— Я так думаю, что лучше родиться цыганом, чем евреем, — задумчиво, словно рассуждая вслух, протянул Санёк, бросив хитрый косой взгляд на Мишку. Тот сделал вид, будто не услышал, но напрягся. Он давно приучил себя не реагировать на подобные разговоры, если это не относилось непосредственно к нему, скрывать возникавшую против его воли противную мелкую дрожь и тоскливое тянущее ощущение где-то внутри. Скрывать научился, а бороться с этим — нет, сколько б себя ни убеждал. Заявление Санька явилось для Мишки неожиданностью — раньше тот на подобные темы не высказывался, и теперь предстояло разобраться: просто так ли тот ляпнул от природного скудоумия или имел в виду кого-то конкретного, а именно, своего напарника.
Они отдыхали и тайком покуривали, сидя на площадке, на траверсе огромного карусельного станка. Оба числились там подручными — низшей кастой в цеховой иерархии. Но если Мишка лишь отбывал время обязательной производственной практики после третьего курса института, то Санёк попал в этот ад добровольно. Избежав по каким-то хитрым медицинским показаниям армейского призыва, он удрал от беспросветной однообразности родной алтайской деревни в большой город и, получив «лимитную» прописку, устроился на завод. Жил в общежитии, мечтал о женитьбе на «честной и порядочной» городской, был по-деревенски сметлив и непроходимо невежественен. Невысокий и голубоглазый, с волнистыми льняными волосами и мягким говорком он вызывал при первом знакомстве симпатию, быстро рассеивающуюся при дальнейшем общении, когда вылезали наружу мелкая угодливость, заискивание перед начальством и хамское отношение к тем, кого он по каким-то причинам считал ниже себя. Поизгаляться в цехе Саньку было бы не над кем (любая уборщица считала себя выше подручного), если бы не Костик — тощий щетинистый мужичок лет сорока, с умственным развитием пятнадцатилетнего подростка считался цеховой достопримечательностью и тоже трудился подручным на большом станке — нехитрое это дело. Санёк, решив, что в цеховой «табели о рангах» дурачок уж всяко должен находиться ниже его, начал помыкать Костиком, попытался командовать и раз даже попробовал ударить. Но тут он промахнулся. Костик обитал в цеху с незапамятных времён, был своим, и в обиду его не дали. Токарь-карусельщик Рудик — немногословный немолодой армянин, широкий и массивный, в неизменном коричневом комбинезоне с высокой грудью похожий на приземистый трёхстворчатый шкаф, сгрёб Санька за отвороты спецовки огромной волосатой лапой и, дыша перегаром в бледное с часто моргающими белёсыми ресницами лицо, коротко объяснил, что он сделает с тощей Саньковой задницей, если тот ещё раз попробует тронуть Костика. С тех пор Санёк обходил дурачка, как прокажённого, и затаился, выискивая другого кандидата. Тут и подвернулся студент: временный, тихий и чужой. Зацепиться поначалу было не за что. Студент держался независимо, Санькова превосходства ни в чём не признавал, работу знал — не первая практика, и Санёк было приуныл, но тут помог случай. Раз в конце смены, относя наряды на оплату в бухгалтерию, услышал Санёк совершенно случайно разговор начальника отдела кадров с одной из табельщиц.
— Да что ты? — удивлённо говорила та. — А не похож совсем.
— Да точно, — отвечал кадровик. — Я ж дело его личное видел и паспорт.
— А не похож, — убеждённо повторяла табельщица. — Ну, вот совсем не похож.
А Мишка и вправду был не похож. Среднего роста широкоплечий шатен, с правильными чертами лица и с коротким прямым носом, он прошёл бы через линейки и циркули расовой комиссии ведомства Риббентропа, если б, пожалуй, не глаза — большие, с миндалевидным разрезом, тёмные и печальные. А может, было что-то ещё, что-то не явное, не броское: не карикатурный крючковатый нос, картавость или смоляной кучерявый волос, а что-то неуловимое, но позволяющее на подсознательном уровне безошибочно определить чужака. Туповатый Санёк сам, может, до таких тонких эманаций бы и не допёр, но, получив в подарок неожиданную информацию, обрадовался и решил студента прощупать.
