Бог жесток.
Стивен Кинг. Безнадёга
Сквозь узкую щель между плотными коричневыми шторами в комнату пробивался слабый свет серого осеннего утра, ложась на циферблат висящих рядом с окном стенных часов. Стрелки показывали семь двадцать. За последние три месяца Джонас всё чаще и чаще просыпался именно в это время – тридцатью-сорока минутами раньше своего обычного часа пробуждения в «прошлой жизни». Тогда это вызвало бы у него лишь глухое раздражение из-за украденного куска сна, но сейчас всё было иначе. Джонас долго размышлял над тем, чем был вызван подобный «сбой программы», пока однажды не осознал: таким образом его организм просто-напросто пытался восполнить то огромное количество времени, которое прошло для него впустую за все эти годы. Необходимо было привыкать к новой, казалось бы, уже навсегда забытой жизни, и здесь как нельзя лучше помогали свободные от рутинных сборов на работу утренние полчаса наедине с собой. Джонас неторопливо поднялся с кровати, сунул ноги в уютные пушистые тапочки, подошёл к окну и слегка раздвинул шторы. За толстым двойным стеклом средней силы дождь стучал по усыпавшим тротуар разноцветным листьям. Редкие прохожие передвигались быстрыми шагами, воздвигнув над собой купола блестящих от воды зонтов. В Город пришёл Ноябрь, и это было великолепно. Джонас вдруг подумал о том, насколько ощущение счастья меняет отношение человека к деталям окружающей реальности. Счастье заставляет тебя видеть некую скрытую подоплёку за самыми обыденными вещами. Приём пищи за завтраком становится наполненным неуловимым, но глубоким смыслом, облачение в одежду начинает доставлять удовольствие, всё вокруг намекает на присутствие где-то рядом неизъяснимо прекрасной стороны существования. Это чувство чем-то сродни странному свойству памяти, состоящему в том, что по прошествии времени человек может вспоминать с ностальгией даже одни из самых чёрных дней своей жизни. При этом он продолжает знать, что в тот момент ему было плохо, и тем не менее со всей искренностью жалеет о прошедшем. Подобное ещё случается, когда в нашем окружении появляются вдруг какие-то новые, необычные люди. Они притягивают нас своей неординарностью, порой мы даже восхищаемся ими, и вот тогда нам начинает казаться, что всё, что бы ни происходило с этими людьми, в корне отличается от нашей скучной обыденности, хотя зачастую на самом деле всё обстоит совершенно не так. Быть может, суть всего этого заключается в нашей натуре с её извечной неудовлетворённостью настоящим. Странно, но из тысяч прочитанных Джонасом книг ни в одной он не встречал размышлений на подобную тему. Наверное, для литераторов самым сложным в их труде является описание подсознательных процессов, перед которыми пасует любой словарный запас… Интересно, что сказал бы на это великий бытовой психолог Рик?
Воспоминание о Рике непроизвольно повернули мысли Джонаса в иное, не слишком приятное русло. Как бы ему того не хотелось, но по-прежнему имя старого друга вызывало в мозгу ассоциации с Большим Сэмом, вальяжно посасывающим сигару возле своего авто. Этот мерзкий образ, как будто слизанный из третьесортного гангстерского фильма, мог несколько подпортить оставшуюся часть утра, однако Джонас доведённым до автоматизма усилием заставил его потускнеть, а затем и вовсе опуститься в неведомые глубины сознания. Способность эту он открыл в себе недель пять-шесть тому назад, и поначалу по привычке отнёсся к ней весьма скептически, и тем сильнее было его изумление, когда он убедился в её действенности. Хильда называла это «внутренним фронтом», на котором постоянно идут бои, и успех сражения зависит в первую очередь от твоей уверенности в себе. Есть, конечно, и другие факторы победы, как, например, самоанализ и поиск наилучшей методики борьбы, и всё же ничто так не помогает в войне, как осознание собственных сил. Голос Хильды, произносящей эти слова, вдруг отчётливо прозвучал в ушах Джонаса, он перевёл свой взгляд налево и встретился глазами с любимой. Чуть склонив голову набок, будто прислушиваясь к шуму дождя на улице, она задумчиво смотрела вдаль. Джонас приблизился к столу, слегка коснулся пальцами стекла рамки, в которую была заключена фотография, и мысленно поблагодарил ту, которая пришла в его жизнь и научила давно утраченной вере.
Прошло ещё несколько минут. Ни снаружи, ни внутри ничего не менялось. Дождь всё так же продолжал лить на Город, и в этом было некое умиротворение, словно бы фея из сказки поливала сверху сонным эликсиром гигантское каменное чудовище, заставляя его понемногу погружаться в волшебный безмятежный сон. Джонас убрал свою постель, прошёл на кухню и, не зажигая света, начал жарить яичницу. В такие моменты, когда силуэты двухсотлетней давности домов за окном были подёрнуты водяной вуалью и дождевые капли разлетались сотнями брызг на скатах древних крыш, время будто бы прекращало свой ход, сворачиваясь в клубок, и потому казалось почти кощунственным, включая электричество, разрушать эту хрупкую иллюзию. Так, в полумраке, Джонас уже не одну сотню пасмурных дней совершал свои утренние ритуалы, словно впитывая в себя покой безмолвной квартиры, создавая защитный кокон от безумия внешнего мира. С появлением Хильды необходимость этой подготовки отпала, осталась лишь привычка, но сегодня Джонаса не покидало предчувствие, что его ждут какие-то важные свершения, которые потребуют много внутренних сил. Ощущение это сопровождало его в течение всех сборов, но как он ни старался вникнуть в суть происходящего, ему не удавалось ни на йоту приблизиться к пониманию. Одевшись, и проходя мимо огромного шкафа, где ровными рядами расположились разноцветные корешки книг, Джонас в который раз спросил себя, сможет ли он до конца спокойно наблюдать, как станет меняться его мир, сложенный из тысяч вещей, мир, география которого изучена вдоль и поперёк, мир, где исключены штормы и ураганы. Диккенс и Гюго, Достоевский и Кафка, Маркес и Зюскинд на массивных дубовых полках предлагали сотни ответов, но Джонас прекрасно знал, что ни один из них не сделает выбора за него самого. Вдруг он осознал, что вопрос этот возник в его голове скорее машинально, и ответ, каков бы он ни был, не имел сейчас почти никакого значения. Джонаса охватило чувство лёгкой эйфории и уже в прихожей, проводя расчёской по волосам, он не удержался и улыбнулся своему отражению в зеркале той улыбкой, когда кончики губ лишь слегка приподнимаются кверху, и все испытываемые человеком чувства наполняют собой его глаза, которые только в такие минуты и становятся истинными колодцами, ведущими в душу.
Джонас закрыл входную дверь и опустил ключи в боковой кармашек сумки, на дне которой, вместе с папкой черновиков нового перевода, лежал небольшой плеер и наушники-«затычки». Сегодня, впрочем, им, по всей видимости, предстояло оставаться на своём месте, и дело было вовсе не в дожде. Наушники в сумке не боялись влаги, и в другое время Джонас с удовольствием переключил бы своё восприятие на что-нибудь ненавязчивое и атмосферное, чтобы скоротать дорогу, однако сейчас ему хотелось остаться наедине лишь со своими мыслями, и музыка в этой ситуации стала бы скорее помехой, нежели приятным фоном.
