Советский Союз был страной многонациональной. Трудно даже перечислить. Перепись последних лет существования Союза насчитала 128 этносов. Это страна дружбы народов — так в песнях пели и в газетах писали. Я родился и жил там, и в какой-то момент узнал, что был по роду и племени евреем. К тому же, по неписанным традициям оказалось — с некоторыми не афишированными особенностями жизни и прав. Эти особенности на больших просторах государства днём с огнём не разглядишь, а в теневой обстановке на собственной холке чувствуешь.
В общем, советское общество не однозначно, и евреи не по одному шаблону сделаны. Кто-то скажет: Замах на рубль, а удар на копейку. За обобщённым названием «Советский еврей» скрывается очень личный подход. Он мне кажется важным. В этом эссе — разговор о своём, о стычках и контактах с обществом в семейных объёмах и обстоятельствах. Но каждая из частей неотделима от своего времени, советского времени, в котором бытовал я и близкие мне люди. Вот поэтому: «Советский еврей». Всё просто и ясно, нечего круги по воде разводить…
В судьбах членов одной неприметной семьи проглядывают общие черты еврейских проблем и особенностей Советского Союза. В капле отражается мир. Я пытаюсь приглядеться к этой капле. Этот рассказ будет то ли воспоминаниями, то ли подборкой баек и преданий. На самом деле, этаким блужданием по закоулкам былых дней советской жизни, где за бравурными здравицами за дружбу народов царил жестокий национализм, порой с проявлением откровенно фашистских перехлёстов. Пропагандистские кампании, ограничения, депортации… История «от Ромула до наших дней» неоднократно доказывала, что как бы ни были абсурдны и криминальны потуги властей в определённых условиях они оказываются исполнимыми, и согбенные массы оказываются поверженными в этих властных притязаниях. Порой кратковременно, порой — на целые поколения и века.
Семья обычная, подобная миллионам других семей, бытовавших, как принято говорить, на необъятных просторах страны. «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей…» И при этом в голове у каждого с малых лет непритязательная навязываемая заповедь: всяк сверчок знай свой шесток… А всё национальное было как бы из-под полы, тайком, в узком семейном или дружеском кругу.
Еврейское счастье — азохен вей, скажет еврей. Ничего себе счастье, кто его разглядит, слёзы да смех сквозь слёзы…
Так что же — прикажете плакать?
Нет так нет…
Советский еврей с его злоключениями — дело же привычное, от дедов и прадедов… Что-то с препятствиями и барьерами. Но в чём-то — успех и надежды.
Сквозь призму семьи
Для более трезво оценивающих события всё было очевидно: менялись поводы, оставалась суть, основной из составляющих которой был национализм. Для меня в личностном преломлении — антисемитизм, а пятая графа в документах как провокатор проявления этого мало достойного отношения к людям.
Нет, я не ставлю перед собой цель в журнальной статье охватить проблемы национальных ограничений и преследований. Это небольшой выплеск эмоций, инициированных конкретными семейными ситуациями незабываемых былых дней. Тех самых дней, которые некоторые со слезой называют потерями, тех самых, которые другие с радостью отправили в историческое никуда. Разные люди, разные оценки…
С раннего детства я знал, что существуют евреи. Дома иногда звучала еврейская речь. Преимущественно тогда, когда родителям нужно было обменяться мнениями, минуя детей. В предвоенные годы я узнал, что существуют еврейские песни. Отец купил пластинки с запомнившимися мне фрагментами из спектаклей Еврейского театра в исполнении Михоэлса и Зускина.
Ощущения какой-то своей «дефективности» принесли уже годы войны в эвакуации. На заборах красовалось броское слово ЖИД. Старые уличные ругалки несли какую-то угрозу. Иду из школы. Прохожу мимо ватаги парнишек-ровесников: «Абрам! Скажи «Кукуруза». По трудности произношения в ходу была ещё «брынза». Я знаю, что если я картаво выполню просьбу, раздастся гогот, а может, и последуют какие-нибудь тычки и насмешки. Пытаюсь сделать вид, что это не относится ко мне и прохожу мимо. Кое-когда это проходило, когда-то завязывались стычки. Но до серьёзных разборок не доходило. Так, шуточки… Как бы мелочь, но запомнилось на всю жизнь. Не радостью…
На моей памяти (а мне было тогда лет 12-13) первым нокаутирующим ударом, требовавшим длительное время для восстановления, было исключение моего старшего брата из Физтеха, бывшего тогда факультетом Московского государственного университета (МГУ).
Прошла первая экзаменационная сессия. Казалось, ничто не предвещало грозы. Один «хор.», остальные «отл.». Но вдруг… Группу студентов, ни один из которых не имел «хвостов», вызывают в деканат и сообщают, что их переводят в Станкин — Станко-инструментальный институт им. И.В. Сталина. Сажают в автобус и везут в их новую «альма-матер». Ходила тогда злая шутка: какая разница между Станкином и Израилем?.. в Израиле можно встретить араба.
