СКАЗОЧНЫЙ ЧАЙ
Пассажир в пенсне поднялся вслед за носильщиком в вагон поезда, прошёл в купе, достал портмоне и расплатился.
– Благодарствую, барин, – поклонился носильщик и закрыл дверь.
Барин вынул из саквояжа стопку писчей бумаги, дорожную чернильницу и две ручки. Разложил на столе и задумался.
Через десять минут поезд тронулся.
– Сутки ехать, – предупредил проводник, проверяя билет. – Что изволите, ваше благородие?
– Чаю, – отвлёкся от мыслей пассажир. – Сделаешь, голубчик?
– Сей момент. Сахарку сколько?
– Три куска. Люблю сладкий, очень на мозг благостно действует.
– Ваша правда.
За окном мелькали телеграфные столбы, проплывали деревеньки и станции. По стеклу стекали капли дождя. Поезд «Екатеринбург – Тюмень» плотно вошёл в майскую грозовую ночь.
Господин сосредоточенно что-то писал, зачёркивал, вписывал другие слова. Читал. Морщился. Чёркал.
– Голубчик, а чай-то где? – недовольно обратился он к проводнику, заглянувшему в купе.
– А, сей момент, – спохватился тот, – не извольте беспокоиться!
Пассажир вновь погрузился в работу.
За окном забрезжил рассвет, когда господин в пенсне отложил в сторону ручку, растерянно посмотрел на стопку исписанных листов, поискал что-то важное глазами, и грозно открыл дверь купе:
– Голубчик, чай-то где?!
– А, сейчас будет…
За полчаса до конечной станции проводник зашёл за стаканом.
– Отменный у тебя чай оказался, сказочный, – хмуро поблагодарил его господин в пенсне. – Я, спасибо ему, интересный рассказ успел написать.
– Ого! Рассказ! – удивился проводник. – Извиняюсь, ваше благородие, а о чём он?
– О железной дороге, – ехидно усмехнулся пассажир.
– Про нас, значит, – довольно кивнул проводник. – А как название его, если не секрет? Даст Бог, почитаю.
– «Злоумышленник»…
МУЖИК
Обстоятельства забросили Виталия Андреевича Плотникова в дальнюю карельскую деревушку, спрятанную в глухих лесах от всевидящего ока цивилизации. Виталий Андреевич собрался писать новый роман, и выбрал это место в силу его оторванности от всяческой мирской суеты. Но и оказавшись среди тишины и покоя, Плотников никак не мог сложить сюжет. Прошло три дня, была исчеркана не одна страница, а роман не трогался с места.
Написав за весь день несколько предложений, Виталий Андреевич матерно выругался и вышел на крыльцо. Вечерело. На деревню опускались осенние сумерки, укрывая её предзимней прохладой. Выкурив сигарету, Плотников медленно побрёл в сторону единственного магазина. Следовало прикупить кофе, который в какой-то мере теребил мысли писателя и не давал окончательно погрузиться в апатию.
Дорога была безлюдна и спокойна. Виталий Андреевич в глубокой задумчивости пинал перед собой маленький камешек, не обращая внимания на то, что его окружало.
Метров через триста навстречу прозаику из проулка неожиданно вывернул местный житель в рыбацких сапогах и камуфляже. Мужика шатало так, что порой он занимал всю ширину улицы. Столкновение казалось неизбежным, но в последний момент рыбачок смог притормозить и на секунду остановился рядом с Виталием Андреевичем, сфокусировав на нём свой тяжёлый взгляд. Плотников тоже исподлобья посмотрел на пьяного. Через мгновение они разошлись в разные стороны.
– Мужик? – вдруг донёсся до писателя осиплый голос рыбачка.
Виталий Андреевич никак не отреагировал на этот возглас, мало ли кого ещё мог встретить поддатый селянин, продолжая свой замысловатый путь.
– Точно, мужик, – на сей раз утвердительно прозвучало в некотором отдалении.
