(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)
Продолжаем публикацию глав из книги Елены Погорельской и Стива Левина «Исаак Бабель. Жизнеописание», вышедшей в петербургском издательстве «Вита Нова» в 2020 году.
«Есть думка за начдива, смещают»
Стремясь увидеть события своими глазами, Бабель по собственной инициативе не раз оказывался в гуще боя. К примеру, 2 августа, в Белавцах, во время движения на Броды он записывает:
«В <…> Радзивилове должен быть админ<истративный> штаб и все обозы, по моему мнению, в Броды ехать интереснее, бой идет за Броды».
Описание этого боя завершается так:
«Впечатления больше воспринимаю умом. Начинается бой, мне дают лошадь. Вижу, к<а>к строятся колон<ны>, цеп<и>, идут в атаку, жалко этих несчастных, нет людей, есть колонны, огонь достигает высочайшей силы, в безмолвии происходит рубка. Я двигаюсь, слухи об отозвании начдива?» (3 августа).
Нередко он оказывался под обстрелом, мы помним уже:
«…в 100 шагах разорвались две бомбы, брошенные с аэроплана».
И здесь же:
«Целый день на коне с Начдивом. Хутор Порады. В лесу 4 неприятельск<их> аэроплана, пальба залпами. <…> Вместе с наблюдателем на батарее. Наша атака у леска» (Нивица, 13 августа).
18 августа вновь о тяготах войны: «…беспрерывные бои, я веду боевой образ жизни, совершенно измучен…» А дальше он описывает вчерашний бой у фермы, закончившийся «побоищем» и «рубкой пленных».
Бабель постоянно держит руку на пульсе армии, переживает за нее («…остановим польское наступление или нет…», — задается он вопросом 3 августа), хотя уже в дневнике он как бы отстраняется от увиденного, ибо его главная цель — понять и описать все это в будущей книге. Однако смена начдива для него такое же важное событие, как для бойцов и командиров дивизии.
3 августа 1920 года на заседании Реввоенсовета Первой конной было принято решение
«за неоднократное упущение в командовании дивизией» отстранить от занимаемых должностей начдива шесть Тимошенко и начальника штаба дивизии Жолнеркевича и «временно до результатов расследования прикомандировать <их> к резерву чинов Полештарма с 5 августа 1920 г.»[1].
Накануне, 4 числа, Бабель весьма заинтересованно описывает смену командования дивизии:
«Двигаюсь один к Радзивилову. Тяжкая дорога. <…> Я в квартире Буденного. <…> Новости — новый начдив — Апанасенко, новый наштадив — Шеко. Чудеса. — Приезжает Жолнеркевич с эскадроном, он жалок. Зотов объявляет, что он смещен, пойду торговать на Сухаревку лепешками, что же, новая школа, вы, говорит, войска расставлять умеете, в старину умел, теперь без резервов не умею. <…> Уезжает старая гвардия, все ломается, вот и нет Константина Карловича. — Еще впечатление — и тяжкое и незабываемое — приезд на белой лошади Начдива с ординарцами. Вся штабная сволочь, бегущая с курицами для командарма, относятся покровительственно, хамски, Шеко — высокомерен, спрашивает об операциях, тот объясняет, улыбается, великолепная статная фигура и отчаяние».
Илл. 3_11: Семен Тимошенко, 1920
На следующий день, 5 августа, в Хотине Бабель делает в дневнике такую запись:
«Главное — внутренние перемены, все перевернуто. — Начдива жалко до боли, казачество волнуется, разговоры из-под угла, интересное явление, собираются, шепчутся, Бахтуров подавлен, герой был начдив, теперь командир в комнату не пускает…»
Что же послужило причиной смены «старой гвардии» и немилости, обрушившейся на Тимошенко и Жолнеркевича? По версии Буденного, отстранение Тимошенко от командования дивизией произошло потому, что во время встречного сражения на реке Стырь он не выполнил приказ идти через болотистые места и свернул на шоссе.
— Утром разъезды доложили: там такие болота, что наши изнуренные лошади не пройдут. Вот я и решил пробиться по шоссе, а затем свернуть на указанное вами направление.
— Вам было ясно сказано, несмотря ни на какие трудности, двигаться в обход леса, — строго сказал я. — С учетом движения ваших главных сил поставлены задачи и другим дивизиям.
Я укоризненно посмотрел на Семена Константиновича. На моих глазах он рос как хороший командир, дисциплинированный и умелый организатор боя. В сложных условиях Тимошенко отлично управлял дивизией, мог сплотить бойцов, направить их волю к единой цели. Не раз и не два видел я, как, воодушевляя красноармейцев, он водил их в атаку и проявлял храбрость, достойную восхищения. Но в последнее время он, видно, очень устал и допускал ошибки (какие — Буденный не говорит. — Авторы). Посоветовавшись, мы с К.Е. Ворошиловым решили отстранить С.К. Тимошенко от командования дивизией.