Отец, человек исключительно просоветской настроенности, резко пресекал дома разговоры о возможной антисемитской составляющей исключения сына из МГУ. Он обратился во многие инстанции, как преподаватель ВУЗа и ветеран войны с попытками восстановить сына студентом МГУ. Этого не удалось, но как проблеск надежды было получено согласие на перевод из Станкина в МВТУ, институт высоко котирующийся. Это казалось полупобедой. Но радость была преждевременной. Администрация Станкина заявила, что о переводе не может быть и речи. Станкин не проходной двор. В 1953 году брат окончил Станкин (не проходной двор!) и был направлен на работу на завод «Калибр», где проработал до пенсии.
Я подробно остановился на перипетиях Станкина не только из-за судьбы брата, но и из-за последовавшего ещё одного финта, но уже связанного с моим поступлением в институт.
Следующего удар ждать долго не пришлось. В Первом МОЛМИ (Московском ордена Ленина медицинском институте) проводилась очередная аттестация сотрудников. С некоторым опережением срока было предложено пройти аттестацию отцу. Он был доцентом кафедры школьной гигиены. Человек с большим опытом, соавтор многократно переиздаваемого учебника для ВУЗов. Ветеран войны. На столе комиссии была почти законченная докторская диссертация по совершенствованию советской больничной системы, плод многолетней работы ещё с предвоенных лет.
Члены комиссии были очень доброжелательны. Не было сказано ни одного слова претензий. Председатель комиссии высказал общее мнение, что отец давно перерос должность доцента, и поэтому целесообразно его уволить и рекомендовать на должность заведующего соответствующей кафедры в другом медицинском институте.
Было не до смеха. Но, как говорят, вы будете смеяться, и здесь отец не хотел соглашаться с тем, что решение об увольнении было определено антисемитской кампанией, а не профессиональными проблемами. Вероятно, не требуется пояснений, что на этом вузовская работа отца завершилась. По поговорке… рак не свистнул, вариантов новой работы в московском или иногороднем ВУЗе не оказалось… Нокаут!
Заключительным аккордом было увольнение матери с должности младшего научного сотрудника педиатрического института. Кандидат медицинских наук, за год до аттестации защитившая кандидатскую диссертацию. Помню даже название работы: «Электропроводность кожи как метод учёта реакции детей на метеорологические условия». Тема была новой. До сих пор эти методы используются в исследованиях. Без всяких фигли-мигли комиссия приняла решение об увольнении.
Здесь уже отец, «оказавшись у разбитого корыта», понял причины произошедшего… Как воспринять эти события, если не как охотничий гон обречённого зверя? Опять вспомнилась барская заповедь почти двухсотлетней сказки Андерсена: «Всяк сверчок знай свой шесток!» с последующим лаем собак и воплями охотников. А пострадавшим — хвататься за кажущуюся спасительной веточку…
Следуя попытке иллюстрации общесоюзных процессов примерами семейных ударов, коснусь своего личного примера. Весна 1953 года. Умер Сталин. Дело врачей закончилось реабилитацией и обвинением его организаторов. Я окончил школу с золотой медалью. Казалось бы — широко распахнутые двери…
Но что-то не так в этом королевстве кривых зеркал. Есть слова, есть иллюзии, а есть реальность. Порой в капле воды отражается целый мир. Поступление в ВУЗ — чем не эта капля воды…
Получаю задачу: исследовать неравенство. Вожусь с равенствами и неравенствами, решения найти не удаётся. Не удивительно, программа средней школы по математике найти решения помочь не могла. Растерянность и ощущение собственной вины. Экзаменатор просматривает выполненную работу:
Ну, зачем же замахиваться на общее решение?.. Это вы смогли бы узнать на втором курсе у нас. Подставили бы цифры — по пальцам можно было пересчитать — и показали бы характер неравенства. Пятого класса хватило бы, и вам бы была зачтена задача…
Не без наглости экзаменатор подвёл итог этой попытки выбора института.
В те годы было распространено на устных экзаменах и собеседованиях неугодным абитуриентам давать кажущиеся простыми задачи, либо не имеющие решений, либо не решаемые на основе школьных знаний. Мало того, что результат предопределён, да ещё соискатель чувствует свою беспомощность с внешне простой задачей.
Документы вновь на руках, нужно принимать решение. Оставляю дома на столе записку: пойду поступать в Станкин. Прочитываю и вставляю дополнительное слово: пытаться. Пророчески…
Собеседование проводилось представительной комиссией. Абитуриенты ждали вызова в коридоре. Группа еврейских соискателей возможности поступить в этот не перворазрядный институт скучковалась сразу после первых 2-3 отказов себе подобным. Шёл громкий счёт отрицательных решений. Обстановка стала всем ясна. Я оказался тринадцатым в этой последовательности.
Первый вопрос о причинах поступления в этот институт. Обстоятельно говорю об интересе к технике и о том, что только что этот институт окончил мой старший брат. Далее с моей автобиографией в руках солидная дама задаёт вопрос о знаках препинания в тексте и адресе. Это был известный приём придирок, к которому я был готов. С твёрдостью даю ссылки на правила русской грамматики. Отбился, возразить трудно. За делом тянется какая-то рука: «В медицинском заключении указано, что у вас вегето-сосудистая дистония?..» — то ли с вопросом, то ли с приговором обращается ещё одна дама. Понимаю, что тринадцатый куплет комиссией исполнен. Не без резкости отвечаю вопросом: «Вы опасаетесь, что я заражу станки или инструменты?» Чистоты решений комиссии я не нарушил: 13:0.
Так что же — прикажете плакать?