Впереди лежали двадцать минут дороги на работу, извилистого пути между приземистыми домами старой кладки, выложенного выщербленным временем булыжником, в выбоины которого осенью всегда забивались ошмётки палых листьев. Дождь не прекращался, и, едва выйдя из подъезда, Джонас, насколько это было возможно, поднял вверх воротник плаща. Даже в такую погоду он не носил головной убор и не брал с собой зонт – привычка со смутной этимологией, корнями уходившая в раннее детство. Ещё до смерти матери Джонас иногда пользовался трамваем, когда на улице было слишком уж холодно либо в тех редких случаях, когда он по каким-то причинам опаздывал. Тем не менее, делать это он никогда не любил. Трамвай казался ему железным монстром, совершенно нелепо выглядевшим в этой части Города, где гораздо уместнее смотрелись бы конные упряжки или кареты с родовыми гербами на дверцах. Когда мать после быстротечной отчаянной, но безнадёжной борьбы сложила оружие перед раком, Джонас на неделю впал в тяжёлый ступор. Он с трудом осознавал происходящее и из всей вереницы лиц, мелькавших перед ним, хорошо запомнил лишь Аннеке, неотступно находившуюся тогда рядом, и плохо выбритого усталого отца, с мешками под глазами и неухоженными встрёпанными волосами. Отец, не проявляя особого интереса к происходящему, бесцельно слонялся по квартире из угла в угол, изредка вяло реагируя на соболезнования, но Джонасу казалось, что в зрачках его при этом затаилась злость на сына, который никогда не испытывал мук из-за развода родителей, и даже рад был полученной в результате территориальной свободе. Абсурдность этих рассуждений была налицо, и всё же Аннеке стоило долгих часов разговоров, чтобы убедить его в обратном. С отцом они больше не виделись со дня похорон, впрочем Джонас и не испытывал ни малейшего желания вникать в нынешнюю жизнь этого человека и его новой семьи с их мещанством и ленью. Именно с тех самых пор Джонас перестал пользоваться транспортом при перемещении на небольшие дистанции. Первое время после смерти матери он просто физически не мог находиться в запертой клетке трамвая или автобуса, испытывая своеобразную клаустрофобию из-за потока мгновенно наваливавшихся на него мыслей и воспоминаний. Ходьба же очищала, позволяя сосредотачиваться только на равномерном движении вперёд, и свежий воздух, которого так мало в центральной части Города и пока что ещё хватает здесь, выветривал из головы то, что вызывало тупую неотвязную боль. Понемногу пережитое притупилось, а со временем и вовсе ушло в область воспоминаний, возвращавшихся только иногда по вечерам, осталась лишь привычка к пешим прогулкам, прочно вошедшая в жизнь как всегда полуприкрытые шторы и обязательные две главы очередного романа перед сном.
Джонас продолжал двигаться дальше, обходя стороной попадающиеся на дороге большие лужи и перешагивая менее значительные. Сегодняшний дождь лишил его удовольствия выкурить по дороге первую, самую вкусную за день сигарету, но в этом не было ничего особо неприятного. В конце концов, не меньшее удовольствие от табачного дыма он сможет получить стоя под навесом на веранде своей конторы, наблюдая за тем, как на противоположной стороне улицы за стеклом витрины газетного киоска продавщица сортирует свежую прессу. Проходя мимо подъезда, над входом в который была прикреплена табличка с номером 43, Джонас в который раз подумал, что именно пристрастие к пешим прогулкам в конечном итоге привело его к встрече с Большим Сэмом. Однажды, где-то год спустя после разрыва с Аннеке, они с Риком бродили в этом районе, пользуясь случайно выдавшимися несколькими часами свободного времени. Вечерело, и сумерки придавали улице ещё больше таинственности, в тишине которой между стенами домов материализовывались призраки далёкого прошлого. Без всяких объяснений Рик вдруг увлёк друга под одну из внешне ничем не примечательных арок. Они прошли сквозь узкий проход, оказавшись в небольшом дворике-колодце, утопавшем в буйно разросшейся зелени. В глубине его виднелась покрытая ржавчиной калитка. Рик толкнул её рукой, и Джонас на мгновение застыл на месте, изумлённый открывшейся перед ним картиной. Даже зная о пристрастии своего спутника к таким сюрпризам, он никак не ожидал увидеть чего-то подобного. Сразу за калиткой начинался огромный двор шириной с два футбольных поля, противоположный конец которого терялся где-то вдали. Уже потом, во время своих неоднократных посещений этого места, Джонас сумел детально изучить планировку двора, где давно неработающий фонтан, украшенный облупившимися фигурами мифических морских тварей, соседствовал с баскетбольной площадкой, а в двух шагах от горбатой трансформаторной будки среди переплетения ветвей укрылась беседка, построенная ещё в позапрошлом веке. В тот же момент он не видел ничего, кроме бесконечных зелёных волн, уходящих к горизонту, чтобы разбиться где-то о далёкое неведомое побережье. Рик рассказал, что ещё пятьдесят лет тому назад такие дворы можно было встретить практически в любой части Города, сейчас же они сохранились лишь в Старых Кварталах, которых пока не коснулось железное дыхание урбанизации, и число их теперь не превышает пяти. В тот вечер Рик и Джонас целый час провели, сидя на старой скамейке под навесом из листьев. Они почти не разговаривали, лишь время от времени выкуривая по сигарете, а потом, немногословно попрощавшись, разошлись по домам. Уже значительно позже Джонас интуитивно догадался о присутствии во дворе той, почти не дошедшей до нас магии прошлого, которая подпитывает и очищает человека, восполняет потерянные в битве с Городом силы, и на фоне которой любые изречённые слова кажутся ненужными и глупыми. Двор был реликтом, анахронизмом, динозавром из бог весть каких глубин веков, но в то же самое время он оставался твердыней, может быть последним местом средоточия энергии, от которой человек раз и навсегда отказался, ступив на путь цивилизации. С того времени Джонас стал по меньшей мере раз в неделю заходить в подъезд дома номер 43, стремясь хоть немного освободиться от бремени, добровольно взваленного себе на плечи. Так продолжалось несколько лет – до тех пор, пока одним январским зимним вечером около года тому назад Джонас не забрёл во двор, засыпанный грязным вязким снегом, чтобы несколько минут побродить между голых деревьев. Было не слишком холодно, не настолько, правда, чтобы сидеть на заснеженной скамейке, и Джонас сам того не заметил, как дошёл почти до самого противоположного конца двора, где с одной стороны громоздились уродливые коробки гаражей, а с другой зиял провал арки. Куда вёл находящийся за ней проход, и вёл ли куда-то вообще, он не знал, что, впрочем, его мало интересовало. Вокруг было безлюдно, и потому внимание Джонаса сразу же привлёк шикарный автомобиль в стиле «ретро» возле парадной одного из домов, окна которого выходили во двор. Тусклая лампочка над дверью нечётко освещала лица стоявших возле машины людей, и всё же одно из них показалось Джонасу смутно знакомым. Приземистый тяжеловесный мужчина в распахнутом пальто и глубоко сидящей на голове «гангстерской» шляпе опирался на капот и лениво покуривал сигару, нарочито небрежным жестом поднося её ко рту и выпуская в воздух клубы дыма. Рядом с «мафиози» с ноги на ногу переминался комичного вида коротышка в светлой куртке и с непокрытой головой, который, по всей видимости, что-то торопливо доказывал безмолвствующему собеседнику, нервно потирая при этом руки. Третий участник сцены стоял чуть поодаль спиной к Джонасу, и никаких его примет, кроме широченных плеч и бритого затылка, разглядеть было невозможно. Внезапно, не дожидаясь окончания монолога коротышки, курящий вдруг опустил левую руку на затылок своего визави и небрежным движением запястья толкнул его в сторону парадной так, что несчастный почти влетел в распахнутую дверь. «Мафиози» тяжело шагнул следом. Бритоголовый замкнул цепочку, и на улице вновь воцарилось ничем не нарушаемое спокойствие. Джонас, на дух не выносивший ничего, имеющее хотя бы малейший намёк на криминал, отвернулся, и попытался выкинуть только что увиденное из головы, однако вечер уже был безнадёжно испорчен. Пришла пора возвращаться домой. Джонас ещё несколько минут помедлил, пытаясь окончательно смириться с ситуацией, повернулся на сто восемьдесят градусов, сделал несколько шагов, и в этот самый момент из по-прежнему распахнутой двери парадной наружу выкатился коротышка. Куртка его сбилась и была распахнута на груди, открывая чёрный вязаный свитер, туго обтягивающий солидное брюшко, и хотя расстояния и освещение не позволяли чётко увидеть его лицо, можно было поклясться, что на нём застыла гримаса смертельного ужаса. Словно затравленный заяц, коротышка секунду-две озирался по сторонам, попутно мазнул взглядом по Джонасу, при этом совершенно его не замечая, а затем стремительно рванулся по направлению к гаражам. Джонас ещё успел подумать, что этот человек, видимо, должен был хорошо знать топографию местности, раз рискнул углубиться в столь запутанный лабиринт, как из подъезда появился «мафиози» со своим подручным. В отличие от коротышки, в их действиях не было ничего суетливого, лишь холодная сосредоточенность идущей по следу гончей. «Мафиози» хватило каких-то двух-трёх поворотов головы, чтобы оценить обстановку, а затем его глаза сосредоточились на замершем на месте Джонасе. С поразительной для своей комплекции скоростью человек в пальто приблизился, и Джонас как в кошмарном сне увидел над собой лицо с двойным подбородком, мясистыми губами и тонкими будто бы женскими бровями, совершенно нелепо смотревшимися на фоне массивного выпуклого лба. От «мафиози» пахло потом, табаком, крепким одеколоном и погоней, и когда он раскрыл рот, то в его скрипучем голосе было слышно опьянение азартом.