Для нас это был непростой шаг. Тяжело сознавать, что подвергаешь наказанию боевого заслуженного командира. Но мы считали, что наше решение пойдет на пользу и самому Семену Константиновичу, и другим командирам. Пусть каждый знает, что никакие прежние заслуги не оправдывают малейшего уклонения от выполнения приказов и распоряжений Реввоенсовета. <…>
Врид[2] начдивом 6 назначили И.Р. Апанасенко. Ему приказали вывести дивизию из леса и направить по указанному Реввоенсоветом пути. Был освобожден от должности и начальник штаба дивизии К.К. Жолнеркевич, который тоже допустил ряд ошибок (и опять ни слова — каких именно. — Авторы). Его заменил Я.В. Шеко, только что приехавший в Конармию после окончания Академии Генерального штаба[3].
У дивизии и новый комиссар: вместо П.В. Бахтурова назначен
«тупой Винокуров» (запись от 7 августа), «типичный военком, гнет свою линию, хочет исправлять 6<-ю> дивизию, борьба с партизанщиной, тяжелодум, морит меня речами, иногда груб, всем на ты» (запись 12 августа).
«Внутренние перемены» в дивизии оказались не в лучшую сторону:
«В штабе новые веяния — Шеко пишет особенные приказы, высокопарные и трескучие, но короткие и энергичные, подает свои мнения Реввоенсовету, действует по собственной инициативе. — Все грустят о Тимошенко, бунта не будет (Хотин, 6 августа)».
Жизнеописание Апанасенко
Бабель ставил перед собой задачу «написать биографии начдива, военкома, Книги и проч.» (Хотин, 28 июля). В набросках к «Конармии» есть заголовок «День начдива». План подобного рассказа не был осуществлен, но другой «биографический» замысел, связанный со сменившим Тимошенко Иосифом Родионовичем Апанасенко, воплотился в полной мере[4].
По дневнику видно, как складывался рассказ «Жизнеописание Павличенки, Матвей Родионыча»[5]. Авторские наблюдения постепенно формируются в целостное представление о герое, воплощающем тип одного из красных «кондотьеров».
5 августа Бабель записывает в дневнике:
«Апанасенко, новая и яркая фигура, некрасив, коряв, страстен, самолюбив, честолюбив, написал воззвание в Ставрополь и на Дон о непорядках тыла, для того, чтобы сообщить в родные места, что он начдив. Т<имошенко> был легче, веселее, шире и, м<ожет> б<ыть,> хуже. Два человека, не любили они, верно, друг друга. <…> Апанасенко ищет популярности. <…>
Запомнить — фигура, лицо, радость Апанасенки…»
6 августа добавляет:
«Изредка мелькает фигура Апанасенки, в отличие от замкнутого Тимошенки, он — свой, он — отец-командир».
В записи от 8 августа, сделанном в Берестечке, Апанасенко показан в действии:
«Апанасенко пишет послания Ставропольск<ому> Исполкому, будем рубить головы в тылу, он восхищен. Бой у Радзихова, Апанасенко ведет себя молодцом — мгновенная распланировка войск, чуть не расстрелял отступавшую 14<-ю> дивизию. <…> Надо приглядеться к Апанасенко. Атаман».
Определение «атаман» в более развернутом виде дано 10 августа:
«Апанасенко в красном казакине, в черной бурке, гладко выбритое лицо — страшное явление, атаман. <…> Иду к начдиву, мне о нем рассказывает Винокуров — партизан, атаман, бунтарь <…> казацкая вольница, дикое восстание, идеал — Думенко[6], сочащаяся рана, надо подчиняться организации. Смертельная ненависть к аристократии, попам и, главное, к интеллигенции, которую он в армии не переваривает».
11 августа появляется новая, усложненная характеристика начдива на основе интервью с ним:
«Апанасенко — жаден к славе, вот он — новый класс. Несмотря на все оперативные дела — отрывается и каждый раз возвращается снова, организатор отрядов, просто против офицерства, 4 Георгия, службист, унт<ер->офицер, прап<орщик> при Керенском, председатель полков<ого> комитета, срывал погоны у офицеров, длинные месяцы в Астраханских степях, непререкаемый авторитет, профессионал военный. Об атаманах, их там много было, доставали пулеметы, дрались с Шкуро и Мамонтовым, влились в Кр<асную> Армию, героич<еская> эпопея»[7].
Создавая рассказ «Жизнеописание Павличенки…», писатель воспользовался данными своего дневника и, по-видимому, газетной статьи В. Берлова. Вот черновой план рассказа:
«<39> Жизнеописание Апанасенки.
Унтер-офицер. 4 Георгия. Сын свинопаса. — Собрал деревню. Действовал на свой страх и риск. — Соединился с Буденным. — Астраханский поход. — Послание к полякам, которое начинается так: Сволочи. Составить послание».