Нет так нет…
Слава богу, нашёлся МИХМ — Московский институт химического машиностроения, в который этого израненного золотого медалиста приняли.
У каждой медали есть две стороны. Строгие ограничения и запреты в одних стенах приводили к созданию «антиобществ» в других. Плодом этого явилась наша студенческая группа, в которой оказалась треть евреев, треть наполовину евреев и только треть от всех других национальностей страны. В результате такого отбора создалась группа на всю жизнь — частичка её до сих пор еженедельно радуется общению друг с другом по скайпу!
В начале 80-х на ВДНХ в рамках всесоюзной выставки была отмечена золотой медалью работа по системам аналитического контроля на Оренбургском гелиевом заводе. Я был руководителем этой работы. Без партийного контроля в счастливое советское время ничто обойтись не могло. Там обратили внимание, что все пять фамилий авторов звучат как-то «неблагозвучно». Руководствуясь высокими эстетическими вкусами, руководству института, где я работал, предложили подобрать более благозвучные фамилии. Обременительную фамилию руководителя в числе награждаемых разрешено было оставить.
Создалась пакостная ситуация в этом нарочитом проявлении антисемитизма. Директор предложил изменить состав авторов. Он не был антисемитом, но был проверенным советским администратором, никогда не нарушающим субординацию. Не подчиниться предложению райкома партии он не мог. А я не мог остаться в списке, исключив из списка других соавторов большой многолетней работы.
Пришлось побиться над решением возникшей задачи. Решение и морально и технически далось не просто. Представленный в райком список включал пять хорошо звучавших фамилий. Среди них не было участников разработки, но все как один были евреями. Как в известном анекдоте, пять этапов внедрения новаций: шумиха, неразбериха, поиск виновных, наказание невиновных, награждение непричастных. Этакая утешительная фига в кармане…
О подобном же из официоза
Наличие сотрудников разных национальностей, состав друзей и знакомых отмечались как достоинство, как отличительные черты советских порядков. Трудно представить в американском бизнесе анализ национального состава сотрудников.
Советский министр культуры Екатерина Фурцева как-то с гордостью сказала, обращаясь к английскому дирижёру: «Нас обвиняют в антисемитизме, хотя в наших симфонических оркестрах более 30% составляют евреи. А сколько евреев в вашем оркестре?»
Томас Бичем удивлённо ответил: «Не знаю. Мне как-то в голову не приходило считать».
Антисемитизм в российских землях не уникальное явление. Это не бином Ньютона для масс. Даже если человек не антисемит, то ему ясно, почему другие недолюбливают (говоря смягчённо) евреев.
Когда сын Владлена Израителя имеет фамилию по матери Кириенко, когда артист Григорий Офштейн имел сценический псевдоним Горин, это воспринималось и воспринимается естественно. Когда журналистка, имеющая паспорт на фамилию Шадрина называет себя Фельгенгауэр, это кажется удивительным. Не является ли это однозначным критерием национального неравенства в обществе?!
Клара
Название этого сюжета кратко. Это имя моей жены. Волей судеб — в большой степени политизированных, в тесной увязке с пресловутым пятым пунктом — она оказалась по роду профессиональной работы технарём.
При поступлении экзаменатором была сделана попытка отцензурировать возможности обучения в техническом ВУЗе — не на какой-нибудь математике, а на вступительном экзамене по литературе. При рассказе о творчестве Гоголя был задан вопрос: «Почему Тарас Бульба потерпел поражение под Дубной?» Абитуриентка пыталась обстоятельно охарактеризовать причины. «В двух словах!» — настоятельно требовала экзаменатор. Ответ абитуриентки зачтён не был. Трояк, и от ворот поворот. Преподавательница не скрыла желанный ответ: «Жиды предали», — в двух словах, точно.
Так что же — прикажете плакать?
Нет так нет…
Случилось поступить в заочный институт, опять же технический, где, вероятно, менее досконально знали творчество великого Гоголя.
Жизнь не всегда же бьёт по голове в тяжёлых стычках с государством, по-своему заботящемся о тебе. Конечно, когда в подтексте упоминается «еврей», невольно возникает ожидание проблем, чувствуется тяжесть тех общественных кирпичей, которыми выложены события жизни и психологическая тропа восприятия этих событий. Но есть же и лакуны…
Знаете ли вы силу дорогого тебе человека в своё удовольствие поющего еврейские песни за стареньким пианино?.. Вероятно, это можно представить. Но как хорошо, сев невдалеке в кресло, безмерно существовать в этом аудиовизуальном мире. Кажется, больше ничего в жизни не надо…
Два фактора очерчивают в этот момент дом — экран от повседневности, остающийся за дверью квартиры, и единение с собственной историей, приближение к порицаемому в том внешнем мире еврейству. Но самое главное: высокое, могу сказать, высокопарное домашнее единение.
