(Продолжение, начало в № 97, 107-111)
Действие романа Давида Шраера-Петрова “Игра в бутылочку” начинается в послевоенные сталинские годы в Ленинграде, где автор знакомит читателей с главными героями. Это прежде всего - Даня Раев, Дима Бонч и Боря Рябинкин — друзья и сверстники, родившиеся в середине 1930-х годов. Дима Бонч играет в школьном кукольном театре роль короля в традиционном ключе. Однако Бонч по-своему трактует этот образ — так, что зрители школьного театра узнают в тиране любимого вождя Сталина. С этого выступления у Димы и его друзей начинается конфликт с властями. Его исключают из обычной школы и переводят в трудовую колонию. Несмотря на эти осложнения, жизнь все же берёт верх. Умирает Сталин. Для Димы и его друзей — питерских мальчиков и девочек — наступает время студенчества и первых влюблённостей. А самое важное — они приобщаются к начальной работе в экспериментальной медицине.
...Сказать по-правде, встреча с Димкой Бончем была (мягко говоря) спокойной. Никаких восторженных криков вроде «сестричка Мариночка приехала! Данька-то, Данька каков красавец! Вот бы порадовался дед Петя, что в память о нем внук подрастает!» Ничего подобного не было. Самолет приземлился. Аэродром был на берегу огромного залива, в котором отражались редкие на взлетных полосах средних размеров самолеты. Над заливом поближе к тайге курился Авачинский вулкан. Марина нащелкала несколько снимков для отчетного доклада об экспедиции, условно названной: «Поиски сырья для изготовления воготала». Вправе ли мы упрекать Бонча и его жену Марию Леонидовну за прохладный прием гостей — одновременно коллег и близких родственников из Москвы? Думаю (теперь), что не вправе.
Эта жесткая модель развивалась и в нашей семье. Когда-то ко мне обратился дальний родственник (муж троюродной сестры) с банальной просьбой. Могу ли я оценить степень литературного мастерства (или степень литературной беспомощности) его переводов нескольких детских стихотворений на русский язык. Переведенные стихи оказались слабыми. Была ли причина в слабом оригинале (я не прочитал его из-за незнания иврита) или в профессиональной немощи самозванного литературного переводчика, сказать я не мог. Я попросил моего родственника сделать буквальный перевод (не писать стихи, а пересказать содержание оригинала). Я был приятно удивлен богатством языка оригинала. Все это я высказал новоявленному переводчику. Мы и раньше-то не были близки, а тут и совсем разошлись. Через несколько лет имя моего дальнего родственника мельнуло в газетных статьях среди осужденных по «самолетному делу». Я в это время вошел в союз писателей. Много переводил. Получил литературную премию за переводы стихотворений на русский язык и т.д и т.п. Вовсе не помышлял об эмиграции. Однажды на высоте этого светско-советского периода моей жизни я получил письмо от моего дальнего родственника из гулаговского лагеря. Он просил прислать журнал с моими опубликованными стихами и начать с ним постоянную переписку. Журнал я послал. А насчет переписки умолчал. Потом его выпустили и разрешили эмигрировать в Израиль. После чего началась моя эпопея борьбы за эмиграционную визу. Мы подали докумены на выезд. Нам отказали. Мы стали отказниками. Через много лет я встретил моего родственника-литератора в Израиле на международной конференции, посвящённой творчеству писателей-евреев, пишущих на языке земли рассеяния.
Мы прилетели в Петропавловск под вечер. Дымилась верхушка Авачинского вулкана. Как трубка с недокуренным табаком. Нас (Даниил Раев и Марина Бонч) встретили люди моего дальнего родственника — вице-генерального прокурора Камчатки. На этот раз Лев Давидович Локшин — бывший когда-то в Москве в полном обличие высокого государственного чиновника как будто потерял свой лоск и блеск. Впечатление было, что он сбросил где-то свою парадную форму. Чтобы ею не мозолить глаза будущим отказникам. Впрочем, в этом шаманском краю всякое может произойти! Димка ко времени нашего физического появления (все равно что из небытия) вернулся с приема в амбулатории и вечернего обхода больничных палат. Вбежал в избу. Бывший вице-прокурор и Димка стали играть другие роли. Оставались теми же, что и прежде, изменились настолько, насколько и мы изменились за все эти годы. Тот же огромный бугристый качан головы с граммофонами ушей. Мария Леонидовна Бонч (Цыплакова) начала собирать на стол. Заорал транзистор. В доме забегали неизвестно кто: Вадима Сергеевича сотрудницы или так, на скорую руку собранные соседи и приятели, пригодные вспомнить русскую Русь «на пиру ли, на рыбалке, на охоте»… “Кто же из нас Дон-Кихот?” — неистовствовал Димка Бонч. — “Димочка, братик!” —“Маринка, родная!” (Теперь уже Бонч-Раева). Оба не хотели с первой встречи откапывать причину (причины) их десятилетнего разрыва. Тем более, публично. В особенности, при Марии Леонидовне Цыплаковой и сыне Сереже.
