Глава восьмая. Лимассол и Акротири
Наше утро начинается обычно – завтрак во дворе, под пальмой, Шопен и общение с кошками, которые буквально роятся вокруг нас. Собственно, они роятся вокруг всех, кто проявляет хоть чуточку эмпатии. Котов на Кипре давно уже больше, чем людей, и они не выглядят несчастными, так что эмпатии пока хватает.
После я отвожу сына в школу и еду к морю.
Послезавтра мне улетать, поэтому нужно впитать в себя как можно больше того, чего не найдёшь в Праге – солнца, моря, кипрских запахов, любви к жизни, в основе которой – природное изобилие и умение им наслаждаться.
Сегодня ветрено, и на Курионе наверняка волны. Но меня всё равно неудержимо тянет туда. Отвезя сына в школу, я выезжаю на трассу, через десять минут съезжаю с неё в направлении Эрими, проезжаю давно ставшую родной деревню и еду дальше, в Епископи. Вот невысокий минарет крошечной мечети, киоск, в котором продают свежую клубнику… Задумавшись, я поворачиваю налево раньше, чем нужно, и уезжаю на полуостров Акротири, в сторону британской военной базы.
Ну что ж, так даже интереснее.
Именно тут, на Акротири, жили десять тысяч лет назад первые киприоты. Но как найти пещеры, в которых обнаружили их останки – вместе с костями карликовых бегемотов и прочих экзотических животных? Я даже места раскопок, которые ведут итальянцы в Эрими, до сих пор не нашёл – так тщательно они их маскируют.
Ну ладно, зато можно увидеть наконец те самые песчаные дюны, о которых я так много читал.
Через десять минут я подъезжаю к пропускному пункту британской военной базы. Во время войны в Сирии отсюда с рёвом взлетали истребители. Или бомбардировщики. В этом я, увы, ещё не разбираюсь, но шум всё равно был страшный. Хотя английских истребителей тут, на Кипре, никто не боится – иногда они чертят сердечки в небе над Лимассолом.
Я поворачиваю направо и доезжаю до знака Akrotiri Fishing Shelter. Теперь – налево. Дорога становится значительно хуже, но я не сдаюсь и в конце концов выезжаю к морю у рыбного питомника Акротири. Дюны начинаются здесь.
Ну что же, они забавные. Если лечь на золотисто-коричневый песок где-то рядом с островком низкого кустарника, можно вообразить, что ты в Сахаре. Но только если лечь. Потому что, когда стоишь, видно, что дюны эти совсем небольшие. Ничего особенного. Разве что ноги увязают в них с каждым шагом всё глубже.
Вытащив из песка кроссовки, я пошёл к машине. И вспомнил удивительный случай, произошедший с нами совсем неподалёку.
Кажется, это было лет пять назад, в августе или сентябре. В общем, тогда, когда солёное озеро тут, на Акротири, пересыхает почти полностью, и в оставшейся лужице робко топчутся небольшие группки фламинго. В тот год на озере, помимо тысяч обычных розовых, зимовали несколько чёрных птиц – экзотика, о которой писали все местные газеты. Зимой фламинго можно разглядеть лишь в бинокль – озеро разливается широко, и они предусмотрительно держатся ближе к центру. Но летом немногих птиц, почему-то решивших остаться на Кипре, можно увидеть вблизи.
По крайней мере, я так думал.
Озеро хорошо видно с балкона нашего дома в Эрими. На балкон я выходил редко – для этого нужно было подняться на третий этаж, служивший нам складом для вещей и картин. Но в то субботнее утро мне приспичило сделать инвентаризацию коллажей Саши Лисовского. Пересчитав их, я в кои-то веки решил выйти на балкон. И увидел, что от озера почти ничего не осталось.
В ту же секунду мне в голову пришла безумная идея – подъехать на машине как можно ближе к воде, чтобы рассмотреть фламинго во всём их великолепии.
Дети – мы жили тогда на Кипре все вместе – восприняли идею с энтузиазмом и собрались за пять минут.
И раз уж мы решили туда ехать, грех было не заглянуть в знаменитый кошачий монастырь Агиос Николаос тон Гатон. Знаменит он многим. Во-первых, он считается одним из старейших на острове. Как и Ставровуни, его в 327 году основала Святая Елена. Тот год был страшно засушливым, и змеи заполонили весь остров. Елена повелела прислать из Александрии корабль с кошками, которые и перебили змей. «Кошачий» корабль причалил к мысу Гата, самой южной оконечности Кипра. Точнее, причалил просто к самому южному мысу, а название своё – Кошачий мыс – он получил как раз из-за всей этой истории. С тех пор кошки размножились тут невероятно.
Йоргос Сеферис написал об этом драматическое (собственно, других у него почти нет) стихотворение «Кошки святого Николая»:
«А вот и Каво-Гата, – молвил капитан
и показал на низкий голый берег,
едва видневшийся за пеленой тумана. –
Сегодня рождество. Вон там, вдали,
в порывах веста из морской волны
явилась Афродита. Камнем Грека
зовётся это место. Лево
руля!»