Илл. 3_12: Иосиф Апанасенко, 1920
Бабель не стал писать героическую эпопею: воспользовавшись формой послания к землякам («Земляки, товарищи, родные мои братья! Так осознайте же во имя человечества жизнеописание красного генерала Матвея Павличенки…»), он сосредоточил внимание на одном эпизоде — мести вчерашнего батрака его барину — и показал истоки этой ненависти в прошлой жизни Павличенко. При этом отдельные факты он брал из газетной биографии Апанасенко. Судите сами — вот ее начало:
«Тов. Апанасенко Иосиф Родионович, уроженец Ставропольской губ., Благодаринского уезда, села Митрофановки, родился в бедной крестьянской семье, и до призывного возраста ему приходилось работать на помещиков и деревенских кулаков: пасти овец, лошадей и т. д., перенося всякие оскорбления вплоть до мордобития…»[8]
Далее в газете сообщается, что
«учения тов. Апанасенко никакого не проходил, если не считать внешкольного образования, которое ему пришлось получить до призывного возраста от какого-то малограмотного родственника»[9].
(Ср. иронический рассказ героя о своей «карьере»:
«…Он был пастух, тот генерал, пастух в усадьбе Лидино, у барина Никитинского, и пас барину свиней, пока не вышла ему от жизни нашивка на погоны, и тогда с нашивкой этой стал Матюшка пасти рогатую скотину. И кто его знает — уродись он в Австралии, Матвей наш, свет Родионыч, то возможная вещь, друзья, он и до слонов возвысился бы, слонов стал бы пасти…»; «…вынимаю я книгу приказов, раскрываю на чистом листе и читаю, хотя сам неграмотный до глубины души…»).
Приняв деятельное участие в Октябрьском перевороте в своем полку, продолжает автор газетной заметки Берлов, Апанасенко после демобилизации возвращается в родное село, избирается военным комиссаром, а в дальнейшем становится организатором партизанских отрядов и полков Красной армии, действовавших в тылу Деникина. Он решительно становится на сторону большевиков, видя в них свою, народную, крестьянскую партию.
Именно этот этап бурной, извилистой биографии героя Бабель и отобразил в рассказе[10]. Сделав акцент на настоящем, автор до предела заострил ситуацию, показав, каким способом отплатил Матюша Павличенко барину Никитинскому за давнюю обиду:
«Я час его топтал или более часу, и за это время я жизнь сполна узнал. <…> я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть…»
Эта копившаяся годами ненависть бывшего батрака к барину находит оправдание в «ленинском письме» на чистом листе, зачитанном жертве («Именем народа, — читаю, — и для основания будущей светлой жизни, приказываю Павличенке, Матвею Родионычу, лишать разных людей жизни согласно его усмотрения…»). Дело не обходится и без предварительного присвоения предложенной барином шкатулки с драгоценностями…
«Наши герои — ужасные люди», — записывает Бабель в «Планах и набросках к „Конармии“». Эта «оборотная» сторона характера Апанасенко-Павличенко лишь просвечивает в рассказе. В дневнике его кровожадность явлена более отчетливо. Он один из главных виновников рубки пленных у станции Задвурдзе:
«Ищут в ферме, вытаскивают, Ап<анасенко> — не трать патронов, зарежь. Апанасенко говорит всегда — сестру зарезать, поляков зарезать» (18 августа).
Но все дело в том, что, как показывает Бабель, он плоть от плоти своей партизанской казацкой вольницы. В наброске «Лабуне» читаем:
«Дисциплина, Кр<асная> Армия. — Все пьяные. — Молчат. — Приезжают в молчании. — Сюжет — напились, но безмолвно, приезжают на ночлег в полном молчании. — Вначале о военной обстановке. — Пьяный Ап<анасенко> проезжает впереди пьяного эскадрона, друг от друга таятся».
Под командованием Апанасенко 6-я дивизия проявила себя с лучшей стороны в целом ряде боев, в том числе под Бродами и Львовом. Однако в последний период пребывания Апанасенко начдивом шесть в дивизии были случаи мародерства, насилия над мирным населением и еврейские погромы. Почти через месяц после того, как обрываются записи в дневнике Бабеля, 12 октября 1920 года, был издан приказ Реввоенсовета Первой конной армии № 90-а, в котором говорилось:
«Врид. начдива 6 Кавалерийской Апанасенко за преступное систематическое попустительство и бездействие власти, выразившееся в том, что, как выяснилось дознанием Чрезвычайной следственной комиссии РВС и доклада <sic!> целого ряда ответственных работников, а также личным впечатлением Реввоенсовета, частями вверенной ему дивизии в течение почти 3-х недель производились грабежи, убийства, насилия и др<угие> преступные действия — им, Апанасенко, не было принято никаких серьезных мер к предупреждению и пресечению указанных тягчайших преступлений. Отстранить от должности, немедленно арестовать и предать суду революционного военного трибунала»[11].