Бывший помощник прокурора Камчатки играл какую-то новую, непредусмотренную автором роль. Он был тих, как воды залива перед извержением прибрежного вулкана. Всё больше рассказывал про здешнюю охоту/рыболовство, уводил, как птица от гнезда. Потом потащил меня за пуговицу форменной куртки, как хищный паучок муху-цокотуху: Выпьем-пообедаем, усыпим, как говорят, бдительное ухо и зоркий взгляд моих нынешних сотрудников, и я вам покажу такую красоту, от которой уйти нелегко. Маринка при этом спросила: а умчаться на экспрессе «Владивосток-Москва»? — Ну ты слишком прямолинейно, Мариночка. Димка корни пустил в землю Сибирь-Дальний Восток. — А что! Это всего лишь корешки? — заметил Раев. — Выроем корешки и пересадим в России. Близко-родственная пресадка. Сибирь ведь тоже русская земля. — Да я и сам знаю, что русская земля. Меня к ней прививали около десяти лет.
— Ну да ладно, соловья баснями не кормят! — натягивал Бонч на себя брезентовую куртку с капюшоном. Мы с Маринкой тоже переоделись по-экспедиционному. Димка уселся за руль своего служебного джипа, и мы отправились в сторону подножья Авачинского вулкана, который был в день приезда Дани и Марины настроен миролюбиво. Дорога была запоминающаяся. Если представить себе, как модель вулкана, конус мороженого, перевернутого и разрисованного разноцветной лентой диковинных кустарников, мхов и лишайников, в несинхронных фазах их подвешенного к склонам вулкана развития, это будет похоже на подбираемые автоматической памятью слова, просеянные через способность к концентации мысли до подходящих или бредовых (самозванных) образов густо намешанной флоры этого источника нескончаемого котла в генетической эволюции или (не менее щедрый фонд разнообразия растительных и животных форм) — мимикрия — когда не различишь при беглом взгляде ни богомола, ни веточки, к которой богомол прижался. В одной из ниш, где джип мог устоять, прижавшись к волосатой груди пещеры, выскочивший первым Димка заорал, как мальчишка, забивший редкий гол «под планочку» футбольных ворот. «Вот. Ребятки, полюбуйтесь: естественная оранжерея бледных поганок! И — следовательно — нескончаемое сырье для выработки воготала! А дальше дело Абрама Борисовича получать лекарства для лечения диабета и прочих хворей! Что? Впечатлил? — Более чем, — в один голос отозвались Даня и Марина. Они отозвались восторженными возгласами радости, как в детстве во время игр в казаки-разбойники или индейцев. Впервые они видели такие радужные ряды поганок: всяких оттенков и цветов бледной масти: коричневой, желтой, зеленой, розовой с гадостными кривоватыми ножками, ребристой подслеповатой изнанки шляпки, какой-то ядовитой молочности взгляда, как у профессиональных воров. Да, мы и сами без комментариев Бонча видели, что это еще одно естественное богатство, дарованное российским Дальним Востоком.
- Димка, не знаю, что и сказать, - Раев обнял Бонча. — Открытие замечательное. Но, как говорила моя бабушка: Что ты с ним будешь делать?
- Понимаю, что ты имеешь в виду. В лучшем случае, засекретят-пересекретят. Но что дальше? Такова моя судьба.
- Димка, брось ты это навсегда! — воскликнула Марина. Не ввязывайся в новые приключения.
- Если Абрам Борисович заочно не подал докладную и значит — заявку на новую лабораторию прямо здесь.
- Знаешь, Димка, плюнь ты на все экивоки. Ты же получил освобождение. Под чистую. С правом на жительство по всей территории бывшей Совдепии, — Даня Раев пытался убедить своего друга. Да и сам Бонч понимал, что с каждым новым открытием утопает глубже и глубже в этом болоте, которое отняло у него больше десяти лет. Он ведь по складу ума был пылкий аналитик. Одно дело быть засекреченным на два-три года в дополнение к накопленным прежде. Да и понятно, что эти засекречивания были чистой формальностью и ерундой по сравнению с громадным целебным эффетом воготала, который будет добываться из клеток бледных поганок, тоннами произрастающих на склонах действующих вулканов — естественных инкубаторов.
- Знаешь, Димка, тебе со всем семейством лучше всего поспешить возвратиться в Москву. Я как сестра тебе говорю. Отмотайся от всех этих секретностей!
- Не так-то все просто, Мариночка. Но возвратиться в Москву — правильный совет. Я за эти годы одиночества совсе одичал.
- Вот еще, Димочка. У тебя хорошая верная жена. Но Маше нелегко будет освоиться в новой жизнью в городе. Да еще таком, как Москва.
