Дорогие друзья!
Этот номер по-своему особенный. Помимо современной поэзии и прозы, основательных «Книжных полок» Александра Карпенко и Елены Севрюгиной, номер насыщен эксклюзивными литературоведческими публикациями. Для интересующихся историей литературы исключительно богатый подбор материалов, посвящённых Анастасии Ивановне Цветаевой, опубликован в рубрике «ЛитМузей», занимающей более четверти объёма нынешнего номера. Так, например, в статье Вл. Дядичева публикуются найденные им фрагменты подлинных писем В.В. Розанова, величайшего из русских философов-эссеистов, к А. Цветаевой, воспроизводится газетная заметка, где отражён страх за судьбу девятнадцатилетней девушки, с которой он переписывается. Глубочайшей видится нам работа исследователя А. Медведева над тюремной и лагерной поэзией А. Цветаевой. А с каким интересом читается переписка А. Цветаевой с М. Изергиной – переписка двух подруг, живущих увлечённо и творчески, об этой переписке было известно лишь очень узкому кругу… И это только часть материалов, представленных в разделе литературоведения. Не говоря уже о том, что весь номер «освещается» старыми и новыми именами – их произведения, мы уверены, будет любопытно прочесть нашему постоянному читателю.
От редакции
РУКОПИСИ А.И. ЦВЕТАЕВОЙ ИЗ ЧЕРДАЧНОЙ ПЫЛИ
В 1999 г. произошло значимое для цветаеведения событие. В Александрове, на чердаке дома, в котором к тому времени уже располагался Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых, сотрудниками музея В.Н. Леонтьевым и А.Б. Бакаевым были найдены рукописи Анастасии Ивановны Цветаевой. Тогда же А.М. Бакаев по моей просьбе написал о том, как это было. Привожу его свидетельство:
«В жаркие июньские дни 1999 г. по заданию директора музея Л.К. Готгельфа мы провели обследование чердачного помещения дома № 6 по улице Военной. В начале нынешнего столетия этот дом принадлежал педагогу А.А. Лебедеву. Наши усилия были направлены на поиски этнографического материала, а также предметов и бумаг, имеющих отношение к семье хозяина дома, к семье Цветаевых, к истории города. И действительно, среди кучи хлама при его разборке стали попадаться глиняные горшки, ухваты, топоры, парфюмерия, флаконы и аптекарская посуда.
В первый день поисков нами была разобрана незначительная часть складированных вещей. Здесь, в слое пыли и земляной потолочной подсыпки, были обнаружены фрагменты и целые экземпляры газет и журналов дореволюционных (1917 г.) лет ХХ века. Интересными оказались найденные школьные тетради и журналы успеваемости того времени, ученические дневниковые записи (некоторые с графическими рисунками). Все эти материалы и предметы ещё ждут в своё время детальных исследований учёных. И, о чудо! В засыпке меж чердаком и потолком была обнаружена пачка с документами квартирных хозяев, там же – два листочка из ранних записок Анастасии Ивановны Цветаевой.
Во второй и третий день наших поисков на чердаке найдены фрагменты дореволюционных учебников, пачка писем, датированных 1912 и 1916 гг. И опять удача – почти целый дневник Анастасии Ивановны Цветаевой, написанный синим и красным карандашом и датированный 1913 г. Это, конечно, была удача…
18.08.1999».
РУКОПИСЬ А.И. ЦВЕТАЕВОЙ
«-5-
Ничего не жалею… Я [знаю] –
молодость, старость нич<тожны>
перед величием [смерти]
и тем, что в человеке.
Мне же спокойствие, тишина,
и ничто не может их нарушить.
И она глядит на него, как старшая –
на ребёнка, и чужд ему этот взгляд,
как и всё в ней.
«Женя! – невольно вырывается у него, –
Боже, как ты изменилась!..»
Ласково засветились её глаза.
Медленно поднялись длинные ресницы.
И опять, с тем же чуждым ему спокойствием:
– Я счастлива.