Выложив заранее заготовленную и отрепетированную перед зеркалом в общаге фразу, он выдержал паузу и смачно сплюнул. Слюна была грязно-серая. На планшайбе их гигантского станка вторые сутки подряд крутилась двадцатитонная чугунная махина — заготовка для турбинного подшипника. Резец, который Мишка с Саньком с натугой поднимали вдвоём, со скрежетом отдирал от неё ломкие, искрящиеся на изломе щепки чугунной стружки. Серая пыль шевелящейся москитной тучей висела в густом пропахшем горячим машинным маслом и человечьим потом воздухе цеха, забивалась в ноздри и лёгкие, скрипела на зубах.
Не получив никакого ответа, Санёк озадачился, задумался и упрямо повторил вызов иначе, теперь уже впрямую требуя ответа:
— А хреново наверно быть евреем? А? Как ты думаешь?
— Я думаю, — ответил Мишка, намеренно растягивая слова, чтобы не стала заметна, не проявилась в голосе предательская дрожь, — что сейчас твоя очередь грести стружку. Там уже вон какая куча накопилась. А «основной» вот-вот вернётся — гудок с обеда уже был, значит, они последнего «козла» забивают. А получать за тебя выговоры я не собираюсь. Так что давай-ка ты, философ херов, хватай лопату и паши.
Санёк в ответ на Мишкину тираду хмыкнул, развивать дальше тему не стал, а вальяжно поднялся, с видом победителя не торопясь спустился вниз по грохочущей металлической лесенке и взял лопату. Ответ был неправильный — слишком многословный и интеллигентский, и Мишка понял это, ещё не закончив речь. Надо было просто жёстко послать Санька по матери и погнать его убирать. Сцепиться с ним Мишка не боялся — хлипковат был парнишка, да и трусоват. Но было уже поздно — первый раунд Мишка проиграл.
— А симпатичный паренёк, — подумала, глядя вслед студенту, табельщица Алевтина, выдавшая после смены Мишке его пропуск, — серьёзный, спокойный. Вот бы моей Катьке такого, а то всё то гопников каких-то приводит, то алкашей. Жаль только, что еврей. Хотя, вон — Фёдоровна из литейного живёт уже столько лет со своим Яшенькой и ничего, довольна. Пьёт в меру, хозяйственный. А детей-то она русскими записала и на свою фамилию. Хорошие, кстати, детишки… и не похожи вовсе. Да и у этого парня фамилия — не придерёшься. Тоже, небось, половинка…
Самым правильным выходом, как решил Мишка, обдумывая случившееся по дороге домой и весь долгий нескладный пятничный вечер, было бы просто молча дать Саньку в морду, и Мишка мог это сделать — небольшой опыт таких стычек у него имелся. Но момент был упущен, и все несостоявшиеся варианты и возможности Мишка снова и снова прокручивал уже в постели, ворочаясь без сна, споря с безответной пустотой ночи, и каждый раз находя всё более убедительные, уничтожающие обидчика фразы.
***
Субботнее утро началось с приятной новости: родители спешно собрались на дачу на все выходные. Мишку для очистки совести позвали с собой, но на согласие не рассчитывали — в последние годы их повзрослевший сын в полной мере прочувствовал прелесть обладания свободной квартирой, а поскольку первые осторожные эксперименты показали, что буйных гулянок с битьём посуды, горами мусора и жалобами соседей не устраивается, то родители расслабились и личной жизни отпрыска не препятствовали.
