Восточный фронт в 1915 г. и евреи0

Большинство историков (российских и западных) согласны в том, что Первая мировая война явилась для России той почвой, на которой «выросли» как Февраль, так и Октябрь 1917 года. Если это так (а со­мневаться в этом трудно), то для понимания истоков обоих переворотов, потрясших не только Россию, но и весь цивилизованный мир, необходимо учесть все то, что было вызвано войной и сопровождало ее. Конечно, в этом отношении уже сделано очень много. Но в изучении социально-политичес­ких пертурбаций военных лет освещены еще не все грани такой проблемы, как массовое беженство.

Совет министров констатировал:

«Широкой волной людская масса разливается по России, усугубляя повсюду тягости военного времени, со­здавая продовольственные кризисы, увеличивая дороговизну жизни и воз­буждая и без того повышенное настроение на местах».

Министр земледелия А.В. Кривошеин, в премьерстве П.А. Столыпина весьма близкий к нему человек, говорил, что из всех тяжких явлений войны беженство — самое ужасное. Подобное «второму переселению народов», оно может вовлечь Россию «в бездну, к революции и гибели» 1. Большой масштаб беженство приняло весной и летом 1915 г. в связи с отступлением русских армий из Прибалтики, Польши и Галиции.

Совет министров неоднократно обсуждал такой новый для России фактор, как беженство. В нем различались три «струи»: во-первых, доб­ровольные беженцы разных национальностей, покидавшие родные места под впечатлением пропаганды (и достоверных известий) о насилиях и даже зверствах, чинимых наступавшими немецкими и австро-венгерскими войс­ками над мирным населением. Во-вторых, обширный персонал граждан­ских и тыловых воинских учреждений с его домочадцами и домашним скарбом. «Беженство» этих людей, хотя и было вынужденным, но не вызывалось давлением российских властей. Движение этих двух потоков стимулировалось тактикой верховного командования, заключавшейся в ос­тавлении противнику «выжженной земли». В-третьих (и это была, пожалуй, самая большая, подавляющая и к тому же особая «струя»), огромная масса еврейского населения, превращенного в беженцев в силу распоряжений, а практически произвола военных властей, «очищавших» тылы своих армий от воображаемой враждебной им среды.

Для советской историографии тема еврейского беженства была закрыта в течение многих лет. Эмигрантская литература также уходила от этой темы: ее больше интересовало установление меры ответственности различ­ных политических партий и группировок за успех большевиков в 1917 году. Впрочем, в книге С.С. Ольденбурга о царствовании Николая II история еврейского «беженства», а лучше сказать, изгнания, все же затрагивается, и в «Архиве русской революции» помещена подборка документов. Западная историография не располагала достаточным количеством документов. Между тем сохранилось немало не публиковавшихся документов, освещаю­щих эту полузабытую, но значительную проблему.

Нет точных данных о том, какое количество обитателей черты оседлос­ти, попавшей в сферу военных действий, покинуло родные места. 15 мая 1915 г. председатель Совета министров И.Л. Горемыкин во всеподданней­шем докладе о «выселении по распоряжению военных властей евреев из западных приграничных губерний на театре войны» отмечал, что только из одной Курляндской губернии «подлежат выселению до 300 тыс. душ евре­ев». Общее же количество выселяемых, докладывал Горемыкин, «несомнен­но, во много раз превысит приведенную цифру». Действительно, в дальней­шем количество беженцев-евреев исчислялось миллионами. Российскому правительству насильственное изгнание еврейского населения создавало лишнюю нежелательную проблему. Как же в таком случае она возникла?

Часть ответа дает «Положение о полевом управлении войск в военное время», утвержденное еще до начала всеобщей мобилизации 16 июля 1914 года. С началом мобилизации оно вводилось в действие автоматически. Положение устанавливало: «Все местности и все гражданские управления театра военных действий с объявлением мобилизации подчиняются глав­ным начальникам соответствующих военных округов или военным генерал-губернаторам; при этом в местностях, объявленных на военном положении, взаимоотношения гражданских и военных властей определяются Правила­ми о местностях, объявленных на военном положении». Далее разъяс­нялось:

«Верховный главнокомандующий… облекается чрезвычайной влас­тью, и повеления его исполняются на театре военных действий всеми без изъятия правительственными местами и общественными управлениями, а равно должностными лицами всех ведомств и всем населением, как высочайшие повеления… Никакое правительственное место, учреждение и лицо в империи не дает верховному главнокомандующему предписаний и не может требовать от него отчета… Все распоряжения верховного главнокомандующего объявляются начальником штаба словесно или пись­менно и исполняются, как повеление верховного главнокомандующего».

В письме, направленном в Ставку 14 ноября 1914 г., Горемыкин разъяснял и напоминал, что, согласно

«Правилам о местностях, объявленных состо­ящими на военном положении», командующим фронтами и армиями, а также генерал-губернаторам и главноначальствующим предоставляется право принятия чрезвычайных мер, необходимых для успеха ведения войны либо направленных к предупреждению нарушения общественного порядка и государственной безопасности»2.

С введением в действие этих правил, вызванным условиями войны, быстро выяснилось, что у них есть и другая сторона: они, по существу, выводили обширные территории, оказавшиеся в полосе действий армии и ее тылов, из-под правительственного контроля.

Страна как бы разделялась на две части. Власть в одной из них по-прежнему оставалась в руках правительства и его органов; в другой — безраздельно передавалась военным, конкретно — верховному главноко­мандующему, его начальнику штаба, командованию фронтов и армий. В стране фактически возникло двоевластие со всеми вытекающими послед­ствиями. Выступая в Совете министров, Кривошеин говорил: «Создается разность политики, путаница в управлении и хаос… Никакая страна, даже многотерпеливая Русь, не может существовать при наличии двух прави­тельств. Или пусть Ставка возьмет на себя все и снимет с Совета министров ответственность за течение дел, или же пусть она и ее подчиненные счита­ются с интересами государственного управления». Ему вторил министр внутренних дел Н. Б. Щербатов: «Губернаторы заваливают меня запросами и телеграммами о невыносимом положении, порожденном деяниями военных властей… Распоряжаются все начиная от любого предприимчивого прапорщика». Естественно, что беженская волна многократно усиливала хаос.

