— Мы разве евреи? — удивляется Оська.
— Как будто или взаправду? Скажи
честное слово, что мы евреи.
— Честное слово, что мы — евреи.
Л. Кассиль
Ключевой вопрос: «Как будто или взаправду?». «Как будто» — значит, родная советская власть клеймо в анкету поставила просто на случай, если в козлах отпущения недостаток случится, а «взаправду» — значит, действительно, есть во мне что-то такое, что отличает меня от большинства окружающих — не важно, к добру или к худу, а так — вообще.
Отличаться не хотелось не просто потому, что некомфортно, но прежде всего потому что — абсурдно. Мы жили в тех же коммуналках, говорили на том же языке, играли в тех же дворах, читали те же книжки, пели те же песни. Других вариантов мы просто не знали, и, если уж совсем по-честному, причиной в большинстве случаев была вовсе не советская власть.
Детство Льва Кассиля и его брата Оськи прошло «до исторического материализма», отец их, врач, имел право жить вне черты оседлости, и сам, по собственной воле его использовал, чтобы стать «как все». По возрасту он мог бы быть мне прадедом или дедом, он еще помнил о своей «инаковости», но был ей уже не рад, вполне сознательно старался не передавать ее своим детям. Не надо напоминать мне, что были и другие, потому что в большинстве своем были они в бывшей черте оседлости, по которой асфальтовым катком прошел сперва Голодомор, потом Холокост, потом «борьба с космополитизмом».
Как сообщества мы — жители большого российского города — их уже не застали. Шолом-Алейхема (в русском, разумеется, переводе) читала я как репортаж из мира экзотического, где среди пампасов бегают бизоны. Куда ближе был мир Фейхтвангера — мир неудавшейся ассимиляции — но те переживания не из приятных. Мир правильный, свой, обжитый описывали братья Стругацкие. Ну, то есть описывали они далеко не только его, но, как минимум, попаданцы во всякие неправильные злые миры являлись из мира правильного и доброго, они знали, как надо, и ни минуты не сомневались, что царство Орла Нашего Дона Рэбы, пусть и века спустя, неизбежно сменится Арканарской Коммунистической республикой.
И был этот мир отражением (пусть несколько идеализированным — так на то и литература) того мира «квартиры моих родителей», о котором говорил Виктор Шендерович (Записки космополита), где за общим столом сходились друзья, независимо от расы, национальности и вероисповедания. Это становилось значимым только с выходом в мир другой, чужой и враждебный. Шендерович свидетельствует: «Я не знал, что я еврей, но мне помогли разобраться«.
Иными словами: в мире своих евреем можно просто быть — как сноб Юрковский или веселый Костя из «Стажеров»; в мире чужих — сложнее, там этот невесть откуда взявшийся долг приходится выплачивать, причем, самая удобная валюта — бессовестность и подлость — так выживает Фарфуркис в «Сказке о Тройке». Но ни там, ни там еврейство не является чем-то важным ни для его обладателей, ни для окружающих (разве что в мире враждебном легко превращается в оружие в руках конкурентов).
В результате выходит полная чертовщина. Хочет человек быть как все, но все (точнее, каждый) непременно к какому ни на есть народу относится, а поскольку народа «КАК ВСЕ» в природе не существует, тот, кто так себя определяет, тем самым автоматически оказывается вот именно НЕ КАК ВСЕ. Как же разрешали эту проблему в доме родителей Шендеровича (и моих тоже), а также в ранних романах Стругацких?
А вполне по-советски: человек может (если хочет) национальным по форме быть, но по содержанию обязан быть непременно социалистическим. Юрковский — герой положительный, но не главный, не то чтобы герой с «пятым пунктом» главным быть не может, но главным не может быть тот, в ком главное — его «пятый пункт». Потому что пункт этот — в принципе не главное, что авторам в человеке интересно.
Перед Сашей Приваловым из «Понедельника» и «Тройки», Ваней Жилиным из «Стажеров» и «Хищных вещей века», Доном Руматой из «Трудно быть богом» или Максимом из «Обитаемого острова» встают проблемы, никак не связанные с этническим происхождением каждого из них. Если же попытаться приписать этих очень симпатичных личностей к какому ни на есть сообществу, то ближе всего окажется, естественно, русская интеллигенция с ее проблемами.