Так вот, когда-то страшное несчастье
постигло этот край. За сорок с лишним лет –
ни одного дождя, и остров разорился,
и гибли люди, и рождались змеи.
Мильоны змей покрыли этот мыс,
большие, толще человеческой ноги, и ядовитые.
И бедные монахи монастыря святого Николая
ни в поле не осмеливались выйти,
ни к пастбищам стада свои погнать.
От верной гибели спасли их кошки,
взращённые и вскормленные ими.
Лишь колокол ударит на заре,
как кошки выходили за ворота
монастыря и устремлялись в бой.
Весь день они сражались и на отдых
недолгий возвращались лишь тогда,
когда к вечерне колокол сзывал,
а ночью снова начиналась битва.
Да уж, серьёзный поэт не может позволить себе писать лёгкие стихи.
Монастырь всё ещё действует, сейчас он женский. Тут живут несколько десятков худых облезлых кошек. В общем, приезжать сюда имеет смысл только ради прикосновения к истории.
Мы немного побродили по монастырскому двору, осторожно погладили голодных кошек и вернулись в машину.
Нас ждало солёное озеро.
Въехать на него оказалось не так-то просто, и мы долго искали прореху, прогалину в камышах, растущих вдоль кромки берега. И вот – бинго! Следы от колёс приехавших раньше нас автомобилей явно указывали, что мы на верном пути. Выехав наконец на озеро, поверхность которого походила на лунный пейзаж, я старался ехать медленно – кто знает, в какой момент высохшая грязь сменится водой. Где-то вдалеке, как мираж, виднелись тонкая полоска воды, розовые точки фламинго и Лимассол. В нескольких десятках метров впереди нас двое парней на гоночной машине нарезали круги по высохшей поверхности озера, но вглубь не ехали. Я же решил ехать вперёд до тех пор, пока буду видеть на песке, смешанном с солью и землёй, следы чужих колёс. Мы ехали и ехали, но фламинго так и не становились ближе. Зато берег озера становился ощутимо дальше. Окружающий пейзаж напоминал кадры из любимой «Кин-дза-дзы», и мы, не в силах сдержать восторг, решили выйти из машины, чтобы потрогать ногами сухие чешуйки перемешанных земли и соли.
Это и стало роковой ошибкой.
Сделав с десяток фотографий, мы запрыгнули в машину, и я попытался тронуться с места.
Колеса тут же зарылись в песок, оказавшийся мокрым. Сухая корочка солёной земли была необычайно тонкой.
Я открыл багажник в надежде найти там что-нибудь типа лопаты, но в арендованной машине ничего такого, конечно же, не было.
Я попробовал тронуться ещё раз, на этот раз еле давя на газ, но мы зарылись ещё глубже.
Софронис, хозяин машины, не был рад моему звонку утром выходного дня, но деваться было некуда.
– Я сейчас позвоню знакомым, и они приедут вас вытащить, – сказал он обречённо.
Полчаса ожидания тянулись необычайно долго. В машину мы уже не садились, чтобы не погрузиться в песок ещё больше; фламинго были всё так же далеко, и даже самое большое увеличение на камере телефона не позволяло сфотографировать их по-человечески; никто больше не пытался повторить наш подвиг и не выезжал на кажущуюся твёрдой солёную поверхность озера.
Наконец на горизонте появился джип. Он явно направлялся к нам.
Дети начали прыгать от радости, но я прекратил это – не хватало ещё и их джипом вытягивать.
Двое озабоченных мужчин весьма зрелого возраста вышли из машины, покачали головой – видимо, думая о том, какой же я балбес – и бодро вытащили две длинные доски.
– Не поможет, – сказал я обречённо. – Нужна лопата.
Не слушая меня, они подложили доски под колёса моей машины, привязали к ней трос и сильно дёрнули своей.
Моя с места не стронулась, а вот их завязла в песке.
Они выскочили из джипа, озабоченно почесали затылки (клянусь!) и стали обсуждать, что со всем этим делать.
– У вас есть лопата? – спросил я без всякой надежды.
Оказалось, что есть.
Через пять минут, обкопав колёса двух наших машин, мы с помощью тех же досок смогли выехать.
– Теперь быстро езжайте обратно и не останавливайтесь, – сказал нам старший, выхватил из моей руки пятьдесят евро, и они умчались вперёд, подальше от таких безумцев, как мы.
Собственно, можно было и не объяснять. Лишь выехав на дорогу, мы смогли перевести дух.
И всё же то субботнее приключение было прекрасным.
Сегодня я решил его не повторять, а просто вернуться домой и поработать.
Обратный путь лежал через Колосси. Деревушку, главным сооружением которой является замок, построенный ещё в XIII веке королём Кипра Гуго I де Лузиньяном.