Верховным главнокомандующим царь назначил великого князя Нико­лая Николаевича, человека реакционных взглядов. Среди военных он поль­зовался популярностью в связи с его демонстративной прямотой, «крепос­тью» солдатского языка и другими «суворовскими» замашками. Вступив в должность, Николай Николаевич проявил свой нрав. 16 октября 1914 г. он приказал виновных в уклонении от службы и умышленном причинении увечий отправлять на каторгу или подвергать смертной казни. 17 января 1915 г. он отдал приказ о смертной казни через повешение за мародерство; 29 января распорядился ссылать на каторгу на срок до 20 лет за «промотание казенных и амуничных вещей, лошадей, оружия и т. д.»3.

Как полководец, никаких лавров великий князь не стяжал. Большую роль при нем играл его начальник штаба, генерал Н.Н. Янушкевич, прежде начальник Академии Генерального штаба, считавшийся больше админист­ратором, чем стратегом. В Ставке он всю работу по руководству военными действиями фактически переложил на генерал-квартирмейстера Ю.Н. Да­нилова, а сам занялся «политикой». В кризисной ситуации он к тому же выказал стремление снять с себя ответственность, переложить ее на других, на «стихию», на что угодно.

«На фронте хаос, неприятель приближается к сердцу России, а господин Янушкевич заботится только о том, чтобы отвести от себя ответственность за происходящее», — указывал Кривошеин; его постоянное желание — «установить свое алиби»4.

В правящих кругах имели известные основания подозревать евреев в сочувствии противнику, поскольку тяготы многочисленных ограничений, погромы, учиняемые черносотенно настроенными толпами в разных горо­дах и местечках, позорное «дело Бейлиса» (1913 г.) и т.п. могли породить не только антиправительственные, но и антироссийские настроения. Между прочим, на это рассчитывали в Германии. Министерство иностранных дел получило сведения, что германский посол в США при посредничестве «подставных лиц» предложил американским еврейским газетам значитель­ные субсидии за публикацию материалов о тяжелом положении евреев в России. Однако большинство редакций отвергло это предложение как по принципиальным соображениям, так и для того, чтобы «не дать поводов к нареканиям на евреев в России»5.

Но если такую опасность сознавали в США, то в самой России она была вполне очевидной. Поэтому в день объявления мобилизации, когда практически все фракции Государственной думы заявляли о своей патрио­тической готовности поддержать правительство, еврейские депутаты не составили исключения. Конечно, не только опасение осложнить положение евреев двигало ими. Для них Россия была родиной в той же степени, как и для многих других народов, в том числе и русских. Депутат от Ковенской губернии Н.М. Фридман в письме Горемыкину имел полное право сказать:

«Евреи честно исполняли и будут исполнять долг перед своей родиной до конца, никакие жертвы их не устрашат. Когда грозный враг бросил вызов России, еврейский народ грудью встал на защиту родины, и на мою долю выпала честь быть в историческом заседании Думы выразителем этого единодушного возвышенного порыва. Еврейский народ охотно принял на себя требуемую родиной жертву из глубокого сознания долга перед стра­ной, с которой его связывают многовековые исторические узы и искренние чаяния общего светлого будущего»б.

Русская передовая общественность стремилась противостоять усилив­шимся проявлениям антисемитизма. С этой целью в феврале 1915 г. писа­тели Л. Андреев, М. Горький и Ф. Сологуб направили в крупнейшие газеты центра и провинции России обращение с просьбой распространить состав­ленную ими анкету (на основании анкет они намеревались собрать матери­ал для книги против антисемитизма). «Вам известно трагическое положение евреев в России, — говорилось в их обращении. — Вы знаете, что, несмотря на свое бесправие, евреи всегда принимали энергичное участие в культурной жизни русского общества, в его борьбе за свободу, право, за лучшее будущее. Вам известно также, что в тяжкие для нашей страны дни евреи рука об руку с русскими, не щадя своей жизни, защищают Русь от врага». Когда летом 1915 г. власти закрыли еврейскую печать в Петрограде и неко­торых других городах, С.П. Белецкому была направлена докладная запис­ка, авторы которой, указывая на ошибочность принятой меры, писали:

«Еврейская печать с момента ее возникновения служила могучим проводни­ком идей культуры и государственности. Эта роль еврейской печати особен­но ясно сказалась, когда разразилась мировая война. Еврейская печать призывала к выполнению гражданского долга, к жертвам, к помощи защит­никам родины и пострадавшим от войны без различия их национальности и веры. В минуты тяжелых общих испытаний, великих страданий еврейских масс, которые наряду с другими народам западной полосы России явились первыми гражданскими жертвами войны, еврейская печать вселяла в эти массы бодрость духа и веру в лучшие времена»7.

В первых числах мая 1915 г. началось германское наступление. Немцы заняли Либаву, вышли к Шауляю и Ковно. В мае русские войска оставили Галицию. В июле немцы пытались окружить русскую группировку, на­ходившуюся в Польше. Сделать это им не удалось, но Польша была захвачена немцами. В октябре 1915 г. фронт стабилизировался на линии Рига-Западная Двина, Двинск-Сморгонь- Барановичи- Дубно-река Стрыпа.

Обычно считают, что изгнание еврейского населения связано именно с неудачами русских войск весной-летом 1915 г., когда их отход в ряде случаев стал приобретать беспорядочный, а то и панический характер. Если говорить о массовом изгнании, то это, по-видимому, так. Однако имеются свидетельства, что началось оно раньше. Печатный листок «Положение евреев-беженцев» утверждал, что изгнание началось в первые же месяцы войны, в августе-сентябре 1914 года8.
На заседании Совета министров в конце июля 1915 г. военный министр А.А. Поливанов говорил:

«Отступление на прекращается… Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают огромные размеры. Ставка, по-видимому, окончательно растерялась, и ее распоряжения принимают какой-то истерический характер». Через несколько дней в его выступлении зазву­чала еще большая тревога: «Сплошная картина разгрома и растерянности. Уповаю на пространства непроходимые, грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского — покровителя Святой Руси»9.