__________________
Но где же та любовь, в которую
верили мы, где же тот огонь?
Улыбнулась грустно, ласково:
– Он потух. Он был слишком горяч,
слишком зноен. Но зато впереди
светит сияние севера – сияние
тишины и всезнания…
– Холода, холода! – восклицает он.
– Да... холода – прекрасного светлого,
пронизывающего холода...
– Но где же любовь, наша любовь,
такая властная, сильная, смелая?
– Любви нет…
– А наша молодость, наша вера в идеал,
наши надежды?
– Мы были слепы.
– Слепы?! Мы – слепы! Мы,
любившие жизнь, солнце,
людей, любившие всё святое и прекрасное!
Мы – любившие друг друга.
Опять та же ласково-печальная улыбка,
улыбка всё знавшего и всё – разрешившего…
– А наша... наша любовь? Боже,
как хороша была ты –
Смелость, отвага и вера, вся –
самопожертвование!
Её нет? Я до сих пор люблю тебя –
и все эти годы я вспоминал тебя,
и любил, и хранил в себе твой образ...
Неужели ты всё это забыла?
Неужели посмеёшься надо всем?
– Нет. Я всё помню – и я не стану смеяться.
Я и это уже пережила.
Но я тебя не люблю, хотя и любила
когда-то, и ни тени подобного чувства к тебе нет.
Ты когда-нибудь поймёшь, что я была права.
Во мне холод, спокойствие.
Вот эта даль – смотри – она одна понимает
красоту смерти и тишины, красоту
замерзания и одиночества...
Смеркается.
И он долго глядит в глаза этой женщины.
(...)
...такой… разумной, красивой, ко [всему]
равнодушной, даже к близкой смерти.
И чужда, и непонятна ему эта сила,
это спокойствие, эта гордая непокорность, –
и он склоняется перед ней на колени:
– Прощай!
– Прощай! – тихо и бесстрастно... [звучит] ответ.
И глядит она на него
красивыми потухающими глазами,
как будто куда-то насквозь – в ту неведомую даль,
которая, как говорит она,
одна понимает красоту
замерзания и одиночества…
А вдали догорает заря».
Перед нами найденное на чердаке краткое безымянное художественное произведение, написанное ритмической прозой. В Александрове создавались дневниковые записи, позже лёгшие под обложку книги Анастасии Цветаевой «Дым, дым и дым» (1916 г.). Её начало, первые страницы написаны той же ритмической прозой, в которой присутствует поэтика Серебряного века. Но совсем иная, не похожая на стиль и строй стихотворений Марины Цветаевой, часто приезжавшей к своей младшей сестре и временами жившей в Александрове.
Первая часть небольшой драматической поэмы в прозе не сохранилась. Но, возможно, она не удовлетворяла автора, и Анастасия Ивановна её сама уничтожила, собираясь переписать, поскольку безымянный текст по идее и её воплощению отличается художественной цельностью.
Чему, собственно, посвящён этот поэтико-прозаический набросок? Если очень кратко, то речь идёт о любимой фразе В.В. Розанова, друга Анастасии Ивановны: «Холодок в сердце, знаете ли вы его?». Это не что иное, как эпиграф к её книге «Дым, дым и дым».
Вот этот холод-холодок и веет от героини текста, в котором героев всего два: он и она. Они когда-то любили друг друга, потом годы не виделись. Он вновь приехал издалека, встретился с нею. Но в ней более нет яркой, смелой жертвенной любви, которой они горели когда-то… Она прямо говорит ему, что не любит его больше. Но не это главное. Что в ней поражает героя, так это её отстраненность от жизни, «спокойствие, тишина». За ними скрыты готовность к смерти, давшая равнодушие ко всему земному, и отречение, которое она называет «счастьем».