- Не нагоняй на Димку страх! — воскликнул Раев.
- Знаете, ребята, после все, что я видел в лагерях и на поселении — страх куда-то спрятался. Ушел из меня в другие пространства. - Бонч захохотал безудержно. Откровенно, словно насмехался над страхом.
- Беру на себя переубедить твою Марию Леонидовну расстаться с деревенской жизнью и попробовать возможности мегаполиса по имени Москва.
Надо ли описывать избу, построенную под сельскую больницу для пользования заболевших строителей северно-западной ветки БАМКАМ (Байкалоамурской-Камчатскомагаданской) железной дороги? Здесь и лечил своих больных доктор Бонч, а ему помогала старшая медсестра и администратор Мария Леонидовна Бонч. На каком перекрестке пересыльной судьбы доктора Бонча они встретились? Жизнь вымела реальную историю. А необыкновенные истории с реальными и иррациональными женихами и невестами, посланными сверху, встречались и продолжают встречаться на бескрайних просторах нашей непредсказуемой родины.
Подобную историю мне рассказала невестка покойного Драчунского, генерал-полковника танковых войск. Дважды героя. Знаменитого в те времена не только на просторах нашей родины чудесной, но в международных кругах. Дело в том, что наш генерал — он же командующий закавказским военным округом, был отчаянным антисионистом. Более того, председателем антисионистского комитета. Оставаясь евреем, который освободил из лагерей смерти тысячи евреев Литвы, Латвии, Белоруссии, Украины, Польши. А теперь вкупе со злейшими антисемитами выступал против создания и существования первого за трехтысячелетие истории еврейского государства. Словом, он был — государственным человеком в брежневские застойные времена. Одновременно, генерал был отчаянным бабником. Заводил множество романов. За ним трудно было уследить. Но КГБ был весьма искушенной в любовных делах организацией. Однажды, возвращаясь домой после изумительного вечера, проведеного со знаменитой балериной, генерал обнаружил у себя дома миловидную молоденькую женщину. Она готовила ужин. Потом она прижилась, и генерал остепенился.
- И — женился на ней. Как я на Марии Леонидовне? — захохотал Бонч. И на этот раз, около жерла действующего вулкана. Захохотал по-мефистофельски: раскатисто, злобно, самоуничижающе. Мы переглянулись (Марина и Даня). До этого путешествия не было ни случая, ни времени спросить: - А как это, Димка, тебя занесло? Мы, наверно, были самые дорогие да, пожалуй, единственные на свете люди, кому он мог довериться.
- Вся история началась здесь, на окраине Петропавловска. Мое лагерное начальство настойчиво советовало поработать участковым/больничным врачом подольше. Скажем еще два-три года.
ИГРА В БУТЫЛОЧКУ В ПЕТРОПАВЛОВСКЕ КАМЧАТСКОМ или механизм внедрения.
Почему врач с дипломом ленинградского медицинского института да к тому ещё кандидат медицинских наук со специализацией в медицинской токсикологии согласился так долго работать в Петропавловске-на-Камчатке больнице — понять было трудно, а практически — уму непостижимо. Шерше ла фам — всему виной женщина, говорят фрацузы.
Началась эта любовная история, которая вошла фрагментом в нынешний роман, лет пять тому назад. Как раз, когда Вадима Сергеевича Бонча освободили с правом жительства в любой точке российского государства. Тогда еще совдепии. Бонч выбрал Петропавловск –на-Камчатке. Поблизости от города дымил Авачинский действующий вулкан, где погиб отец Бонча. Пал Палыч, главный врач Петропавловской больницы, где предстояло работать Бончу, был тоже бывшим зэком, а потом ссыльным. Пал Палыч давно для себя решил, что Петропавловск будет для него и будущей семьи «малой родиной». Возращаться в Россию, скажем, в Тверь или Кострому, не хотелось. А здесь он привык. В своей операционной он выполнял операции такой сложности, что позавидовали бы хирурги из центральных больниц. Скажем, задолго до операций на сердечной мышце с помощью катетера, снабженного микрозеркальцами, удалил паразита-червя из ткани левого желудочка сердца. И так далее. Помогала главному врачу операционная сестра, появившаяся как раз вовремя к самой операции невесть откуда. Прижилась, вышла замуж за главврача и родила ему троих парней. При любых литературных и жизненных моделях рождение ребенка оправдывает пути к его зарождению.
Похоже, что подобной модели последовал Вадим Сергеевич Бонч. При полном согласии главного врача Бончу построили научную лабораторию, выделив из аптекарского помещения вполне достаточное место.Туда же были доставлены заказанные на бог весть какие деньги: бюджетные? грантовские? или таинственным способом полученные от всесильных покровителей в черных шинелях, вроде вице-прокурора Камчатки? -юродного племянника троюродной тетки Дани Раева, а следовательно, и свойственника Бонча.