– Здесь только что пробегал парень. Куда он делся?
Сам тон и манера построения этой фразы, казалось, напрочь отвергали возможность неправдивого ответа, и Джонас уже готов был мотнуть головой в сторону гаражей, как вдруг адреналин, огромными дозами поступающий в кровь, сыграл с ним шутку, о которой он впоследствии неоднократно вспоминал с сожалением. Вместо того, чтобы повести себя единственно возможным благоразумным путём, он махнул рукой по направлению к арке и выдавил из себя «туда», стараясь придать при этом своему лицу как можно больше искренности. «Мафиози» наклонился ещё ниже, отчего холодная лапа страха оплела собой внутренности, и почти прошептал, пристально всматриваясь Джонасу в глаза: «Если соврал, я тебя достану». Секундой позже он отвернулся и сделал рукой знак своему сопровождающему. На мгновение тот развернулся таким образом, что Джонасу стала видна покрытая щетиной скула и неприятного вида большая родинка возле мочки уха, а затем оба преследователя кинулись к автомобилю. Взревел мотор, из-под колёс во все стороны брызнули комья мокрого снега, и машина пушечным ядром исчезла в тёмном жерле подъезда. Практически не чувствовавшему под собой ног от полученного стресса, Джонасу стоило немалых усилий, чтобы заставить себя сдвинуться с места. Впрочем, дальше дело пошло значительно лучше, вплоть до того, что последние несколько сот метров до своего дома он просто бежал, не разбирая дороги, поднимая с каждым ударом ноги о землю брызги, ложившиеся несмываемыми пятнами на куртку и брюки. Уже в квартире, сидя под пледом на диване, Джонас подряд выпил несколько рюмок коньяка, вопреки своему правилу не употреблять спиртного в течение недели, но даже алкоголь не помог ему избавиться от навязчивых мыслей, стальным крючком прочно зацепившихся за серое вещество мозга. Он думал о коротышке, который, быть может, в тот момент отсиживался за углом одного из гаражей, дрожа от холода и испуга, о животном ужасе, пережитом при виде нависающего сверху лица под полами чёрной шляпы, но больше всего о возможных последствиях столкновения. Из головы не шли сказанные «мафиози» слова, не оставлявшие сомнений в том, что при первой же возможности этот человек приведёт свою угрозу в исполнение. Джонас отнюдь не чувствовал себя героем, скорее наоборот, он всё больше и больше мучился из-за совершённого поступка, но сделать ничего было уже невозможно. Остаток вечера прошёл в гнетущих размышлениях, изредка прерываемых робкими доводами рассудка. Следующее утро, вопреки всем канонам, не принесло никакого просветления. Дошло до того, что на работе Джонас битых полтора часа просидел над одной страницей текста и очнулся лишь тогда, когда заглянувший в кабинет шеф сделал удивлённые глаза и постучал кончиком карандаша по циферблату ручных часов. Годами создаваемая, кирпич к кирпичу подогнанная жизнь, рушилась на глазах. Все разумные мысли о том, что бандиты вряд ли имели возможность проверить слова впервые в жизни встреченного человека, мгновенно отступали под натиском нерассуждающего страха. А пять дней спустя Джонаса ждал настоящий шок, когда, открыв предпоследнюю страницу свежей газеты, он наткнулся на фотографию коротышки, распластавшегося на дощатом полу какого-то строения. Из помещённого ниже объявления следовало, что господин Уэллер, мелкий предприниматель сорока трёх лет, был найден застреленным на даче одного из своих приятелей. По словам последнего, Уэллер обратился к нему за несколько дней до убийства с просьбой предоставить ему на некоторый срок укрытие, умолчав однако о причинах своих опасений. По делу было начато расследование. Заметка на добрых минут сорок привела Джонаса в состояние глубокого ступора, в котором все краски мира сводились к бесформенным красным разводам на жёлтом фоне – пятнам крови, заляпавшим пол пригородной дачи. Позже, попытавшись здраво проанализировать ситуацию, Джонас даже умудрился найти в ней некоторые позитивные моменты, ведь коротышка, согласно газетному тексту, был убит не в злополучный день их встречи, и потому его преследователи, видимо, так и не узнали в какую же сторону он тогда побежал. Впрочем, эти рассуждения вряд ли приносили хоть какое-то ощутимое облегчение, особенно учитывая то, что страшный фотоснимок активизировал некие центры памяти Джонаса, заставив его вспомнить, где он раньше видел «мафиози». Именно это лицо несколько раз мелькало по телевидению среди свиты охранников одного из политических деятелей Города, обладавшего, к слову, весьма сомнительной репутацией. Впоследствии имя «мафиози» (которое Джонас, естественно, не помнил) упоминалось в связи с какими-то махинациями то ли со спиртным, то ли с наркотиками. Оптимизма вся эта информация не прибавляла, и в конце концов Джонас, не в силах больше одному нести свой груз, рассказал о случившемся Рику. Тот выслушал друга и в тот же день, не вдаваясь в излишние подробности, навёл справки у своей жены. Джонас терпеть не мог людей, всегда бывших в курсе всех последних событий, предпочитая носителей более интеллектуальной информации, и это было ещё одним поводом для него недолюбливать Сандру, которая как раз в полной мере обладала вышеописанным качеством. Тем не менее, сведения, полученные от неё на этот раз, оказались небесполезными. Именно на их основе, отбросив всё ненужное и восполнив недостающие звенья своими домыслами, Джонас сумел составить приблизительное представление о том, кем на самом деле был Большой Сэм. Приехавший в Город откуда-то с Юга, Сэмюэль Беллански действительно подпадал под определение гангстера, и здесь прозвище, мысленно данное ему Джонасом, подходило как нельзя более кстати. Впрочем, до уровня мало-мальски пристойного мафиозного дона Большой Сэм явно не дотягивал. Подвизавшийся в начале своей карьеры в качестве начальника охраны политика с дурной славой, он вскоре понял, что такая деятельность вряд ли принесёт ему большие дивиденды, и перешёл на нелегальное положение. Сколоченная банда не брезговала никакими сферами криминала, и понемногу о ней начали говорить в Городе. Большой Сэм не отличался ни большим умом, ни особой хваткой, и, скорее всего, быстро бы канул в неизвестность, как и тысячи ему подобных, если бы не одна черта характера, выделявшая его на фоне общей массы. Этот жестокий человек никогда не прощал обид, сознательно либо невольно ему причинённых, и потому его угроза фактически приравнивалась к смертному приговору. Эти слова Рика, пересказывавшего узнанное накануне от жены, заставили Джонаса болезненно поморщиться при воспоминании о словах, обращённых к нему тем морозным январским вечером. Впрочем, прибавил Рик, Большой Сэм всегда традиционно занимался своими тёмными делами в Центре Города с его обилием злачных мест, и, следовательно, вероятность вновь столкнуться с ним в Старых Кварталах, куда он, несомненно, приехал лишь с целью встретиться с Уэллером, выглядела весьма незначительной. Несмотря на это, Джонас упорно обходил стороной подъезд под номером 43, хотя таким образом увеличивалось время, которое он каждодневно тратил на дорогу до работы. Счастье делает одних людей философами, заставляя искать тайный смысл в обыденности, другим оно приносит беспечность, страх же всегда вызывает паранойю. Джонас ограничил до минимума свои перемещения по Городу, отказался от вечерних прогулок, но всё же не мог отделаться от мысли, что за каждым следующим поворотом его подстерегает опасность. Сам не зная почему, он представлял себе её в виде размытого силуэта, почти сливавшегося с зыбью сумерек, человека без лица, в руке которого тускло светилась сталь. Не последует никаких прелюдий, никто не даст Джонасу ни малейшего шанса, чтобы попытаться оправдать свой поступок, и вот это-то и пугало больше всего…
Рассказывая о Большом Сэме, Рик вскользь упомянул о возможности обратиться в Службу Защиты, сотрудники которой давно уже активно интересовались фигурой доморощенного гангстера. Джонас с ходу отверг это предложение. Он отнюдь не испытывал каких-то предубеждений по поводу парней из СЗ, однако сама мысль о том, что ему придётся выступать в роли свидетеля в подобного рода деле, вызывала у него дрожь. Рик спокойно принял позицию друга. Жизнь, пропитанная ощущением страха, продолжалась.