Эту каменную башню я облазил вдоль и поперёк ещё в самый первый приезд на остров, в сентябре 1999-го. И повторил это потом множество раз. Замок Колосси исполнен какой-то притягательной силы – может быть, потому, что он выглядит чрезвычайно экзотично среди буйной субтропической растительности, а может быть, и потому, что им в своё время владели госпитальеры и тамплиеры, за которыми по сей день тянется шлейф тайн.
Госпитальеры занимались здесь выращиванием сахарного тростника. Сейчас это кажется невероятным, но развалины бывшего сахарного завода сохранились до сих пор. И, конечно же, здесь выращивали виноград – именно отсюда пошло знаменитое кипрское вино «Коммандария», которое Ричард Львиное Сердце, сыграв в Лимассоле свадьбу, назвал вином королей и королём вин. Лузиньяны, владевшие Колосси несколько столетий, процветали в первую очередь благодаря тому, что у них было достаточно воды для полива – рядом протекала самая полноводная река Кипра, Курис. Сейчас это кажется фантастикой – реки на острове обмелели, и для сохранности драгоценной воды были сооружены дамбы. Дамба Курис – самая большая из них. Со времени своего сооружения, за почти сорок лет, она переполнялась всего трижды; широкое сухое каменное русло реки тянется от гор до моря почти четырнадцать километров. Чуть выше Эрими, недалеко от деревни Канту, на когда-то полноводном берегу стоит крошечная церквушка Айя-Напа, исполненная всей той прелести, которой исполнены все крошечные кипрские церквушки. Я приезжаю туда при первой возможности и ни разу не видел там ни одного человека – но дверь её всегда приоткрыта, в подсвечниках-кандилах горят свечи, и в полной тишине тебя охватывает чувство какой-то торжественной святости.
А ещё в Колосси, прямо у замка, есть крошечный сувенирный магазинчик, которым владеет уже несколько десятилетий местная семья. Главным его сокровищем является апельсиновый фреш, который хозяева делают со всей душой. Вкуснее его я на Кипре не пробовал. Внутреннее помещение, как обычно на острове, уставлено и увешано фотографиями всех членов семьи и газетными и журнальными вырезками о них и их крошечном магазине. Многие годы я перебрасывался парой фраз с хозяином, совсем уже пожилым мужчиной; в последний приезд сок наливала уже его дочь…
Эта традиция укоренения на одном месте меня поражает меня до сих пор, хотя я уже привык к этому. Не ездить по миру в поисках лучшего места и лучшей работы, не гнаться за самым успешным успехом, не пытаться устроиться в компании с громкими именами, а просто делать своё дело на одном месте на протяжении всей жизни – кипрская традиция, которая, к счастью, ещё жива. И люди, которые её поддерживают, кажутся мне скромными героями. Как, например, женщина, встреченная мною однажды в чудесной деревне Лефкара, славящейся своим знаменитым кружевом, которое так и называют – «лефкаритика». Рассказывают, что скатерть, вышитую лефкаритикой, купил в 1481 году сам Леонардо да Винчи – и увёз её в Италию. При всей своей привлекательности, в Лефкаре множество пустующих домов, люди уезжают из деревень в большие города, в другие страны, но та женщина, сидевшая на пороге крошечной лавки и плетущая кружева, рассказала мне, что специально вернулась из Лондона, чтобы продолжать традицию, передающуюся в их семье уже две сотни лет по женской линии. Дети её разъехались по миру, но она хочет прожить остаток своих дней и умереть в родной деревне, а ремесло, которому мать учила её в детстве, помнит до сих пор.
Или никосийский сапожник Ахиллеас, Ахилл, чья небольшая, пыльная и захламленная до невозможности мастерская находится всего в двух кварталах от линии разграничения, перехода на северную сторону. Встречу с ним я помню так ярко, словно она была вчера. Пройти мимо его мастерской было невозможно – вход в неё увешан самодельными плакатиками с духоподъёмными надписями вроде таких:
«Мы должны судить друзей по их поступкам, а не по их словам».
«When nothing goes right, go left».
«Fashion is what you buy. Style is what you do with it».
Ну, а внутри чего только не было – помимо собственно ремесленных принадлежностей, каждый квадратный сантиметр был увешан иконами, афишами, фотографиями самого Ахиллеаса и членов его семьи и, конечно же, пожелтевшими от времени газетными вырезками, в которых рассказывалось о нём.
– Я родом из самой лучшей на Кипре деревни Помос, – сказал он, показывая фотографию с женой, сделанную, судя по всему, лет тридцать назад. – Во-первых, там лучший на острове климат. Во-вторых, наша деревня знаменита на весь мир.
С этими словами он достал их кармана монету в один евро и показал мне её реверс с известным всей Европе изображением помосского идола – фигурки, найденной именно там и относящейся к 30-му веку до нашей эры.
– Как давно вы тут работаете? – спросил я его, подумав: «Судя по количеству пыли, давненько».