Так что уже на банкете, который главврач устроил в честь нового коллеги, клинического терапевта и патолога-токсиколога Вадима Сергеевича Бонча, присутствовали два лаборанта: биохимик-токсиколог и лаборант (вернее, лаборантка) — специалист по патологичекой микроанатомии пораженнных токсинами человеческих тканей. Эта лаборантка появилась неожиданно для Бонча да и главрача за два дня до банкета и как ни в чем не бывало присоединилась к другим коллегам-медикам, отвечавшим за подготовку банкета. Тогда же представилась она врачам и медсестрам больницы: Мария Леонидовна Цыплакова. МЛ на вид было двадцать пять-двадцать семь не старше. Она была чуть-чуть узкоглаза, что не удивительно в этом море азиатских генов. Никаких пояснений не последовало, откуда и как появилась Мария Леонидовна в больнице, где новоявленный доктор уже строил планы развития своих идей. Тем более, что неожиданно у него появилась соратница. Прогуливаясь однажды в окрестностях, а потом изучая местность в четыре пытливых глаза, они объехали на больничном джипе холмистую местность, пока не добрались до Авачинского вулкана. Вот тогда-то была открыта оранжерея бледных поганок. «Ну вот, Машенька, у нас есть сырье для получения воготала. Тут нам игра в бутылочку пригодится!» - сказал Бонч. «Что за бутылочка! Какая-то незнакомая игра!» посыпались вопросы Марии Леонидовны, умело разворачивавшей все необходимое для пикника на привулканной полянке: пластиковое покрывало поверх травы, скатерть-самобранку, на которой дружно улеглись огурчики-помидорчики, колбаска польская с жиринками во весь срез, селедка голландская, нарезанная кружками в толщину ужа или гадюки, батоны французского белого хлеба (багеты), плаксивый швейцарский сыр, заветная на Руси даже и дальневочной, бутылочка «столичной» и прочие острости, горечи и сладости, как раз впору к последующему растворимому кофе, привезенному в термостате. «Угощайтесь, доктор Бонч», последовала гостеприимная фраза при гостеприимной улыбке лица Марии Леонидовны. Была суббота кого-то июльского полудня. Принялись потихоньку выпивать из тотчас добытых Марией Леонидовной стопочек и закусывать с удовольствием.
Заросшее кривоногим низкорослым хвойняком и усыпанное перевитыми ожерельями валунов, вернее всего, ядрами сверхмощной гаубицы, существо по прозвищу Авачинский вулкан с полным безразличием внимало их легковесным шуткам, вполне объяснимыми обильными возлияниями и аппетитными закусками. «Мне об этом Молохе много рассказывали до того как я решилась уехать из Новосибирского академического городка». «Так вы оттуда?» спросил Бонч. Ответ МЛ ни в какие ворота не лез. За Новосибирском последовала череда не менее важных академических центров. «Да тут целая оранжерея для выращивания поганок, — проявила неожиданную осведомленность Мария Леонидовна. — Абрам Борисович несказанно обрадуется». «И его вы знаете?» — чуть не вырвалось у Бонча, но кто-то поберег его, шепнув промолчать.
Квартира, в которой жил доктор Бонч после освобождения и со свободным выбором места жительства, была, в сущности, большой избой построенной на территории больницы. Вся квартира была отдана доктору Бончу за исключением одной комнаты, долго пустовавшей, и в которой разместилась Мария Леонидовна. Одну комнату в гигантской квартире-избе доктор Бонч добровольно отдал под общее с Марией Леонидовной помещение для теоретического осмысливания результатов первичной проверки активности воготала, в сущности, полупродукта для дальнейшей экспериментальной работы в Московской лаборатории Абрама Борисовича Бурштейна. Оранжерея на склонах Авачинского вулкана за пять лет дала такой обильный урожай полупродукта, что сама логика подсказывала, что оставаться дольше, чем на прожитые здесь пять лет не было никакого смысла. Тем более, доктор Бонч уже был женат именно эти пять лет на МЛ. То есть, очевидно, что пламенная смесь славянских и азиатских генов МЛ зажгла в полном смысле пламень любви в сердце Бонча еще на положенные в дородовом периоде месяцы.