Всемирный герой Паша Трунов
Соединение, казалось бы, несоединимых пластов («зверье с принципами») обнаруживается и в других героях, которые, появившись в дневнике, перейдут затем в книгу. Но показывая в том или ином своем герое совмещение несовместимого, Бабель, опираясь на конкретный жизненный материал, ищет и находит в его характере некую человеческую доминанту, в определенной мере объясняющую его внешне алогичные поступки. Попытаемся показать это на примере создания сюжета и главного героя рассказа «Эскадронный Трунов».
Возникновению замысла рассказа послужили две дневниковые записи — от 18 и 30 августа, в которых описываются страшные сцены расправы над пленными. В первой из них речь идет об успешном бое: переправившись через Буг, бригады 6-й дивизии перерезали железную дорогу Броды — Львов.
Мой первый бой, видел атаку <…> открыли неприятеля, полки несутся в атаку, шашки на солнце, бледные командиры, твердые ноги Апанасенки, ура. <…> Гремит ура, поляки раздавлены, едем на поле битвы, маленький полячок с полированными ногтями трет себе розовую голову с редкими волосами, отвечает уклончиво, виляя, «мекая», ну, да, Ш<еко> воодушевленный и бледный, отвечай, кто ты — я, мнется — вроде прапорщика, мы отъезжаем, его ведут дальше, парень с хорошим лицом за его спиной заряжает, я кричу — Яков Васильевич, он делает вид, что не слышит, едет дальше, выстрел, полячок в кальсонах падает на лицо и дергается. Жить противно, убийцы, невыносимо, подлость и преступление. <…> Гонят пленных, их раздевают, странная картина — они раздеваются страшно быстро, мотают головой, все это на солнце, маленькая неловкость, тут же — командный состав, неловкость, но пустяки, сквозь пальцы. Не забуду я этого «вроде» прапорщика, предательски убитого. — Впереди — вещи ужасные. Мы перешли ж<елезную> д<орогу> у Задвурдзе. Поляки пробиваются по линии ж<елезной> д<ороги> к Львову. Атака вечером у фермы. <…> Побоище. Ездим с военкомом по линии, умоляем не рубить пленных. Ап<анасенко> умывает руки. Ш<еко> обмолвился — рубить, это сыграло ужасную роль (18 августа).
Расправы с пленными были повседневной практикой в Первой конной, хотя на словах осуждались[12]. «К<а>к мы несем свободу, ужасно» (18 августа), — не выдерживает Бабель.
В описании боя за станцию Завады и захвата пленных обозначено и название будущего рассказа — «Их было девять» (вариант — «Их было десять»):
Взяли станцию. Едем к полотну ж<елезной> д<ороги>. 10 пленных, одного не успеваем спасти. Револьверная рана? Офицер. Кровь идет из рта. Густая красная кровь в комьях, заливает все лицо, оно ужасно, красное, покрыто густым слоем крови. Пленные все раздеты. У командира эскадрона через седло перекинуты штаны. Шеко заставляет отдать. Пленных одевают, ничего не одели. Офицерская фуражка. «Их было девять». Вокруг них грязные слова. Хотят убить. Лысый хромающий еврей в кальсонах, не поспевающий за лошадью, страшное лицо, наверное, офицер <…> надоедает всем, не может идти, все они в животном страхе, жалкие, несчастные люди, польские пролетарии, другой поляк — статный, спокойный, с бачками, в вязаной фуфайке, держит себя с достоинством, все допытываются — не офицер ли. Их хотят рубить. Над евреем собирается гроза. Неистовый путиловский рабочий <…> рубать их всех надо<,> гадов, еврей прыгает за нами, мы тащим с собой пленных все время, потом отдаем на ответственность конвоиров. Что с ними будет. Ярость путиловского рабочего, пена брызжет, шашка, порубаю гадов и отвечать не буду (30 августа).
В основе сюжета «Их было девять» лежит конфликт между не рассуждающей жестокостью взводного командира из рабочих Голова и философией не приемлющего насилия Лютова.
«— Ты через очки смотришь на свет, — сказал он, глядя на меня с ненавистью.
— <…> Через очки, — ответил я, а ты как смотришь на свет, Голов?
— Я смотрю <…> через несчастную нашу рабочую жизнь, — сказал он и отошел к пленному, держа в руках польский мундир с болтающимися рукавами».
Резко несовместимым оказалось восприятие событий Лютовым и конармейцами.
«Десяти пленных нет в живых, — говорит рассказчик. — Я знаю это сердцем. Сегодня утром я решил отслужить панихиду по убитым. В Конармии некому это сделать, кроме меня».
Но в финале откладывает перо, ужаснувшись «множеству панихид», предстоявших ему.