Апофеозом этого существования на грани постоянной истерики стал «рыночный эпизод», случившийся около двух месяцев спустя встречи с Большим Сэмом. По указанию шефа Джонасу пришлось поехать в Центр, чтобы забрать в какой-то конторе несколько десятков листов срочного перевода. Отвертеться от таких заданий было практически невозможно, и он скорее по инерции начал излагать что-то о невозможности в данный момент отправиться по названному адресу, однако быстро осёкся, увидев вытянувшееся от удивления лицо шефа. Впрочем, до конторы Джонас добрался вполне благополучно. После выполненного поручения возвращаться на работу ему уже не было надобности, и так как обратная дорога к автобусной остановке проходила через небольшой крытый рынок, он даже решил воспользоваться случаем и купить немного продуктов. Приобретя почти всё, что ему было нужно, Джонас напоследок задержался у прилавка со свежими куриными яйцами. Уже потянувшись за бумажником в карман брюк, он внезапно услышал женский крик, доносящийся откуда-то из противоположного конца корпуса. Кричала, по всей видимости, торговка, которой покупатель по неосторожности опрокинул на землю товар. Джонас инстинктивно обернулся в сторону, где звучали возмущённые восклицания, и наткнулся глазами на высокого мужчину в сером плаще, который целеустремлённо двигался вперёд, бесцеремонно расталкивая по сторонам попадавшихся на пути людей. Сердце Джонаса дёрнулось, желудок словно бы скакнул вниз, и он отчётливо, будто на стоп-кадре, увидел бугристую родинку, уродовавшую мощный рельеф скулы. Мужчина в плаще был уже всего в нескольких метрах, и Джонас не раздумывая рванулся с места, отшвырнув прочь пакеты с покупками. Полуобезумевший, не различающий вокруг ничего, он продирался сквозь запрудившие ряды скопища людей, вызывая потоки брани. Достигнув выхода, он, повинуясь неосознанному порыву, побежал вправо и долго нёсся сквозь хитроумный лабиринт, перепрыгивая через громоздящиеся на дороге пустые ящики и коробки, пока, наконец, не достиг ведущих на соседнюю улицу ворот. Никаких признаков погони не было и в помине, и всё же Джонас вместо того, чтобы воспользоваться автобусом, остановил первое попавшееся такси, за четверть часа довёзшее его домой и облегчившее на немаленькую сумму содержимое бумажника, каковой факт выглядел ещё более плачевно на фоне потраченных на выброшенные продукты денег. К счастью, полученный перевод Джонас по обыкновению положил в свою любимую сумку через плечо, которая всё же осталась с хозяином, не разделив судьбу рыночных пакетов. Парадоксально, но именно это происшествие стало поворотным пунктом в безнадёжно затянувшейся параноидальной истории. Эмоции достигли пика, перевалили через него и обернулись своей противоположностью. На смену напряжению пришло безразличие, организм, спасаясь от перенагрузки, включил механизм защиты, и Джонасом овладело блаженное чувство апатии. Потом, размышляя о произошедшем на рынке, он не мог вспомнить, действительно ли он видел ту самую родинку, или это была всего лишь игра его издёрганного страхом воображения, а отсутствие погони вообще делало ситуацию абсурдной. Но это было уже значительно позже, пока же медленно текло время, мало-помалу врачуя воспалённую психику. Воспоминания о пережитом стрессе постепенно притуплялись, исчезала и апатия, возвращая Джонаса к привычному жизненному ритму. От прошлого осталась привычка периодически оглядываться при ходьбе назад и нелюбовь к поездкам в Центр. С этим уже можно было относительно сносно существовать, и Джонас даже стал почти спокойно относиться к появившимся у него новым манерам, когда он встретил Хильду, поставившую всё с ног на голову. Принцип «если не можешь изменить ситуацию, измени своё отношение к ней», всегда бывший для Джонаса эталоном избитости, в её устах приобретал совершенно иное значение. Эта женщина, не используя никаких особых методов, обладала потрясающим талантом заставлять собеседника чувствовать важность выполнения самых что ни на есть банальных предписаний. Казалось, она была чем-то вроде проводника между абстрактной людской мудростью и её конкретным применением на практике. Джонас понимал, что это в первую очередь благодаря Хильде он сейчас мог вспоминать о прошедших событиях, как о чём-то малосущественном, и сердце его вдруг наполнилось столь знакомой смесью благодарности, уважения и любви.
Погрузившись в воспоминания, Джонас продолжал следовать привычным курсом и, оказавшись возле своего офиса, в который раз удивился тому, как незаметно пролетает дорога, когда человек занят размышлениями. Он поднялся по ступенькам на небольшую крытую площадку – излюбленное место курения всех сотрудников Переводческого Бюро – открыл входную дверь и вступил в коридор, предварительно вытерев ноги о лежащий при входе половик. Слабый шорох подошв, соприкасавшихся с резиновым покрытием, был единственным звуком, нарушавшим стоявшую в этот час в конторе тишину. По субботам почти все её сотрудники, за исключением Джонаса, шефа и секретарши Линды, отдыхали, двое же последних традиционно являлись на работу к десяти утра. Собственно, официальная трудовая деятельность самого Джонаса должна была начинаться в это же время, и никто не заставлял его выбираться из постели на час раньше. Тем не менее именно суббота, являвшаяся выходным для большей части Города, была в личной иерархии Джонаса гораздо более важным днём, чем свободное от работы воскресенье. Нормированный рабочий график – одно из безусловных приобретений цивилизации – давно уже показал, что несколько занятых часов перед выходными зачастую слаще, чем долгожданный отдых, так же как предвкушение чего-либо доставляет больше удовольствия, нежели достигнутый результат. По негласному уговору с шефом по субботам Джонас занимался стилистической правкой черновиков работ коллег либо же просто набирал готовые переводы, выполняя, таким образом, прямые обязанности Линды. Последняя, впрочем, служила для Бюро скорее вывеской, нежели выполняла какие-либо серьёзные функциональные задачи. Эта привычная механическая работа, не требующая почти никаких умственных усилий, оставляла предостаточно времени для размышлений о том, чем занять предстоящий вечер. Последнее для Джонаса, который давным-давно определил все пути убивания своего досуга в виде двух-трёх стандартных вариантов, сводилось либо к посиделкам в Литературном Баре, либо к встречам с Риком, и было скорее ритуалом, нежели необходимостью. Однако он неукоснительно соблюдал эту традицию, словно раз за разом цементируя одну из подпорок, держащую его жизнь. И всё же сегодняшним утром Джонас ощущал в атмосфере некую необычность, и может быть, поэтому его не покидало желание пустить всё на самотёк, не строя заранее никаких далекоидущих планов. Он не спеша открыл свой кабинет, разложил на столе принесённые из дома материалы, достал из сумки пачку сигарет и вернулся на веранду. Там он закурил и, выпуская во влажный воздух дым, стал всматриваться вперёд, где за пеленой дождя на противоположной стороне улицы внутри газетного киоска горел слабый свет. По субботам там всегда сидела Хелен, сортируя в этот час свежую прессу и расставляя на полках нехитрые канцелярские принадлежности. Она была единственной из киоскёров, с кем Джонасу было приятно перекинуться несколькими малозначащими репликами, которые тем не менее придавали некий труднообъяснимый шарм банальному процессу товарно-денежного обмена. В этой маленькой женщине, носившей высокую старомодную причёску и очки в серебряной оправе, почти никогда не пользовавшейся косметикой и говорившей тихим, будто бы испуганным голосом, Джонас подсознательно ощущал в чём-то родственную ему душу. Это проявлялось не в манере поведения, не в жестах и даже не в смысле сказанных слов, а скорее в подтексте, присутствовавшем за внешне обыденными фразами. Казалось, Хелен укрывалась в своём киоске от несправедливости реального мира, наглухо закрывшись в четырёх стенах, подобно самому Джонасу, изо дня в день следовавшему одними и теми же маршрутами. Однажды, когда он покупал у неё очередную порцию прессы, она вдруг вскинула на него глаза и спросила, зачем он читает газеты. Ошеломлённый вопросом Джонас некоторое время пытался найти подходящий ответ, пока до него не дошло, что в этой ситуации он мог позволить себе говорить искренне. Тогда он объяснил, что терпеть не может политику и совершенно не интересуется жизнью богемы, но всё же неспособен обойтись без печатной продукции, как без окна во внешний мир, которое в любой момент можно закрыть. В течение всего этого монолога на лице Хелен отражалось неподдельное внимание, и когда Джонас закончил, то мог поклясться, что видел в глазах женщины огонь, который, на мгновение, вспыхнув, преобразил до неузнаваемости невзрачное лицо. Он был почти уверен, что вслед за его словами должна была последовать ответная реплика, и даже слегка разочаровался, когда Хелен лишь слегка немного грустно улыбнулась и почти сразу же опустила глаза. Когда она снова подняла голову, перед Джонасом было то же самое лицо, которое он привык видеть каждый раз, наклоняясь к окошечку киоска. Испытывая странную неловкость, он быстро расплатился и ушёл, по дороге раз за разом прокручивая произошедшее в сознании и безуспешно пытаясь понять его суть. С тех пор, однако, между ними установилось нечто вроде ментального контакта, сознания сопричастия к чему-то, о чём они никогда не говорили, словно соблюдая рамки, раз и навсегда поставленные ими в общении с окружающими.