Как только закрылась входная дверь, первым делом Мишка позвонил Саше — черноволосому смуглому существу с мальчишеской фигурой, маленькими острыми грудями и огромными глазами, в которых, если бы не жалящие пронзительно-жёлтые прожилки-молнии, то радужка сливалась бы со зрачком. Сашку он обнаружил среди первокурсников в их в основной массе мужском институте, когда сам уже заканчивал второй курс. Две недели ухаживаний не продвинули его дальше мимолётного поцелуя, сессия была сдана, Сашка улетела на каникулы к себе в Молдавию, Мишка отправился с друзьями в турпоход, а после отбывал месячную практику на ненавистном заводе. Зато осенью, после проведённого порознь лета, они встретились, словно давно уже были парой и как-то быстро сошлись. Весь год Сашка провела в статусе его официальной подруги, была принята и завистливо одобрена в компании, несколько раз присутствовала на семейных праздниках, и мама уже начала тихонько волноваться. И совершенно безосновательно — никаких намерений зацепиться в столице и для того женить на себе их увлекающегося сына у Сашки и близко не было, да и город ей не нравился. Просто ей было хорошо с этим милым, прощавшим ей вспыльчивый характер, разгульный нрав и частое враньё, симпатичным парнем.
А врала Сашка увлечённо и совершенно бескорыстно. Сходу сочиняла сложные и увлекательные истории о невероятных, приключившихся с ней или с кем-то из знакомых событиях, выдумывала фантастические причины своих, случавшихся время от времени загадочных исчезновений, и как только ей начинали верить, тут же легко и весело признавалась во лжи, и потому сердиться на неё и даже ревновать у Мишки не получалось. Поначалу, в первый месяц их близкого знакомства, он понервничал, притираясь к её колючей угловатой натуре, а после смирился и принимал подругу такой, какая есть, и, хоть и не признавался себе в этом, страшно боялся потерять. С ней он чувствовал себя совершенно свободно, мог рассказать ей то, чем не делился даже с близкими друзьями. Она внимательно слушала, сочувствовала, проникалась его проблемами… и тут же забывала. Мишка не обижался — он ведь тоже не слишком вникал (зная невысокую достоверность) в её болтовню, и, когда «под большим секретом» она как-то нашептала ему в постели, что наполовину цыганка, и что бабка её по этой линии была гадалкой, а по другой, отцовской, так и вовсе ведьмой, Мишка и внимания на это не обратил, а лишь уткнулся смеясь в её плоский шелковистый живот и защекотал влажным языком впалую пуговку пупка.
Про стычку с Саньком он неизвестно зачем рассказал ей вечером. Днём они нагулялись в парке; отстояв длинную очередь, попали на новый, оказавшийся невыносимо скучным французский фильм; ушли с середины, а добравшись домой, не утерпели и занялись любовью едва войдя в квартиру. Потом оба вспомнили, что проголодались, и хозяйственный Мишка быстро разогрел и сервировал ужин, мысленно благодаря предусмотрительную маму, оставившую в холодильнике изрядный запас приготовленной еды. Он даже поставил на стол (как подсмотрел сегодня в фильме) два серебряных субботних подсвечника — всё, что осталось из бабушкиного наследства. Спиртное — бутылку красного вина Мишка прятал в ящике дивана — не то, что бы родители совсем не одобряли, но на всякий случай — залезать в скудные родительские запасы, ограничивавшиеся экспортной водкой и шампанским к новому году, было неловко.
То ли хорошо проведённый день, то ли вино и романтический ужин подействовали, но в этот вечер Сашка, обычно требовательная и деловая в постели, была непривычно нежна и ласкова.
— Мой любимый еврей, — шептала она, покрывая его мелкими частыми поцелуями, и Мишка замирал, впитывая ни разу не слышанные ещё от женщины слова.
— Я не твой еврей, — отшучивался он фразой из только что вышедшего романа, не понимая, как реагировать на её признание. — Я свой еврей.
— А вот ещё один мой любимый еврей, — не слушая, мурлыкала она, сползая шелковистой щекой вниз по его животу.
— И это не еврей. Это следствие лечения детского фимоза, — блаженно расслабившись, хмыкнул Мишка, чувствуя, как в медленно накатывающейся волне блаженства растворяются мысли, тают слова и исчезает в сладком тумане окончание фразы, которую он зачем-то — зачем? — начал…
Несмотря на то, что были они уже почти год близки, провести вместе, вот так спокойно по-семейному целую ночь им не выпадало ни разу. Общаги, вечеринки, ключи от комнат друзей, которые надо освободить и привести в порядок к вечеру, насмешливый взгляд соседки и вернувшиеся не вовремя родители — всё перепробовано. А в покое и сытом уюте тихой квартиры разоспались они до полудня, не торопясь полуодетые и расслабленные завтракали, и лишь на второй чашке свежемолотого на ручной старинной мельнице кофе, который Сашка мастерски заваривала сама, отобрав у него турку, Мишка вспомнил неожиданно свой сон. И тут же зачем-то пересказал его.