Сёстры Цветаевы любили образы Кая и Герды из сказки Андерсена. Там замёрз, потерял тепло человеческих чувств мальчик Кай. Тут всё наоборот, тут сердцем замёрзла девушка Герда, то есть героиня нашей поэмы Женя, чьё имя упомянуто единственный раз. В ней, в героине, предсмертная, трагическая успокоенность, благородство отверженного, уже стоящего на пороге жилища Снежной Королевы, говоря иными словами – самой Смерти… Тут уместно процитировать слова Ю.И. Гурфинкеля из его работы об А.И. Цветаевой и её современниках «Ещё легка походка…» (2021 г.), они относятся к её книге «Королевские размышления» (1914 г.): «Тогда, в 1914 г., фонтанирующей молодости, избытку сил требовалась равноценная по силе и соразмерности антитеза. Такой противоположностью по контрасту могла быть только Смерть». Те же настроения звучат и в найденном рукописном художественном фрагменте.
Не эти ли чувства были так «актуальны» в Серебряном веке, где любовь и самоубийство и в России, и в Европе шли рука об руку, рядом?.. Не веет ли тут также духом скандинавской литературы? Есть что-то напоминающее весьма отдалённо Генрика Ибсена, его драму «Строитель Сольнес»… И ещё немаловажная подробность текста: герой перед своей холодной, некогда любившей его героиней встаёт на колени, и они говорят друг другу: «Прощай!». Он потрясён ею, он повержен! Всё пронизано обречённостью их расставания… Мы понимаем, они расстаются уже навсегда. Подобным трагизмом были проникнуты кадры синематографа начала ХХ века, им дышали часто поэзия и литература, трагичны по сути и первые книги Анастасии Цветаевой «Королевские размышления» и «Дым, дым и дым».
Среди бумаг, найденных на чердаке деревянного здания музея, была обнаружена также небольшая, без обложки, тетрадь, полная карандашных заметок А.И. Цветаевой. У неё есть название:
ЧТОБЫ НЕ ЗАБЫТЬ
МЫСЛИ, ФРАЗЫ
ФЕОДОСИЯ 1913
Мысли – синим,
Фразы и сравнения – красным.
Есть записи и простым карандашом, и немного чернильным пером, рыжими чернилами.
К сожалению, немалую часть написанного в тетради смыла дождевая вода, тёкшая с крыши, и разобрать эти отрывочные заметки, писавшиеся исключительно для себя, оказалось затруднительным. Современному исследователю, который захочет обратиться к этим листам, будет сложно работать с текстом, созданным по правилам старой орфографии в строчном написании.
Однако среди смытого и совершенно не читаемого текста порою можно увидеть отдельные ясные места. Самое цельное из них – это запись сна о некоем Х., о жажде любви к нему. Под этой буквой скрывается, вероятнее всего, художник Николай Иванович Хрустачёв, которым была увлечена А.И. Цветаева, оставившая глубокий след этого увлечения на страницах своего «Дыма…». Там он скрыт под литерой «Л» (в «Воспоминаниях» Анастасии Ивановны есть глава «У художника Хрустачёва. Мастерская Волошина. Вересаев»).
Воспроизводим этот фрагмент, один из немногих, поддавшихся расшифровке:
«…Как я сама так или иначе воспринимаю – так для меня всё и есть.
Редко бывают такие сны.
Обычно если в снах нам целуют руки и говорят о любви – мы слушаем, отвечаем, волнуемся, но через 2 шага уже входим в другую обстановку. Весело и спокойно бежим за как<ой>-ниб<удь> собакой, у к<ото>рой на голове растёт маленькая сосна, к<ото>рая (мы это знаем) наш брат (или хороший знакомый), или убегаем от преследований, или лезем за чем-то по выс<окой> лестнице, к<ото>рая – качается. И любви как не бывало. Любовь – эпизод сна.