Сразу за киоском белели стены цветочного павильона. Делая очередную затяжку, Джонас непроизвольно взглянул на его красную треугольную крышу, которую венчал забавный жестяной флюгер в виде скачущего на коне рыцаря с трубой в руках. Трубач смело продолжал свой вечный путь вокруг собственной оси, невзирая на хлещущие сверху потоки дождя, и внезапно это оранжевое пятнышко, слабым отблеском пламени колеблющееся на сером холсте небес, яркой вспышкой вошло в сознание Джонаса, замыкая цепи, приводя в порядок разрозненные части картины. Все смутные предчувствия сложились в единое целое, и от потрясения Джонас даже качнулся на месте, подобно шахматисту, нашедшему решение задачи, над которым он бился не один месяц. Когда первое впечатление немного схлынуло, он примял в стоящей на поручнях пепельнице недокуренную сигарету, быстрым шагом вернулся в свою комнату и, не глядя, утопил кнопку включения на системном блоке. Пока компьютер, мерно гудя, приходил в рабочее состояние, он неподвижно стоял, внимательно прислушиваясь к любому движению внутри себя, но вопреки всему родившееся только что на балконе решение не исчезало, но напротив крепло. Понемногу оно перерастало стадию спонтанности, приобретало опору, входило в сознание как аксиома, не подлежащий обсуждению императив. Всё это было настолько непривычно и в то же время чарующе, что Джонас опустился в кресло, словно человек, у которого внезапно отнялись ноги. Машинально он набрал на клавиатуре личный адрес Рика, которым тот пользовался тогда, когда был на работе, но в последний момент его указательный палец замер, зависнув над клавишей ввода. Никаких сомнений в том, что Рик правильно оценит ситуацию и поддержит друга, не было и быть не могло, однако Джонас чувствовал, что переживаемое им сейчас должно оставаться при нём до тех пор, пока замысел не претворится в реальность. Желание поделиться своим внутренним состоянием было острым, почти категоричным, как у человека, принявшего изрядную дозу алкоголя, и Джонас знал, что вскоре обязательно расскажет обо всём, что он переживал в этот момент. Но, так или иначе, это произойдёт позже, когда сегодняшний вечер, сейчас ещё воспринимаемый как близкое, но всё же будущее, окончательно станет собственностью прошлого. Последнее время, правда, выдёргивать Рика из засосавшей его бытовой трясины становилось всё труднее и труднее. Друг Джонаса по двенадцать часов в сутки пропадал в своей Юридической Фирме, и его можно было понять, ведь в доме его отнюдь не царила тихая умиротворяющая атмосфера. Джонас всегда свято верил в то, что близкими могут стать лишь люди, обладающие общими духовными и материальными интересами, и история его взаимоотношений с Риком подтверждала эту уверенность. Они были вместе со школы, хотя тогда в их компанию входило ещё несколько человек. Затем, как это происходит практически всегда, казавшийся доселе незыблемым круг распался. Кто-то уехал из Города получать образование в другом месте, кто-то, рано обзаведясь семьёй, отошёл от «мирской жизни», но дружба Джонаса и Рика не была подвержена всем этим движениям. Нельзя было сказать, чтобы они дополняли друг друга, так как каждый из них изначально сочетал в себе вещи, нечасто уживающиеся в одном человеке: гуманитарий Джонас был склонен к скрупулёзному математическому анализу всего происходящего с ним, а юрист Рик обожал абстрактную философию и архитектуру Города, которую знал почти досконально. Впрочем, связь их пролегала на столь глубинном уровне, что они никогда особо не задумывались об основе своей дружбы, воспринимая её как аксиому. Однако в отличие от геометрии жизнь вносит коррективы в любые константы. Джонас хорошо помнил, что когда Рик объявил ему о своём решении жениться на Сандре, он испытал смешанное чувство, в котором радость за друга отступала на третий план под натиском наползавших на неё ревности и смутных опасений. Последние не преминули подтвердиться достаточно быстро. Сандра при всей своей внешней привлекательности и неоспоримом уме, была человеком крайне прагматичным и к тому же испытывала гипертрофированную тягу ко всем проявлениям «светскости». Одним из таковых, по её мнению, являлась непременная осведомлённость обо всём, что происходило в жизни власть предержащих Города, а также его богемных кругов, что на взгляд Джонаса являлось всего лишь обыкновенной любовью к сплетничеству. Сандра достаточно быстро навязала мужу новую финансовую политику, вследствие чего тот был вынужден кардинально пересмотреть своё «безалаберное» отношение к бюджетным вопросам. Детей их, двух мальчиков семи и пяти лет, Рик изо всех сил старался любить, но ему совершенно не удавалось найти контакт с этими маленькими людьми, с молоком впитавшими установки матери и уже мерявшими значимость места отца в мире по тем средствам, которые он готов был вложить в усовершенствование их ПК. Восемь лет брака Рика так и остались для Джонаса единственной вещью, которую он не мог понять в своём друге, и порой в его душе даже шевелилось сознание собственного превосходства над погрязшим в рутине семьянином, гордыня человека, вынужденного выдавать собственное одиночество за исключительность.
За стеной раздался звук открываемой двери. Джонас отвернул левый рукав рубашки и взглянул на часы. Было без десяти десять – время, которого шеф неукоснительно придерживался, приходя по субботам в Бюро. Ходили слухи, что он вдовец, бывший алкоголик, которого работа спасает от того, чтобы вновь не погрузиться в пучину пьяного безумия. Всё это Джонаса беспокоило мало. Он на себе убедился в том, что каждый человек волен закрыться от остальных в своём собственном мире, никого туда не впуская, и в связи с шефом его интересовали лишь вопросы по поводу объёма и содержания работы на ближайшее время. Сегодня это была корректура технического перевода для какого-то института – несложное задание не более чем на четыре часа. Уже уходя из комнаты Джонаса, шеф в своей обычной манере вскользь поздравил его с удачной последней работой, вполне удовлетворившей клиента, что сулило некоторую прибавку к жалованью за этот месяц. Джонас сдержанно поблагодарил. Привыкший сопрягать свои скромные расходы с двумястами-четырьмястами получаемыми ежемесячно монетами, он был, безусловно, рад дополнительным деньгам, но сегодня он воспринял это ещё и как очередной знак, подтверждающий правильность принятого решения. «В воздухе висел запах кармы», ни с того ни с сего подумал Джонас, и улыбка во второй раз за день тронула его губы, когда за шефом закрылась дверь.