Клара была человеком поразительной коммуникабельности и артистичности. Пытаюсь подобрать сравнение. Чтобы не вспоминать совсем давнее, всплыло имя другой Клары — Клары Новиковой. Перевоплощение…
Все замечательные сценические рассказчики с артистизмом исполняли взаимодействие со слушателями. В основе всегда был канонический текст — собственный или с неназванным автором. Здесь же другой вид искусства. Это сотворчество, когда на каждый оборот накладывалось восприятие сегодняшней аудитории. Стабильной могла оставаться только фабула. Вы можете сказать, что подобное взаимодействие на большой сцене невозможно. Но я затрудняюсь вспомнить подобное и на творческих вечерах, в небольшой аудитории, когда живое восприятие и взаимодействие совершенно естественно и мало чем ограниченно. Представим себе даже Жванецкого, для которого образ старого потёртого портфеля и пачки от руки написанных текстов, кроме театрального антуража, символизировали апробированный вариант «экспромта».
У Клары — всегда экспромт! И он зависит от тебя, от меня, от вида стола или случайного телефонного звонка. Вращающийся в высоте хрустальный шар, отбрасывающий на всех отражённый свет.
Как сейчас помню приятельницу, которая в пароксизме смеха неожиданно сжалась и со слезой завопила: «Ой, подожди, нужно бежать, сейчас описаюсь!»
Волей судеб, не без могучего фактора советской (хотите, услышьте — сталинской) национальной политики эта гуманитарий и артистка от рождения была ещё инженером, кандидатом технических наук, автором множества научных публикаций и изобретений. Даже столь успешных, что благодаря авторскому вознаграждению у нас появились Жигули, к рулю которых Клара приросла как к соске. Также любовно, и также неосознанно. Доехать до чего-либо по неразведанной дороге было выше сил. Навигаторы в те времена ещё не были даже представимы.
Но какая техника при такой натуре без артистизма?! Много лет работала она в институте искусственной кожи и плёночных материалов под началом И.В. Плотникова, который создал ту самую кирзу, из которой шились солдатские сапоги в годы Отечественной войны. Как и у всех, у него были какие-то специфические особенности, которые не могла не отметить артистическая душа его сотрудницы.
Кстати, когда он писал какое-нибудь письмо, он давал черновик Кларе для редакции, вслух приговаривая: «Я не Клара, чтобы правильно писать по-русски!» Можно заметить, что среди специалистов по русскому языку и авторов словарей много еврейских имён. «Евреи, евреи, кругом одни евреи…»
Но я о другом эпизоде, к еврейской теме отношения не имеющей (хотя в рамках этого рассказа всё имеет некоторое отношение к советским евреям). Как-то вернулся Плотников из командировки на завод, вышел из кабинета пред очи сотрудников и ворчливо сообщил, что все здесь, чтоб работать, а не народ смешить. Говорит… как ни входил на заводе в какой-нибудь отдел, как ни скажу несколько слов, так все в голос смеяться начинают. «Я уж галстук поправлю, незаметно ширинку проверяю: всё нормально. А они гогочут».
Ларчик просто открывался… Незадолго до Плотникова на заводе была Клара. Со свойственной ей артистичностью, с точным копированием интонаций она в паре мест что-то рассказала о любимом ею начальнике. А через несколько дней входит Плотников и, как Клара, начинает говорить. Я не ошибся: как Клара. В этом яркое слово высокого артистизма: слушатель невольно совершает перевёртыш, и копирование возводит в ранг подлинника!
Не могу не вспомнить уникальный случай телефонного пранкерства: Клара позвонила мне от имени сокурсницы и настойчиво звала на свидание. Один телефонный звонок вылился в дальнейшем в красочный рассказ то об артистизме, то о шлемазл-муже — в зависимости от обстоятельств и аудитории.
В течение долгого разговора ни по манере разговора, ни по тематике я не заподозрил розыгрыша. Удивляло предложение, не свойственное давним отношениям, но естественность разговора не вызвала подозрений.
Я вспоминаю эту историю с калейдоскопически меняющимися оттенками оживления и подавленности. Будто я держу в руках красивую розу с большими шипами на стеблях. То перед глазами обворожительная роза, то палец натыкается на вонзающийся шип. Артистический талант жены — прелесть, красота розы; провокационная цель — шип, боль, проникающая в душу. Да ещё дополнительно проглядывает своё расстройство: и, правда, шлемазл, не узнал по голосу собственной жены.
Говорят, палка о двух концах. Подобный разговор — о двух концах тоже. Того самого, невидимого провода… Этакая каверза по замыслу, где артистичность исполнения картинно прикрывает провокативные измышления. Что там пранкеры Вован и Лексус, обманывающие всяких президентов. Вот ты похвастайся телефонным обманом собственного мужа!
В молодые годы один из верных поклонников нашей героини ввёл в семейный обиход лаконично объяснение всплесков настроения — «НН» — нравится нравиться! С годами такая «тоталитарная» привычка приводила, скромно говоря, к не совсем объективным оценкам общения с «дары не приносящим». Вероятно, тоже не без эмоциональной национальной ноты…
Совсем недавно мои московские друзья, волей судеб перенесенные в Чикаго, напомнили мне символичный эпизод, сопутствовавший рассказам Клары. Дело было в подмосковной Валентиновке, часто возникающей при рассказах о старших поколениях артистов МХАТа или Малого театра, да и в последующих поколениях — дачи Олега Ефремова, Юрия Никулина. Дело происходило на даче моих друзей, вплотную примыкавшей к дому Никулина. Зашедшая на пару минут Клара к слову рассказала какую-то историю. Все обитатели дачи скучковались на летней кухне. Горстка слушателей — 4-5 человек да ещё немолодой пёс-боксёр, чьи внимательные глаза всегда создавали впечатление полноправного участника разговоров. Слово за слово, каждое упоминание какого-нибудь общего события давало толчок для нового рассказа. Исчерпав все временные лимиты, рассказчица попыталась раскланяться. Все проводили гостью до калитки, но собака не хотела отпускать гостью, она упорно, как малое дитя, следовала за Кларой. Ни команды, ни ласковые уговоры не могли вразумить пса. Тогда дочка друзей, сказала, что она с собакой проводит Клару до ее дачи — минут 15 хода — и вернётся. Проходит час-полтора-два, ни собаки, ни спутницы. Родители отправляются тем же путём на поиск. На даче у Клары, на крыльце террасы, хозяйка настойчиво тянет за поводок своего боксёра, а он, как зачарованный волшебными звуками голоса, тянет её обратно на террасу.