Плотников вжал голову в плечи.
– Эй, мужик, я к тебе обращаюсь, – требовательно долетело до писателя.
– Чего тебе? – с опаской остановился Виталий Андреевич, выглядывая у дороги подходящий дрын. Дрына не было.
– Ты чей, мужик? – стоял метрах в двадцати рыбачок, обхватив электрический столб.
– В смысле?
– Ты не наш мужик, – набычился мужик.
– Не, не ваш, – попятился Плотников.
– Стой, мужик! – грозно воскликнул рыбачок.
– Чего тебе? – Плотников попятился ещё.
– Тебе плохо, мужик? – неожиданно донеслось от столба.
– С чего ты взял? – растерялся писатель.
– Да идёшь ты как-то скучно, невразумительно идёшь, будто ноги не твои. Еле плавниками шевелишь. И взгляд в землю. Нехорошо.
– Да нет, всё нормально, задумался просто, вот и медленно.
– Задумался? – прищурился рыбачок, – Это плохо, мужик.
– Почему плохо-то? – удивился Виталий Андреевич.
– Вредно, потому что. Думать вообще вредно. Будешь много думать, ничего в жизни сделать не успеешь. Ты не думай, мужик, ты просто живи. Вон красота-то кругом какая, глянь-ка. А ты идёшь, мужик, еле-еле, глаза в землю упёр, и ничего не видишь. А всё почему, мужик? Потому что думаешь. И, наверное, много. Перестань думать, голову подними, и красота сама к тебе придёт. И жить захочешь. Так-то вот.
Рыбачок встряхнул плечами, сосредоточился, и, оторвавшись от столба, продолжил свой путь, мотыляясь по всей ширине дороги.
Виталий Андреевич, открыв от изумления рот, смотрел ему в след пару минут и вдруг расхохотался.
– Вот это да! Вот это философия! – восторженно ударил он себя по бедру, – И каков философ! Куда там Канту!
«А может и правда – хватит думать?» – Плотников огляделся по сторонам. Красота, возникшая перед ним, ошеломила. Закатная красная полоса в небе, волшебные силуэты вековых елей у околицы, белёсые дымки печных труб, покосившийся штакетник – всё это сразу наполнило стеснённую грудь и заставило писательское сердце вернуться к здоровому ритму.
Виталий Андреевич поднял голову вверх и увидел первые звёзды…
Будущий роман полностью сложился в цельную картину.
МЕСТЬ КЛЕОПАТРЫ
У входа в приёмное отделение городского роддома столкнулись две женщины.
– Тю, никак Натаха? – радостно сжала толстуха в своих объятиях миниатюрную дамочку.
– Татьяна, ты? – удивилась однокласснице дюймовочка.
– Я, я, кто ж ещё, – гремела на весь больничный предбанник здоровенная тётка, – Чего ты тут? Работаешь, что ли? Вроде в медики после школы собиралась?
– Нет, Тань, не работаю. Дочку, вот, встречаю, внука нам родила. Первого. Бабушкой стала. Не рано ли только? – засмущалась Наталья.
– Ха, не рано ли? – хохотнула толстуха, – Я вот прабабушка нынче! Правнучку забираю. А ты говоришь, не рано ли?
– Шутишь? – недоверчиво покосилась на бывшую подругу Наталья.
– А чего шутить-то? В натуре я теперь прабабка. Старая калоша, – расхохоталась Татьяна.
– А как это так, не пойму?
– А чего тут непонятного? – удивлённо пожала плечами толстуха.
– Ну, тебе же, как и мне, сорок семь сейчас. Какая прабабка?
– А, вот ты про что, – снисходительно ощерилась Татьяна, – Ну так смотри, толкую. Я Людку в семнадцать родила, Людка Маринку в шестнадцать. На год меня обскакала, кобыла. Скандалу было на всю деревню. А вот Маринка, та вообще рекордисткой оказалась, в тринадцать залетела. Сейчас ей четырнадцать. И, главное, опять девку принесла. Если и эта в нашу породу пойдёт, то я к шестидесяти прапра стану.