А сег<одня> мой сон – это жизнь. Всего 10 часов моего сна я была занята мыслями об Х, моя сложность пробудилась и развивалась, как наяву. Помню его лицо страшно реально, я ещё слышу его голос, мы гов<орим> без умолку о нём, обо мне, именно о том, о чём мы никогда не говорили с ним. Он говорил такие вещи, я так внимат<ельно>, так нежно его слушала – в посл<еднем> сне было всё, что бывает в любви: была разлука, было и письмо, было моё вызыв<ающее> равнодушие, что он д<олжно> б<ыть> полюбит другую и позабудет меня, – этот сон был не только сон о любви, но это был сон о том, как я люблю. Я узнавала свои слова, свои жесты, свои чувства, он был именно таким, к<аким> он д<олжен> б<ыть> в любви. И всё в любви шло так, как всегда идёт, и в нашей любви так – как только и могло быть. Какая тоска! Кто меня разуверит? Эта любовь была! Ведь я слышала же его голос! Он же держал мои руки. Ведь он мне объяснял, отчего он молчал всё это время и как и что он думал обо мне. Он просил у меня прощения, он был так близок, так нежен, мы с ним так смеялись над всеми, кроме нас 2-х – его стиль… Это не сон, это – любовь, и слишком мне дико думать, что он ничего не знал. Когда мы прощались во сне – он сказал мне:
– Слушайте, если в след<ующий> раз я вас встречу – другим и холодным – не верьте мне ни за что! Я вас страшно люблю! Но есть многое, что мешает нам говорить.
Вспоминаю: «Да. Да, – он сказал, – было?»
– Было.
Он сказал:
– Когда вы проснётесь, подумайте, что это был сон!..
Я счастлива! Нет, это не сон – он не мог спать в то время, как др<угие>… Он так говорил со мной! Это был он. Как он сжимал мои руки! Он гов<орил> мне: «Нет, уже не хочется писать, хочется блаж<енно> молчать – всё, как в любви». Я буду его ждать сег<одня> весь день.
О, тоска, тоска сна! Так неужели сон?
О, милый, милый! Слушайте, я на всё готова! О, если б вы знали! О, если б вы пришли!..».
Тут уместно в качестве примечания привести небольшой отрывок из моей книги «Четырёхлистник» (2017), в которой есть глава «Крым в «Дыму» воспоминаний или встреча с Феодосией Серебряного века»:
«О Николае Ивановиче Xрустачёве (1883-1962), как помню, Анастасия Ивановна рассказывала, что подружилась с ним в 1914 г., когда они с сестрой Мариной Ивановной зимовали в Феодосии. „Он не был красив, – говорила она, – маленький, лёгкий, худенький, лёгкое лицо. Был старше, потому называл „дочка“. К нему у меня возникло сильное чувство, но далеко не роман, только увлечённость, – бродили, потеряв от друг друга голову, но он только целовал мои руки, – говорили, гуляли…“».
Хрустачёв – герой нескольких эпизодов «Дыма…», в том числе эпизода, в котором художник ясновидчески почувствовал на расстоянии, что Анастасия Ивановна думает о нём,– сердцем, а не разумом, услышал её сомнения: она решала, идти к нему или нет. Он встал со стула на педагогическом совете, где был, и начал взволнованно ходить, не понимая, что происходит…
Вот как об этом дословно сказано в «Дыме…»: «Маленькое воспоминание: в тот час, когда я решала, ехать к нему или нет, он вдруг порывисто встал со своего стула, на совете, и стал ходить взад и вперёд по комнате, не зная, что с ним…» (А. Цветаева. Собр. соч. М. 1996. Т. 1. С. 97).
В «Дыме…» достаточно много страниц отдано этому увлечению, этой дружбе на грани любви:
«Сегодня какой-то поразительный день.
Кратко: я счастлива.