Итак, сыну Бонча и Марии Леонидовны — Сереженьке исполнилось как раз те самые пять лет, которые были нужны для много случившегося с работой над воготалом и приезду в гости к Бончам — Марины и Раева. Если бы персонажи этой истории знали, что произошло в головах главных дирижеров оркестра, разыгрывавших музыку, называемую научной симфонией. Несомненно одно: никто иной, как Мария Леонидовна какими-то неведомыми путями была связана со всей этой композицией (научным проектом). Застолье было обильным, с мантами, икрой, жареной-пареной рыбой и дичью, и прочим и всяким многообразьем русского (сибирского) хлебосолья. Знала или не знала МЛ о подземных течениях этого научно-семейного потока? Бонч знал наверняка. И мог не поражаться множеству совпадений в один день. Приезд самых близких родственников к нему в Петропавловск, получение телеграммы от Абрама Борисовича о как можно скором свертывании работы по добыче и первичной обработке воготала. И, наконец! Нежданно-негаданное появление помощника прокурора Камчатки Льва Давидовича Локшина, одетого совершенно цивильно и заехавшего буквально на минуту попрощаться с Бончами и Раевыми перед отъездом в Москву, в докторантуру. Если бы я мог объяснить читателям, да что читателям! Самому себе! Как это произошло задним числом! Что просходило в прошлом времени, как это потянет в будущее нас всех и каждого в отдельности!? Пожалуй, прочитав каждое лицо сидевших за роскошным столом, я увидел совершенно иные полутона мимики Марии Леонидовны, чем у всех других. Торжество. Удовлетворение. Тревога переплясывались в каждой мышце ее сильного охотничьего лица на крестьянском замесе. И совсем по Гоголю, в избу-квартиру-лабораторию вошел быший помощник прокурора Камчатки.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ИЗБУШКА НА КУРЬИХ НОЖКАХ
Шел какой-то начальный год полураспавшейся советской системы. Бончи прожили после лагерей Вадима Сергеевича и высылки в забайкальком городке Нижнеангарске несколько лет. Постепенно наша компания, прежде ленинградская, а после — подчиняясь законам метаморфоза, собралась снова, на этот раз в Москве. И стала московской компанией бывших игроков в бутылочку. Хотя в бутылочку никто больше не играл. Да кое-кто прибавился. Бонч привез с собой из ссылки в Нижнеангарск жену Марию Леонидовну Цыплакову (настояла оставить свою коренную сибирскую фамилию), их маленького сынишку Сереженьку, который вырос из хрупкого ребенка начальных достижений детских мышц до обладателя тренированных мускулов — юного гимнаста. Кстати, наши планы об устройстве в СЭС токсикологической лаборатории с тайной мечтой возродить закаленные в мечте опыты по вологалу пока еще не воплотились. Вернулись все, начинавшие когда-то доказывать истинность теории многоступенчатого действия воготала и (не удивляйтесь!) энтузиасты игры в бутылочку. Поверим на слово каждому из нашей изначальной со времени школы компании, что никто не вспоминал о канувших в неизвестность Мише-офицере и Светке Лапиной, служивших согласно суровому военному режиму на базе атомных подводных лодок. В глубине души Бонч вспоминал счастье, которое давала ему Светка. А Марина Бонч (как ни любила меня — отца ее детей) не могла забыть Мишу-офицера.
У нас с Мариной Бонч было двое детей: Петенька и Стеллочка. Дружба между компанейцами еще больше окрепла, когда вернулся из глухоманей высылок Абрам Борисович Бурштейн. Мы все оказались в Москве, работали в первоклассных лабораториях, делали вид, что забыли наши мечты о чудодейственном препарате воготале, полученном из ядовитых грибов-поганок. Абрам Борисович Бурштейн оказался ближе всех остальных к прежним мечтам о возрождении лаборатории по комбинированному эффекту воготала. Опять лирическое совпадение. Где-то поблизости на Камчатке в Магадане жил на вечном поселении эстрадный певец Вадим Козин: «… наши прежние мечты…»
Не хотел же мой старший троюродный братик, он же — помощник прокурора Камчатки проверить наши «прежние мечты»? Никакое коварство не удивляет, когда экстраполируются эти последние годы советской империи рабского коммунизма.
А теперь нашей выросшей и подросшей компанией мы катили в Пярну на летние каникулы. Там нас ждали эстонский живописец Арно Калеви и его жена художница по кости Тыи Калеви.
Поезд «Москва-Таллин» был особенным поездом. Каким-то символом временной свободы еще во времена советской империи. Собрались все в нашем (Раевых) купе. Заказали восемь стаканов чая. В те времена еще можно было заказать кирпичного от крепости чая, на который проводники не жалели чуть ли не пачку ароматной индийской заварки. Странная ситуация. Десять лет ушло (для каждой семьи по-разному), чтобы мы все встретились в этой маленькой нейтральной стране Эстонии и сделали вид, что совершенно забыли про наш воготал. Даже Абрам Борисович, даже Бонч старались обходить это больное для нас место. И еще делали вид, что начисто забыли о Мише-офицере и Светке Лапиной.
Однажды, через неделю-две после приезда в Пярну, мы всей компанией валялись на песке около парапета, отделявшего гостиницу «Пярну» от белого пляжа. Мы с Бончем сидели в шезлонгах спиной к нашим подругам и детям и вспоминали такую древность, как жизнь в середине 50-х. Ленинград, Лесотехнический парк, Лесное, Озерки.