Однако, создавая «Конармию», Бабель включил данный эпизод в рассказ «Эскадронный Трунов»[13], но коренным образом его переработал, добавил новые факты и по-новому обрисовал центрального героя. Видимо, неслучайно автор дал главному действующему лицу фамилию легендарного буденновского командира Константина Архиповича Трунова, хотя, как делал часто, «сместил» факты его биографии и обстоятельства гибели. 13 августа в № 208 газеты «Красный кавалерист» была помещена статья К. Лютова «Побольше таких Труновых!», в которой говорилось об основных событиях жизненного и боевого пути К.А. Трунова. Рядом была помещена заметка комиссара 6-й дивизии П.В. Бахтурова «Проводы тела павшего к-ра 34 кавполка тов. Трунова».
Сопоставление событийной стороны рассказа с газетными материалами обнаруживает отступление от конкретных фактов. Герой «понижен» в должности — командует не полком, а эскадроном; гибель реального Трунова произошла почти на месяц раньше описанного в рассказе боя у станции Завады, и погиб он при других обстоятельствах — не в бою с неприятельскими самолетами, а преследуя польских офицеров; похоронен был не в Сокале, а в Дубно[14].
Пожертвовав внешним правдоподобием, но опираясь на подлинный факт (Конармия действительно оказалась беззащитной перед польскими аэропланами), Бабель заострил и сделал понятной главную мысль рассказа — героический подвиг Трунова, вступившего вместе с «барахольщиком» Андрюшкой Восьмилетовым в неравный поединок с бронированными польскими самолетами, раскрывает всю неоднозначность и сложность характера этого запятнавшего себя чужой кровью (расстреливавшего пленных) «человека массы».
Именно такие места в «Конармии» имел в виду М. Горький, когда, отвечая Буденному, писал, что Бабель «украсил своих героев изнутри», показав их бесстрашными и знающими, «за что они борются»[15].
Судя по дневнику, у большинства героев «Конармии» были прообразы. Но используя их при создании характеров своих героев, Бабель никогда не опускался до простого подобия образа его прототипу и до прилежной хроники происходящего. Подлинные факты с уже потенциально заложенным в них героико-романтическим смыслом писатель включает в орбиту своего миропонимания, заостряя и гиперболизируя, но при всем том всегда возвращаясь к конкретным реалиям исторических событий.
Командарм Буденный и комбриг Колесников
Буденный и Ворошилов — тоже объекты пристального внимания будущего автора книги о Первой конной: стиль их руководства определяет судьбу армии, ее стратегию и тактику.
Бабель видит их вблизи:
«Приезжают Буденный и Ворошилов. Совещание. Пролетает начдив. Бой начинается. <…> Буденный и Ворошилов на крылечке. Картина боя…» (М. Дорогостай — Смордва — Бережцы, 19 июля); «Командарм вызывает начдива на совещание в Козин, 7 верст. Еду…» (Пелча — Боратин, 21 июля); «До обеда доклад в Полештарм<е>» (Боратин, 22 июля).
Находясь в 6-й дивизии, Бабель был в курсе планировавшихся операций. 23 июля в Вербе он записал:
«Стратегическое положение любопытное <…> 6<-я> д<ивизия> в Лешневе, поляки в Козине, в Боратине, в тылу, исковерканные пироги». Он информирован и об общем положении на фронтах Гражданской войны: «Украина в огне. Врангель не ликвидирован. Махно делает набеги в Екатеринославской и Полтавск<ой> губ<ерниях>. Появились новые банды, под Херсоном — восстание. Почему они восстают, короток коммунистический пиджак?» — записал он в Лешнюве 27 июля.
В тот же день Бабель присутствует на общеармейском совещании командного состава:
«Сегодня утром взяты Броды[16], опять окруженный противник ушел, резкий приказ Буденного, 4 раза выпустили <…> умеем раскачать, но нет сил задержать. — Совещание в Козине, речь Буденного, перестали маневрировать, лобовые удары, теряем связь с пр<отивни>ком, нет разведки, нет охранения, начдивы не имеют инициативы, мертвые действия».
28 июля в Хотине Бабель отмечает в дневнике:
«Бой за переправу у Чуровице (правильнее — Щуровице. — Авторы). 2<-я> бригада в присутствии Буденного — истекает кровью. Весь пехотн<ый> батальон — ранен, избит почти весь. Поляки в старых блиндиров<анных> окопах. Наши не добились результата. Крепнет ли у поляков сопротивление? <…> Разложения перед миром — не видно. <…> Надо следить за особотделом и ревтрибуналом. Неужели 30го переговоры о мире?[17] — Приказ Буденного. Мы в четвертый раз выпустили пр<отивни>ка, под Бродами был совершенно окружен. <…> Мы имеем силы маневрировать, окружать поляков, но хватка, в сущности, слабая, они пробиваются».
Последний вывод из приказа Буденного подтверждается дальнейшими событиями:
«День протекает тревожно. Поляки прорвали расположение 14<-й> див<изии> правее нас, вновь заняли Берестечко. Сведений никаких, кадриль, они заходят нам в тыл, мы — им» (Лешнюв, 29 июля).
