему предрекает сам Оксфорд… Об этом, похоже, еврейское Провидение наше в разное время и в разных на земле странах заботится. Напротив — вот ведь, немца Блюма, совсем уже как бы с припеку! — отыскало Оно и посадило за стол: переводи-ка, брат, нашего Суцкевера.
— Не его одного. Есть немало еще кого переводить, кому переводить и для кого переводить на немецкий. Есть новое поколение и тех, и других. Вот, пьесу Михоэла Фельзенбаума из Ашдода перевел для Дрезденского Рок-театра, Губерт Витт из Лейпцига, стихи Льва Беринского из Акко — Андрей Ендруш из Берлина, хорошо бы свести вашего Велвла Чернина с нашим Юргеном Реннертом, опытнейшим переводчиком, еще много лет назад выпустившего, к примеру, книгу такого непростого идишского поэта, как Марк Разумный из тогда еще советской Риги. Кроме вас, Лев, и Фельзенбаума, уже вошли в антологию идишской поэзии и прозы последних пятидесяти лет «Federmenschen», выпущенную в прошлом году крупным издательством Wagenbach, еще два автора из нового поколения — прозаики Геннадий Эстрайх и Борис Сандлер. А почему бы немецкому читателю не узнать стихи Леи Робинзон, прекрасной идишской поэтессы из Америки, которую сам я прочел в вашем альманахе «Найе вегн»? Вашего автора Цви Канара. Серьезного литературоведа Аврома Новерштерна. А юный американец Шолем Бергер, дерзкий поэт и редактор первого идишского интернет-журнала? Все вы, и еще другие, не упомянутые, — одно разновозрастное поколение, принесшее с собой, впервые после Катастрофы, надежду, вероятность того, что идиш — и не только как язык, о чем мы уже говорили, но шире, как словесность и культура — будет жить и в веке двадцать первом, а там как оно, ваше Провидение, захочет: третье тысячелетие веком названным не кончается…
— Пожалуй, поколение мы одно, но — именно что разновозрастное.
— Конечно. Нечто подобное произошло в восьмидесятые годы и у немцев, сорок послевоенных лет дали нам полтора биологических, или демографических, поколения, но мировоззренчески — это было одно поколение, национально, общественно и личностно прозревшее. К этому времени наше «чувство вины», Schuldgefuel, действительно мучившее значительную часть интеллигенции, при которой и случилась, происходила Катастрофа народа ашкеназим, стало у нового поколения, о котором я говорю, трансформироваться в плодотворное «чувство ответственности» — Verantwortungsgefuel. Ибо отчаяние — не созидательно, не продуктивно. Нет и не может быть «коллективной вины», но должна быть коллективная ответственность. При том, разумеется, что всеохватной и стопроцентной она быть не может — ни один народ не обходится без идиотов.
Отчаянье европейских евреев, видевших и переживших Катастрофу, их, скажем без нагнетания, экзистенциальный шок, столь страшно и сильно выраженный, например, в гигантской поэме погибшего в Освенциме Ицхака Каценельсона «Дос лид фун ойсгехаргетн идишн фолк» — «Песнь об истребленном еврейском народе», еще позволил этому поколению как-то, не совсем, не до конца, но все-таки в этом мире опять адаптироваться, даже трудиться, создавать семьи, растить детей, но — отчаянье так и не оставило их, и должно было появиться, взрасти и войти в свою созидательно-творческую фазу новое поколение, ничего, как вы, Лев, в своей «Одиннадцатой казни», исторически не забывшее, но — духовно и бытийно имеющее право на воплощении своей собственной, на новой планете, судьбы.
— Я не сомневаюсь, что есть не только трагедия жертвы, но и трагедия преступника. Это — двуединность, и нельзя этого не понимать или недооценивать.
И это было послевоенной проблемой, одной из проблем первого — с обеих сторон — поколения. И все же я никогда не поставлю вровень и даже взвешивать не стану тяжесть трагедии жертвы и трагедии преступника.