Это — именно та среда, в которую ассимилировались папа Льва Кассиля, мой дедушка и родители Шендеровича, именно ее ментальность и стереотип поведения по умолчанию понимались под странным термином «КАК ВСЕ», хотя на самом-то деле далеко не все в России такие. Причин у этого было много. С нашей стороны — традиция восприятия учения как священнодействия, пример западноевропейской родни, массово хлынувшей в т.н. «свободные профессии», и университетский диплом в качестве пропуска на выход из черты оседлости. С ее стороны — имперская многонациональность и определенная чуждость «почвенной» русскости, ибо она — результат петровской и екатериненской пересадки на русскую почву компонентов ментальности европейской.
Не за страх, а за совесть идентифицируют себя герои и читатели Стругацких с идеальными представителями именно этой среды, вполне искренне считая этническую принадлежность как таковую (и, прежде всего, свою собственную) чем-то, создающим не смысл, а в лучшем случае — колорит. Но искренность все же не всегда тождественна истине.
В моей любимой сказке Михаэля Энде «Нескончаемая повесть» (Die unendliche Geschichte) есть волшебное зеркало, сквозь которое необходимо пройти герою, дабы исполнить свою миссию. Его предупреждают, что он должен войти в того, кого увидит в нем, причем, известно, что некоторые, увидев, в кого им предлагают войти, в ужасе бежали прочь. Вскоре читатель понимает, что герой на самом деле ненастоящий, он — идеальный образ, каким некто представляет себя в мечтах, в зеркале же мечтатель отражается таким, каков он на самом деле. Например, герой — сильный, смелый и выносливый юный охотник из прерий — видит в зеркале робкого, рыхлого и толстого городского мальчишку, но поскольку он сильный и смелый, все же решается войти…
Это я все к тому, что братья Стругацкие были очень сильными и смелыми людьми. Намечтанный ими идеальный герой годами и десятилетиями постепенно приближался к своему «волшебному зеркалу». То у него в анамнезе откроется вдруг ленинградская блокада (не такая, как в советских учебниках, а такая, как на самом деле была), то в очередной раз обнаружится глухая безнадега роли «прогрессора», то и вовсе окажется не ведущим, а ведомым, затравленным алкашом, неизвестно откуда ожидающим спасения.
И становится ясно, что уютное дружеское застолье в доме родителей Шендеровича может, конечно, представляться целым миром, покуда ты свободно умещаешься под столом, но с возрастом обнаруживает все большее сходство с Брестской крепостью июня 41-го года или развалинами «Азовстали» в современном Мариуполе. Так возникает мечта о другом глобусе, соблазн попытки к бегству — в светлое будущее, на далекую планету, где нормой станет наш образ жизни.
Повесть «Попытка к бегству» написана Стругацкими в 1962 году. Не помню, когда я ее прочла, но помню, что вынесла из нее твердое убеждение в бессмысленности прогрессорства: у попаданцев из будущего нет шансов сговориться с обитателями концлагеря, будь то зэки или вохра, понять их может только тот, кто сам зэком был. В том же ключе восприняла и возвращение Саула в то место и время, из которого пытался бежать: прогрессу можно способствовать только на собственном опыте познав исходный пункт движения.
Но в 1972 году написан роман «Град обреченный» (опубликованный, правда, только в годы Перестройки). Перед нами — целый город таких вот беглецов. Ну, а главный герой — все тот же, под разными именами (Саша Привалов, Ваня Жилин, Виктор Банев, Кандид…) тот самый идеализированный русский интеллигент советской эпохи. Теперь его зовут Андрей Воронин.
* * *
— Угощайся, мой еврей. Угощайся,
мой славный. — Я не твой еврей,
— возразил Изя, наваливая себе на
тарелку салат. — Я тебе сто раз уже
говорил, что я — свой собственный
еврей. Вот твой еврей. — Он ткнул
вилкой в сторону Андрея.
А. и Б. Стругацкие
И он уже вплотную подошел к своему «волшебному зеркалу»: понял, что коммунистический идеал, за который когда-то боролся, был чистой иллюзией, что зря поверил в людоедскую возможность «силового» решения главных проблем, не устоял перед соблазном статуса и богатства, и наконец, ему объясняют, в чем смысл лично его существования, его единственная, необходимая задача в этом мире.
Собственно говоря, это мы давно уже прочитали в другой книге, написанной за полвека до романа Стругацких, но несомненно им знакомой. Называется она «Вехи» и содержит серьезное предупреждение тому самому русскому интеллигенту: Без веры ты жить не можешь, такова твое природа и твое предназначение, вот и строй, товарищ, свой храм, только не в политике. Политикой заниматься можно как профессией, но нет в ней ни храма, ни алтаря.