– Почти двадцать лет. Всю жизнь я работал в обувном бизнесе, а когда заболела жена, открыл эту мастерскую. Я живу под Никосией и езжу сюда каждый день на автобусе. На работу, как на праздник. Сейчас мне восемьдесят четыре.
Мы болтали с ним тогда почти час, и приподнятое настроение сохранялось у меня весь день.
Вот эта верность выбранному пути, традиции, верность месту кажется мне, больше всего боящемуся стать невостребованным, ненужным, забытым, а значит, постоянно суетящемуся, чем-то невообразимо сложным и даже героическим. И главное тут – верность месту, верность этому крошечному острову, зелёно-золотому листу, брошенному в Средиземное море.
Я проехал Колосси, Эрими и через пятнадцать минут уже был у себя во дворе. К счастью, сейчас я тут совершенно один – все постояльцы расползлись по экскурсиям и пляжам.
Как прекрасно одиночество! Иногда оно необходимо, как воздух. Поверхность воды лишь тогда без искажений отразит луну, когда на ней не будет волн. И как прекрасно писать в пустом дворе нашего гостевого дома, в послеполуденные часы, когда тень от пальмы накрывает его почти полностью, а розовые цветы в больших глиняных горшках, впитав в себя за первые полдня свет и тепло, отдают любому желающему свои лучшие ароматы.
Тут главное – совладать со сном.
Послеполуденная сиеста даже на Кипре сейчас кажется анахронизмом. А ведь всего двадцать лет назад после часу дня здесь закрывались офисы и банки, а нотариус мог сказать тебе: «Приходи после четырёх, когда спадёт жара, сейчас я всё равно ничего не соображаю». Сейчас же деловая и прочая активность в Лимассоле не прекращается ни на минуту. Поэтому за «старым добрым Кипром» нужно ехать в деревни или в Никосию, бродить по узким улицам старого города и говорить со стариками, которые до сих пор работают руками – портными, обувщиками, парикмахерами.
Увы, сейчас дневной сон мне не грозит – нужно забрать из школы сына и поехать куда-нибудь пообедать. Выбор кафе – всегда дело настроения. Обычно я уже с утра знаю, куда хочу пойти и что именно съесть. Но бывают такие дни, как сегодня, когда всё кажется приевшимся и надоевшим.
Коротко посовещавшись с сыном, мы решили поехать на пляж в Гермасойе, немного прогуляться по набережной в сторону Аматуса и там уже принять окончательное решение.
Кстати, заодно можно посмотреть на тот чудом сохранившийся дом у моря, о котором рассказывал Ираклис Скирианнидис.
И вот мы уже поворачиваем налево за «МакДональдсом», оставляем машину у гигантской стройки – здесь заканчивают строить небоскрёб Del Mar – переходим дорогу и идём вдоль моря.
Дом Ираклиса на месте. Он совсем небольшой, не отгорожен никаким забором и кажется заброшенным, но я уже знаю, что это не так.
Мы идём дальше, в сторону Аматуса, туда, где начинается чудесная дорожка вдоль моря. Справа тянется густо заросший цветами и кустами двор давно казавшейся мне заброшенной таверны с огромной вывеской над входом, на которой к голове смешного пожилого мужчины были приделаны щупальца осьминога. Надпись на вывеске была на русском и гласила: «Мистер Осьминог. Рыбная таверна Хай Чапарал». За многие годы на Кипре я ни разу не видел там ни одного человека. Всё это казалось скорее заброшенными декорациями, нежели действующим заведением – хотя свечи в небольшой пареклисио горели всегда. Вот и сейчас мы с сыном шли мимо и вдруг увидели во дворе таверны семью, маму с дочкой, которые разглядывали каких-то птиц в клетке. Сам факт наличия там людей и даже каких-то птиц поразил меня настолько, что я немедленно потащил сына вовнутрь, в гущу кустов, чтобы тоже рассмотреть обитателей клетки, да и вообще сам двор заведения. Разросшиеся пальмы, заброшенный мангал, череда столиков под прохудившимся навесом, потрескавшаяся плитка, вмонтированная в бетонный пол, огромное каменное сердце с надписью на русском: «Я вас люблю. Ангелос», а рядом – огромная дырка в полу, сквозь которую видно море – всё выглядело чрезвычайно экзотично и опять же никак не наводило на мысль о том, что таверна может работать. Но почему тогда на столах чистые скатерти, солонки с перечницами, бутылки с оливковым маслом?
Голубые в белую клетку скатерти на фоне бирюзового моря выглядели очень живописно. Фотографируя их, я не заметил, как рядом с нами оказался удивительного, гротескного вида мужчина. Загорелое его лицо резко контрастировало с волосами какого-то удивительного бело-рыжего цвета. То ли он красил их хной, то ли это вообще был парик. Одет он был в белый поварской халат и белые штаны. Ошибиться было невозможно – именно его голова красовалась на вывеске.
Рядом с ним стоял огромный пёс.
