(Евгения Джен Баранова, Где золотое, там и белое. – М., Формаслов, 2022. – 102 с.)
Лирика Евгении Джен Барановой дневниково-исповедальна. Повествование часто идёт от первого лица, в стихах много «я». Внимание поэта к себе выше, чем любопытство к окружающему миру. Баранова очень хорошо переосмысливает чужие цитаты: «Я там была, где не был мой народ», «Мир меня поймал, но не ловил». Эти изречения настолько известны, что не требуется даже уточнять, кому они принадлежат. «Когда мы превратимся в имена» кажется аллюзией на строки Мандельштама, посвящённые Цветаевой: «Нам остаётся только имя, / Чудесный звук, на долгий срок. / Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок». Аллюзивность, конечно, не снижает ценность стихов Евгении. Есть темы, которые будут звучать и через сто лет после нас, поскольку они важны. Просто кто-то первым обратил на них внимание, у кого-то на них «право первой ночи». Читая стихи наших современников, мы благодаря им не забываем и о классиках. Вот это стихотворение Барановой опять-таки отсылает нас к раннему Мандельштаму:
Неужели в мире новом,
где осалиться легко,
верят лунные коровы
в голубое молоко?
Греют дымными боками,
чешут полые рога…
Неужели это с нами
происходят облака?
Март сменяется апрелем,
щиплет изморозь траву.
Неужели, неужели
существуем наяву?..
Вот что было у двадцатилетнего Осипа: «Я блуждал в игрушечной чаще / И открыл лазоревый грот… / Неужели я настоящий / И действительно смерть придёт?». Евгения возвращает нам удивление: жизнь часто представляется нам почти ирреальной. Одновременно мы растрачиваем её по пустякам: «Жизнь – возможность тратить душу / на ненужные дела».
Я слишком тёплая, я слишком ножевая,
по мне бежит водица дождевая,
по мне идёт бровастый пионер
и галстуком расчерчивает сквер.
Я слишком земляная, плоть от пыли,
я помню всех, кого недолюбили,
их лица отражаются в моём,
а я дрожу, как вязкий водоём.
А я плетусь кореньями Толстого –
до скорого, до четверти шестого,
почтовые, товарные – вперёд.
Я там была, где не был мой народ.
Я там была – а вынырнула рядом,
я камбала с глазницами снаряда.
Я тёплая – угля не сосчитать.
Я зайчика отправилась искать.
Попробуйте сосчитать эти «я» у поэта. Часто это персонификации, стилизованные под самоиронию. Порой это разительный контраст – «тёплая» и «ножевая». Евгения часто использует принцип контраста как стилистический приём. Например, «мне так невыносимо, так светло». Стихотворение, из которого взята эта строка, возможно, лучшее в книге.
В желании сродниться есть тоска,
недвижная, как тело языка,
когда его касаются стрихнином.
Так ледоколы мнут рубашку льдин,
так ищут дочь, так нерождённый сын
скользит над миром пухом тополиным.
Мне так невыносимо, так светло,
я так роняю каждое «алло»,
что, кажется, прошу Антониони
заснять всё это: кухню, стол, постель,
засохший хлеб, молочную форель
ко мне не прикоснувшейся ладони.
И если говорить начистоту,
то я скорее пламя украду,
отравленную выберу тунику,
чем буду улыбаться и смотреть,
как мальчики, идущие на смерть,
на небе собирают голубику.
У Джен Барановой личное важное редко совпадает с общественным, поэтому многие её стихи камерны по звучанию и значению. У неё блестящая эрудиция и потрясающий языковой инструментарий, а её чувство ритма вызывает у автора этих строк белую зависть. И в этом стихотворении камерное (кухня, стол, постель, засохший хлеб) расширяется у поэта до большого, вселенского (ледоколов, льдин, картин Антониони, мальчиков, гибнущих на войне). В кадр попал даже огонь Прометея («я скорее пламя украду»). Лирический стоицизм, беззащитность перед Промыслом, преодоление малособытийности, инфантилизма духа, самостояние поэта перед враждебными вихрями – мелодии многих стихотворений Евгении Джен Барановой. Многие страницы книги посвящены внутренней борьбе героини с собой: «Я тварь в тебе убитую / – дрожащую – люблю». Излом, болезненность, безысходность, пессимизм, упадничество, декадентство – вот широкий спектр жизненных проблем, выпадающих на долю современного человека, жителя мегаполиса: «Как постыло, как простудно / в нашем садике камней. / Обними меня. Мне трудно. / Отпусти меня ко мне». Как всегда, в книге много любовной лирики, порой с эротическим подтекстом.