В этой «кадрили» наступлений и отступлений («Опять бежим от поляка. Вот она — кав<алерийская> война», там же) есть выразительный эпизод, отразившийся в дневнике, в книге Бабеля и в мемуарах Буденного. Он позволяет представить, как работал Бабель с жизненным материалом. Во время боя за Броды, переходившие из рук в руки, сложилась, по воспоминаниям Буденного, «наиболее тяжелая обстановка в 6-й дивизии», что заставило его вместе с Ворошиловым отправиться именно туда.
В пути встретили штаб 6-й дивизии, отходивший в Конюшков. Начальник штаба К.К. Жолнеркевич доложил, что начдив и комиссар находятся в боевых порядках частей. Туда направились и мы.
Километрах в трех за Конюшковым, на опушке рощи, увидели небольшую группу людей. Среди всех выделялись рослые Тимошенко и Бахтуров. Впереди грохотала артиллерия, слышалась дробь пулеметов.
— Ну как у вас дела? — соскочив с коня, подошел я к начдиву.
— Первая и вторая бригады ведут бой, а третья в резерве, — ответил начдив. — Сорок седьмая дивизия все еще не подошла, и правый фланг у нас открыт. Противник, используя это, пытается обойти справа.
Действительно, было видно, как из леса, южнее Лешнева, выходила и рассыпалась в цепи неприятельская пехота, обтекая фланг дивизии. На опушке блеснуло пламя, а спустя несколько секунд метрах в двухстах от нас взрывы взметнули землю.
— Почему не атакуете пехоту? Ждете, когда она выйдет вам в тыл? — спросил я Тимошенко.
— Нечем, товарищ командарм. Двинуть в лоб в конном строю третью бригаду рискованно. Огонь сильный. Погубим людей и лошадей.
— Немедленно ко мне комбрига третьей, — приказал я.
С места галопом сорвался один из ординарцев начдива, а через пять минут к нам, огибая кусты, торопливо шли два человека. Один — высоченного роста, широкоплечий, в серой кубанке — и второй — много ниже, молодой, чуть прихрамывающий, с небольшими усиками на красивом загорелом лице.
— Вот этот высокий — Колесников, показал Тимошенко. — Всего три дня назад командовал эскадроном. А теперь комбриг. И так во всей дивизии. Полками командуют вчерашние комэски и комвзводы, а взводами и даже эскадронами — рядовые бойцы.
Во втором из подходивших я узнал комиссара бригады П.К. Гришина. Комбриг подошел, поправляя на ходу портупею. Шагах в трех от нас остановился, приложил к кубанке руку с растопыренными узловатыми пальцами и, глядя на меня сверху вниз, пробасил:
— Командир третьей бригады Иван Колесников.
— Видите неприятельскую пехоту?
— Вижу!
— Приказываю атаковать ее правый фланг, отрезать от леса и уничтожить. Не сделаете этого, считайте, что вы не комбриг. Задача ясна? — строго посмотрел я на Колесникова.
— Понятно. Значит, атаковать и уничтожить.
— Вы слышали приказ командарма? — повернулся Ворошилов к комиссару бригады.
— Да, — ответил тот.
— Так вот, товарищ Гришин, если он не будет выполнен, не считайте себя комиссаром.
— Разрешите выполнять? — Колесников приложил свою большую руку к кубанке.
— Действуйте. Нет, подождите. — Круто мы поступали, но в той обстановке другого выхода не было. Подумав о том, что сейчас, как никогда, надо ободрить уставших людей, я добавил: — Передайте бойцам, что вместе с ними в атаку пойдем и мы[18].
А вот как это событие описано в дневнике Бабеля:
«Ночь в поле, двигаемся с линейкой в Броды. <…> Едем на Клекотов, сворачиваем с Лешнювского шоссе, неизвестность, поляки или мы, едем на ощупь, лошади замучены <…>.
Поле сражения, встречаю начдива, где штаб, потеряли Жолнаркевича. Начинается бой, артиллерия кроет, недалеко разрывы, грозный час, решительный бой — остановим польское наступление или нет, Буденный Колесникову и Гришину — расстреляю, они уходят бледные пешком. — До этого — страшное поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки, солдатские книжки, Евангелия <…> тела в жите» (3 августа).
Так по-разному увидели это сражение два человека — командарм, завершающий свой рассказ описанием лихой кавалерийской атаки на поляков, в которой он мчался вместе с Ворошиловым и бойцами 3-й бригады, и Бабель, который не мог оторвать глаз от поля, усеянного трупами, но в то же время наблюдал за реакцией комбрига и военкома на безапелляционное приказание Буденного (о Ворошилове у Бабеля ни слова).