В приказе верховного главнокомандующего № 523 от 26 июля 1915 г. говорилось:

«До сведения моего дошло, что при очищении нашими войс­ками некоторых местностей театра военных действий допускаются в от­ношении местного населения и его имущества войсковыми частями, а также отдельными воинскими чинами и лицами, к войску принадлежащими, раз­личного рода насилия, истребление строений, лесов и других насаждений. Повелеваю о неуклонном и беззамедлительном принятии мер к прекраще­нию по отношению местного населения и его имущества насилий, допуская уничтожение имущества местных жителей лишь в случаях, когда это вызы­вается требованиями боевой обстановки и вообще военными целями». Виновные в нарушении приказа подлежали наказанию «вплоть до смертной казни включительно»10.

В наивности подозревать великого князя, конечно, было нельзя. Как же можно было думать, что кто-то из начальников признает, что совершенные насилия не были вызваны «боевой обстанов­кой»? Хотел того верховный главнокомандующий или нет, но его приказ способствовал развязыванию рук насильников и мародеров.

Панические слухи о том, что тылы армии наводнены шпионами, приня­ли такой масштаб, что потребовался специальный приказ Верховного глав­нокомандующего (№ 524). Изданный в тот же день, что и приказ о недопу­щении насильственных действий по отношению к мирному населению, он гласил: «За время отхода наших армий из Галиции при участии наших врагов стали усиленно распространяться как среди нижних чинов, так и среди населения различные необоснованные слухи об обнаруженном предательстве». Далее указывалось, что в случае обнаружения «действи­тельного предательства» виновные будут предаваться военно-полевому су­ду и наказаны по законам военного времени. «Но предварю, — указывалось далее в приказе, — что на всякое подпольное обвинение лиц, ни в чем не повинных или только носящих нерусскую фамилию и честно несущих службу во славу царя и родины, я буду смотреть как на недопустимую попытку внести смуту в ряды нашей доблестной армии». Верховный повеле­вал поступать с людьми, распространяющими непроверенные слухи, «по полной строгости законов военного времени»11.

Этот приказ не мог остановить шпиономанию. Кто стал бы разбирать­ся в подлинности доносов и подозрений в ситуации, близкой к катастрофе? И генерал Янушкевич, который, как уже отмечалось, постоянно искал для себя «алиби», нашел тех, на кого можно было взвалить ответственность.

Конечно, не только евреи испытали на себе тяжкие последствия отступ­ления русских войск, безумной тактики «выжженной земли», проводимой Ставкой, генералом Янушкевичем в частности. В бумагах военно-полити­ческого и гражданского управления при верховном главнокомандующем имеется «Справка о беженцах» — как бы обобщающая сводка, составленная в штабе верховного главнокомандующего. Она датирована 20 августа 1915 г., то есть предназначалась для нового начальника штаба, сменившего Янушкевича, — генерала М.В. Алексеева.

Факты, содержащиеся в ней, поражают. Когда начался отход из Гали­ции, последовал приказ командующего Юго-Западным фронтом генерала Н.И. Иванова о «выселении лиц крестьянского состояния призывного воз­раста». Выселять следовало с семьями. Кроме людей, в тыл следовало отправлять «весь скот и лошадей»; «запасы продовольствия уничтожать». Янушкевич одобрил этот приказ и предписал исполнять его по всей линии фронта. Приказы Янушкевича и других войсковых начальников, как дип­ломатично сказано в справке, сразу же «получили превратное применение». Великий князь Николай Николаевич вынужден был 20 июля 1915 г. отдать еще один приказ (№ 174):

«Мне доложили, — говорилось в нем, — об уничтожении целых селений на некоторых корпусных участках, о бессистем­ности эвакуационных распоряжений и о, видимо, неправильно создавшемся у населения и войск понятии, что это — меры репрессий. Уничтожение частного имущества без оценки и права сохранения его владельцами порож­дает уныние, озлобление и смуту»12.

В июне в Ставке состоялось специаль­ное совещание, на котором, однако, по существу, никаких мер по упорядо­чению создавшего бедственного положения принято не было. Постановили обратиться в Совет министров и Министерство внутренних дел с просьбой хоть как-то организовать прием беженцев на местах. Соответствующее положение было разработано. Во главе «беженского дела» поставили двух членов Государственного совета.

В этом потоке сотен тысяч людей, фактически угоняемых из родных мест, как уже отмечалось, особую и наибольшую «струю» составляли евреи. В справке Департамента полиции (март 1915 г.), говорится: «В среде левых общественных деятелей в Москве распространяются слухи о после­довавшем со стороны будто бы Верховного главнокомандования повелении губернаторам… принимать в отношении еврейского населения при малей­шем подозрении в нелояльности или шпионаже строгие репрессивные меры включительно до поголовного выселения всех без разбора виноватости»13. Слухи? В справке «Положение евреев беженцев» указывалось, что проис­ходило на самом деле. Выселению подлежало все еврейское население, исключений не делалось ни для кого, в том числе для тех семей, чьи отцы, братья или сыновья находились в составе действующей армии или на побывке дома по причине ранений или болезни.

Таких семей было множество, в том числе и семей солдат, отли­чившихся в боевых действиях, награжденных Георгиевскими крестами! Никто их заранее не оповещал. Успевали брать с собой только самое необходимое. В делах Департамента полиции сохранилось множество офи­циальных протоколов, составленных полицейскими и военно-судебными властями и зафиксировавших факты массовых грабежей, убийств и изнаси­лований, совершенных солдатами и казаками.