Так много, что ничего не могу рассказать! Всю ночь говорила с Л. В итоге этой бесконечной беседы мы вывели странную вещь: что мы друг друга не любим. Но, по странной игре судьбы, мы всё же никак, никак не могли проститься, всё держали друг друга за руки, и он целовал мои. Мой вчерашний день: неожиданно раздался звонок (я… забыла лорнет у него, он… принёс и хотел тотчас же уйти, я за ним послала, его вернули); мне пора идти к С., он провожает меня, но их нет, и я догоняю его на углу. Мы гуляем по молу, с корабля сияет прожектор, по взволнованным, бурным волнам – лодочка, и матросы гребут, и их белые костюмы – в луче прожектора ослепительны. Пахнет рыбой, канатами. В десять часов мы прощаемся у моих дверей. Но я иду его провожать, курим, пахнет акациями, ночь. Мы тихо возвращаемся ко мне. И потом говорим, говорим, говорим, прощаемся и снова бродим кругом, и снова подходим к моим дверям, сидим на ступеньках, и всё идет по ступенькам, тихо и сладостно, лорнет – „была слабость“, он думал обо мне, когда я о нём думала, в тот же час,
а я –
ах, мне его лицо мило, бесконечно мило, „но только потому, что недавно и ненадолго“; „я ни в чём не хочу – легчайших цепей, ни себе, ни другому, я очень сознательна, очень серьёзна, очень – ребёнок“; наконец, – „мы друг друга не любим“… „Но почему, если так…“
Когда я вошла в мою комнату – уже рассветало.
И весь этот день, как облако золотое, проносится над взволнованной головой моей, над синим заливом Феодосии, над девятнадцатью моими годами, – в силе и славе своей!
Страдаю ли я? Нет, может быть.
Я весь день сегодня на людях. Жизнь сегодня идёт галопом – точно помогая мне. Но… всё висит на ниточке. Мне и страшно, и радостно.
Что это было? Но сегодня, более чем когда-либо, я обожаю жизнь.
„Деточка…“ „Дочка моя…“ Всё пройдет, а всё могло – не пройти». (А. Цветаева. Собр. соч. М. 1996. Т. 1. С. 95-96).
Сохранилась авторская надпись на авантитуле первой книги писательницы «Королевские размышления»: «Милому, дорогому Николаю Иван<овичу> в память весны 1914 г. Ася Ц<ветаева>. Москва. 1915 г., март. Акации ещё не цветут?».
В настоящее время автограф принадлежит внуку художника Д.Н. Ряузову, у которого хранилась существенная часть художественного наследия Николая Ивановича и материалы его биографии. Среди них есть данные об участии в выставках «Мира искусства»: в 1912 и 1916 гг. – в Москве, в 1913 – в Петербурге, в 1907 – в салоне «Золотого руна». Из того же источника известно, что в 1903 г. его картину «Зима» приобрёл А.П. Чехов.
Уроженец Сергиева Посада, Николай Иванович много лет прожил в Крыму, с 1913-го по 1922 г. был преподавателем искусств в Феодосийском учительском институте. Организовал в Феодосии народный театр, художественную школу. В Феодосийской картинной галерее хранятся его работы. Один из портретов А.И. Цветаевой, написанный Н. Хрустачёвым, сохранился до наших дней и опубликован в небольшом авторском альбоме-каталоге, изданном в Москве. Однако на нём, по нашему мнению, художник невольно свёл воедино черты двух сестёр – Анастасии и Марины. Да и на самом портрете, на оборотной его стороне, автором не было указано, кто на нём изображён.
Сейчас этот портрет хранится в фондах Литературного музея в Москве.
Другой пастельный портрет А.И. Цветаевой, тоже работы Н. Хрустачёва, находился в комнате московской коммунальной квартиры до её ареста в 1937 г. Дальнейшая судьба его неизвестна.
Впервые после некоторого периода забвения живопись и графика Н.И. Хрустачёва были представлены на мемориальной выставке его работ в 1998 г. в городе Александрове, в том же Литературно-художественном музее Марины и Анастасии Цветаевых. Посвящённая 100-летию объединения «Мир искусства», выставка была названа «Художник Николай Хрустачёв и писательница Анастасия Цветаева». В печатном отклике на это событие было сказано: «Особенно выделяется необыкновенный по цвету, техническому совершенству зимний пейзаж: лес, с изгиба холма спускается санным следом дорога, вдали детские фигурки в жемчужно-розовом свете утра… Рядом – вдохновенный автопортрет, на котором художник молод, пышноволос. И далее – виды Крыма, которому отдано столько красок и дней…» (Газ. «Культура». 1998. № 20 (7131). 4 – 10 июня. С. 10).
