СКАЗОЧНОСТЬ
Евгении Миро
У лошадки на полозьях лунная пыльца,
бирюзовые колосья в дверцах у ларца.
Улыбается Жар-птица в палевую даль,
по растрёпанным страницам катится хрусталь.
Дом в ореховом наряде, зоркий петушок
окликает счастья ради запад и восток.
Ставни – пёстрые ладошки. Сердце сердцу пой!
В небе радужные ложки пляшут над рекой.
Расцветают сны кувшинок в кружках серебра,
облака – творог с малиной. Тропку со двора
водит поле в босоногом шелесте травы,
чудится заветный локон в дрожи тетивы.
Мишка в праздничном кафтане, щука на цепи,
карусель на барабане солнышко слепит.
Книга в ситце, буквы вьются, свет на волоске,
месяц крошится на блюдце в сахарном песке.
Время прячется за стрелки, прялка – за судьбу,
ходят девки на гляделки в бабкину избу.
В тёплом свете зоркой свечки шёпот и смешки,
словно щурятся из речи взбитые вершки,
словно нет другого клада, только весть,
что лучится из оклада: выход есть.
Смотрит небо из окошка голубой слезой –
всё на свете понарошку,
Бог с тобой.
ПЯТИСТИШИЯ
1. Ода ослу
По каменистой тропке змеится время до кельи,
колет в бока, выгорает в цветастом хлопке,
срывается из-под копыт в трели
костлявых уступов, летящих за край от края,
до последнего отзвука само на себя насупясь.
Незатейливый быт перетянут в тяжёлых вьюках.
Удлиняется тень к перевалу, от деда к внуку.
Под чарующим омутом, морду задрав, бывало –
из сиреневых устриц жемчужинка выплывала.
Хомуты и хлопоты – радость грусти.
На студёном рассвете сходят обид луны.
Позади терпение – бич свободы.
Все наветы втуне, мудрят приметы.
Он же движет в гору тугие годы
в исступлении – к собственной бездне ближе.
Ни монах, ни погонщик, похлопывая по загривку,
утешают солёную боль и нежность,
а колючие травы под золотой оливкой,
окаймляют юдоль ручейком тощим.
И стоит он во славе, выпуская пар из ноздрей потешно.
2. Деревушка
В глубине деревушки, затёртой в мечтах и разлуках,
где злословия похоть смиряется ранним трудом,
где наивная зависть чудит, замирая от каждого звука,
и коровушки по лугу тянутся млечным путём,
горевать хорошо, да отчаянье сносится плохо.
По растерянной памяти мечется голая мысль –
то взлетает стремглав, то таращится, тащится волоком,
подойдёт к рубежу, воздевая признание ввысь,
и гудит, как оса, как ударенный палицей колокол:
прав – не прав, осажу-накажу.
Деревушка всегда просыпается затемно, копошится в сенях.
Тень, как ссадина – это овинник крадётся.
Бормотанье ночное прищурится – тут и взовьётся
острокрылое солнце на рыжих своих куполах:
расклюют изумрудные курицы страха червлёные зёрна.
А в предгорье краса – в березняк пробирается золото,
на ресницах травы чуть замешкались бусинки сна,
на подворье возня, раззадоренный лай, колкий хохот,
заплетается смысл в голосах, это время рассеяно, смолото –
страсть, как солнце жестоко, как ласков сухой ковыль.
Только б кряжистый живности пастбища застили дол…
Только б кров был обилен и тучными полон годами…
Деревушка гадает на гуще от собственных зол:
и не верится даже, что жили-были.
За косматой церквушкой трава в человеческий рост
стережёт от чужого глаза её могилы.
На чернильных полях проступает зелёная вязь,
за погостом дымит сухотравье, топорщатся клёны.
У бесправья нет времени ждать, только дышат иконы
над зелёной лампадкой, где слёзы горят на губах,
там в беспамятстве лаз, там, как в детстве, – обидно и сладко.
3.
Белокурые яблони пчёл увлекают собой,
кто их счёл – обознался дорогой.
За скалой в перламутровых мхах
Тень, как лань длиннонога,
И страх неуклюж, как хмельной великан.
Это тучи ворчат! Это солнце в сердцах скоморошит!
Оправданий рутинная чушь ожиданья пьяней.
Это время цветёт, провожая цветы из окошек
голубыми глазами волчат из рассохшихся дней.
Треск и всхлип причитаний – безумья торжественный свод.
ИСТОК
1. Ключ
Лошадиным зрачком,
чёрным плеском
метит звуки,
моргает смычком,
и лаская,
лаская клинком,
ворожит зорким блеском студёным
до колючего света,
до спазма глотка,
где скользит отражение
в глубь ободка
из хрустального неба в ладонях.
2. Ручеёк
То с листовою играет в кустах-закутках,
шебуршит чешуёй – пёстрой галькой,
то медянкой под склон, то зависнет в тисках
мхом окутанных пальцев
у бесстрастных небесных скитальцев.
И чем ниже, тем вязче земельная плоть,
гуще сумрак, течение тише.
На рассвете деревня поёт-предстаёт
в спелом запахе вишен,
и ещё далеко до широкой судьбы,
до песчаных гнездовий,
где пернатое небо теряет следы
у луны в изголовье.
3. Низовье
У подножья степи заплетает узлы на подворье осоки,
но проворные травы – его должники, так беспечно высоки,
что теряя сомненья уют,
на лету,
сгоряча
превращается в реку, во рту валунами вороча, ворча.
СТАРЕЦ
От заплечного поезда страсть – молодая рука.
В топке полымя лет, в горе – корысть любви.
Небо смотрит в глаза, словно просит глоток молока,
словно будущий взгляд лучезарною тьмою обвит.
Будет скрип половиц об упрятанном свете икон,
будет грузная даль в комьях глины на сапогах,
и отрезки судьбы между ропотом похорон –
лоскутки и надежды в растрёпанных узелках.
Будут люди идти, пробиваясь сквозь немоготу,
задушевную боль разделить и утешить,
чтобы крест был венчальным, чтоб духу на доброту
доставало, когда от отчаянья бесятся вещи,
и кончается мир в топях горечи искренних слов,
чтобы хворь отошла и свои не мостила ловушки,
чтобы выход найти из дурных лабиринтов долгов…
Что ты можешь один посреди суетливой избушки?
Так что пой, пой о том, что на сердце легло,
что свершается там, где глубокая кроется радость,
где распахнута старость, и время в душе запеклось
восковыми мазками под страстною тенью оклада.