Субботний трудовой день длился как обычно. Около половины одиннадцатого появилась Линда. Минут двадцать она копошилась за своим столиком в приёмной, вероятно, распихивая по ящикам многочисленные образцы косметической индустрии, потом долго гремела кофейником, и лишь когда стрелки часов почти подобрались к двенадцати, наконец, соизволила заглянуть к Джонасу, чтобы узнать, не нужна ли ему какая-нибудь помощь. Вопрос был сугубо риторическим, ответ предсказуемым, и вполне удовлетворённая секретарша вновь отправилась на свой боевой пост, выбивая каблуками чёткие четыре четверти по паркетному полу конторы. Джонас продолжал машинально исправлять орфографические и пунктуационные ошибки в переводе, однако мысли его в это время были далеко. Сам не зная почему, он вдруг вспомнил об Аннеке и по старой привычке в который раз начал прокручивать в голове всю историю их отношений, а закончив, с удивлением осознал, что не испытал ни горечи, ни даже ностальгии. И это было ещё одним добрым знаком, ведь несмотря на то, что за пять проведённых порознь лет он успел осознать всю абсурдность желания что-либо доказать этой женщине, всё это время в каких-то потаённых уголках его души по-прежнему таилось чувство уязвлённости. Они познакомились, когда Джонасу был двадцать один год. Тогда он учился на Кафедре Перевода, Рик, студент предпоследнего курса Юридического Института уже заговаривал со своей одногруппницей Сандрой о свадьбе, а подруга последней – Аннеке – посещала лекции в Академии Красоты. Беззаботно весёлая, непоседливая, с соломенными волосами, игриво заплетёнными в две косички и едва заметными веснушками, она походила на одну из беспечных героинь сказок Севера, и сравнение это пришло в голову Джонаса в первый же день их знакомства. Вчетвером они сидели тогда в дальнем углу студенческого бара, пили пиво и болтали о предстоящих зачётах. Поначалу Джонаса слегка насторожило появление новенькой, с её шутливыми ремарками и частым смехом, но вскоре ему пришлось изменить своё мнение. Речь зашла о новой книге популярного тогда среди молодёжи писателя, и Джонас был поражён необычайно точными и образными комментариями «северянки», выглядевшими ещё более сочно на фоне суховатых реплик её подруги. Затем разговор пошёл о музыке, ещё чуть позже о философии, постепенно превратился в диалог, и в итоге, поминутно перебивая друг друга и отчаянно жестикулируя, новоиспечённая пара добрела до самых ворот кампуса, где жила Аннеке. Со дня этой встречи и на ближайшие три года жизнь Джонаса круто изменилась. Уже несколько дней спустя они восторженно продумывали пути его проникновения внутрь кампуса, а осуществив своё намерение, долгие часы проводили в постели, вылезая наружу лишь затем, чтобы подкрепиться бутербродами и недорогим красным вином. Вечерами, когда возвращалась соседка Аннеке по комнате, они бродили по Старым Кварталам, с помощью мела играли в крестики-нолики на стенах домов, танцевали в свете фонарей или же звонили Рику, который охотно таскал их из одного конца Города в другой, попутно рассказывая истории попадавшихся на пути зданий и памятников. Последнее, правда, случалось не слишком часто, так как домоседка Сандра не любила прогулки без цели. Два месяца спустя Джонас получил свой диплом второй степени, а вместе с ним и приглашение на стажировку в одну из крупнейших Фирм Города. Сумма потенциального жалованья, названная ему на собеседовании, была такой, что привыкший жить на стипендию студент тут же взялся за работу с рвением, которое его руководство не преминуло оценить. Тем жарким летом Джонас сообщил дома о том, что собрался снимать собственную квартиру. Мать, уже тогда, вероятно, ощущавшая первые признаки подступавшей болезни, отнеслась к известию спокойно, поинтересовавшись лишь, не нужна ли молодой паре какая-нибудь помощь. Переезд в новое жильё, находившееся, кстати, всего в нескольких кварталах от дома Джонаса, произошёл достаточно безболезненно. На новоселье присутствовали Рик с Сандрой, мать Джонаса, а также родители Аннеке, приехавшие с Запада, где они занимались научной деятельностью. На вид это были вполне интеллигентные и адекватные люди, но Джонасу показалось, что они мало интересовались судьбой дочери. На следующий день они уехали и больше никогда не появлялись, напоминая о себе лишь редкими письмами. Шло время. Рик и Сандра расписались, Джонас с Аннеке решили обойтись без формальностей. Джонас исправно ходил на службу, работал по четырнадцать часов в день, одновременно готовясь к сдаче диплома первой степени. Аннеке подрабатывала помощником парикмахера в небольшом салоне. Вырученных совместно денег вполне хватало на оплату квартиры, питание, одежду и даже аппаратуру, которая вечерами заменяла вымотанному Джонасу посиделки с друзьями. Он был искренне доволен своей жизнью и мечтал лишь о повышении жалованья и отпуске на Побережье Юга. Время шло дальше. Первый тревожный звонок Джонас ощутил примерно через год семейной жизни. Аннеке неожиданно стала раздражительной, начала часто жаловаться на скуку и безысходность. Джонас пытался выяснить у неё причины происходящего, однако у него это не слишком выходило. Получался замкнутый круг, выхода из которого не было видно, и в итоге Джонас решил не вмешиваться, рассудив, что всё должно пройти само собой. Затем заболела и за полгода сгорела мать. Тяжесть горя, похоронные хлопоты, самопоедание отодвинули проблему на задний план, и когда Джонас, наконец, оправился от своего состояния, он уже почти не помнил о произошедших событиях. Он продолжал жить, работать, завоёвывать репутацию, и тем страшнее для него был удар, полученный одним ничем не примечательным днём, когда около полуночи он вернулся из Фирмы домой. Вместо Аннеке Джонас застал на столе краткую записку недвусмысленного содержания, составленную по всем классическим канонам. Ещё не очень хорошо осознавая происходящее, он позвонил Рику. Трубку взяла Сандра и около десяти последовавших затем минут упражнялась в злословии. Из всего потока внезапно обрушившегося на него негатива Джонас понял лишь то, что Аннеке временно переехала в гостиницу неподалёку. Ночь прошла в состоянии, близком к нервному припадку, а ранним утром Джонас уже был под дверьми номера, местонахождение которого он с превеликим трудом и не без помощи финансовых вливаний сумел выяснить у портье. На стук никто долго не отвечал, и только после седьмой попытки на пороге появилась Аннеке с заспанными глазами и в домашнем халате. Далее последовала сцена, о которой Джонас до сих пор вспоминал с омерзением. Он очень долго и упорно пытался выяснить причины случившегося, в упор отказываясь что-либо понимать, но все его попытки наталкивались на холодные, ничего не значащие реплики. Наконец, спустя час, Аннеке всё же смилостивилась, и Джонас с удивлением открыл для себя то, что он безнадёжно завяз в работе, забыл о нормальной жизни и подчинил своё существование идиотскому распорядку. Он слушал, и в сердце у него поднималась и постепенно росла волна изумления. На его глазах рушилась целая Вселенная, и всё это было настолько неправдоподобно и дико, что в какой-то момент он просто сделал шаг вперёд и попытался обнять Аннеке в сумасшедшей уверенности, что тепло его рук сможет растопить корку льда, и всё опять вернётся на круги своя. И лишь когда она раздражённо повела плечами, освобождаясь от объятий, Джонас отчётливо понял, что всё кончено. Тогда он в последний раз взглянул в глаза напротив, которые не узнал, и без единого слова вышел прочь. В тот день Джонас сделал ещё три вещи, о которых впоследствии ни разу не жалел: уволился с работы, объявил хозяину квартиры о прекращении аренды и в одиночку до полусмерти напился в полупустой комнате, не открывавшейся со дня смерти матери. Поздно ночью он позвонил Рику, долго плакал в трубку, а потом совершенно трезвым голосом проклял друга, выбравшего себе в жёны бессердечный магазинный манекен. Пил он ещё три дня, отключив телефон, не отвечая на звонки в дверь. На четвёртое утро, с трудом открыв глаза, Джонас вдруг понял, что окружающие его стены были единственной родной ему вещью, которая у него ещё осталась. После этого он поднялся, вылил в раковину на кухне остатки алкоголя, сделал себе крепкого чаю и долго курил на балконе. Закончив, он вернулся в комнату, но перед тем, как закрыть за собой балконную дверь, вдруг обернулся и послал вдаль чёрный от заварки комок слюны, словно подводя итог всей прежней жизни.