Сон, как и большинство творений спящего разума, был странен и пугающ. В нём Мишка на дрожащих, непослушных ногах почему-то сначала убегал от Санька по длинному полутёмному коридору, потом вдруг, очутившись в цехе, задыхаясь и хрипя пересохшим горлом, карабкался по бесконечной узкой металлической лестнице, а там на верху уже ждал как-то опередивший его ухмыляющийся Санёк и заносил руку для удара, и Мишка понимал, что подниматься туда не надо, но всё же лез, полз по ребристым ступенькам, с трудом переставляя ватные ноги, и вот он уже близко, вот уже бледное лицо с белёсыми бровями и капельками пота под вздёрнутым носом наплывает, и Мишка бьёт, бьёт по этому ненавистному лицу мягкими бескостными кулаками, а оно хохоча раздувается воздушным шаром, заполняет всё поле зрения… и вдруг пропадает, словно сметённое какой-то силой, резким порывом ветра, и вцепившийся в скользкие перила Мишка замерев заворожённо смотрит, как Санёк падает, медленно и плавно падает с траверсы станка куда-то в глубь, в затягивающее нутро ревущего чудовища, падает и никак не может достичь дна, где посверкивая визжит, вгрызаясь в чугунную плоть, гигантский зуб резца.
Сашка отнеслась к рассказу заинтересованно и даже слегка встревоженно.
— А вы там вдвоём были? — и видя непонимание на его лице, пояснила. — Ну, никого больше не было?
— Вроде нет. А почему ты спрашиваешь? — недоумённо поинтересовался Мишка.
— Ну, значит, никто тебя не видел. Тогда всё в порядке, — серьёзно растолковала она. И, глядя в Мишкино удивлённое лицо, не выдержала и расхохоталась.
— Да ну тебя — вечно ты со своими шуточками, — притворно надулся он.
Но огромные Сашкины глаза, вопреки обыкновению, не смеялись вместе с ней. Она явно хотела что-то ещё сказать… но промолчала.
***
В понедельник Мишка на работу не пошёл — отгул был взят заранее. Накопился длинный список дел, разобраться с которыми можно было только в будни — от похода к зубному, до консультации с институтским куратором, так что на заводе он появился только во вторник. Фотография Санька в траурной рамке висела у входа в цех, рядом с доской объявлений. Под ней стоят столик, на нём — скромная вазочка с тремя красными гвоздиками. Мишка замер, рабочие, торопившиеся на смену, задевали его протискиваясь, тихо матерились, но он не замечал. Никто не останавливался — новость была вчерашней, все уже знали, удивление и сожаление, вызванное чужой смертью, улеглось, вытесненное привычными заботами. Разъяснилось всё в раздевалке, где Костик, сопя и заикаясь, рассказал Мишке, с неохотой натягивающему рабочий комбинезон, как всё произошло. Случилось всё в ночь на воскресенье. Это была не их смена, но заболел один из подручных. Мишке даже не предложили — знали, что студент не согласится, а Санёк, позарившись на двойную оплату и обещанный отгул, вышел на замену. То ли задремал он на траверсе, то ли поскользнулся — не понятно, но свалился внутрь вращающейся детали и его затянуло под резец.
— Кровищи было, — захлёбываясь вещал Костик, вдохновлённый редко выпадающим ему вниманием. — Весь понедельник планшайбу мыли. А ментов понаехало, начальство всё заводское сбежалось. Ух, что тут было. Мастера, говорят, под суд хотят отдать, но это вряд ли — его вины тут нет. И «основной» тоже тут не при чём — он в это время наряды в конторке заполнял.
Мишка уже не слушал. Перед глазами у него кружилась чугунная махина, в жадно раскрытую пасть которой медленно засасывало его бывшего напарника.