Я столь подробно пишу об этом эпизоде, потому что в нём воплотилось нечто непередаваемое, что возникало между рассказчицей и слушателями-участниками. В рассказах была двойная магия: увлекательности этюда на любую тему и трансформации с учётом реакции аудитории. Этому нельзя научиться, это — от бога. В этой сказачно-сюжетной связи упомяну также покоряющее действие рассказов Клары даже на маленьких детей, которые зачарованные, с открытыми ртами, подобно боксёру, не могли отойти от рассказчицы. Легенды о пёстром флейтисте, волшебной дудочке, песни Лорелеи… Здесь же конкретная добрая реальность. Эмоциональная насыщенность, ум, голос, обаяние рассказчика — устоять невозможно.
В разных концах цивилизованного мира многие десятилетия возникает вопрос о жизненности идиша и, соответственно, традиций евреев европейской диаспоры. Семья Клары была ярким примером живучести национальных традиций. Большая часть советских лет не были лучшими годами для поддержания традиций, даже в их нерелигиозном варианте. Все дети свободно владели так называемым «маме-лошн» и во взрослом возрасте затруднялись сказать, на каком языке первоначально научились писать и читать — на русском или на идиш.
На всех семейных вечерах с первой до последней минуты звучали еврейские песни. Первоисточником была мать, Евгения Самойловна (ЕС) Хорошая, фамилия которой удивительно точно подходила ей. В преклонном возрасте ЕС порой вспоминала песни, мотивы которых не были никому знакомы. Однажды Клара во время получасовой поездки с дачи на электричке вспоминала еврейские песни семейного репертуара. Когда доехали до Москвы, список перевалил за сто названий. Семейный «актив» еврейских песен был бесконечным. Но репертуар постоянно пополнялся. Если на концерте Кларе нравилась какая-либо незнакомая песня, она судорожно в темноте зала начинала записывать слова. Музыкальная память не требовала заметок. Моя старая записная книжка сохранила такие отрывочные записи с концертов Анны Гузик, Нехамы Лифшицайте…
Естественность еврейских песен привилась и сыну. Как-то рабочие на даче меняли венцы — пару недель работали изо дня в день. В обед, расположившись на брёвнах, распивали бутылочку и закусывали. Подошёл сын, ему было 4-5 лет, и удивлённо спросил: «Почему вы пьёте, а не поёте?». Ребята с улыбкой подначили: «А ты спой нам!» Он тотчас запел «Ло мир але инейнем…»
Новый год — Rosh Hashanah
В днях нашей жизни у каждого из нас есть предпочтительные события, праздники. Для кого-то это посидеть с друзьями, для кого-то встретиться или поговорить хотя бы по телефону с милым человеком, для кого-то выбраться на концерт… Особое настроение создает праздник — как «красный» день календаря. Для меня таким несущим магическое ощущение зависимости от судьбы, доброго Бога, всегда был Новый год. Календарный, традиционный — в ночь с 31 декабря на 1 января. Новогоднее зимнее застолье с шампанским было и традиционно, и загадочно-завлекательно. Что готовит нам очередной наступающий год?
Но как-то много лет тому назад нас увлек дух еврейского нового года Rosh Hashanah, или как называют его на жаргоне «литваки» — Рошашана. Это время врезалось мне в память, и я много раз собирался написать о впечатлениях той сухумской осени, когда обстановку желанного отдыха у моря удачно дополнило тепло отношений в компании. Только сейчас пенсионное безделье и податливый капризам хозяина компьютер позволили мне попытаться рассказать об этом. Когда я уже пишу эти заметки, я еще точно не представляю, будет ли они о нашей московской компании, еврейском Новом годе в доме сухумского раввина, о мелких причудах и радостях еврейского быта или обо всем понемногу.
В тот год из московской осени и слякотных ожиданий мы вырвались в отпуск в нежный бархат сентябрьского Сухуми. Еще в Москве на Казанском вокзале, в ожидании запаздывающей посадки, мы встретили Пинхаса, нашего старого знакомого, едущего по нашему же маршруту. Сентябрь-октябрь — пора еврейских новогодних праздников, от которых в московской жизни мы были обычно в отдалении. Знали понаслышке, поздравляли не многих следующих еврейским канонам друзей, но не более. (Примерно так, как сейчас многие из нас воспринимают американские праздники). Пинхас был из другого круга, его выбор времени отпуска определялся не бархатным сезоном Чёрного моря, а возможностью провести еврейские праздники вне сутолочных ограничений московской жизни, в кругу, как оказалось, близких ему глубоко верующих людей.