– Вы у нас в первый раз? – улыбаясь, спросил он.
– Да, – честно ответили мы.
– Пойдёмте, я расскажу вам о себе и своей лучшей в Лимассоле рыбной таверне.
Движимые любопытством, мы послушно последовали за ним внутрь большого и повидавшего виды помещения, где вдоль стен были расставлены столы с фотографиями хозяина, его семьи, старого Лимассола, рядами висели грамоты, благодарственные письма, газетные вырезки и иконы.
Типичный кипрский набор.
– Меня зовут Ангелос, но лучше называйте меня Мистер Осьминог. Я открыл эту таверну 15 марта 1968 года, когда нашим президентом был ещё архиепископ Макариос.
Он подвёл нас к столику, на котором стояли две фотографии.
– Макариоса вы узнали, а это – я в год открытия.
С фотографии на нас смотрел молодой мужчина с густыми чёрными волосами.
– Тогда здесь не было ни воды, ни электричества. Воду мне привозили на осликах, а электричество мне давал аккумулятор от моей старой машины. Все говорили, что я сумасшедший, но я всегда был уверен, что это – лучшее место не только в Лимассоле или на Кипре, но и на всей земле. Все эти годы я готовлю здесь сам. Было время, когда я решил положиться на помощников, но это было ошибкой. Больше я её не повторяю, и своего фирменного осьминога всегда жарю сам.
Мы ходили с ним вдоль стен, и он рассказывал о каждой фотографии.
Интерьер таверны был необычайно пестрым даже для Кипра. Неровный, перекосившийся от времени пол, прохудившаяся дранка на потолке, роскошные плетёные кресла с застиранными подушками – всё говорило о затянувшемся упадке этого когда-то, судя по всему, популярного места.
– Этот шкаф стоял много десятилетий в доме моей матери, – сказал мистер Ангелос, подведя нас к огромному буфету. – Детям он не нужен, и я забрал его сюда. Дети мои давно выросли и всё время уговаривают меня бросить своё занятие, закрыть таверну и переехать к ним. Но это невозможно. Я провёл здесь всю свою жизнь и хочу здесь умереть. Я буду работать до последнего дня, потому что, принимая гостей, я могу выразить им свою любовь. А любовь, передающаяся от сердца к сердцу – это самая главная вещь на свете.
Говоря это, он был похож на проповедника. Это было необычайно трогательно.
– Вы наверняка хотите пить. Чем вас угостить?
Мы попросили апельсиновый фреш и спрайт. Через минуту он принёс их нам. Разумеется, не попросив никаких денег – на Кипре так принято.
– Вы можете остаться и рассмотреть всё внимательно, – сказал Ангелос. – А мне нужно сходить в магазин. Запру только собаку.
Мы сделали добрую сотню фотографий этой необычайной таверны и вышли во двор. Собака действительно была привязана, но цепь была такой длинной, что она могла свободно гулять по двору. В Праге я не обратил бы на это никакого внимания, собаки у нас чрезвычайно воспитаны, но здесь, на Кипре, их обычно тренируют для охраны домов.
Однако пёс не проявил к нам никакого интереса.
Лишь теперь я увидел висящий сбоку от входа огромный плакат с надписью: «Господь указал мне этот путь… И я следую за ним! Жизнь – это любовь, и любовь – это жизнь».
Кипрские встречи – это откровение за откровением.
В конце концов мы с сыном поехали в центр, к замку Ричарда. Вокруг него – с десяток отличных кафе. После обеда я проделал непременный кипрский ритуал – постригся. Если пару лет назад я ходил в парикмахерскую к сирийским арабам, то теперь в Лимассоле открылось несколько отличных заведений с русскоязычным персоналом. За несколько лет демография острова вновь изменилась. В начале двухтысячных его называли «островом одиноких жён», потому что мужья оставались работать в своих странах, а теперь тут множество молодых людей из Украины, Беларуси, России, Казахстана, которые учатся и работают. Постригший меня Игорь был родом из Кемерово.
– В моём городе делать нечего. Я думал переезжать в Питер, но друг сказал, что можно пожить на Кипре. Я здесь уже два года и счастлив.
Я не поленился и «погуглил» статистику. Двадцать процентов сегодняшнего населения Кипра – иностранцы. Больше, кажется, только в Люксембурге.
Вечером мы с сыном гуляли по нашей деревне, и я с грустью думал о скором расставании.
Прогулки вообще идеальное время для размышлений. А прогулки под чёрным, усыпанным звёздами кипрским небом – тем более.
Много лет назад на греческом острове Тинос, под таким же чёрным, усыпанным звёздами небом, я читал местной и приезжей публике свой текст под названием «Философия как основа писательства». И, хотя я критиковал там Платона, критиковавшего искусство, до сих пор не уверен, что он был неправ.