Вскоре вслед за этой музейной выставкой последовала вторая (2001 г.), уже с другими работами художника. Эти александровские вернисажи прервали десятилетие молчания после персональной, тоже мемориальной, выставки в Феодосийской картинной галерее в 1988 г., а позже, в 2006 г., состоялась выставка и в Литературном музее в Москве.
В рукописной тетради А.И. Цветаевой упоминаются имена, которые находим и в «Воспоминаниях», и в многотомной литературе о сёстрах Цветаевых. Это, прежде всего, Лидия Александровна Тамбурер, подруга сестёр времён их ранней юности, приятельница и почитательница их отца, профессора И.В. Цветаева.
Её инициалам Л.А. сопутствует такая запись:
«День у Л. А…. О кошке. Она лежит у вас на плече, дремлет, как королева. Вы начинаете её бить, гоните, она без всякого удивления это встречает, точно она внутри сознаёт, что заслуживает всё, что с ней случится. Ласкается, дремлет, потом мгновенно прижимает уши и замирает от страха…».
«Разговор наш с С.Э.» – тут несколько неявственных строк о Сергее Яковлевиче Эфроне, муже Марины Ивановны, и о Максе. Макс – это, конечно, друг сестёр, художник и поэт Максимилиан Александрович Волошин.
Ещё были среди найденных в пыли рукописей четыре маленькие странички из отроческого дневника 13-летней Аси Цветаевой. Краткий текст их опубликован в предисловии к двухтомному изданию «Воспоминаний» А.И. Цветаевой, выпущенному в 2008 г. Приведём как цитату вариант и этой находки:
«О, скажи, мама! Это твоё напутствие? А Марусе ты написала длинное стихотворение, которое оканчивается этими 4-мя строками: „Вы живёте во мраке, в оковах, в аду… / Я вас к свету, к свободе вперёд поведу! / Верьте – некуда больше идти – / Нет иного пути!“
…Ты ей указала дорогу, тоже смелую, гордую. Ту единственную дорогу, по какой могут идти такие, как она. „Нет иного пути!“ Да, это было напутствие. Я стала верить снам и гаданиям. Любовь сильнее смерти. Если верить, верить в невозможное, оно станет возможным. Надо сильно желать, сильно верить, сильно любить, – и преграды разрушатся. Часто, читая какую-нибудь книгу или гуляя по тем самым местам, которые ты так любила, я думаю о тебе, представляю себе тебя, и мне чудится твой смех, голос, смелые песни – и ты вспоминаешься мне, какою ты была когда-то, давным-давно, в солнечной, яркой Италии среди цветов, моря и земли. Часто я хожу на ту лесную поляну, которую ты звала „пеньки“ и которую так любила, и, глядя на грустные молодые березки и осины, вспоминаю тебя. Поздно… поздно…
31 мая… Осенью этого года мне исполнится 14 лет. После лета 1906 г. настала тёплая осень. Все уехали в Москву, Маруся – в гимназию живущей, Андрей – тоже в гимназию, папа уехал с ними, а я до 22 октября жила у Добротворских. Ты помнишь, я и в Ялте, и здесь, в противоположность Марусе, была „реакционерка“. Мало-помалу взгляды мои стали…» – тут текст обрывается.
Заметим, что в этом фрагменте приведена заключительная часть стихотворения «Я оторван от жизни родимых полей…» поэта Скитальца. Его лирику любила мать девочек, Мария Александровна.
В заключение выражаю благодарность внучке А.И. Цветаевой – Ольге Андреевне Трухачёвой, уточнившей некоторые частные детали этого текста.