– Ничего себе! – изумилась Наталья, – А что у них за мужья? Такие же подростки?
– Какие ещё мужья? Нет у них никаких мужей. Сажают их сразу же за растление малолеток. Туда им, козлам, и дорога. Моего первого трахаря ещё мои родители под суд подвели, я потом точно также Людкиного на зону отправила. Любка вот сейчас Маринкиными ухажёрами занимается. Уголовку завели, выясняют, кто там основной папаша, а кто второстепенный. Ничего, разберутся. Оба сядут.
– А жить-то в одиночках как? Тяжело же.
– Тю, Натаха, ты как с Луны, – надменно ухмыльнулась толстуха, – Эти алименты отчисляют, государство за каждого плотит, мы ж ещё рожаем. Плюс льготы разные, как матерям-одиночкам, плюс квартиры. Поорать, правда, надо, кулаком по столу постучать, письмо Путину написать. Но зато потом живи, не горюй!
– Так у тебя, что, не одна дочка? – расширила глаза Наталья.
– А то! – гордо подбоченилась Татьяна, – Конечно не одна. Четыре девки. Да у Людки скоро столько же станет, рожать через месяц. Да и у остальных по две, да по три. Я уже и сама со счёта сбилась, сколько баб в нашем царстве.
– И что, всех ухажёров сажаете?
– Не, не всех, токо первых. Остальных отпускаем с миром, если полюбовно договариваемся.
– Ну, ты прям Клеопатра, – ехидно усмехнулась Наталья, – Казнишь любовников после первой ночи. И как они не бояться только?
– Так мы ж сладенькие, – расцвела покровительственной улыбкой толстуха, – а они, как мухи, прут на мёд без оглядки. Вот за порчу сладкого и мстим.
ОДИНОКАЯ ПАРТА
Шестиклассник Алёша шёл в школу последний раз, хотя мог и не идти. Но он всё-таки решил пойти. Зачем? Если бы его спросили об этом, он, наверное, и не сумел бы ответить. Что-то притягивало Алёшку к этому ненавистному до последнего кирпича зданию. То, что здесь живёт зло, он понимал и внутренне содрогался от отвращения всякий раз, когда переступал порог этого дома.
Жёсткий ветер хлестал мальчика по лицу, как будто хотел своими пощёчинами остановить его, выбить из головы засевшую там смертную тоску, заставить вернуться домой. Снег, помогая ветру, впивался в непокрытую голову тысячами колючих иголок. Казалось, что в лице непогоды все силы добра стараются выстроить преграду на Алёшкином пути. И чем ближе он подходил к школе, тем медленнее становился его шаг.
Мимо пробегали школьники, стараясь побыстрее оказаться в тепле. Кто-то из них дал Алёшке по шее портфелем и расхохотался, кто-то толкнул, может, и не нарочно, просто спешил и не мог вовремя остановиться. Но Алёшка уже давно перестал реагировать на них. Они были частью зла, окружавшего его со всех сторон.
Школа сверкала десятками глаз. Постояв в раздумье с минуту, он вошёл в неё, и дверь тут же захлопнулась, погрузив мальчишку в обстановку лжи и лицемерия.
Через минуту кто-то вцепился ему в рукав. Алёшка знал, что этот кто-то – она. Она всегда хватала его за руку и, глядя куда-то в сторону, начинала визжать, брызгая при этом слюной ему в лицо. «Явился, свинья! И как только таких земля носит! Опять наследил! Не пущу в раздевалку, пока сапоги свои сраные не вымоешь! Тут тебе не хлев, а школа! – и тут же кричала дежурным: – Смотрите, ворьё пришло! За карманами смотрите!».