Илл. 3_4: Семен Буденный, 1920
В рассказе «Комбриг 2» изменены номер бригады и некоторые обстоятельства назначения Колесникова[19], но достоверно описано само событие:
«Буденный в красных штанах с серебряным лампасом стоял у дерева. Только что убили комбрига 2. На его место командарм назначил Колесникова.
Час тому назад Колесников был командиром полка. Неделю тому назад Колесников был командиром эскадрона.
Нового бригадного вызвали к Буденному. Командарм ждал его, стоя у дерева. Колесников приехал с Алмазовым, своим комиссаром.
— Жмет нас гад, — сказал командарм с ослепительной своей усмешкой. — Победим или подохнем. Иначе — никак. Понял?
— Понял, — ответил Колесников, выпучив глаза.
— А побежишь — расстреляю, сказал командарм, улыбнулся и отвел глаза в сторону начальника особого отдела.
— Слушаю, — сказал начальник особого отдела.
— Катись, Колесо! — бодро крикнул какой-то казак со стороны.
Буденный стремительно повернулся на каблуках и отдал честь новому комбригу».
Характер и поведение командарма даны у Бабеля, как всегда, скупо и выразительно. Свое приказание — победить или умереть — Буденный отдает так, что подчиненному понятен его смысл, и при этом улыбаясь[20] (неформальный характер отношений был принят в Конармии, что подтверждает реакция казака со стороны). В то же время отдание чести и стремительный поворот на каблуках выдают в Буденном давнего служаку (старшего унтер-офицера и Георгиевского кавалера).
Но главное внимание в рассказе уделено новоназначенному комбригу. По всей вероятности, Бабель несколько снизил возраст Колесникова, показав мгновенное взросление вчерашнего юноши. И передал это тоже в скупых и выразительных деталях. Продолжим оборванную цитату:
«Тот [Колесников] растопырил у козырька пять красных юношеских пальцев, вспотел и ушел по распаханной меже. Лошади ждали его в ста саженях. Он шел, опустив голову, и с томительной медленностью перебирал кривыми и длинными ногами. Пылание заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как надвигающаяся смерть.
И вдруг — на распростершейся земле, на развороченной и желтой наготе полей мы увидели ее одну — узкую спину Колесникова с болтающимися рукавами и упавшей головой в сером картузе.
Ординарец подвел ему коня.
Он вскочил в седло и поскакал к своей бригаде, не оборачиваясь».
Писатель избежал искушения показать атаку от лица участника, как это сделал Буденный. Он дал ее в восприятии наблюдателя, сидевшего на дереве и сообщавшего стоявшему внизу командарму о ходе боя. Сам же Бабель ограничился описанием общей картины сражения (хотя некоторые детали в описаниях Бабеля и Буденного совпадают):
«Стонущее „ура“, разорванное ветром, доносилось до нас.
Наведя бинокль, я увидел комбрига, вертевшегося на лошади в столбах голубой пыли.
— Колесников повел бригаду, — сказал наблюдатель, сидевший над нашими головами на дереве.
„Ура“ смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лопнула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки.
— Душевный малый, — сказал командарм, вставая. — Ищет чести. Надо полагать — вытянет.
И, потребовав лошадей, Буденный уехал к месту боя. Штаб двинулся за ним».
В этой сцене, как и рассказе в целом, Бабель со стороны и «сбоку» увидел главное — пафос чести и стремление к победе, составляющие для героев смысл жизни:
«В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного Книги, своевольного Павличенки, пленительного Савицкого» (в первых публикациях даны подлинные фамилии начдивов Апанасенко и Тимошенко).
(продолжение следует)
Источники и примечания
[1] Протоколы заседания РВС Первой конной армии. 1920 // РГВА. Ф. 245. Оп. 1. Д. 16. Л. 30.
[2] Временно исполняющий должность.
[3] Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2. С. 269–270.
[4] Апанасенко несколько раз занимал должность начдива шесть. Самый длительный и последний срок его пребывания в этой должности — с 5 августа по 12 октября 1920 года.
[5] Заметим все же, что если в других рассказах цикла, где действует Апанасенко, в газетных и журнальных публикациях он назван своим подлинным именем, то в этом рассказе фамилия Павличенко присвоена ему с самого начала — в первой публикации в одесском журнале «Шквал» (1924. № 8), в повторной — в журнале «30 дней» (1925. № 1) и, видимо, еще раньше — в машинописи с авторской правкой (ОР ИМЛИ. Ф. 86. Оп. 1. Ед. хр. 2).