Это — пусть необходимая, но лишь часть ответа. Важно, что решение своей задачи должен Андрей Воронин получить именно от Изи Кацмана. Среди авторов сборника «Вехи» были, правда, целых два еврея — Гершензон и Франк — но прочие-то все вполне себе арийцы, а идею о связи Храма (сиречь религии) с творческим потенциалом человека развил (правда, не в этом сборнике, а в отдельной книге «Смысл творчества«) русский дворянин Бердяев Николай Александрович.
Изя Кацман в романе вообще личность в высшей степени странная. Он — из всех один — точно знает, зачем он здесь, и занимается тем, чем должен, и никто не смеет, не может ему помешать. Ван прилагает титанические усилия, чтобы остаться внизу социальной пирамиды, Гейгер — чтобы взобраться на ее вершину, Андрей двигается со ступеньки на ступеньку, а Изя просто делает свое дело, но почему-то всякий раз оказывается рядом с Андреем, что Андрея, прямо скажем, не радует.
Потому что Изя — классический букет тех самых особенностей, «за которые нас не любят». Он прожорлив, неопрятен, треплив, имеет дурацкую привычку дергать бородавку, и т.д., и т.п. Не то чтобы Андрей так-таки всегда был доволен прочими обитателями города, но на них он может либо злиться за конкретные поступки, либо не часто с ними встречаться, а Изя раздражает его как бы самим фактом своего существования, и никуда от него не деться, и всякий раз возникает впечатление, что Андрей за него стыдится, хотя, например, совершенно не стыдится за того же Гейгера: злится на него — да, а чтоб стыдиться так нет.
И как-то подсознательно все время стремится он от этого надоедливого Изи отделаться: то чуть было не убивает его по ошибке во время нашествия павианов, то самым подлым образом предает, оправдываясь необходимостью расследования по делу «красного здания», то именно ему приписывает вину за неудачу экспедиции… Отталкивает, словно воспоминание о каком-то своем собственном провале, дурном поступке. А Изя всякий раз бумерангом возвращается к нему, не обижаясь, не помня зла, причем, явственно, не из уважения к Андрею. Как будто знает, что вот именно здесь его место.
И наконец, почему же ни Гейгер, ни сам Андрей даже не пытаются возразить на слова Изи: «Вот твой еврей», — хотя ни до, ни после ничего такого про Андрея не сказано. Так еврей он все-таки или нет?
Ну а герой Михаэля Энде — кто он на самом деле? Отважный охотник из прерий или трусливый недотепа из европейского города? Охотник именно потому такой смелый и умелый, что он — плод фантазии недотепы. Андрей Воронин не может, не должен быть евреем именно потому, что этот образ сочинил еврей, не желающий быть самим собой. Изя Кацман — его волшебное зеркало, которое он изо всех сил пытается обойти, обмануть, и чисто технически это, вроде бы, совсем не трудно, но… не пройдя сквозь зеркало, свое предназначение ни найти, ни исполнить невозможно.
Ту действительно общечеловеческую истину, которую авторы «Вех» познают своим опытом русским, китаец может на самом деле познать только своим китайским опытом, а еврей, соответственно, еврейским. Попаданцы из светлого будущего никогда не поймут, как устроен концлагерь, дорога к храму начинается с той точки, на которой стоишь, чужую судьбу украсть невозможно.
Андрей Воронин делает решающий шаг: стреляет в двойника из мира беглецов от себя, и… Кем же оказывается он в реальном мире? Картинкой с улицы при шляпе в лапсердаке и пейсах? А вот же и фигушки! Самое глупое, что может сделать современный ассимилированный российский еврей — притвориться собственным прадедом. Это будет такая же попытка, выдумать себя, как и предыдущая попытка, притвориться русским интеллигентом.
Путь к храму начинается с той точки, на которой стоишь ты НА САМОМ ДЕЛЕ, а не с той, на которой ты предпочел бы оказаться, если бы был тем, кем хочется быть. С тем опытом, который есть у тебя, опытом утерянной идентичности, неудачной ассимиляции, еврейской культуры, которую приходится восстанавливать по выкопанным археологами зубам и позвонкам, и культуры русской, у которой, безусловно, есть, чему поучиться.
Андрей Воронин возвращается туда, откуда пытался бежать, в Питер 1951 года, где ему еще предстоит встреча с Изей Кацманом, только вот теперь эта встреча будет совершенно другой.
Но это уже совсем другая история.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer5_7/grajfer/