Людей гнали на восток — но только в те города и местечки, которые находились в черте оседлости, поскольку расселяться вне этой черты подав­ляющее большинство евреев не имело права. Но наплыв гонимой человечес­кой массы был так велик, что многие «преступали закон» и устремлялись в Центральную Россию, в места, где они рассчитывали на помощь род­ственников или знакомых. Волна еврейских беженцев докатывалась до Кавказа, Сибири, Дальнего Востока. Масса их скапливалась даже в Петер­бурге, Москве, Киеве, Харькове и других городах. Какое-то время они еще могли там прожить, но очень скоро власти начинали требовать их удале­ния. Когда Министерство внутренних дел сообщило в Ставку о практичес­кой невозможности сдержать поток изгоняемых евреев в черте оседлости и наплыв их в большие города, Янушкевич ответил телеграммой (10 июля 1915 г.), согласно которой предлагал «выселяющихся евреев направлять к востоку от Волги, не предупреждая их об этом»14.

Правительство и общественность пытались как-то повлиять на произ­вол военных властей. В Думе оппозиционные депутаты решительно высту­пали против творившегося. Лидер кадетов П.Н. Милюков говорил: «Евреи сделались предметом систематического издевательства. Нельзя иначе на­звать, господа, то огульное обвинение целой нации в предательстве и изме­не, которое не может быть оправдано отдельными случаями шпионства, наблюдавшегося среди пограничного населения всех национальностей». Все эти меры, говорил Милюков, напоминают «дикие времена глубокого сред­невековья и унижают нас во мнении всего образованного света». В том же духе выступал социал-демократ Н.С. Чхеидзе. Группой депутатов — со­циал-демократов, трудовиков и кадетов — был внесен запрос правительст­ву по поводу гонений на евреев. Чхеидзе пытался добиться даже срочности обсуждения.

Эти голоса не были «голосами вопиющих в пустыне». «Чуткая совесть русского общества и правильно понимаемые местные и общегосударствен­ные нужды и интересы, — говорилось в одном из распространенных обраще­ний, — вызвали необходимость и потребность поднять вопрос о беженцах и воинах-евреях представителями самоуправлений». 2-й съезд Всероссийско­го Союза городов вынес резолюцию, в которой признавалось, что «положе­ние о черте оседлости не должно применяться к больным и раненым воинам иудейской принадлежности, к их семьям и к семьям запасных и лиц, бежавших из мест, разоренных войной или занятых неприятелем»15. Такого же рода резолюцию принял Центральный военно-промышленный комитет1б.

Соответствующие представления не раз делались правительству, Ми­нистерству внутренних дел. Но здесь многое зависело от политического лица министра. Пока во главе министерства стоял склонный к осторожному сотрудничеству с либеральной оппозицией князь Щербатов, реакция ведом­ства была положительной. 13 августа 1915 г. Щербатов разослал губер­наторам и градоначальникам циркулярную телеграмму следующего содер­жания.

«Уведомляю ваше превосходительство для зависящих распоряже­ний, что ввиду чрезвычайных обстоятельств военного времени и вплоть до общего пересмотра в установленном порядке действующих о евреях узако­нений, согласно постановлению Совета министров от 4 сего августа… мною разрешено евреям жительство в городских поселениях вне черты общей оседлости, за исключением столиц и местностей, находящихся в ведении министерств императорского двора и военного». Несмотря на этот цир­куляр, в некоторых местах «начальство» не желало подчиняться. Например, тульский губернатор настаивал на том, чтобы Тула была сохранена вне черты оседлости. Мотивировалось это тем, что в Туле находятся оружей­ные и патронные предприятия и потому здесь недопустимо «постоянное шпионство евреев». К чести Щербатова, он распорядился эту просьбу губернатора оставить «без последствий»17.

Власти на местах, и особенно общественные организации, пытались облегчить участь беженской массы. В ряде городов, особенно подверженных наплыву беженцев, создавались комитеты помощи, собиравшие одеж­ду, продовольствие для пострадавших, пытавшиеся их устроить, расселить. Однако средств не хватало. В газетах печатались сообщения о том, что даже богатые и зажиточные евреи не всегда готовы откликнуться на просьбы о помощи. Представитель Московского комитета помощи евреям — жерт­вам войны писал:

«В Москве немало богатых евреев, состояние которых насчитывается в несколько миллионов рублей. В списке же пожертвований числится лишь одно пожертвование в 10 тыс. руб. и несколько — от тысячи до 5 тыс. рублей… Неужели буржуазия и интеллигенция народа, переживаю­щего исключительный, небывалый в его многовековой мрачной истории трагический момент своего бытия, до того погрязла в тине житейской «мелких помыслов», «мелких страстей», что не в силах организовать даже самопомощь — дать пищу, постой и одежду своим братьям? Да не будет этого позора»18.

Давление общественности и позиция правительственных учреждений все-таки не могли не оказывать сдерживающего воздействия на военные власти; издавались распоряжения о приостановлении массовых выселений. Но нижестоящие воинские начальники слабо реагировали на них. А многие находили совершенно неожиданный выход: вместо поголовного выселения евреев из мест проживания, стали «гарантировать» их лояльность… беря заложников. Чхеидзе, выступая с думской трибуны, говорил:

«У евреев отнимают в качестве заложников их почетных общественных деятелей. Я спрашиваю вас: доходила ли какая-нибудь власть до такого цинизма, чтобы своих подданных брать в качестве заложников? Я утверждаю, что это беспримерное явление в истории»19.

Сотни прошений, подданных евреями на имя великого князя Николая Николаевича, председателя Совета министров Горемыкина, председателя Государственной думы М.В. Родзянко, невозможно читать без волнения и сострадания. Это лишенные какого-либо политического умысла свиде­тельства, идущие из самых «низов», от имени оскорбленных и униженных. В них дышит, по выражению В. Гроссмана, жизнь и судьба. Они не должны заглохнуть в бездонных глубинах прошлого.

Значительная часть жалоб и прошений относится к весне 1915 г., когда изгнание евреев приобрело катастрофический размах.