Не расстраивайся, маленький,
не бросай меня всерьёз.
Что любовь?
В лесу проталинка,
тело, полное стрекоз.
Что печаль?
Четыре выстрела –
синий серого клюёт.
От земли душа отчистила –
жаль, до свадьбы заживёт.
Так и выпрыгнем в историю
с георгинами в руках…
Что разлука?
Аллегория,
пересадка с МЦК.
Из любовной лирики, представленной в книге, я бы выделил ещё вот эти стихи: «Нам нужно уехать куда-нибудь врозь…», «С тоненькой шеей, в высохшем свитерке…». Почти всегда удачное стихотворение у Евгении – это, прежде всего, верно найденный ритм, потому что образность всегда у неё на высоте. Как только ритм совпадает с замыслом – невозможно оторваться от чтения даже очень драматичных строк: «Нам нужно уехать куда-нибудь врозь. / Смотреть на озёрных печальных стрекоз. / Глотать родниковый рассеянный свет. / Уехать туда, где и памяти нет». У Евгении есть редкостное умение довести мелодию стиха до конца. Стихотворение у неё заканчивается именно там, где и должно заканчиваться, не раньше и не позже. Обращает на себя внимание и цвет в стихах Барановой. Вот, например, печаль – «синий серого клюёт». Просто Кандинский! Тут же на ум приходит название всей книги – «Где золотое, там и белое», символизирующее вечное лето. Ещё пример творческого использования Евгенией цвета: «Лечу ли аистом над крышами, / пытаюсь тенью рисковать – / лишь золотистой пылью вышиты / на белом воздухе слова». Опять вариации на тему «золотого и белого». Книгу Барановой хорошо дополняют «шагаловские» картины Саши Николаенко, которая больше известна не как художник, а как прозаик.
Обращает на себя внимание пластичность поэтики Джен Барановой. Образы, расслаиваясь, множатся, охватывают всё большее пространство. В приведённом ниже стихотворении хорошо обыграны игла Кощея Бессмертного и виниловые пластинки, «Пена дней» Бориса Виана и салат «Цезарь».
Но что мне до, когда нелепа мгла,
когда в тебе шевелится игла –
расплёскивает солнце по винилу.
Игрушечный бездарный режиссёр,
смотрю на эту музыку в упор,
не замечая конников Аттилы.
Когда мы превратимся в имена,
от пены дней останется слюна,
от цезаря – салат или могила.
У наших храмов призраки звенят,
расстрелянных приводят октябрят,
но смерти не бывает – я спросила.
Последняя строка возвращает нас к разговору о главном. В новой книге Барановой огромное, невероятное количество персонификаций. «Я мелкая пыль – как меня ни гони, / забьюсь под рукав и усну. / Вокруг происходят великие дни, / на шее сжимается снуд. / То катятся к чёрту, то лезут наверх, то песнь хоровую поют. / А я только снег, только снег, только снег, / лечу потихоньку, клюю». И таких фрагментов очень много. «А я только шорох, я только вода, / стиральный / зубной порошок». Или даже так: «Я золотой старик, / бронзовая реторта. / Господи, я тростник, / сломленный и протёртый». Ещё одно контрастное сопоставление – старик и тростник. Много самоиронии: «хлопковая куколка пустая», «я жалкая, я крохкая», «я мелкая пыль», «я слишком земляная», «я камбала с глазницами снаряда» и т.п. Но даже обилие самоиронии не может разуверить читателей в том, что «Золотое и белое», вопреки названию – книга трагическая, и жизнь человека – целиком во власти Господа. Вот «когда мы превратимся в имена» – нашим потомкам может показаться, что всё было не так уж плохо. Если, конечно, стихи пробьют себе дорогу в будущее.