И все смотрели на Алёшку, смотрели, как на вора. А он, опустив глаза, старался поскорее раздеться и скрыться в какой-нибудь закуток – подальше ото всех. Алёшкины опущенные глаза и руки, которые почему-то всегда не находили себе места, – то оправляли рукав, то лезли в карманы брюк, то слишком долго встряхивали старое пальто, доставшееся ему от отца, – ещё больше раздражали окружающих, убеждая их в том, что он и есть вор. Что деньги, пропадающие у них из карманов, присваиваются им, хотя при частых обысках денег у Алёшки не находили. Это ещё больше злило всех, и его били. А он молчал, да и что он мог сказать! Вначале Алёшкой делались попытки оправдать себя, но эти попытки ещё больше распаляли школьников, ведь они больше верили ей – взрослому человеку, техничке, а не ему. Она же всегда любила напомнить при всех: «Лично схватила за руку!».
И были свидетели. Оправдываться было уже поздно и бесполезно.
А началось всё с того, что, возвращаясь из туалета, Алёшка увидел, как она в раздевалке шарит по карманам. Он хотел пройти незамеченным, но она вдруг резко повернулась, заметив его, вздрогнула, побледнела и чуть ли не прыжками бросилась к нему, схватила за руку и испуганно зашептала: «Ты не выдавай меня, слышь, не выдавай! На, возьми деньги, все возьми!».
Алёшке стало плохо и противно. Он замотал головой, при этом стараясь освободиться от её хватки. Но она, будто клещ, вцепилась в его руку. После нескольких секунд испуга её недалёкий умишко сообразил невероятно паскудную мысль. Она вдруг резким движением засунула ему в карман украденные деньги и тут же, пока он не успел опомниться, схватила его за обе руки, втащила в раздевалку и завопила на всю школу: «Вора, вора поймала! Скорее, вора!».
Двери кабинетов распахнулись, и ученики с учителями тут же окружили его с ней. «Проверьте у него карманы!» – орала она.
Алёшка стал вырываться, кричать, что это неправда. Но его не слушали, деньги у него вынули, а она тут же показала пальто, из которых эти деньги были украдены. Ей вынесли благодарность за бдительность, а Алёшку в тот же день побили. Побили и дома.
Сегодня школа встретила его так же враждебно. Сняв пальто, мальчик спрятался в свой закуток под лестницей в надежде переждать там общешкольную линейку, зная при этом, что всё равно будет найден и препровождён в спортзал. Эта игра в прятки игралась между ним и другими обитателями школы уже давно. И они ещё ни разу не проигрывали.
Прозвенел звонок, и игра началась, закончившись в спортзале, где проходила линейка. Сейчас выступит директор. Будет говорить о том, что надо подналечь всем на учебу и дисциплину, что за последнюю неделю было получено столько-то двоек, и что их очень много, и что раньше такого не было, и что надо не подкачать и вывести школу на передовые позиции. Ему похлопают, хотя его никто и не слушал. Потом начнёт своё выступление заместитель директора. Она вызовет на середину зала наиболее отчаянных ребят и начнёт их казнить. Особенно достанется ему, Алёшке. Будет сказано, что он постоянно грязен, что от него вечно пахнет навозом и возле него неприятно находиться, что костюм его не чищен, а рубашка похожа на половую тряпку, что за последнюю неделю он получил массу двоек, что на переменах он позволяет другим подметать собой пол. И все снова станут смеяться, а после линейки завалят его и протащат за ноги по коридору на глазах у учителей. Учителя же, отвернувшись, заговорят о том, какой он неприятный ребёнок, и что давно пора избавиться от «этого идиота», который дурно влияет на всех остальных, собрать, наконец-то, все документы, свозить Алёшку к психиатру, создать комиссию и отправить его в заведение для умственно отсталых детей. А заняться всем этим должна классный руководитель.
Получая такие указания, Тамара Егоровна покрывалась пятнами. Она начинала кричать, что не обязана заниматься «этим быдлом», что пусть кто-нибудь другой идёт к нему домой и составляет акт, а её тошнит от «этого нужника», что с неё довольно походов в «этот хлев».