В прошении на имя великого князя Николая Николаевича виндавский мещанин  С.А. Зебб, проживавший в имении Попен Виндавского уезда Курляндской области (апрель 1915 г.), заявлял:

«Ваше императорское высо­чество! Согласно последовавшему распоряжению начальства, объявленному 28 сего апреля, все евреи, в том числе и я, подлежат выселению из здешнего края в указанные властителями места». Семья Зебба состояла из «12 душ». Первый сын сражался в рядах доблестной армии (в крепости Осовец), второй — был призван «под знамена» и пропал без вести; третий был признан негодным к службе; четвертый участвовал в 12 сражениях, «доказав начальству самоотверженность и полную преданность царю и родине, ранен, тоже при мне в отпуску на шесть месяцев». Зебб просил разрешить семейству остаться в имении Попен, «хотя бы ради трех сыновей моих, проливавших и проливающих кровь за царя и благо родины… Возносим молитвы к пре­столу Всевышнего о даровании жизни и здоровья Великому Государю нашему, Августейшему семейству и Вашему императорскому высочеству»20.

2 мая 1915 г. А. Я. Перл, 57 лет, направил письмо на имя Горемыкина. Он писал, что «выслан из Виндавы, где жил 20 лет вместе с больной женой, 10 детьми».

«Два сына — запасные, бьются теперь в действующей армии бок о бок с русскими богатырями против коварных врагов… Все имущество разорено… Остался несчастным человеком, умоляю возвратить меня с се­мьей на родину»21.

А.Г. Раут просил разрешения вернуться в Митаву, «где жили деды и прадеды». «Занимаюсь честным, тяжелым трудом носильщика, сам слу­жил верой и правдой в 118-м Шуйском полку. Верные присяге, двое сыновей моих ныне в действующей армии проливают кровь за родину. При мне жена и пятеро детей».
М. Лисковец, высланный с семьей из Митавы, сообщал, что с 1871 г служил в пехоте, был призван в кампанию 1877 г., после чего безвыездно жил в Митаве, честно работал, ни в чем предосудительном не был замечен, Просил разрешения вернуться домой.

Б. Вульфсон, ремесленник-сапожник, «отбывал воинскую повинность в 4-м кадровом батальоне, участвовал в японской и нынешней войнах». «Верный слуга царю и отечеству, участник двух войн, на военной службе ставший инвалидом», теперь «разорен совершенно». «Находясь на дороге, умоляю… разрешить мне вернуться в родные места».

Вот прошение Горемыкину, подписанное X. Мендельсон — «женой еф­рейтора действительной службы».

«Умоляю Ваше превосходительство вой­ти в положение жены призванного, несчастной матери четырех малолетних детей от 11/2 года до 6 лет, высланных из Митавы административным порядком, — говорилось в прошении. — Муж Меер Мендельсон — участ­ник японской войны, запасной ефрейтор на военной службе в 29-й артил­лерийской бригаде. Получил в нынешнюю войну Георгиевскую медаль за разведку… Бедствую под открытым небом, лишена крова и пищи. Случив­шееся представляется кошмарным сном».

Э. Аронсон писал, что вернулся из Америки на родину, принял участие в борьбе против общего врага, сражался в Карпатах в 310-м Шацком полку, был ранен разрывной пулей в руку, которую пришлось ампутировать. Тем временем все его родные были выселены из Тильтена. «Все имущество брошено на произвол судьбы, остались без средств». Аронсон просил позволения «возвратиться хоть одному члену семьи, устроить дела»22.

В середине мая 1915 г. к Горемыкину обратилась Виленская еврейская община:

«В минуту страшного бедствия, обрушившегося на еврейское население соседнего с Вильной района, до 200 тысяч людей из Ковенской Курляндской, Гродненской, Сувалкской губерний изгоняются в течение 24-х часов из своих насиженных мест. Стараниями злонамеренных люда усердно распространяются огульные обвинения евреев в предательстве. Еврейское население глубоко оскорблено гнусным наветом, не имеющим никакой почвы в действительности. Как только обвинение подвергалось должному расследованию, лживость пущенных слухов обнаруживалась со всей ясностью.
Позоря честь целого народа, религиозные заветы которого осуждают измену своей родине как тяжелый грех, эта клевета вызвала вместе с тем небывалые по своей суровости меры против ни в чем не повинных людей. Старики и дети, роженицы и больные тянутся вереницей в темных вагонах, на подводах и пешком, голодные, полунагие, вынужденные в один день бросить все свое достояние. Они не имеют надежды найти пристанищ и пропитание в неведомых им новых местах. Этой участи не избегли даже жены и дети воинов-евреев, проливающих свою кровь за честь и славу России, а равно и сами воины-евреи, отпущенные домой вследствие полученных ран… Перед этим бедствием, грозно развертывающимся на наши глазах, мы бессильно опускаем руки и обращаемся к вам как к главе правительства с почтеннейшей просьбой принять необходимые меры к тому, чтобы рассеянные в пути невинные скитальцы могли вернуться в poдные места и чтобы еврейское население, незаслуженно заподозренное в измене, верное своему долгу присяги, было впредь ограждено от подобных бедствий»23.

В делах Департамента полиции сохранилась переписка высоких должностных лиц в связи с прошением гродненской мещанки Р. Кошевник с освобождении ее мужа, Ю. Кошевника, взятого «в заложники от еврейского населения». Товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский в июне 1915 г. переадресовал прошение Янушкевичу. Генерал наложил резолюцию: если Кошевник «взят неправильно», то это следует изменить, «а для последующей высылки взамен Кошевника… наметить другое лицо, удовлетворяющее необходимым условиям, которые надлежит принимать во внимание при взятии заложников». Бумага с резолюцией Янушкевича была направлена Варшавскому генерал-губернатору, а от него послана в г. Радом.

Радомский губернатор направил в Варшаву ответ, из которого становится ясным, что представляли собой «условия» для взятия еврейских залож­ников. В этом ответе признавалось, что Кошевник был взят необоснованно, так как, проживая в Радоме с 1906 г., он

«среди еврейского населения не пользовался влиянием в такой мере, чтобы его можно было считать пред­почтительнее перед другими влиятельными и притом местного происхожде­ния евреями г. Радома, более соответственными для избрания в залож­ники». «Мною, — успокаивал радомский губернатор, — сделано распоряже­ние об избрании взамен его нового заложника из еврейского населения г. Радом»24.