Сашке он рассказал о происшествии этим же вечером. Отнеслась она к его рассказу на удивление безразлично, поохала для вида, но заметно было, что не так сопереживает, как думает о чем-то своём. Они сидели в маленьком полупустом кафе, отхлёбывали кислое полусухое вино и лениво ковырялись в никелированной вазочке с быстро оплывающей горкой мороженого. Сашка вела себя спокойно, пока на Михаила, которого не отпускало нервное напряжение этого дня, не напала несвойственная ему болтливость, пока не стал он снова и снова возвращаться к своему сну, говорить о своей вине, о том, что он… Сашка швырнула ложечку — брызги мороженного разлетелись по пластиковой поверхности стола — и, наклонившись вперёд, яростно зашипела:
— Прекрати! Что за истерика? Что за ерунду ты несёшь? Какая вина? Ну, совпадение — приснилось тебе! Сон вещий — слышал про такое? Случается! Ещё и не такое случается. Ты тут вообще ни при чём!
Огромные бешеные глаза её со слившимися в одно чёрное блестящие пятно зрачком и радужкой оказались чуть ли не у его лица, и повеяло оттуда на Мишку таким же космическим холодом и бесконечностью, как из бездонной пропасти, в которой канул незадачливый Санёк. Впрочем, она мгновенно сменила тон, стала гладить Мишкину руку, успокаивать его, ласково убеждать, чтоб не мучил себя, что это всё простое совпадение, что надо об этом забыть, ну и, конечно, никому и никогда не рассказывать. Ночами его мучили кошмары, но потом наступал день, и появлялась Сашка и отвлекала, и ласкала, и ругала. Постепенно он расслабился и не сразу, но дал себя уговорить, и всё пошло, как прежде, благо заводская практика заканчивалась, приближалась осень, а с ней новый семестр и новые заботы.
С Сашей они встречались по-прежнему — гуляли, любили друг друга: когда в общежитии, где у Саши была койка с панцирной сеткой в комнате с тремя соседками, когда в пустующей квартире кого-нибудь из приятелей, а когда и закрывшись в ванной во время шумной студенческой гулянки, но как-то так всегда выходило, что спать им вместе, даже когда предоставлялась такая возможность, не удавалось. То Сашка вспоминала, что у неё завтра с раннего утра какое-то важное дело, то якобы ей кто-то только что позвонил, и срочно нужно куда-то мчаться, то… А потом неожиданно объявила, что уезжает. Что семейные проблемы требуют её обязательного присутствия дома, что переводится она в институт в родном Кишинёве, и что проводить её, конечно, можно, но лучше не стоит — попрощаемся сейчас.
***
В ресторан его пускать не хотели — всё зарезервировано под банкет для участников конференции. Михаил возмутился — он уже пятый день жил в этой районной гостинице, и что ж ему теперь — бродить по незнакомому городу в поисках ужина? Охранник был непреклонен, и так бы и отправился незадачливый постоялец спать голодным, но тут подоспел метрдотель, с которым Михаил не то что бы сдружился, но несколько раз подолгу курил и болтал обо всём, кроме политики, — и его пропустили. Мишка, превратившийся к этому моменту в солидного и семейного Михаила Аркадьевича, давно приучил себя заводить знакомства с такого рода людьми — метрдотелями, администраторами гостиниц, билетёршами в кассах — со всеми, кто может так или иначе оказаться полезными командированному, а ездить ему приходилось часто. Когда мутный поток перемен размыл прежний быт, границы государств и отношений между людьми, Мишку вместе со всеми подхватило и понесло, то обдирая о каменистое дно, то выбрасывая ненадолго на обманчивую поверхность тихой заводи. Побывав продавцом кооперативного ларька и финансовым брокером на лопнувшей вскоре бирже, он всё-таки выплыл, вспомнил о полученной когда-то специальности и прибился к берегу, устроившись в солидную компанию в качестве монтажника и настройщика чего-то железного и крайне необходимого в новом мире.