Тамара Егоровна и сама верила в то, что часто бывала в Алёшкином доме, хотя заходила туда один раз и вспоминала об этом с отвращением.
Кровати были не прибраны, бельё на них грязное, маленькие дети ползали по чёрному полу и не переставая хныкали. Особенно невыносим был запах, кислый и затхлый. Спросив, где родители, и узнав, что они на работе, она ушла.
На следующий день вся школа знала про её посещение этого дома. Тамара Егоровна поделилась своими впечатлениями даже с учениками. Ох, и устроили они Алёшке…
С того дня за мальчишкой прочно утвердилась кличка «вор-навозник».
Со временем впечатления классного руководителя обросли новыми наслоениями, как снежный ком. Она уже теперь и сама не могла отличить, что правда, а что ложь. Особенно она любила рассказывать о кучах испражнений, покрывавших пол, и тараканах, кишащих на драных обоях.
Как ненавидел её Алёшка, её и всех остальных! Мысленно он расстреливал их, представляя, как они ползают перед ним на коленях, моля о пощаде. Порой он воображал себя героем, даже генералом, и они с завистью смотрели на него и отдавали ему честь.
Но это было давно. А сейчас вязкая тоска обволакивала Алёшкино тело и тёмные его глаза были плотно затянуты плёнкой безразличия.
За партой с ним никто не сидел. Брезгливость переполняла одноклассников до краёв. Парта стояла в дальнем углу класса. Была она какая-то измученная, похожая на своего хозяина. За неё никто никогда не садился. Она считалась как бы прокажённой, на ней лежало клеймо, табу. Другие парты постоянно верещали, скрипели, эта же боязно молчала, опасаясь лишним звуком привлечь к себе негодующее внимание учеников. Тяжёлые камни обличений сыпались до тех пор, пока Алёшка не ронял голову на парту и не начинал обливаться слезами.
Уже все давно забыли Алёшкино имя. Для учеников он был «вор-навозник», для учителей – «дебил», «уо», «идиот», «кретин», «дурак».
– Посмотрите на этого придурка, этого дебила, – распалялась Тамара Егоровна. – Разве можно понять, что он тут нацарапал? Это же бред сумасшедшего! Не соблюдаются элементарные правила грамматики, ошибка на ошибке! Что может дать нашей Родине этот… Боже мой, боже мой! Ничего не знает и знать не желает. Идиот! Твою тетрадь в руки брать страшно, ей место в туалете!
И тут же вступали одноклассники:
– Мы же вам говорили! Он же навозник, вор-навозник! Эй, навозник, в какой куче навоза ты раскопал свои тетради?
Те, которые сидели рядом с Алёшкой, начинали почти открыто плевать на него, корчить рожи и хохотать ему в лицо. Алёшка падал на парту, закрывался руками и… В классе устанавливалась относительная тишина. Дело было сделано.
Каждый учитель поступал с мальчиком по-разному. Один постоянно хватал его за ухо и выталкивал к доске, другой заставлял Алёшку приседать под общее веселье, третья не обращала на него никакого внимания, будто он и не существовал вовсе, четвёртая кричала ему, что яблоко от яблони недалеко падает, и что сын уголовника – сам будущий уголовник, и что она запретила бы рожать таким матерям «таких уродов».
Когда-то в мыслях Алёшка убивал и эту, четвёртую, а ещё раньше представлял её своей бабушкой. У него не было бабушек, и он представлял её доброй и заботливой, своей защитницей от отца и матери.
Отец, когда не сидел в тюрьме, его часто и жестоко бил. Бил всем, что попадало под руку, бил пьяным и трезвым, бил палкой и стулом, бил головой о стену и пол, бил всегда. Он всех бил и матерно ругался. Когда отца не было, Алёшку била мать, била и обзывала «ублюдком». А он представлял ту, четвёртую, учительницу своей доброй бабушкой. Но это было давно, очень давно. Он уже забыл об этом.