Таким образом, в заложники следовало брать наиболее влиятельных и почитаемых в еврейской среде лиц. Но кто особенно вникал бы в эти тонкости в обстановке военной истерии? Хватали всяких — почтенных и не слишком почтенных.

В прошении на имя Родзянко X. Минская из г. Хмельника писала, что ее муж «состоит купцом и домовладельцем, известен местным властям как честный и добропорядочный человек 60 лет от роду». Еврейское население Хмельника, уверяла она, «все время войны вело себя вполне добросовестно, исполняло свой долг преданности России». Теперь ее муж взят заложником за мнимые прегрешения своих единоплеменников. Вероятно, прошение Минской по ее просьбе писал адвокат или во всяком случае человек образованный. «Понятным еще, — говорится в прошении, — является взя­тие заложников из среды иностранных подданных в занятых армией мест­ностях, но совершенно чуждым нашему закону и не согласным с духом закона является взятие заложников в пределах Российской империи из русских подданных». Жительница поселка Буси Келецкой губернии X. Цукерман ходатайствовала об освобождении своего взятого в заложники му­жа — Г. Цукермана, которого интернировали и содержали в тюрьме в Пол­таве «наравне с ворами и убийцами». Просительница не без удивления сообщала, что евреев «преследовали при австрийцах за верность России», а теперь преследуют русские. Цукерман осталась одна с 12 детьми, а ее старший сын Лазарь воевал в составе 86-го Вильманстрандского полка 25.

Некоторые прошения показывают, что евреев брали в заложники не только как «гарантию лояльности евреев» по отношению к России и рус­ской армии, но и в… «целях ограждения польского населения» от возмож­ных враждебных действий «против поляков со стороны местных евреев». Что имелось в виду — одному богу известно. Не исключено, однако, что тут преследовались цели насаждения, как тогда говорили «межплеменной вражды». Во всяком случае, когда в июне 1915 г. в Галиции были арес­тованы несколько ксендзов, генерал Янушкевич счел необходимым особо подчеркнуть, что принятие к ним «таких мер, как и к евреям, едва ли правильно». Ксендзы были немедленно освобождены2б.

К осени 1915 г. «двоевластие», выразившееся, в частности, в полной неспособности как военных, так и гражданских властей облечь хоть в какие-нибудь регулируемые формы массовое беженство и беззаконие еврейского изгнания, стало нетерпимым. Между тем деятельность великого князя Николая Николаевича и его доверенного лица Янушкевича все более усугубляла положение. 23 августа 1915 г. царь принял верховное коман­дование на себя.

В большинстве своем Совет министров был против принятия царем верховного командования. Министры высказывали опасение, что все неуда­чи в войне в этом случае будут прямо возлагаться на верховную власть, что подорвет ее и так уже шаткий авторитет. Но Николай II был непреклонен. Еще 18 августа он заменил на посту начальника штаба верховного главно­командующего Янушкевича — генералом М.В. Алексеевым (прежде глав­нокомандующий Западного фронта).
Конечно, Николай II не обладал полководческими качествами, но его начальник штаба, Алексеев, был более способным к командованию, чем Янушкевич. Столь тяжких поражений, как в 1914-1915 гг., русская армия в дальнейшем не терпела. Напротив, в 1916 г. она одержала ряд важных побед. В связи со стабилизацией фронта снизилось и общее количество беженцев и численность изгоняемого из родных мест еврейского населения, Но то, что происходило весной и летом 1915 г., не могло не оставить тяжких ран на государственном теле России. Миллионные беженские массы по-прежнему оставались в чужих для себя местах, усиливая безработицу, продовольственные кризисы, затрудняя деятельность транспорта, снабже­ния, медицинской помощи, усиливая управленческую неразбериху. Отноше­ния беженцев, вообще новоприбывших, с коренными жителями ухудшались, поскольку те усматривали в беженцах источник многих своих невзгод.

С особой силой это сказывалось на евреях. Большинство из них воз­вратиться в родные места уже было не в состоянии. В делах Ставки имеются документы, свидетельствующие об этом. 16 октября 1915 г. сюда поступила телеграмма, в которой говорилось: «Четыре месяца тому назад по приказанию военных властей все евреи — жители местечка Скала Борцевского уезда Тарнопольской губ. были высланы… Евреи-выселенцы ока­зались в ужасном положении: износились, изголодались; вследствие скучен­ности несколько сот душ умерло от холеры, тифа и иных эпидемических болезней. Имущество же, оставленное дома на произвол судьбы, расхищено и уничтожено злыми людьми. Приближается зима, им угрожает смерть… Повергаем к стопам вашего величества просьбу о позволении оставшимся в живых евреям-выселенцам возвратиться в местечко Скалу, под родные кровли». За еврейский кагал Скалы прошение подписали раввин А. Дриммер и еще четверо человек.

Алексеев направил это прошение на заключение главнокомандующему Юго-Западным фронтом Иванову, упомянув, что делает это с позволения царя. Вот тогда-то Иванов и дал свое заключение о желательности «про­толкнуть евреев» из их «становищ» к неприятельской стороне27.

Более гуманный подход Алексеева к несчастным людям, будь они даже евреи, получил широкую известность. 20 ноября 1915 г. председатель Еврей­ского комитета помощи жертвам войны барон А. Гинцбург просил Алексе­ева снова заступиться.

«Справедливость, сопровождающая всякое ваше распоряжение, — говорилось в его телеграмме, — побуждает меня обратить ваше благосклонное внимание на тяжелое положение беженцев-евреев тыла. Большинство женщин, стариков, детей Почепа, Глубокого, Ямбурга, Нарвы, Луги Гдовского уезда вновь высылаются, несмотря на то что против них не возбуждено обвинений». Гинцбург просил: распорядиться не подвергать уже высланных повторному выселению, «если только они своим поведением не заслужили кары вашего превосходительства»28.