Недовольный официант нашёл ему место в укромной, обтянутой бордовым плюшем нише, где кроме него за отдельным столом уже гуляла небольшая компания — двое мужчин и женщина. Сидели, судя по полупустым бутылкам и полным пепельницам, давно, на нового соседа внимания не обратили и продолжали громкую, свойственную уже изрядно подвыпившим людям, беседу. Михаил разместился к ним боком, решив, что спиной будет невежливо, а ужинать, разглядывая весь вечер эту троицу, ему не хотелось. Официант, сменивший раздражение на вежливое презрение, молча принял заказ, быстро принёс водку и салат и безразлично пообещал поторопить повара с горячим. Мишка торопливо выпил первую, закусил и, чувствуя как теплеет внутри, как ослабляется жёсткий корсет дневного напряжения, закурил и лишь тогда прислушался к разговору за соседним столиком, вздрогнул и медленно, стараясь не привлечь внимания, повернулся.
Мужчины: один — вальяжный холенный блондин в светлом костюме и галстуке-бабочке и другой — полноватый, запущенный, с отвисшими щеками сенбернара и брюшком, натягивающим выпирающую из под серого пиджака вышитую рубашку, сидя по разные стороны стола, увлечённо беседовали, откинувшись на спинки стульев. Толстяк был Мишке не знаком, а вот блондина он уже где-то видел — то ли на обложках глянцевых журналов, то ли даже на экране телевизора. Что-то тёмное и грязноватое связанное с этим породистым лицом, копошилось в Мишкиной памяти, но припомнить он не успел, потому что между этими двумя, подперев подбородок оголёнными до локтей смуглыми руками, сидела молодая черноволосая женщина, и огромные чёрные глаза её, в которых радужка сливалась со зрачком, не отрываясь и не мигая смотрели на Мишку.
— Ну и что, что не похож. Папу-то вы его помните? Завкафедрой… да-да — вот он и есть, — хорошо поставленным тенором вещал блондин. — Ну, вот и я о том же. Нет — я вовсе ничего не имею против евреев. Среди них есть замечательные люди, хорошие учёные. Да у меня у самого — несколько друзей-евреев. Но всё же есть, знаете ли, какие-то родовые и не совсем приятные черты даже в лучших представителях этого народа… Эта их семейственность — везде за собой своих тянут, и эта мелочность, суетливость. И ещё — странное сочетание униженности и заносчивости… А посмотрите, что они при этом вытворяют с бедными палестинцами. Это же сущий геноцид!
— Не могу согласиться с вами, Александр Александрович, — гудел басом толстяк. — Какая такая униженность? Наглый и беспардонный народец, считающий себя выше других. А всё прочее лишь мимикрия, прикрытие полной уверенности в своей исключительности и богоизбранности. Они же нас с вами в грош не ставят.
— Знаете, — продолжал первый голос. — Я как-то подумал, что если бы я верил в переселение душ, и у меня был бы выбор родиться в следующей реинкарнации цыганом или евреем, то я б, пожалуй, выбрал табор.
Официант принёс горячее, Мишка, не помня, что он заказывал, удивился, и хотя аппетит пропал, быстро проглотил принесённое, не разобрав толком, что именно ест. Допил не закусывая остаток водки. Снова закурил и, ощущая на щеке сверлящий взгляд, решился — написал крупно на салфетке номер своей комнаты и лишь тогда снова повернул голову и, убедившись, что мужчины всё так же увлечены разговором, показал женщине.
***
Саша поскреблась в дверь его номера, когда Михаил уже решил, что ей не удалось смыться с банкета, и решил лечь спать пораньше. Мысль о том, что она просто не захочет прийти, у него почему-то даже не возникала. День был тяжёлый, и нервное напряжение, подстёгнутое неожиданной встречей и подслушанным в ресторане разговором, требовало дополнительной, уже заготовленной на тумбочке таблетки снотворного. Хорошо — принять не успел.
Саша пахла незнакомыми духами, коньяком и щедрым молодым телом, и лишь едва слышный аромат сигар, которые курил блондин, вносил диссонансную нотку в этот, так возбудивший Михаила букет. Первые слова прозвучали не скоро — когда отдышавшись она, лёжа навзничь на развороченной постели, прошептала, глядя не на Михаила, а куда-то вверх, на пробегавшие по потолку отсветы от уличных реклам и фар проезжающих мимо машин.