Можно ли сказать, что искусство – это игра? Считается, например, что философия – это серьёзно, а искусство – развлечение. Хотя лучшие образцы литературы поднимают и разбирают самые сложные философские вопросы. Возможно, дело в чувствах. Если верить Толстому (а кому ещё верить, если не ему), «искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передаёт другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их». И если художественная литература – способ передачи чувств, то можно ли нехудожественную литературу определить как способ передачи знаний? И если серьёзно всё то, что связано с обеспечением и сохранением жизни, а остальное – приятное дополнение, развлечение, без которого, в конце концов, можно обойтись, то, вероятно, не стоит воспринимать искусство так серьёзно?
Возможно, поэтому философия и воспринимается серьёзнее, чем искусство. Вообще серьёзным кажется всё то, что не смешно, а ещё лучше – связано со страданием, а несерьёзным – то, что связано с удовольствием. Но ведь все мы стремимся избавиться от страданий! Все религии мира только на это и направлены – как в конце концов избавиться от страданий и зажить в вечном блаженстве. Значит, если избавление от страданий серьёзно, то и веселье, развлечение – высшая степень серьёзности?
Это раз.
Но ведь искусство тоже пытается объяснить и мир, и нас самих. И сильнейший катарсис – когда в произведении искусства мы видим не только самих себя, но и способ избавления от страданий, преодоления их.
Это два.
Основатель эстетики Баумгартен считал, что объектом логического познания является истина, а объектом эстетического, то есть чувственного познания является красота, то есть совершенное, познанное чувством. А истина – совершенное, познанное рассудком.
И никто не решится сказать, что истина важнее красоты. Или наоборот.
Одинаково важно всё.
На самом деле сейчас все эти рассуждения я использую для того, чтобы убедить себя в том, что нон-фикшн не менее важен, чем фикшн.
А может быть, для того, чтобы начать писать по-настоящему, нужно забыть обо всех эгоистических устремлениях, запрятать подальше тщеславие, максимально отстраниться от собственного «я» и попробовать стать инструментом, который резонирует с какими-то вибрациями, улавливает темы и настроения и просто передаёт их? Мол, не я пишу, а мной пишут? Может быть, «эго» как раз и мешает стать таким инструментом? Недаром даосы говорили о том, что нужно уменьшить собственное сияние. И тогда можно стать не просто глазами Создателя, инструментом, с помощью которого он изучает сам себя, но и в какой-то степени его устами, руками, не только наблюдая, но и делясь этими наблюдениями. Хотя, может быть, такие мысли – ещё большее тщеславие.
«Ни одному художнику ещё не удалось воспроизвести на полотне природу», – писал Миллер. «Ни один писатель не смог передать нам свою жизнь и свои подлинные мысли. Автобиография – это чистой воды роман… Я взялся за писание с искренним намерением рассказать правду о себе. Недостижимая цель! Что может быть фиктивнее, чем история нашей собственной жизни?»
Пожалуй, он прав.
В общем, главное – писать честно, не стараться понравиться читателю и не сравнивать себя с другими.
А это, конечно, невозможно.
Глава девятая. Возвращение
Возвращение с Кипра в Германию шокирует – как будто из цветной итальянской комедии попадаешь в чёрно-белый артхаусный фильм о проблемных подростках. Почти час тащишься в поезде из аэропорта на вокзал, где возле входа всегда дежурит вереница полицейских машин, на которые не обращают никакого внимания нищие, попрошайки и прочие подозрительные личности. Действительно, бедность в большом городе сильнее бросается в глаза. Мой кипрский приятель, поляк Гриша, живущий на острове уже шестнадцать лет, всегда с отвращением рассказывает о путешествиях на материк – в Лондон, Париж или даже Афины. Толпы, грязь, суета… Кажется, я начинаю его понимать. Может быть, и вправду лучше быть своим в кипрской деревне, чем чужим в большом городе. Хотя, конечно, эти мои мысли недолговечны – а какие, собственно, долговечны? – и наверняка я забуду о них спустя несколько дней.
Девушка-венгерка на ресепшн отеля просит справку с результатами теста. Узнав, что я приехал не из Праги, а с Кипра, успокаивается.
– Там плюс двадцать девять, а тут на двадцать градусов меньше. Я вчера купался и даже немного сгорел, – грустно говорю я.
– Вообще не понимаю, зачем вы оттуда уехали, – отвечает она.
Первую половину вчерашнего дня я провёл на пляже. В этот раз – возле гостиницы и марины Сен-Рафаэль, где я когда-то целых три месяца учился на шкипера.
На пляже было свежо и ветрено, но вода была ещё тёплой, и после купания, завернувшись в полотенце, я читал биографию Баха. Для меня он – чудо, человек, находившийся на прямой связи с Богом, связи постоянной, и, возможно, осознаваемой. Я почувствовал вдруг, что есть безусловное, постоянное, вечное добро и счастье, источник всего самого хорошего, и некоторым из нас дано соприкасаться с этим источником чаще, чем другим.