— Этого и нельзя! Но с нашей стороны, поймите, появление нового поколения было не менее необходимо, чем вам на вашей стороне, то есть для нас это означает: я не травмирован как предыдущее поколение преступления, но я ответственен за то, что произошло. Я этого не совершил, но это совершил мой народ.
— Знаете, Блюм, когда вы это говорите, немец и со стороны немцев, мне это представляется справедливым и даже нравится, но что-то тут все же не так. Ведь и нас, евреев, две тысячи лет гойский мир призывает раскаяться и признать свою ответственность за якобы убитого нашими предками Иисуса. Но ведь они, предки, его не убивали, я этим вопросом очень много занимался для моей поэмы «Сейфер INRI», и у меня нет сомнений, что э т а версия ложна, в э т о м случае евреи Йешу не убивали, но ведь — могли и убить, ни один народ, как вы сказали, не обходится без идиотов, и процент их, продолжил бы я, колеблется от народа к народу, от эпохи к эпохе, от смены направления ветра и журавлиных путей, от скорости формирования облаков и осеннего похолодания вод в Куросио. А я, мальчик на послевоенной кишиневской окраине… Вот если б все немцы, и все европейцы, и все народы тогдашней евразийской империи назначили бы теперь день, и сняли бы обувь, и сели бы — по еврейскому народу ашкеназим — сидеть шивэ, не семь — один только день, но все разом!.. Такой огромно-пространственный круг сидящих по периметру всей береговой искромсанной линии с точками по сему громадному эллипсу: Кадис → Гавр → Олесунн → Нордкап → Нарьян-Мар → Тикси → Уэлен → Находка → Пном-Пень → Коломбо → Аден → Анкара → Тенарой → Спартивенто → Кадис → Гавр → и дальше по тому же кругу, а тот кишиневский мальчик обходил бы народы с траурной в руках чашей, а не олимпийским, спорящим с солнцем, факелом…
Такого народа, Блюм, как те погубленные ашкеназы, — на земле больше не будет. Не то что хорош он был или плох: он был какой был, — неповторимый.
Ваша «Метафора» — это журнал или альманах?
— Журнал. Вот, я привез первый номер. На передней обложке, видите, по всему фону — бледновато-розовый большой Алеф. На задней — такой же Бет. Структура журнала проста, в первом его разделе представляемые языки и страны будут сменяться, в данном номере, например, 180 страниц отдано пятнадцати современным португальским авторам, второй раздел — постоянный, эта часть неизменно и во всех номерах будет отдана литературе идиш, каждый раз — одному автору, причем автору живому. Здесь вы видите два рассказа Цви Айзнмана. И если в первом разделе произведения печатаются параллельно, то есть на левой странице разворота — оригинал, а справа — немецкий перевод, то в еврейской части мы даем, видите, помимо оригинала и перевода, еще и идишский текст в латинской транслитерации, так что каждый человек, владеющей латиницей, а это весь цивилизованный мир, о читателе немецком уж и говорить нечего, может с большей или меньшей степенью фонетической приближенности читать этот текст как бы в оригинале и слышать звучание его, следя за содержанием по переводу.
— Кто финансирует ваше издание?
— Я.
— Вы богаты?
— Я беден.
— А как же…
— При этом продажная стоимость экземпляра не покрывает его себестоимости. А то не купят — и тираж не окупит, хотя бы частично, затрат.
— Но вино-то, я вижу, вы пьете хорошее.
— Это то, что я себе позволяю.
— Может и мне позволите, откупорим? Это ж, я так понимаю, для гостя?
Я бы мог спросить Вас как вам Израиль, но об этом естественней Вам спросить меня, вы ведь бывали здесь, когда я еще пешком под Кремль ходил?
— Еще до работы с Суцкевером. За Вас в Израиле.
— Auf Ihr Wohl, Blum.
— Лэхаим.
Тель-Авив. 17 ноября 1997.
Примечание
* Шмад — вероотступничество (идиш)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer5_7/berinsky/