В предновогодний день, сократив традиционно капитальную по времени пляжную программу, мы договорились к началу службы встретиться в сухумской синагоге. Это было небольшое деревянное сооружение, мало похожее на многие синагоги Лос-Анджелеса или Сан-Диего, где случилось мне жить последние годы. Была приподнято праздничная обстановка, а когда закончилась служба, на последних скамьях синагоги собралась молодежь, чтобы со стаканами водки в руках традиционными тостами завершить этот этап и подготовиться к праздничному вечернему застолью. Милая, непринужденная компания. К нам подошел раввин, выглядевший немногим старше нас, и пригласил Пинхаса, хорошо ему знакомого, и нас, совсем незнакомых, разделить праздничную трапезу в его доме. У меня возникли некоторые опасения, насколько мы, далекие от традиций, впишемся в такую среду. Вскоре (правда, после непростых для меня испытаний) я понял, что эти опасения были совершенно напрасны.
За длинным столом расположились все участники празднества. Ермолки и кипы на головах мужчин были, пожалуй, единственной особенностью обстановки. Хозяин представил всем собравшихся за столом их еврейскими именами. Мы с женой на этот вечер стали Лейзером и Хайкой.
Каждый из мужчин поочередно скороговоркой прочел молитву «Барух ата Адонай Элохейну, мелех ха’олам, ашер кид’шану б’митзвотав» (Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь вселенной, который освятил нас своими заповедями). Тем, кто спотыкался в тексте, хозяин подсказывал следующие слова. Практически для всех это была естественная и совершенно не обременительная процедура. Да, почти для всех. Но не для меня…
Когда подошла моя очередь, какой-то ступор охватил меня. Я встал, смиренно склонил голову и… не мог вспомнить ни одной фразы из только что неоднократно повторенной молитвы. Я не мог выдавить из себя ни одного слова. Ребе, как и другим, в помощь напомнил первые слова: «Барух Ата Адонай»… Я попытался повторить. В жизни я всегда плохо все делал с чужого голоса. Язык не повиновался. В памяти сомнительно задержалось только одно слово. Пряча глаза, я попытался этими двумя слогами закрыть предложенную фразу:
— Борах…, — произнес я.
— Барух ата Адонай, — спокойно повторил хозяин.
— Барух атаа, — смог только откликнуться я.
— Адонай, — входя в мое положение, чётко добавил ребе.
Со второго-третьего раза я одолел «Адонай». Но когда надо было произнести «Элохейну», это оказалось выше моих сил. Хором и в одиночку мне подсказывали звучание этого слова. Сидящая справа Хайка готова была прочесть без запинки всю молитву, придя мне на помощь, но это не положено делать. Голос не повиновался мне. Я успешно сдал в жизни много экзаменов, но тут я чувствовал, что пришла погибель моя. Такого бессилия мне не приходилось испытывать ни до, ни после этого. Казалось, нет более тяжелого испытания, чем «Элохейну».
Как говорила моя бабушка (которую мне не суждено было помнить): «Вэй из мир!» А я представил, что сказала в тот момент моя Хайка в душе об этом шлемазле.
Но все в жизни как-то кончается. Это истязание тоже. Но я даже не помню, как я преодолел остальную часть молитвы. Доброе отношение всех участников сгладило этот эпизод. Традиционный тост: «В будущем году в Иерусалиме» (сегодня мне не страшно даже привести его в соответствии с ивритским звучанием: «Ле-шана ха-баа бИерушалим ха-бнуя»), звучал для нас без особого подтекста. Тогда еще нам казалось, что наша советская жизнь предрешена на веки веков. А Пинхас следующий новый год встречал уже в Израиле.
Еврейские, народные и синагогальные, мотивы перемежались с рассказами из еврейской жизни. Время текло незаметно. Компания то разделялась на группы, то вновь объединялась за столом. Звучали тосты, и после каждого звучало «Ломир але ин эйнем»:
Ломир алэ инэйнэм, инэйнэм
Йонтов мэкабл понэм зайн,
Йонтов мэкабл понэм зайн.
Ломир алэ инэйнэм, ломир алэ инэйнэм
Нэмэн абисэлэ вайн.
Это совсем не каббалистический текст. Это застольная заздравная песня. — «Давайте все вместе… «. Почти: «возьмёмся за руки, друзья», только совсем не как противостояние угрозам, а за праздник, за встречу, за каждого гостя за этим столом — выпьем немного вина — нэмэн абисэлэ вайн…
В американской жизни самой распространенной застольной песней стала «Happy birthday to you». Традиционно она звучит в наиболее торжественный момент выноса именинного торта. Хорошая, добрая традиция, но почему-то она почти нацело вытеснила даже в еврейской среде теплую еврейскую мелодию «Ломир алэ…», так легко приспосабливаемую к любому виду торжества и объединяющую всех участников застолья.