[6] Б.М. Думенко происходил из семьи иногороднего крестьянина-украинца; в апреле 1918 года организовал один из первых партизанских конных отрядов на Дону. Вначале командовал конным полком, затем бригадой и наконец дивизией (его помощником был С. М. Буденный), развернутой впоследствии в корпус, командование над которым из-за тяжелого ранения Думенко принял Буденный. 14 сентября 1919 года Думенко стал командиром вновь сформированного Конно-сводного корпуса и успешно воевал в составе Юго-Восточного (Кавказского) фронта. Вступил в Коммунистическую партию, однако отличался своеволием и не жаловал комиссаров и евреев. В феврале 1920 года при невыясненных обстоятельствах был убит комиссар корпуса В. Н. Микеладзе, в убийстве обвинили Думенко и его окружение. Его подозревали также в намерении перейти на сторону белых, о чем он якобы сам намекал Буденному. Буденный не подтвердил, но и не опроверг этот слух. Ворошилов был категоричнее. 6 мая 1920 года в Ростове-на-Дону выездная сессия Ревтрибунала республики приговорила Думенко и его соратников к расстрелу, 11 мая приговор был приведен в исполнение. В 1964 году коллегией Верховного Суда СССР Думенко и осужденные вместе с ним были реабилитированы за отсутствием состава преступления.
[7] Заготовки, по-видимому, предназначались для газетной работы: «Надо писать в газету и жизнеописание Апанасенки» (Лашков, 12 августа). Обнаружить эту заметку Бабеля-Лютова не удалось. Но несколькими месяцами ранее, 9 апреля 1920 года, в «Красном кавалеристе» печаталась подробная биография Апанасенко, написанная В. И. Берловым. Можно предположить, что Бабель хорошо ее изучил, о чем свидетельствует и вышеприведенная запись.
[8] Берлов В. И. Тов. Апанасенко // Красный кавалерист. 1920. 9 апреля.
[9] В учетной карточке Первой конной на Апанасенко Иосифа Родионовича в графе «образование» указано: «Гражданская сельская школа» (РГВА. Ф. 40895).
[10] «Планы и наброски к „Конармии“» включают еще несколько сюжетов, героем которых должен был стать Апанасенко: «Лабуня», «Сестра», «Ап<анасенко> и Винокуров», «Задвурдзе», «Сын Апанасенки».
[11] РГВА. Ф. 245. Оп. 8. Ед. хр. 1. Л. 87.
[12] Председатель РВС Республики Л. Д. Троцкий дважды издавал приказы (№ 217 от 10 мая и № 231 от 17 июля 1920 года) по войскам Западного и Юго-Западного фронтов с призывом «Щадите пленных и раненых неприятелей», но, судя по содержанию второго из них, они выполнялись слабо или не выполнялись вообще.
Буденный в своих мемуарах рисует идиллическую картину: вот какие наставления он якобы давал комиссару 6-й кавдивизии Бахтурову:
«— Старайтесь привить бойцам гуманное отношение к пленным. Польские солдаты должны знать, что в плену насилия над ними не учинят.
— Наши и так душевно к ним относятся, — ответил Бахтуров. — Делятся, чем могут, угощают махоркой…» (Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 88).
Иная картина дана в цитированной выше политсводке о положении в Первой конной армии, составленной Фези-Жилинским: «Сильно развит бандитизм, военнопленных раздевают донага, антисемитская агитация ведется почти открыто. <…> Были случаи явных преступлений со стороны Трибунала, как, напр<имер>, приговор о расстреле пленных». И хотя Буденный и Ворошилов, как уже говорилось, на специальном совещании руководящих работников армии добились дезавуирования этой политсводки и удаления из армии ее автора, но и сам Ворошилов в своем выступлении вынужден был косвенно признать правдивость приведенных выше фактов: «Необходимо прекратить раздевание пленных. Рубка должна быть только в бою, с ожесточенно отбивающимся противником, не желающим сдаваться» (РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 72. Л. 16, 17).
[13] О работе Бабеля над рассказом «Эскадронный Трунов» см.: Лившиц Л. Я. Материалы к творческой биографии И. Бабеля // Вопросы литературы. 1964. № 4. С. 110–135; Коган Э. И. Работа над «Конармией» в свете полной версии «Планов и набросков» // Вопросы литературы. 1995. № 1. С. 78–87.
[14] См.: Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 273.
[15] Горький М. Ответ С. Буденному // Правда. 1928. 27 ноября.
[16] Буденный вспоминал: «26 июля мы заняли Броды. Дорого достался нам этот разрушенный еще в годы первой мировой войны, исстрадавшийся за последние дни город» (Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 230).
[17] Стремясь избежать поражения, Польское правительство 22 июля 1920 года предложило правительству РСФСР немедленно заключить перемирие и начать непосредственно мирные переговоры. Предложение было принято, но переговоры оказались безрезультатными и были сорваны новым наступлением советских войск — уже на Варшаву.
[18] Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 2-я. С. 262–263.
[19] Иван Андреевич Колесников командовал 35-м кавалерийским полком, 30 июля 1920 года был назначен командиром 3-й кавалерийской бригады, сменив тяжело раненного комбрига И. П. Колесова.
[20] Эта манера Буденного запечатлена в дневнике: «Буденный молчит, иногда улыбается, показывая ослепительные белые зубы» (Чесники, 31 августа).
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer5_7/pogoreloskaja/
