(Николай Васильев, Нефть звенит ключами. – М.: «Стеклограф», 2020. – 74 с.)
Если поэзия – это метаязык, то Николай Васильев, автор книги «Нефть звенит ключами», владеет им в совершенстве. Здесь читатель не найдёт прямого ответа ни на один вопрос и обречён будет плыть по волнам «высокого косноязычия», как выразился Борис Кутенков.
Поэт и критик Наталия Черных в предисловии к сборнику Васильева объясняет смысловую труднопроходимость его стихов тем, что «…фраза попала остриём в облако и искать её земное значение уже бессмысленно». Сказано довольно метко – особенно если учесть, что главное, почти на ультразвуковой волне улавливаемое настроение этой необычной книги – попытка уйти за пределы, в сферу, где движение разума и духа ничем не ограничены. Нарочито ломающийся грамматический строй языка, спонтанность речи, обилие неологизмов – весь этот инструментарий призван не облегчить задачу при прочтении, а, напротив, создать эффект остранённости. «Припадочная глубь», «черноглазая трещина», «контуженный снег», «подветренное сердце», «изпочемучен», «безднадёга» – вот лишь некоторые необычные слова и эпитеты, на фундаменте которых строится альтернативное мироздание автора. Временами оно пугает, отталкивает своей непостижимостью и отсутствием каких бы то ни было краёв и признаков заземления. Это чёрный космос, прорываемый сквозь толщу очевидного, наносного, метафизический уровень бытия, где жизнь – всего лишь «посуда для дальней земли»:
окружающий живьём,
чуть задумайся под бездной –
мы ведь в космосе живём,
говоря черно и честно
Бездна, в которой так неожиданно угадывается тютчевский «родимый хаос», во многом объясняет и логику названия книги. Нефть, звенящая у автора «серебром ключевым» – образ антиномичный. Жидкая среда в сочетании с твёрдым веществом – некое подобие философского камня. Его текстура и состав остаются знанием из области мифологии, связанным с поиском гармонии и бессмертия. Также сама собой напрашивается ассоциация с водой: нефть выходит на поверхность из скважины подобно роднику, бьющему из-под земли. Отличие только в том, что источник тёмный. Нащупать в этой темноте свет, вывести его на поверхность, преобразуя внутреннее во внешнее – вектор направленности авторской мысли. Но и свет всё равно остаётся непроходимым, кромешным. У лирического героя Васильева своя личная система координат. В ней всё сложно и многоуровнево: у «предвечных волн» есть своё небо и дно, равно как и у небес есть своя земля, а у земли – своё небо:
предвечных волн совсем черна вода
и до сих пор то небо их, то дно их
плевком, как мать, умыть и оправдать
не против беспредельное родное
Это царство безгранично проходимых ярусов со своим нифльгеймом, муспельсгеймом и асгардом создано как будто для того, чтобы доказать – в мире нет и не может быть никакой опоры и никакого конечного пункта назначения. Единственно возможный итог – бесконечно протяжённая галактика. И в какой-то момент становится жутко – как тонущему в море и не видящему берегов. Но постепенно на помощь приходят еле заметные островки знакомых культурных кодов – у автора, несмотря на всю его инаковость, они тоже есть. Зашифрованные в неочевидном контексте «Пророк» Пушкина, «Диканька» Гоголя, «Сокровенный человек» Платонова – ориентиры если не заземляющие, то отчасти просветляющие художественное пространство книги, приоткрывающие завесу над личностью автора:
весна доконает осенний надлом,
и сломано всё целиком –
на стрёмную улицу выйди в бездом,
иди проповедуй с захлопнутым ртом
и сам себя жаль за двоих языком
Это уже не о великом классике русской литературы, призванном «глаголом жечь сердца людей» – это о самом авторе, гораздо менее везучем. Его моря и земли заменены бездомом, его язык губителен для него самого – другим же он просто недоступен. Всё в этом дельфиньем ультразвуковом строе предназначено для исполнения на других частотах, но кто способен их услышать? Поэтому «редкой птице нет пути назад над серединой мутного закона». Бесприютность и бездомность – ведущие составляющие лирического настроения Васильева, но это осознанный выбор. «В мире мер» творцу места нет, и нефть начинает звенеть серебром начала столетия – голосами поэтов русской эмиграции. «Я безроден при родине и без вины виновен» – признаётся лирический герой книги, и в этом признании отчётливо слышится цветаевское «всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст».
Традиция затруднённой речи и непрямого высказывания при размытости границ самого лирического героя – ещё не признак отсутствия связи с читателем. Она есть – просто её требуется наладить, совершив определённое интеллектуальное и духовное усилие. Тогда бездна начинает приобретать знакомые очертания – сквозь неё проступает глубоко личная история и судьба:
всё равно что у моря погоды и хлеба просить поперёк земли,
на которой я вроде бы жив меж столиц, разноправных и разнобылых –
всё равно что, да ладно, уж лучше не к ночи помянутый нож-залив
и засвеченный остров, пятно от луча, в кость фамилии въевшийся блик…
Всё неочевидное и непривычное вызывает естественное отторжение, но у поэзии Николая Васильева очень дальний прицел. Его, как Ростислава Ярцева или Амана Рахметова, услышит не современник, а «безвременник», плывущий в неведомое на одной волне с автором.
Ради этого всё и задумано. Ради этого вырастает новый причудливый мир «посреди бела дня, словно Мги посреди или Тосно». И затираются края очевидной и конечной реальности, и совершается прорыв к обетованной земле – «без посадки и дна». Здесь проще быть самим собой, «без горестных мозгов и принцев датских и без теней, а просто, как любовь».
Сомнений нет – лирическому герою Васильева хватит и дыхания, и выносливости для того, чтобы выдержать это нескончаемое путешествие по просторам вымышленной вселенной. Ведь топливом для космического корабля служит «лётный снег», «чистилищный свет», несгораемый «ребёнок сердца»:
за стеклом у столицы кружится контуженный снег
о любви и воде раскрывается рот темноты
и «сейчас», будто рана со швом, совпадает с «навек» –
или череп с лицом, или вечное счастье с простым
<…>
но контуженный держится снег, без гвоздя и крыла,
на гудящем весу криулями, винтами ведом –
что-то помнит пилот и кружит над землёй, как земля
без посадки и дна –
над своей несмиримой звездой