Наперебой продолжали звучать тосты, все дружно пели общие слова «ломир алэ…», а Хайка солировала в добавлениях, славящих очередного участника: «Ребе мэкабл понэм зайн», «Пинхас, который должен в следующем году прислать нам привет из Иерусалима, мэкабл понэм зайн». Эти вставки вместо традиционных двух-трех слов порой неожиданно становились короткой шуточной новеллой, охотно поддерживаемой всеми гостями:
«Лейзер мэкабл понэм зайн,
Лейзер, который в первый раз прочел молитву «Барух ато»
и при этом справился даже с «Элохейну», мэкабл понэм зайн».
Для меня по-прежнему настоящим Новым годом является декабрьско-январская эстафета, но когда всеми владеет замечательное единство «ломир алэ инэйнэм», когда так естественно звучит «Лехаим» — за жизнь, кажется, что ничего не может помешать претворению в жизнь каждого из замечательных пожеланий.
Лехаим, лехаим, лехаим, лехаим …
Мы, московские молодые евреи, далекие от религиозного еврейства, чувствовали себя своими в теплой обстановке этого вечера. Казалось, что мы всю жизнь находимся здесь, говорим с милыми распевными интонациями, опережая мысли, задаем вопросы по поводу еще не прозвучавших ответов. Другие слова, другие имена, но свои душевные люди.
Родные имена
Имена не индифферентны к проблемам национального равноправия. С годами в советских условиях еврейские имена стали исчезать. Известна традиция называть детей по именам ушедших близких родственников. Традиция как бы живёт, но вместо Моисея появляется Миша, вместо Хана оказывается Анна… Иногда по смыслу, иногда — по созвучию. Но в некоторых семьях в довоенное время ещё были живы традиции. Имя моего старшего брата Натан — в честь отца матери (деда), моё — в чеcть деда по отцовской линии…
Сложное это дело — традиционные еврейские имена в советской среде. Разные Хася, Сарка, Гита, Хайка, Додик, Натан, Зямка, да еще двойные, как Шмуэл-Ноте, или Давид-Шлёма или ещё большие напластования имён. Да и имя автора тоже не из самых простых, хотя оно есть и в святцах. Имена эти характерны для старого еврейского быта, но как-то непривычны великодержавному уху.
Глядишь, в добавление к картавому передразнивающему повтору и смешок раздаётся. Постепенно, к сороковым военным годам, еврейские имена Абрам и Сара стали обиходным антисемитским оскорблением, эвфемизмами слова «жид». (Кстати, это звучало ничуть не хуже, чем запущенный с легкой руки Ильи Эренбурга призыв к уничтожению фрицев, с использованием широко распространенного немецкого имени, сменившего заглавную букву на строчную. В обиходе фрицы стали синонимом немецких захватчиков.)
В местечках, еврейских деревнях то есть, такой проблемы, естественно, не было. Но с прогрессом в жизни и с голодом в деревне не поспоришь. Распадались и местечки. Молодёжь покидала насиженные места и устремлялась искать счастья в большом мире. Хорошо ли, плохо ли это воспринималось советской властью, сказать однозначно трудно. Но пришло время упорядочить этот миграционный процесс, коснувшийся всех без разбору национальностей.
В начале тридцатых годов были введены паспорта. Раньше власть имущие о паспортах говорили: буржуазные предрассудки, способ закабаления трудящихся, привязывания к одному месту. Со временем оказалось, что и советской власти это подойти может, да еще и круче, чем в других странах. Советские клерки — паспортистки еще не очень поднаторели в новом деле, да и сами граждане еще не очень осознали важность этого своего признака — личного имени. Стали в разных документах разные имена проскакивать. То по привычному звучанию, то — чтобы легче для непривычного уха звучало, дань ассимиляции то есть. Да, две стороны, говорят, у каждой медали есть.
Тёща моя всю жизнь в быту и на работе, как я уже упоминал, была Евгенией Самойловной Хорошей. (Не обидное это название — тёща. Я её так при добрых отношениях всю жизнь звал, ей нравилось.) С фамилией этой она родилась. С этим именем, так хорошо звучащим, получила она высшее образование, защитила кандидатскую диссертацию, опубликовала более сотни научных работ, — Е.С. Хорошая, легко и просто.
После смерти мужа понадобилось переоформить подмосковную дачу на её имя. Подобрала она необходимые документы и принесла их в Первую московскую нотариальную контору. Москвичи знают, что она располагалась на Кировской улице. Мясницкой — ныне, как звалась она и в старые времена, когда победители еще не съездами партии определялись.
Очередь, ожидание, житейские мелочи, в общем. Преодолела она всё это, нотариусу на стол папочку положила. Дело, кажется, обычное. Всю жизнь вместе прожили, старшему сыну уже больше четверти века стукнуло. Нотариус бумажки влево-вправо перекладывает, серьёзный такой, хмурый. «Не ваш это муж по документам получается, — говорит нотариус с неожиданной улыбкой. — По паспорту вы — Хорошая, а по свидетельству о браке вы — Зак-Хорошая. Да и с именами тут не все в порядке».
«Зол зей брэнэн, — хотела сказать моя будущая тёща, но тихо произнесла, — мишигине». И пошла искать совета, как доказать, что белое это белое. Короче, для переоформления дачи потребовалось через суд установить личность заявителя и принадлежность детей обоим родителям. Свидетели должны были подтвердить это.