О своём дальнейшем существовании Джонас мог бы рассказать не более чем в десяти фразах. С молчаливого согласия противоположной стороны он распродал всё имущество, накопленное за годы совместной жизни и три четверти вырученной суммы перечислил на счёт Аннеке. На оставшуюся часть денег он сделал ремонт в квартире матери, превратив её комнату в спальню и заставив соседнюю огромным количеством стеллажей, на которых разместились книги и диски с музыкой и фильмами. Джонас помирился с Риком, принявшем скупые извинения друга с несколько излишней поспешностью, но категорически отказался общаться с Сандрой, связываясь с её мужем лишь тогда, когда тот был на работе. Аннеке Джонас видел ещё раз десять-двенадцать. Она недолго прожила в гостинице, быстро выйдя замуж и родив ребёнка. Одно время она любила гулять с коляской в сквере неподалёку от улицы, где жил Джонас, и всякий раз, завидя её, он переходил на противоположную сторону. В Переводческое Бюро он устроился по причине его близости к дому и маленького штата сотрудников. Жалованье он тратил на еду, книги и диски, периодически покупая себе что-то из непритязательной одежды и раз в неделю выпивая несколько рюмок в Литбаре. Дом он считал своей крепостью, поддерживал в нём идеальный порядок и никогда не приводил туда тех немногих женщин, с которыми имел мимолётные и ни к чему не обязывающие связи. Окружающие считали его мизантропом. Сам Джонас предпочитал об этом не задумываться, заботясь только о том, чтобы в его жизни происходило как можно меньше изменений. Постепенно ему стало казаться, что так было всегда.
Корректура закончилась в половине второго дня. Шеф, не просматривая, убрал папку на полку и предложил Джонасу отправиться пораньше домой в честь дождливой погоды и отсутствия срочной работы. В другое время Джонас, возможно, согласился бы с подобным поворотом событий, но в этот день такой вариант его устраивал не слишком. Шеф бесстрастно выслушал монолог о необходимости кое-что проверить в текущих переводах и вернулся к своему монитору. Джонас вышел на веранду, выкурил ещё одну сигарету, выпил чашку чая с лимоном и несколько минут о чём-то общался с Линдой. Оставшееся до сумерек время он неторопливо прохаживался по кабинету. Он размышлял о своём прошлом, и мысли его текли плавно, как у человека, созерцающего со стороны фрагменты чьей-то чужой жизни. Когда же за окном на улице зажглись первые фонари, и тени раннего ноябрьского вечера серыми кошками залегли по углам, Джонас закрыл на ключ кабинет, попрощался с шефом и Линдой, надел плащ и покинул здание Бюро. Под лёгкой моросью, в которую к тому времени превратился дождь, он пересёк улицу и зашёл в цветочный павильон, где после нескольких минут блужданий между рядами остановил выбор на красных розах. Он взял букет, заботливо перехваченный нарядной лентой, и отправился к близлежащей автобусной остановке, где под плексигласовым навесом томились ещё два невесть куда собравшихся в такую погоду человека. Когда подъехал почти пустой автобус, он не спеша зашёл в него и устроился в одиночном кресле сзади, аккуратно положив цветы на колени. Он любил этот транспорт, ощущая себя в нём словно бы во временном, но тем не менее надёжном убежище, и всегда стремился забраться вглубь, где мог без помех наблюдать картины проносящегося мимо Города и думать. И сейчас Джонас, точно так же, как и обычно, отодвинул в сторону шторку на окне, прислонился лбом к холодной поверхности стекла и постарался восстановить в памяти все события того вечера, с которого начался новый отсчёт в его застывшем существовании.
На закате летнего дня он тогда в одиночестве пил коньяк в Литбаре и перечитывал «Трёх товарищей». В заведении было довольно людно, публика надёжно оккупировала все места, и когда к дивану, на котором он сидел, подошла женщина и спросила, свободен ли его столик, ему ничего не оставалось, как ответить утвердительно, стараясь при этом скрыть звучащую в голосе досаду. Она села, достала из сумочки пачку сигарет и карманного формата книгу, закурила и погрузилась в чтение, время от времени делая небольшие глотки красного вина из стоящего рядом бокала. Было по-августовски душно, к тому же на тот момент Джонас уже выпил достаточно коньяка, поэтому примерно через полчаса молчания, прерываемого только шелестом переворачиваемых страниц, он деликатно осведомился у соседки, что она читает. Та подняла голову, и тогда Джонас впервые по-настоящему увидел её лицо. Тонкие, хорошо очерченные губы, большие задумчивые тёмные глаза, каштановые волосы, коротко подстриженные и уложенные волнами – всё вместе это вызывало ассоциации с умом, грустью и осенью на улицах Старого Города. Она ответила, что взяла с собой Жапризо, хотя вообще-то это чтение подходит для совсем другой погоды. Джонас улыбнулся и вместо комментариев показал собеседнице обложку своей книги. Та понимающе кивнула и ответила на улыбку. Они представились друг другу. Вечер тянулся медленно, из колонок доносилась ненавязчивая атмосферная музыка, было много выпито и сказано, и даже когда они оказались в её спальне, Джонас всё ещё воспринимал происходившее, как нечто само собой разумеющееся, не способное выбить его из привычной колеи. И лишь в тот момент, когда, лёжа у открытого окна, на подоконнике которого стояла откупоренная бутылка вина, Джонас неожиданно рассказал ей всё о своей жизни за последние восемь лет, ему стало не по себе. С тех пор как ушла Аннеке, он ни разу больше не делал этого ни с кем, ограничиваясь разве что абстрактными рассуждениями в не совсем трезвом состоянии, но то, что случилось тогда, нельзя было списать даже на действие выпивки. Хильда слушала молча, не перебивая, но в этом молчании Джонас чувствовал глубокое внимание. Он ушёл до рассвета, унося в душе что-то крайне противоречивое, и, добравшись домой, лёг в постель почти с облегчением, но к вечеру его с неконтролируемой силой снова потянуло в Литбар. Она появилась двадцатью минутами позже, с тем же вином и сигаретами, но без книги. Ту ночь они провели в квартире Джонаса, и Хильда тоже ушла, не дождавшись утра, однако на этот раз они уже условились о следующей встрече. Поначалу их пересечения на террасах кафе или в маленьких винных погребках напоминали странный фарс, где герои пристально следили друг за другом, анализируя партнёра и выбирая, какую из многочисленных масок надеть для сегодняшнего общения. Но вскоре Джонас начал осознавать, что маскарад, которому он посвятил почти треть своей жизни, прельщал его всё меньше и меньше. На пятый день их встречи он узнал, что Хильда была двумя годами старше его, работала заместителем редактора в книжном издательстве и жила в одной квартире с мужем, с которым за последний год практически не общалась. В ответ на недоумение Джонаса она объяснила, что муж, преуспевающий дипломат, просил её не оформлять развод и не съезжать с квартиры, что могло бы повредить его репутации, так высоко ценящейся людьми этого круга. Взамен он полностью обеспечивал супругу, в обязанности которой входило также посещение всех официальных мероприятий, на которые его достаточно часто приглашали. Джонас выслушал рассказ внешне спокойно, однако при этом не мог отрицать, что в душе у него возник некоторый дискомфорт.
Их отношения эволюционировали с поразительной быстротой, нисколько не напоминая период влюблённости Джонаса и Аннеке. Они виделись три-четыре раза в неделю, так как у Хильды было много работы в издательстве даже по вечерам. Иногда они сидели в квартире Джонаса, удобно устроившись в креслах и почти не разговаривая, как люди, знавшие истинную цену словам, иногда прогуливались по улицам, не выбирая направления. По молчаливому уговору Джонас никогда не звонил Хильде на работу и не являлся к ней домой (в тот первый вечер муж-дипломат находился в очередном отъезде). Казалось, им вполне хватало того покоя, который они испытывали наедине, подзаряжаясь друг от друга перед тем, как снова окунуться в обыденность, и всё же Джонас понимал, что вечно так продолжаться не может. Хильда ни разу больше не упоминала в разговоре с ним мужа, не жаловалась на свою жизнь, не заговаривала о семье, но именно это тяготило Джонаса гораздо больше, чем просьбы и упрёки. Однажды утром он проснулся в своей постели и понял, что ему по-настоящему не хватает рядом человека, которого он любит и может потерять, если не попытается хоть что-нибудь изменить. Сегодня понимание стало потребностью, на фоне которой предыдущие прожитые пять лет казались теперь Джонасу тяжёлым предвечерним сном.