Так заканчивался для русских евреев западной окраины России 1915 год.

Антисемитские настроения, укоренившиеся в темных слоях населения и культивируемые черносотенными кругами как гражданскими, так, в еще большей степени, и военными, ощутимо давали о себе знать по всей стране. В уже упоминавшемся обращении писателей отмечалось, что

«безукориз­ненное участие в обороне России должно было бы задержать постыдное развитие идей и настроения антисемитизма на Руси; мы не говорим — уничтожить, но хотя бы задержать. Однако рост зоологической вражды к евреям не прекращается, напротив — мы со стыдом должны признать, что кошмар мировой войны, возбуждая в людях звериные чувства, явно способ­ствует вящему развитию антисемитизма в русском народе. Это постыдно, невыносимо постыдно».

Военные неудачи подогревали антисемитизм. Даже Департаменту по­лиции пришлось 21 мая 1915 г. разослать губернаторам, градоначальникам и жандармским управлениям циркулярную телеграмму весьма тревожного содержания.

«Бунтующий элемент населения, — писал он, — открыто ведет пропаганду, возбуждающую широкие народные массы к повсеместному еврейскому погрому… принимая во внимание наличие в некоторой части русского населения склонности к насильственным действиям в отношении евреев на почве племенной вражды, Департамент полиции по приказу… министра внутренних дел [Н.А. Маклакова] просит вас принять самые решительные меры к недопущению каких-либо выступлений в этом направ­лении»29.

Антисемитизм, распространявшийся в населении, не мог, конечно, пройти совершенно бесследно для настроений по крайней мере части еврей­ства, порождая глубоко противоречивое состояние умов. С одной стороны, как говорилось в одном из прошений, направленных властям, евреи «глубо­ко оскорблены гнусным наветом», с другой — гражданский долг и верность своей родине — России заставляли многих из них перешагивать через оскорбление, хотя чувство обиды и унижения не могли исчезнуть. В делах по перлюстрации Департамента полиции сохранилось письмо 18-летнему ученику Ташкентского коммерческого училища, посланное ему сестрой 24 ноября 1915 г. из Москвы и перлюстрированное в Ташкенте. Туркестанско­му охранному отделению оно представлялось настолько важным, что его с грифом «совершенно секретно» представили по начальству в Петроград.

«Дошли до меня слухи, что ты собираешься поступить в военное училище… Ты, как не маленький, должен отдавать себе отчет во всем. Ответь мне, как сестре своей, на следующие вопросы: 1) кого ты защищать идешь? 2) чье отечество ты защищать идешь? 3) что дает тебе, как еврею, это отечество, и что оно дало тебе? …Когда я служила в лазарете, сколько раз за моей спиной солдаты кричали: надо бы всех жидов перерезать, надо бы всех жидов убить!.. Солдаты боялись меня, кроме этого, они относились ко мне хорошо, потому что я им делала исключительно добро, а за моей спиной они так говорили. Потом в Москве среди жителей раздаются голоса: «перебить бы всех жидов». Со слезами на глазах рассказывали мне солдати­ки-евреи, как враждебно к ним относятся в армии солдаты и начальство. А что сделали со всеми евреями, которые жили близко к позиции, ведь их всех сослали как преступников. За кого же ты идешь сражаться? Где же самолюбие у тебя и у Исаака, который крестик одел? Если только у тебя в голове мозги есть, ты подумаешь и поймешь, что идти сражаться за того, кто плюет тебе в морду, — это уж значит давать плевать себе в морду, и на эти плевки говорить: это— Божья роса… Россия — их государство соб­ственное, они пользуются всем, чем хотят. Им никто не скажет, что их всех надо перерезать. А евреям теперь все это говорят. После войны в Москве и городах около Москвы ожидаются погромы. Подумай, что ты делаешь, Абраня… Стыдом считаю назвать тебя и евреем. Ты, значит, тогда — человек, у которого нет совершенно самолюбия, как нет самолюбия у поби­той собаки… Собаку колотят, дают пинки, а она все лезет… Если бы тебя взяли по закону, да, я понимаю, что ты тогда должен подчиниться, но не сам лезть на рожон»30.

Многие сановники отдавали себе отчет в том, к каким политическим последствиям может привести «янушкевичевская» еврейская «политика» во время тяжелейшей войны. В этом смысле заслуживает внимания всеподдан­нейший доклад Совета министров от 15 мая 1915 года:

«Министр внутрен­них дел сообщил Совету министров, что к нему поступают донесения о предпринятом по распоряжению военных властей поголовном выселении евреев из западных приграничных губерний на театре войны. По имеющим­ся сведениям, мера эта, коснувшаяся губерний Ковенской, Курляндской, Гродненской и Сувалкской, вызвана наблюдавшимися среди еврейского населения поименованных губерний случаями шпионажа, пособничества неприятелю и прямого предательства. Последовавшие распоряжения о вы­езде распространяются на всех евреев поголовно, без различия состояния, пола и возраста, причем срок для выполнения дается всегда крайний — всего лишь 24 часа. Таким образом, выселяемые вынуждены спешно гото­виться к выезду и оставлять на произвол судьбы свое имущество, что ведет к полному разорению. От применения объясненной меры не изъяты жены и дети евреев, сражающихся в рядах армии, а равно и сами евреи-воины, отпущенные временно на родину для излечения ран 31. Выселяемые направ­ляются в губернии черты еврейской оседлости, расположенные вне театра войны, — губернии Полтавскую, Черниговскую и Могилевскую. По под­счету курляндского губернатора, весьма приблизительному, из пределов одной лишь Курляндской губернии подлежит выселению до 300 тыс. душ евреев. Общее количество выселяемых несомненно во много раз превышает приведенную цифру.

По сему поводу Совет министров считает своим верноподданническим долгом доложить вашему императорскому величеству, что таковые рас­поряжения военных властей могут, по убеждению Совета, привести к серь­езным и опасным осложнениям. Не говоря уже о том, что распространение ответственности за бывшие случаи предательства со стороны отдельных лиц на все еврейское население является явно несправедливым, предприня­тая мера угрожает повлечь за собой весьма нежелательные с точки зрения государственного порядка и общественного спокойствия последствия.