- А помнишь, Данька как я был влюблен в Светку Лапину? — сказал Бонч. Глаза его подернулись туманом.
- Да, мы все до сих пор не верим, что Светка и Миша-офицер погибли, - сказал Даня.
- На самом деле, моя тогдашняя гипотезишка была стимулирована Светкой. Она была обольстительна! По ее представлениям, динамика секреции серотонина основана на пропорциях любви и ненависти.
- Она единственная из нашей тогдашней лаборатории исчезла бесследно, — добавил Даня.
- Да и обе гипотезы — моя и Абрама Борисовича, объединенные вместе, тоже заглохли.
- Зачем все-таки приезжал когда-то твой камчатский родственник?
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ, продолжающаяся в независимой республике ЭСТОНИИ.
Стыдно жаловаться на бедность эстонской флоры! Для Светки и Миши всяческая терапевтическая активность экзотическиих растений была находкой. Тем более, что эстонским врачам местные власти давали возможность использовать в терапии всё, что растет и плавает на поверхности и в глубине их морей, рек и озер. Что же касается лекарственных растений, скажем, лекарственноактивных грибов, то еще в своих институтских лекциях профессор Буршшейн упоминал о народном наблюдении о том, что ядовитые грибы — обитатели северных угрофинских лесов и заполярных тундр, должны быть лекарственноактивными. Трудно себе представить, что эта музыкальная тема не откроется на одной из страниц нашего повествования!
Вадим Бонч, Даниил Раев, Марина Сергеевна Бонч (Раева), Мария Леонидовна (Бонч), Светлана Бонч, Абрам Борисович Бурштейн, Фрида Яковлевна Бурштейн. Хотелось бы ограничить количество героев до семи человек.
Они обосновались неподалеку от Пярну в городке Тыстамаа. Экспериментальный опыт Абрама Борисовича в московской лаборатории пригодился здесь. Способность же к научной фантазии, открывшаяся у Бонча ещё в санкт-петербургский период научного творчества, пригодилась в Эстонии. Стоял конец августа первого десятилетия распавшейся коммунистической империи. Завтракала компания на веранде обширной дачи, снятой на все лето. Собственно, ради нынешнего завтрака они приехали в Пярну. Это было утро фестивался коллекционных авиационных марок. Одна страсть — игра в бутылочку, сменилась другой — собиранием марок колониальной Англии.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПАРАД КОЛОНИАЛЬНЫХ АВИАМАРОК НА УЛИЦЕ ТААМСААРЕ В ГОРОДЕ ПЯРНУ (ЭСТОНИЯ).
Я узнал его сразу. Он стоял над развернутыми альбомами коллекционных марок. Это был наш московский гость, которого мы с Мариной сразу же назвали помощником прокурора Камчатки. Мы были в двух шагах от него. Так что даже при самом страстном желании невозможно было пропустить друг друга. Но мы пропустили. Каким-то интуитивным усилием воли я потянул за рукав желтой в черных иероглифах японской куртки моей жены, и мы прошли мимо помощника прокурора. Коктейль догадок шипел и пенился в моей голове: “Узнал ли он Марину? А если узнал, то собирается ли сдавать ее секретной службе Постсоветии? Или это колобродили мои догадки, родившиеся в бурном вареве тех лет? Никто нас не преследовал, и я посчитал самым правильным подойти к нашему камчатскому гостю (родственнику?), углубиться в его альбомы и завязать непринужденную беседу, какие завязыаются на всех ярмарках коллекционеров. Оказалось, камчатский гость привез сюда уникальную коллекцию колониальных марок, в том числе марок с изображениями ритуальных танцев воинов из королевства Уганды. Правильно! Вытяжку из ядовитых грибов применяли шаманы при лечении диабета и других хронических недугов. Включая бесплодие, которое тоже хронический недуг. Ну и конечно, взбадривали воинский дух
- Подождите! Подождите! А не о вас ли мне рассказывал Бонч? Вы — профессор Апрельский? Ну конечно! Мы ждали вас.
- Мне кажется, что одна из моих марок подтверждает гипотезу Бонча о лечении диабета воготалом — вытяжкой из ядовитых грибов. Было бы замечательно познакомиться с ним.
- Проще простого! Тем более, что с его сестрой вы уже знакомы. Я — Марина Бонч. — подключилась к нашему разговору моя жена. А вот и мой брат!
Даже тем, кто знал Бонча с детства, трудно было привыкнуть к внешности моего друга. Подкожные шишки на черепе. Косоглазость. Заикание. К тому же, Бонч, как и большинство наших компанейцев, разменял чевертый десяток, и все уникальные особенности его внешности усугубились. Да, жизнь не пригладила облик моего друга. Былая независимость характера отшлифовалась, приобрела резкость художественной индивидуальности, как шлифуются на столярных станках деревянные части будущих столов, стульев или комодов. Или на ювелирных станочках обостряется художественная неповторимость драгоценных кристаллов.