Вдохновение возникает как раз в короткие моменты такого соприкосновения. И не пользоваться в такие моменты для выражения своих чувств тем инструментом, которым владеешь лучше всего – языком, нотами, красками – глупо и даже кощунственно.
Состояния. Всю нашу жизнь определяют состояния, всю жизнь мы гонимся за лучшими из них – счастьем, блаженством, умиротворением. Умение подольше сохранять в себе эти состояния нужно тренировать, оно бесценно.
Удивительно, что крошечная улочка рядом с нашим гостевым домом носит имя именно Баха. Ну что же, пора осуществить свою мечту и поехать в Лейпциг, в Томаскирхе.
Вчера вечером мы с сыном были в лучшем на острове стейкхаусе в Columbia Plaza – это уже стало нашей традицией; а сегодня рано утром, когда я уезжал в аэропорт, он, почти никогда не выражающий свои чувства, долго обнимал меня. Надеюсь, карантин не помешает ему прилететь ко мне на рождественские каникулы…
Время в полёте пролетело незаметно – в те минуты, что я не спал, я пытался сформулировать для себя причины, по которым люди пишущие берутся за это дело.
Их получилось пять.
Первая – это желание заработать. Григорий Чхартишвили в своих интервью честно признаётся в том, что взялся за написание детективов именно поэтому. Это редкая удача, огромное счастье – зарабатывать писательским трудом достаточные для жизни деньги. Джон Стейнбек сказал когда-то, что по сравнению с писательством игра на скачках — солидный, надёжный бизнес.
Вторая – желание прославиться. Тут всё понятно. Вряд ли есть хотя бы один литератор да и вообще творческий человек, который – явно или тайно – не мечтает прославиться.
Третья причина – желание оставить свой след в истории, попытка избежать забвения, ускользнуть от смерти. И заодно оказать влияние на окружающих. Вторая и третья причины очень близки.
Четвёртая причина – в процессе писания познать самого себя. Это своего рода психотерапия и самоанализ. «Писать – значит читать себя самого», – сказал швейцарский писатель Макс Фриш, который почти всю жизнь вёл дневники, постоянно сомневался в себе и тем не менее добился мирового признания. «Я пишу для того, чтобы понять, что я думаю», – ещё лучше сказал американец Дэниэл Бурстин.
И, наконец, пятая причина, заставляющая сесть за письменный стол – восприятие литературы как сакрального процесса. Как молитвы, как способа познания и изменения мира. Александр Иличевский, Михаил Шишкин много писали об этом. Например, по мнению Иличевского литература – это инструмент исследования Вселенной, действительности и человека, и потому нет в мире ничего интереснее. Вселенная сочинена нашим сознанием, текст – это мироздание, и создание текста – это сотворение Вселенной.
Последние две – самые интересные.
В этом году в Баварии красивая осень. Такая бывает далеко не всегда. Впечатления от созерцания природы, даже той минимальной, что есть в центре Мюнхена, сглаживают впечатления от привокзальной действительности. Сегодня здесь немноголюдно. Германия словно притихла – завтра вводят карантин и комендантский час, а значит, эти роскошные вокзальные кафе будут почти на месяц закрыты, а передвижения ограничены. Да и в отелях с завтрашнего дня не переночевать. Я проскочил чудом.
Архитектура мелькающих за окном новых домов Мюнхена практически неотличима от моих любимых амстердамских. Да и низкое серое небо почти такое же – разве что в Амстердаме ощущается всё же близость моря, там есть простор, который и позволяет дышать, даёт место надежде. Простор всегда даёт место надежде. В закрытом, упорядоченном пространстве сложно рассчитывать на чудо, под которым можно понимать и изменения к лучшему. А нам ведь жизненно необходимо знать, верить, что дальше будет лучше. Нам жизненно необходимы изменения.
За десять дней моего отсутствия многое изменилось. Поля всё так же зелены, но деревья почти наполовину облетели, зелёных листьев на них почти не осталось, а жёлтые стали буро-рыжими. За окном мелькают ручьи, холмы (не те всхолмления, о которых Нарбут сказал «скудоумная местность», а настоящие, вполне живописные), и поля, усыпанные жёлтыми цветами и панелями солнечных батарей.
В Регенсбурге начинается дождь. Мелкий, моросящий, уже противный осенний дождь. Я в купе один, как и по пути сюда.
Уже в Чехии начинаются леса, с которых не осыпалось ещё золото листьев, а сосны густы, высоки и стройны; холмы становятся всё круче, вершины их скрываются в тумане. Мокрая трава местами порыжела, а полоски дождя на вагонном окне придают всей картине законченность. Осень во всей её красе и печали, да.
И вдруг исчерченное шинами поле напоминает мне солёное озеро Акротири и наше смешное приключение. Как здорово, что на земле есть место, где всегда светит солнце.
Вот, наконец, я и в Праге. К счастью, сейчас здесь необычайно, непривычно тепло для ноября. И это смягчает, сглаживает контраст.