Алёшка уже забыл обо всём, он только помнил, что сегодня последний его день в этой школе и вообще последний его день.
Закончились уроки, и все заспешили домой. Мальчик одел пальто и вышел на улицу. Ветер стих, ярко и холодно светило зимнее солнце. Алёшке вдруг на минуту стало грустно, грустно от того, что сейчас не лето. Но тоска задавила грусть, и он побрёл к лесу. Солнце постепенно скрылось за тучи, пошёл снег. Снег обволакивал мальчишку, заставил сесть. Алёшке стало хорошо, так хорошо, как будто его обнимала добрая бабушка. Снег укрывал его мягким тёплым одеялом.
Наутро его начали искать и, как ни странно, очень быстро нашли.
В тот же день заменили парту.
ЮБИЛЕЙ
Харитоныч всю жизнь в школе. Без малого пятьдесят лет от звонка до звонка. Сколько учеников выпустил, и не счесть. А перед самым юбилеем, всего-то за месяц, плюнул на всё и уволился. Не смог больше этими идиотскими реформами насыщаться, перекушался. Пенсию льготную, слава Богу, ещё лет двадцать назад заработал, ну и спасибо на том. Правда, деньги аховые, но огород есть, куры есть, проживёт.
– Ань, не пора ли комнату для подарков освобождать, юбилей скоро? – шутил Харитоныч недели за две до знаменательной даты.
– Я тебе и две освобожу, дай только команду, – улыбалась мужу Анна.
За неделю до праздника Харитоныч стал волноваться:
– Что-то из школы ничего нет, ни приглашений каких, ни звонков. Из клуба тоже молчат. А я ж у них туркружок двадцать пять лет вёл. Ну и в избиркоме почти столько же бессменно. В самодеятельности, вот, так до сих пор состою.
– Ты ещё про районное начальство забыл, – подзуживала Харитоныча супруга.
– Эти меня не трогают. У них своя жизнь, у меня своя. А вот наши, считай, что родня, столько лет бок о бок.
– Позвонят ещё, не переживай, – поглаживала мужнины плечи Анна.
– Представляешь, Ань, каждый день в магазин хожу, то директора встречу, то завучей. Здороваемся, и всё. И Петровна, завклубом, ни гу-гу, – за три дня до даты жаловался Харитоныч.
– Позовут, Саш, никуда не денутся. Сюрпризом хотят, видать, порадовать, вот и молчат до поры, до времени.
В вечер перед юбилеем Харитоныч поставил на стол бутылку коньяка.
– Ты чего это? – настороженно посмотрела на него Анна, – Не рано ли? Праздник-то завтра.
– Не пригласят меня никуда. Забыли. Уволился, и тут же забыли начисто, вычеркнули из своей памяти, будто и не было меня. Вроде, как и из жизни тоже исключили, – налил себе стопку Харитоныч, – Дети-то хоть приедут?
– Приедут, – тяжело вздохнув, вытерла руки об фартук супруга, подсаживаясь к столу, – И мне налей.
Дети приехали с утра, и внуков с собой привезли. Суета, гвалт, поцелуи и объятия несколько взбодрили Харитоныча, и вывели его из печального состояния. Вечером дом наполнился соседями и друзьями. Харитоныч улыбался, слушал здравицы, принимал подарки, но глаза оставались грустными. И вот уже совсем поздно, когда праздник подходил к концу, раздался телефонный звонок.
– Спасибо, Варенька, спасибо, моя золотая. И тебе всего самого доброго, – расплакался к концу разговора Харитоныч.
– Что такое, что случилось, папа? – обеспокоились дети, глядя на плачущего отца.
– Поздравили всё-таки. Не забыли, – вытирал ладонью счастливые слёзы Харитоныч, – Варенька поздравила, Смирнова, с двойки на тройку которая. Не забыли.