- Бонч, что же ты не знакомишь меня со знаменитым коллекционером?— обиженно-игриво спросила Мария Леонидовна.
Но в этих словах, сказанных полуигривым-полукапризным тоном, прятался какой-то подтекст. И хотя мы все съезжались из разных стран в отпуск ненадолго, нас связывала неумолимая общность легенды.
- Давайте увидимся вечером в ресторане “Пярну”. А пока, не терпится взглянуть на эту марочку из колониальной Уганды. Ну конечно! Орнамент из бледно-розовых грибов. Воин, пронзающий копьем смертоносный гриб, чтобы напитать оружие ядом.
Триединая модель действия галлюциногенов из ядовитых грибов: Понижают уровень сахара в крови у больных диабетом. Не меняют уровня сахара в крови здоровых людей/белых крыс. Повышают уровень сексуального драйва. Повышают степень возможности зачатия у пожилых самок (белых крыс).
“Эк, о чем вспомнил! Да с тех пор, как мы эту модель победно вклинивали в странах Африки, Океании, Латинии и прочих латифундих, прошло пожизни. Полжизни, чтобы убедиться, насколько естественна твоя гипотеза, мой милый друг, мой старый друг Бонч. Так гипнотизировал Вадима Сергеевича Бонча закадычный друг Данька Раев. “Я тебя почти что не узнал там на трапе самолета в Пярнусском аэропорте.” “Мы переместились из времен, когда воготал был магическим чипом, которому подчинялись водопады гормонов и вулканические конвульсии маток и простат. Это была эпоха, когда на исход политических злоключений влияли овуляции шахини Сорейи больше, чем количество очищенного урана в секретных лабораториях. Именно тогда, в конце пятидесятых шах и шахиня проходили в органах пропаганды как близкие друзья граждан грядущей Постсоветии. Наши близкие друзья. Почти родственники. Мао дзе дун, например, Ким Ир Сен или Фидель Кастро. Да ты подожди! Давай вспоминать, Даня.” ”Давай вспоминать, Димка! У нас было две лаборатории. Одна — Абрама Борисовича Бурштейна, а вторая — твоя. Провал с шахиней секретные службы списали на тебя, Димка. Ну и конечно, на меня. К несчастью, на тебя обрушилась скала потяжелее. Ты отсидел в воркутинских, а потом в забайкальских лагерях. Вытаскивал из пучины смерти полуживых зэков в лагерных госпиталях. И выживал, выживал, выжил, пока не вернулся в Питер к собравшимся вокруг профессора Бурштейна последователям твоей гипотезы, гениальный доктор Бонч. Покуда и я пришелся к месту — твой преданный друг Данька Раев, доцент кафедры токсикологии первого медицинского института. А потом все мы пятеро основных энтузиастов воготала переехали в Москву, получили миллиардный грант Цореса. И стали даже собирать международные конференции по воготалу.
Так совпало, что среди участников очередной международной конференции по воготалу оказалось много коллекционеров колониальных марок, в частности, выпущенных в бывших английских колониях до начала второй мировой войны. Скажем, упорное участие профессора Апрельского в семинаре Бонча. По странной прихоти судьбы, которая ни что иное как передача при помощи художественного сюжета цепочки обыденных случайностей зарождающегося сюжета, соединяющего куски биографии Димки Бонча и всей нашей компании. Это все еще даже не материя в спинозианско-эйнштейновском ощущении вселенской материи, происходило параллельно аспирантским годам нашего героя. Нить сюжета, связанного с профессором Апрельским, протягивается сквозь случайные встречи Бонча и Апрельского, заронили и вырастили мысль о возможности далекого родства. А иначе — откуда такое неумолимое самовоспроизведение случайных встреч?
Мария Леонидовна Цыплакова работала в Нижнеангарском госпитале палатной сестрой. Случай послал сюда Вадима Сергеевича Бонча. Не следует удивлятся тому, что обыкновенная районная больница, построенная на берегу великого сибирского озера Байкал, одарена таким торжественным титулом — ГОСПИТАЛЬ, словно это военное время. Или полувоенное, как это бывает с названиями больниц, обслуживающих исправительно-трудовые лагеря. Так это и было в случае Бонча. Его перевели из Читинского лагеря, где он отрабатывал свой срок в качестве лагерного врача. Правда, с разрешением заниматься наукой несколько часов в день, оставшихся от работы в больными зэками. Дело шло к освобождению Бонча из лагеря.
Шла весна такого-то года. Байкал, запаянный в ледяную капсулу, как будто бы не не обращал внимания на апрельское солнце, отчаянно пытающееся плавить лед. Бонч стоял у окна терапевтической палаты. В палате лежали больные из оленеводческх ферм, охотничьих артелей и рыбацких поселков Нижнеангарского района. Привозили сюда и тяжело больных зэков из окрестных лагерей. В Забайкальском лагере Бонч находился чуть дольше одного года, но никак не мог привыкнуть к своему новому положению, которое так внезапно переменилось, что впору было поверить в реальность досрочного освобождения.