Друзья пригласили нас сегодня на пиво в господу «У старого кельта» – она находится прямо на берегу Влтавы, под большим кельтским оппидумом, который я однажды облазил вдоль и поперёк, так и не найдя ничего интересного. Но это не важно. Важно, что мы у реки, у меняющейся ежесекундно большой воды.
Извинившись перед друзьями, я отпросился пойти погулять. Удержаться от искушения прогуляться вдоль реки было невозможно.
Мераб Мамардашвили как-то сказал, что есть три вещи, которые человек может сделать в жизни только сам, – умереть, понимать и отбрасывать тень. Сегодня я точно отбрасывал тень и пытался понять себя.
Когда долго идёшь быстрым шагом, наступает интересный эффект. Сначала пропадает обычное беспокойство – пожалуй, наиболее часто испытываемое нами чувство. Мы беспокоимся всю свою жизнь, каждый день, по любому поводу, правда, с разной степенью интенсивности. Беспокойство это, как правило, ни к чему хорошему не приводит, к новым свершениям не сподвигает, просто присутствует как фон. Так вот, оно уходит первым. За ним уходит всегдашняя наша рефлексия, мысленное пережёвывание уже произошедшего. Наступает момент, когда в наступившей внутренней тишине начинаешь чувствовать самого себя. Вернее, пытаешься почувствовать. И вот это чувствование, попытка поймать себя, понять, кто ты есть, приводит к парадоксальному выводу о том, что так называемое «Я» – всего лишь отражение окружающего, что мысли мои следуют за тем, что я вижу, о чём вспоминаю, что «Я» – это просто зеркало, отражающее огромный мир. И пытаться сложить из этих отражений собственную личность – презабавнейшее занятие. Поэтому нет смысла суетиться, переживать, ставить перед собой новые цели, ведь новые цели повлекут за собой следующие, те – следующие, и это колесо будет крутиться бесконечно, не принося никакого удовлетворения тому, что его крутит. Поэтому лучше вести дневник наблюдений за собственной тенью, а по вечерам вместо волнений о том, что не смог, не успел сделать, а что сделал, но не так, думать о том, что сделать удалось, пусть даже это будут совершенные мелочи.
Любой выход за пределы себя, любое сильное внешнее воздействие, которое нельзя рационально объяснить, очень обогащают душу. Такой опыт, если он сопровождался эмоциональным переживанием или самоанализом, добавляет новые страницы в книге моей души – пусть даже это звучит глупо или высокопарно. Развитие происходит по принципу добавления – знаний, ощущений, впечатлений. И очень обогащает самоотождествление – например, с природой. Те мгновения, когда мне удаётся забыть о самом себе и слиться с наблюдаемым объектом, врезаются в память более всего.
Сегодня такое случилось здесь, у реки. Весь день сегодня светило солнце, какое-то слишком яркое, слишком тёплое, слишком необычное для этих краёв в это время. Главное, что даёт мне близость воды – моря или большой реки – это ощущение простора. Не понимаю ещё, почему, но для меня оно очень важно.
Я шёл вдоль реки, мимо носились велосипедисты, и было так жарко, что я снял куртку, будто сегодня не восьмое ноября, а начало сентября. Несколько раз наш путь перерезали ручейки, шумно стекающие во Влтаву, и минут через двадцать я дошёл до большого луга – река поворачивала влево, а тропинка вправо. Я встал лицом к реке, прикрыл ладонью глаза – солнце было как раз напротив – и через несколько секунд самым чудесным образом позабыл о своём собственном существовании. По коричневой, быстро текущей воде прыгали солнечные блики, и рядом с нашей вечной суетой текла непрерывно совсем иная жизнь, та жизнь, которая была тут задолго до нас и будет долго после. В небе, контрастировавшем своей прозрачной синевой с тёмной водой, одна за одной летели длинные, блестевшие на солнце нити паутин. Над маленькими водоворотами, то здесь, то там образовывавшимися у берега, роились мошки и летали стрекозы. Солнце вдохнуло жизнь в этот пейзаж, совсем по-другому выглядевший бы в туманный и пасмурный день. И не было никаких сомнений в том, что жизнь прекрасна и радостна, и радость эта будет вечной.
Когда, подводя итоги дня, я спросил сам у себя – а что было главным моим переживанием сегодня, самым глубоким и честным – оказалось, как всегда, что это был момент этого полного сосредоточения, когда, уходя вглубь, ты оказываешься снаружи, когда мир познаётся через познание себя, когда «я» не ставит границы между внутренним и внешним, и я на эти счастливые мгновения, когда чувство времени исчезает, оказываюсь большим, чем я сам.
Но, закрыв глаза, я увидел перед собой не реку, не кельтский оппидум, а почему-то лица десятков киприотов, те самые, которые видел недавно на холстах и рисунках художника Паскалиса Анастаси, с которым мы случайно познакомились в никосийской Diachroniki Gallery.
Кто знает, может быть, когда-нибудь среди этих лиц будут и наши.