Вот тут-то и надо набраться немного терпения. Who is who? Кажется, все просто. В семье пять человек: родители и трое детей. Но сколько имён!? Вей из мир (О, Боже мой)…
Отец — по свидетельству о смерти Зак Илья Григорьевич, по свидетельству о браке Зак Элья Гиршевич. Мать — по паспорту Хорошая Фрума-Геня Шмуйловна (в быту Евгения Самойловна), по свидетельству о браке Зак-Хорошая Ф-Г.Ш. Старший сын — по паспорту Зак Григорий Ильич, по свидетельству о рождении — Зак Григорий Эльич. С двумя другими детьми все совпадает: каждый по фамилии Зак и по отчеству Ильич (Ильинична).
Так что же — прикажете плакать?
Нет так нет…
В соответствии с этими перечнями имен в московский Таганский районный суд подали заявление, в котором на основе свидетельских показаний просят установить соответствие личности каждого всем записанным в документах именам. Для объективности решения — два свидетеля требуются, да чтобы знали истцов фундаментально, испокон века. Свидетелями указываются сосед по дому, живущий этажом ниже, Лев Соломонович Блох, и семейный детский врач Евсей Зеликович Бокштейн. Люди солидные, стаж знакомства каждого с истцами составляет почти тридцать лет, а детишек с рождения знают. Подходят, значит. Судебная пошлина уплачена, заседание назначено, дата подошла, все необходимые участники присутствуют в судебном заседании.
Судья вызывает первого свидетеля, просит предъявить паспорт, задаёт туговатому на оба уха Блоху необходимые вопросы по соответствию имён и личностей. Свидетель, кивая непрерывно головой, говорит, а что ж не подтвердить, когда всё это так и есть. Судья без лишних проволочек переходит к показаниям второго свидетеля. Но вдруг происходит накладка: свидетель не принёс паспорта. Благо, дом свидетеля в двух минутах хода от суда, и судья соглашается не прекращать заседания пока кто-либо из молодых участников не сбегает за паспортом свидетеля. Судья не успевает даже заполнить необходимые формальные данные, как паспорт уже в руках секретаря. В растерянности перешёптываются судья, секретарь и заседатели.
Следует долгая немая сцена. Нервно переглядываются истцы, взглядом впиваются в судебный персонал. Даже представить себе не могут, в чём очередная загвоздка приключилась. Встает судья и строго вопрошает: «А кого вы нам в свидетели предлагаете?» В паспорте свидетеля по делу об установлении личностей Заков вместо Евсей Зеликович Бокштейн написано: Ицик-Евсей Ушер-Моисей Зеликович Бокштейн!
«Вэй из мир!» — произносит Ицик-Евсей Ушер-Моисей, который только за минуту до этого был Евсеем. «Вос махцах», — причитает Евгения Самойловна, она же Фрума-Геня Шмуйловна…
Обстановка разрежается дружным смехом и вопросом судьи к истцам, не захотят ли они выступить свидетелями по установлению личности приведенного ими свидетеля. А всерьёз судья предлагает внести коррективы в исковое заявление в соответствии с паспортными данными свидетеля. Добрый судья. Майн гот! Еще через несколько дней положительное решение суда было получено. Замечу, правда, что переоформление дачи произошло ещё через тридцать лет — уже на имена троих детей.
* * *
Конечно, тема советского еврея не исчерпывается семейным восприятием — серьёзным и шуточным — советских жизненных ситуаций. Тема «Пятого пункта» имеет большую и сумрачную истории. Вероятно, она совсем не сводится и к одной только записи, имеющей отношение к национальности автора.
Жизненные сегодняшние тиски нависшей над миром угрозы накладывают тяжёлую лапу на каждый наш шаг. Голова хочет найти отдушины. Увильнув от сегодняшних забот, я погрузился в эпизоды былого, в воспоминания. И пригласил вас поучаствовать. Это, конечно всё те же «еврейские радости», но всё же не бомбометание…
Далекое — близкое, родное. Неотделимое от каждого дня жизни.
В этих заметках, как и в жизни, букет проклятий и ностальгии. Кто-то услышит в моей подборке предпохоронную мелодию советской эре, а кто-то, возможно, — гимн, это об особенностях слуха… История имеет совершенный слух. Она, естественно, слышит и предстоящую торжественную музыку не очень отдалённого будущего.
P.S.
В текст вклеились несколько слов из идиша в транслитерационном варианте. Я хотел дать этакий подстрочник — их перевод. А потом представил, что этот текст нашел себе место на страницах интернет-журнала. Если не ленивый читатель дошел до этих слов, то ему не представит особого труда кликнуть на них, чтобы получить возможность в том же интернете получить множество тонких нюансов значения слова. Это будет точней и сочней, чем возможности лаконичной справки. Но, на всякий случай, я даю справку.
Справка — толмач идиш-русский (gоследовательность слов — в порядке упоминания в тексте)
Азохен вей — не позавидуешь. Увы и ах!
Шлемазл — недотёпа, сумасшедший, неудачник
Маме-лошн — материнский язык, идиш
Ло мир але инейнем… — давайте все вместе… (Слова застольной песни)
Лехаим — дословно — за жизнь. По смыслу: будем здоровы
Зол зей брэнэн — чтоб они горели
Мишигине — ненормальный, дебил
Вэй из мир! — «Горе мне!», иногда с оттенком «Боже мой!»
Вос махцах — что делается
Майн гот — мой бог
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer5_7/frejdgejm/