Мария Леонидовна Цыплакова предпочитала ясные ситуации, возникающие во время выполнения той или иной задачи. Вот, кажется, и все, что определяло успех или неуспех разворачивающегося эксперимента. Эксперимент с доктором Бончем обещал быть долгим и сложным. В один день все встало на свои места. В кабинете начальника госпиталя майора Кардина стояла миловидная молодая женщина в стандартном белом халате и лихо накрахмаленной шапочке. “Доктор Бонч/бывший зэка номер 13/54. Лейтенант медицинской службы Цыплакова”, — представил Бонча Марии начальник лагеря. И показал весьма доброжелательным жестом на диван, оббитый синтетической тканью, имитирующей кожу. Такого с Бончем не было с тех пор, как его арестовали и послали в лагерь. Правда, с самого начала он работал врачом в лагерных госпиталях. Время от времени Бонча выпускали на свободу, но больше, чем подобие должности лаборанта в больничной лаборатории, ему не доставалось. Какие-то догадки начали роиться в голове Бонча, но он не хотел оказаться оптимистичным понапрасну. “Я хочу, чтобы вы продолжили свои эксперименты, над которыми вы, Бонч, работали в лаборатории токсикологии до ареста. Лейтенант Цыплакова будет вашей главной помощницей. Она же отвечает за беспрекословное выполнение грифа “секретно” в отношении всех экспериментов с воготалом. “— “Гражданин начальник, но для серьёзной работы потребуется лаборатория!” — возразил было Бонч. “Лейтенант Цыплакова подберет еще несколько лаборантов из вольнонаемных.” На этом разговор был закончен. Бончу отведён был новый бревенчатый дом, пристроенный к госпиталю.
Постепенно облик Светки стирался, оставаясь воспоминанием, тревожащим, как тревожит память о чем-то, что было в его жизни и останется всего лишь невозвратной памятью.
Двойная спираль сюжета невозвратимо привела нашу компанию к встрече в курортном городке Пярну независимой Эстонии. Появление поблизости от гостиницы “Пярну” почти всех персонажей, родившихся по воле Автора-повествователя (Дани Раева), оказалось к месту и ко времени. То есть мне потребуется переписать в сторону общего сюжета курортные разговоры, кофепития, сиюминутные развлечения, рассказы, в которых действует тот или иной персонаж. Или когда этот персонаж появляется на сцене сюжета. ИНОГДА В ВИДЕ НЕНУЖНЫХ СЛУЧАЕВ ИЗ ЖИЗНИ. И, НАКОНЕЦ, обязательность знакомства друг с другом героев моего (Дани Раева) рассказа, который предполагает всех героев этого романа войти в контакт каждого с каждым из всей нашей шумной компании. Но бывает, что герои так давно ушли из сюжета, что не хотят возвращаться под сень тенистых дубрав, отшумевших над зашарканными аллеями, и Автор выкидывает их без малейшего сожаленья. Тем более, что все действующие лица оказались в Пярну неслучайно, а будучи приглашенными быть соучастником первой публичной демонстрации научных материалов, связанных с воготалом. Прежде шедших под грифом СЕКРЕТНО! Наконец-то можно было трепаться, не пугаясь нечаянно выроненных слов и не приговаривая, как заклинание: не для телефона!
(окончание следует)
Давид Шраер-Петров (David Shrayer-Petrov) родился в Ленинграде в 1936 году. В детстве был в эвакуации на Урале. Народная жизнь и незамутненная речь вошли в его прозу и стихи сюжетами, соприкасающимися с таинством воображения, и словарем, насыщенным фольклором. Рано войдя в литературу как поэт-переводчик, Шраер-Петров написал много стихов о любви, которые, преимущественно, были знакомы публике по спискам ("Ты любимая или любовница"; "Дарите девушкам цветы"; "Моя славянская душа"), постепенно входя в его книги стихов и антологии. В 1987 г. эмигрировал в США. Оставаясь приверженцем формального поиска, ввел в прозу жанр "фантеллы". Его эссе "Искусство как излом" развивает парадоксальность работы Виктора Шкловского "Искусство как прием". Шраер-Петров опубликовал двадцать книг: стихи, романы, рассказы, мемуары. В России стал известен его роман "Герберт и Нэлли", изданный в 1992 в Москве и номинированный на Русского Букера в 1993 (длинный список). Роман "Савелий онкин" (2004) был в числе претендентов на Русского Букера-2004 (длинный список). В США в 2003 г. вышла книга его рассказов "Иона и Сарра" ("Jonah and Sarah") в переводе на английский язык.