— Мой еврей.
— Я не твой еврей, — вспомнив традицию отшутился Мишка. — Я свой еврей.
Почему-то было не смешно. Он встал, включил торшер и при его неярком желтоватом свете, наконец, рассмотрел её всю. Она не слишком изменилась — те же мальчишеские бёдра, те же угловатые плечики, вот грудь только налилась, и в движениях появилась плавность и уверенность — чего он не замечал раньше. Она повзрослела.
В груде смятой одежды он отыскал сигареты. Саша знаком показала, что и ей тоже. Раскурил и отнёс ей в кровать вместе с пепельницей и стаканом красного вина. Вино оказалось дрянное, стакан из тумбочки под телевизором плохо протёртым, с мутными разводами. От окна дуло, и Мишку начало знобить. Он забрался в постель и, подвинув сидевшую по-турецки скрестя ноги, Сашу, накрылся одеялом. Почему-то захотелось задеть её, уколоть.
— И кто из этих двоих (он с трудом удержался, что б не сказать грубость) твой муж? — обручальное кольцо на её пальце он заметил сразу.
Она посмотрела внимательно, почувствовав его изменившееся настроение, но ещё не понимая причины.
— Я думаю, ты уже догадался — не настолько же плохо ты меня знаешь.
А он и впрямь уже догадался. Представить этого неопрятного толстяка её мужем было невозможно, а вот сосредоточившись на блондине Мишка его вспомнил! Мелькал в новостях, да и знакомые обсуждали. Быстрая головокружительная карьера, интервью, обложка журнала — самый молодой из… И ещё — какой-то душок, шлейф неопределённых слухов и ничего конкретного, но несколько его конкурентов и противников продвижения по служебной лестнице внезапно умерли или погибли в результате несчастного случая. И всегда это происходило вовремя. Случайности… Очень своевременные случайности.
Сашка забралась к нему под одеяло, вытянулась, прижалась — горячая и гладкая. Михаилу сразу стало жарко, но ему было никак не остановиться.
— А ты тоже считаешь, что лучше родиться цыганкой, чем еврейкой?
— Так я же и так наполовину цыганка, али забыл, серебряный мой? Давай погадаю! — развеселилась Сашка.
— А этот твой, чистопородный, знает о твоих цыганских корнях?
— Нет, конечно. Об этом никто не знает, кроме тебя. Да и ты знаешь только то, что я тебе насочиняла, — прошептала она и не удержалась, прыснула, защекотала его ухо горячим влажным смехом и принялась едва касаясь гладить, ласкать, как умела только она, и Мишка, удивляясь себе, снова потянулся к её ненасытному и такому желанному телу.
После его уже без всякого снотворного стало клонить в сон, и он уже в полудрёме, прижавшись щекой к её шелковистой макушке, пробормотал:
— Останешься?
— Что ты — конечно, нет. Банкет же не на всю ночь. Да и нельзя нам спать вместе — забыл?
— Что забыл? — не сообразил Мишка.
— Как что? Сны у нас общие, или ты так и не понял? — Саша выскользнула из под его руки, приподнялась, и лицо её теперь находилось почти вплотную к Мишкиному. Жёлтые прожилки в радужке исчезли, и огромные чёрные круги её зрачков поглотили его, не отпускали, затягивали в жуткую бездонную глубину. У Мишки начала кружиться голова, захотелось отодвинуться, но не удавалось даже пошевелиться. Он начал задыхаться, но тут сдавливавшие его щупальцы разжались, и всё прекратилось. Саша откинулась на подушку и каким-то другим, безнадёжным голосом закончила. — Общие. Сливаются они, складываются. И ничего поделать с этим я не могу.
Вскочила, стала собирать разбросанные по всему номеру вещи и быстро одеваться. Ошеломлённый Мишка, ещё не полностью придя в себя, сидел на кровати, молча следил за ней, и лишь когда Саша, гибко проскользнув в облегающее платье, стала подкрашиваться перед зеркалом в прихожей, спросил:
— А он понял?
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer5_7/vreznik/