Сосредоточение многочисленной массы выселяемых евреев в двух-трех губерниях, и притом в городах, так как в сельской местности евреям проживание воспрещено, еще больше ухудшает и без того тягостное эконо­мическое положение еврейской бедноты, проживающей в городских поселе­ниях этих губерний. Нищета выселяемых евреев, едва ли не большая часть коих не располагает никакими средствами пропитания и даже не имеет одежды, может вызвать появление эпидемий. Погоня выселяемых за каким-нибудь заработком и предложение труда за дешевую плату понизит расцен­ку труда на местах; обстоятельство это угрожает серьезным обострением местных экономических условий и может, вызвав озлобление трудящихся христианских слоев, привести даже к еврейским погромам.
Но наиболее важное значение Совет министров придает тому сооб­ражению, что настоящее распоряжение сделается, да и сделалось уже, известным в общественной среде союзных с нами государств. При чуткости общественного мнения Англии и Франции ко всяким вообще нашим меро­приятиям, касающимся евреев, следует ожидать, что политические круги названных государств отнесутся к предпринятой мере крайне отрицательно. Но еще большее и притом весьма отрицательное впечатление произведет эта мера на западноевропейские биржевые круги, находящиеся, как извест­но, под сильным еврейским влиянием. Между тем, нам предстоит еще в течение нынешней войны не раз обращаться к содействию денежных рынков Парижа и Лондона для проведения наших кредитных операций, Стеснение нашего заграничного кредита как следствие угнетения нами евреев может отразиться на всем ходе предпринятой нами великой борьбы самым неблагодарным образом.

О таковом суждении своем Совет министров долгом постановляет верноподданнейше довести до высочайшего вашего императорского величе­ства сведения»32.

Ответ царя неизвестен.

В повести А.П. Чехова «Степь» изображены два еврея. Хозяин постоялого двора Моисей Моисеевич — раболепный, заискивающий перед приезжими. И его брат Соломон, на лице которого презрение и ненависть. Эта ненависть в нем, как пишет Солженицын, «крупно и дальне движущая пружина». Что же могли добавить к ней события 1915 года? Не такие ли соломоны и оказались в «кожаных куртках военного коммунизма и двадцатых годов»?33.

Примечания

1. Архив русской революции (АРР). Т. 18. Берлин. 1922, с. 13, 37.

2. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 1467, оп. 1, д. 365, л. 10 об.; ЛЕМКЕ М. 250 дней в Царской Ставке. М. 1921, с. 41-45.

3. Шабельский Г. И. Великий князь Николай Николаевич. — Новый журнал, 1953, кн. 32.

4. АРР. Т. 18, с. 18, 19, 24.

5. ГАРФ, ф. 102, 4-е д-во, 1915 г., д. 108, ч. 84, л. 33.

6. Там же, л. 30-30 об.

7. Там же, ф. 102, ОО, 1915 г., д. 334, л. 19, л. 312-315.

8. Там же, ф. 80, 1915г., д. 334, л. 37-38об.

9. АРР. Т. 18, с. 30, 37. 96

10. Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА), ф. 2003, оп. 10, д. 76.

11. л. 632. Ц. Там же, оп. 10, д. 76, л. 632.

12. Там же, ф. 2005, оп. 1, д. 42, л. 6-14.

13. ГАРФ, ф. 102, ОО, 1915г., д. 334, л. 34-35.

14. РГВИА, ф. 2005, оп. 1, д. 40, л. 10. Вскоре главнокомандующий Юго-Западным фронтом Иванов придумал другой «выход». Он доносил в Ставку: «Вдоль австрийской границы образованы становища (!) евреев, высылаемых из войсковых районов Галиции. Приказано принять самые энергичные меры вплоть до употребления оружия, чтобы протолкнуть (!) евреев к стороне неприятеля» (ЦГВИА, ф. 2005, оп. 1, д. 42, л. 335). На телеграмме Иванова размашистая резолюция (по-видимому, Янушкевича): «Хорошо». Это был тот самый генерал Иванов, который в дни крушения монархии бездарно провалил операцию по «восстановлению порядка в Петрограде», порученную ему царем.

15. ГАРФ. ф. 102, ОО, 1915г., д. 334, л. 58.

16. Голос (Пг.), 17.XI.1915.

17. ГАРФ, ф. 102, ОО, 1915 г., д. 334, л. 119, 120.

18. Там же, л. 120.

19. РГВИА, ф. 2005, оп. 1, д. 41, л. ИЗ.

20. Там же, д. 102, л. 248-249.

21. Там же, л. 24.

22. Там же, л. 26, 30, 35, 56, 62.

23. Там же, л. 67-69.

24. Там же, л. 121-122, 346-346об.

25. Там же, л. 138-139, 140-140об.

26. Там же, л. 145; д. 40, л. 4.

27. РГВИА, ф. 2005, оп. 1, д. 42, л. 334, 335.

28. Там же, л. 369-370.

29. ГАРФ, ф. 102, ОО, 1915 г., д. 334, л. 20, 72-72об.

30. Там же, л. 260-262.

31. Вот один из примеров. Газеты рассказали об А. Адлере из Калиша. Он добровольно ушел на фронт, участвовал во многих боях, в том числе в штыковых атаках, был ранен, заболел и получил отпуск. Но домой вернуться не смог, скитался по разным местам, наконец, приехал в Москву на заработки и лечение, откуда его тоже выслали. «Этот доброволец волен лишь сражаться и умирать за отечество, но не вправе жить во внутренних губерниях своей родины» (там же, ф. 102, ОО, 1915г., д. 334, л. 37об.).

32. Там же, ф. 1467, оп. 1, д. 635, л. 10-И.

33. Солженицын А. Окунаясь в Чехова. — Новый мир, 1998, № 10, с. 171.

 

Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer5_7/gioffe/