Автобус затормозил на остановке, находившейся всего в квартале от дома Хильды. Джонас был здесь лишь один раз, но, тем не менее, прекрасно помнил топографию этого места. Через раздвинувшиеся с шипением двери он вышел наружу и направился вправо по направлению к двухэтажному дому вековой давности постройки. Как и в тот первый день, здесь было поразительно тихо, хотя совсем рядом за несколькими рядами построек бурлил Центр Города, переливавшийся всеми мыслимыми цветами горящих в ночи реклам и вывесок ночных клубов. Джонас уверенно, как будто проходил здесь каждый день, следовал раз и навсегда запечатлевшимся в памяти маршрутом и, достигнув подъезда, не замедляя шагов, вошёл внутрь, толкнув свободной от цветов рукой тяжёлую высокую дверь. Охранник с усталым лицом лишь мельком взглянул на посетителя, назвавшего этаж, номер квартиры и имя проживающей в ней женщины. Джонас поднялся по мраморной лестнице на площадку второго этажа и на мгновение застыл перед последней преградой, отделявшей его от цели. Он заглянул внутрь себя, но не увидел там ничего кроме решимости, которая уже почти перестала вызывать у него удивление. Ещё он успел подумать о том, как причудливо раскидывает Провидение свои карты, а потом его рука скользнула вверх и нажала на твёрдую прохладную кнопку звонка. Несколько секунд за дверью царила тишина, затем откуда-то из глубины квартиры послышался нарастающий звук шагов. Дверь распахнулась, и на пороге возник человек, которого Джонас неоднократно пытался представить себе за последнее время. Муж Хильды, по всей видимости, недавно принимал ванну, потому что на нём был домашний халат, а покрасневшее лицо усеивали мелкие бисеринки испарины. Он молча и выжидающе смотрел на визитёра, словно требуя у него отчёт за вторжение, и тогда Джонас взглянул ему прямо в глаза и отчеканил, как будто бы произнося хорошо заученную театральную реплику: «Мне нужна госпожа Хильда». На мгновение ему показалось, что в зрачках дипломата мелькнула обречённость понимания, и в этот момент за его спиной появилась Хильда. Они взглянули друг на друга поверх плеча в халате и застыли, не произнеся ни слова, словно древние герои, обращённые в каменные изваяния. И тогда мужчина, оказавшийся на пересечении их взглядов, как-то странно съёжился и попятился назад, а Джонас шагнул через порог навстречу Хильде, закрывая за собой дверь…
***
Они сидели, обнявшись, в абсолютной тишине, и все окружающие предметы казались размытыми контурами, как будто материальный мир потерял для них всякое значение. Снаружи за окном падающие с козырька крыши капли стучали о карниз, и стенные часы вторили им своим равномерным тиканьем. Был ноябрьский вечер.
– Ты удивилась, когда увидела меня?
– Только тому, что это произошло так скоро. Я верила, что ты должен будешь прийти, но не знала когда.
– И ты верила в это после всего, о чём я тебе рассказывал, зная, как я жил, трусил и прятался от самого себя?
– Период, это был просто период, нужный тебе, чтобы осознать какие-то вещи. Понимание никогда не даётся просто так, и мы оба это знаем.
– Ты уйдёшь отсюда со мной?
– Конечно, завтра утром я заберу свои вещи.
– Почему только завтра, почему не сейчас?
– Пойми, я не могу просто так оставить его, не объяснившись. Он всё почувствовал сразу, почувствовал и ушёл, но он вернётся, и я хочу, чтобы мы смогли спокойно поговорить в последний раз. Ему будет нелегко, и не только из-за репутации, но ещё и потому, что все мы в душе собственники, и даже потеряв кого-то, продолжаем думать, что он всё ещё принадлежит только нам одним.
– Он сможет смириться с этим?
– Трудно сказать, но, в конце концов, мы ничего не должны друг другу. Между нами был всего лишь договор.
– Тебе жаль его?
– Жаль, но по-другому. Это… это как сочувствие к постороннему человеку. К сожалению, в жизни бывает и так… Ну а теперь иди. Прости, но он скоро вернётся, а наш разговор должен происходить наедине.
– Я понимаю.
– Конечно, понимаешь, ведь ты у меня самый понятливый на свете.
– Смеёшься?
– Нет, я люблю тебя.
***
Они расстались в абсолютной тишине среди потерявших значение контуров предметов. Джонас спустился по лестнице, прошёл мимо отчаянно боровшегося со сном охранника, вышел на улицу и полной грудью вдохнул свежий бодрящий воздух. Потом он запрокинул голову и, увидев над собой серебряные точки звёзд, мигавшие в редких просветах между облаками, вспомнил, как в детстве представлял себе, что это были глаза неведомых богов, с интересом наблюдавших за происходящим на Земле. И Джонас понял, что не станет проводить эту последнюю одинокую ночь в своей квартире. Сейчас он отправится в Литбар и будет до утра пить вино с какой-нибудь весёлой компанией, а если ему это наскучит, то он сядет на свой любимый диван в углу и откроет том Ремарка. Впрочем, вполне вероятно, что это будет и Жапризо, герои которого играют под пулями в шарики и счастливыми разгуливают со смертельной раной по пляжу. Когда же придёт утро, он закажет себе чашку крепкого кофе и поедет к Хильде, чтобы помочь ей увезти её вещи. Они приедут к нему и оставят коробки и пакеты прямо посреди комнаты, а потом отправятся гулять в парк, где по опавшим листьям как угорелые носятся собаки, радуясь ненадолго предоставленной хозяевами свободе. И всё это будет так восхитительно, что не нужно будет ни о чём думать, и станет вполне достаточным просто ходить по земле, чтобы радоваться жизни.
Очарованный, Джонас двигался к близлежащей станции метро, потому что автобусы в это время уже не ходили. Ему захотелось курить, но пальцы обнаружили в кармане лишь пустую пачку. Он оглянулся по сторонам, заметил неподалёку горящие окна какого-то бара и направился к нему. Возле ведущей к входной двери лестницы он увидел несколько автомобилей. Один из них, стилизованный «под классику», показался ему знакомым, будто вынырнувшим из прошлого, но Джонас не стал задумываться над этим. Он уже одолел две ступеньки лестницы, когда дверь вверху распахнулась, и на узкую площадку вывалилась компания, мгновенно наполнившая воздух звуком подвыпивших голосов и вульгарным смехом. Чуть впереди всех находился плотный мужчина в плаще и шляпе, обнимавший за талию затянутую в кожу блондинку. Джонас непроизвольно подался назад, мужчина, оторвавшись от своей пассии, бросил взгляд в его сторону, и они узнали друг друга. Большой Сэм мгновенно отшвырнул прочь блондинку, и одновременно с этим повинующийся инстинкту Джонас развернулся на сто восемьдесят градусов и бросился бежать. За спиной он слышал удары каблуков о мостовую, крики и рёв включившегося двигателя. Джонас пересёк открытую площадку, залитую светом фонарей, и нырнул в узкий просвет между двумя домами, куда не втиснулся бы ни один автомобиль. Он ни о чём не думал, а просто бежал вперёд, выжимая из организма все возможности. На пути его попался прислонённый к стене ржавый остов раскладушки, и, пробегая мимо, рукой свалил его на землю. Звук падения и громкая брань, последовавшие несколькими секундами позже, дали ему понять, что преследователь на некоторое время вышел из игры, но Джонас не сбавлял темпа. Он уже видел перед собой выход на другую улицу, где стоял какой-то автомобиль с включёнными фарами, и, выбежав на открытое пространство, лишь на мгновение замедлился, ослеплённый ярким светом, но этого хватило для того, чтобы мускулистая рука успела оплести его шею сзади. В ноздри ударила знакомая смесь запахов табака, пота и погони, и голос Большого Сэма почти ласково прошептал ему в ухо: «Я же говорил, что достану тебя». Джонасу вдруг показалось, что он по-прежнему стоит во дворе за домом номер 43, а всё произошедшее после было только вызванной страхом секундной галлюцинацией, и тут что-то острое вошло ему в бок, и он начал обмякать, как проколотый воздушный шар. «Боже, как это несправедливо» – мелькнуло у него в голове, и это была последняя мысль перед тем, как красная волна нестерпимой боли взяла сознание Джонаса Стенджерса навсегда…
Большой Сэм выдернул нож из раны, позволив телу осесть на тротуар, и быстрыми шагами двинулся к своему автомобилю. Несколько секунд спустя, взвизгнув резиной шин, машина умчалась прочь. Нелепо вывернув колени, Джонас лежал на асфальте лицом вверх. Рукав его плаща задрался, и в темноте на голом запястье можно было увидеть светящийся циферблат наручных часов, показывавших без трёх минут двенадцать. Ещё один осенний день подходил к концу. Открытые глаза убитого бесстрастно смотрели вверх, где в понемногу очищавшемся небе зажигались всё новые и новые звёзды. Иногда они вдруг начинали мигать, словно о чём-то переговариваясь, и тогда казалось, что на самом деле это были глаза богов, с холодным равнодушием наблюдавших за происходящим на Земле.
