Моя соседка Маргарита со скелетом елки…
Я не узнал ее сразу, мне показалось: это порхает в танце девушка.
Услышал гудки машины, высунулся. Она шла легко и бодро, сзади ей сигналила машина, пытавшаяся выехать из нашего узкого двора, но Маргарита не обернулась и не посторонилась, а лишь балетным движением лягнула ногой по воздуху в сантиметре от бампера. Вокруг стоял солнечный, но холодный день первого мая. Маргарита дошла до свалки, и далеко зашвырнула елку.
…Я дружил с Егором. Ну как дружил, вместе выгуливали собак за домом в парке.
Был снежный декабрь близкий к завершению, наши псы бегали, взрывая сугробы, мы топали по тропинке между деревьев. Егор привычно горбился, плотный, коренастый, в черной куртке с капюшоном, крепких ботинках, пацан пацаном. Ему было двадцать, как мне. Он работал в автомастерской и жил с матерью по имени Маргарита, красивой, сорокапятилетней, она работала медсестрой, от частого алкоголя ее лицо пребывало под нежным слоем розового воска.
- Где Новый год встречаешь? – он закурил очередную цигарку. – С родоками? Или с девчонкой? С Наташкой, да?
- Еще не знаю, - сказал я. – Родаки на дачу уедут, с Наташкой поругался.
- Я со своими хотел, с братвой. А может с мамкой встречу. Я уже елку надыбал.
- Круто, чо.
- Знаешь, как. Короче, рейд провели. Елками гады всякие торгуют. Ночью, короче, сторож стоит, а елок, блин, туча. Он пикнуть не успел. Мы налетели, часового этого в снег рылом, елки пожгли, и свалили. Красиво они горели. С треском, блин. А я себе одну взял. А чо нет, если рядом живу…
Камер наблюдения тогда еще не боялись.
- И чо ты мне это рассказываешь? – я сердито свистнул собаке, надолго окунувшей морду в сугроб с какой-то нехорошей начинкой.
- А чо? Не прикольно, нет? – он тряхнул капюшоном, на волю выскользнула голая голова.
У него было курносое свежее лицо с ледышками глаз под белыми бровями.
На Новый год во втором часу он длинно позвонил в дверь, и я с ним спустился в их квартиру. Егора шатало от перил к стене, пока мы спускались. Маргарита сидела в гостиной за столом в кремовой блузке и кожаной юбке, она все время клала ногу на ногу, то левую на правую, то правую на левую, отчего ее черная юбка скрипела.
Работал телевизор, правее в железном ведре с песком торчала елка, небольшая, но пушистая, густо обвешанная игрушками.
- С новым счастьем! – Маргарита улыбнулась мне выпуклыми губами из красного воска, и отпила вина. – Желаю тебе девочку верную… Вам девочек верных, ребят. Я старая, свое уже… а вам… вам жить-поживать… вам…
Егор вырубил телевизор, завозился на полу возле музыкального центра. Он заводил песни, бросал одну кассету, вставлял другую, и чертыхался. Наконец, нашел какую-то нужную.
Бритоголовые идут…
А много ли их?
Много, очень много…
Бритоголовые идут…
Хриплый, нахрапистый, и одновременно тусклый, затертый от прослушиваний голос певца.
Егор скакал, совсем не в такт песне, точно бы услышал кислотный танцевальный хит, и, вскидывая руку, каждый раз пытался осалить потолок. Певец хрипел о чем-то дальше, я выпил, стал отвечать Маргарите, похоже, привыкшей к таким песням, про свою учебу, кассета щелкнула, Егор сел за стол, загнанно дыша, на кончиках пальцев его правой руки белела известка.
- Ой, а я водочки еще, - сказала Маргарита.
- Мать, не играй с градусом, - прохрипел Егор заботливо, и мне показалось, что хрип с кассеты вселился в него, а может, это он и пел, не хотелось выяснять.
- Елка нормалек, а? – он подмигнул.
- Ребят, помните стихи? - протянула Маргарита трудным замутненным голосом. – У нас в саду… В детстве… Их в детстве мы читали… - И вздрогнув, она вдруг отчетливо произнесла:
Первое мая,
Елка больная,
Потому что елки
Выпали иголки…
Первого мая я понял, что она пророчица. Солнце плескалось в синеве и птицы щебетали, но ветер дул с севера резко, я открывал окно в инстинктивном порыве к весне и закрывал, быстро замерзая. Соседка в странном танце шла от подъезда к помойке, унося худую ржавую елку, про которую я и забыл думать. Значит, елка была с Нового года в квартире – у нее, у них…
В конце января Егор пропал. Убили? Или сбежал? Я ведь его толком и не знал, в этот район переехав за несколько лет до того. Маргарита подала в розыск, раз встретил ее пьяной, помог дойти до квартиры, она сказала, что собаку отдала своему брату: «Он-то собачник» - и, чуть прижавшись грудью, рассмеялась трагично, а елка, получается, оставалась. Сил не было вынести? Или елка памятью была? Она пила, смотрела, как осыпается зелень елки, и пропадает надежда.
Ночью на первое мая я проснулся от голосов в квартире этажом ниже.
- О чем мне думать? – кричала Маргарита.
- А ты не думай! – кричал Егор. – Ты не думай! Ты радуйся, мать твою!
Моя собака проснулась тоже и залаяла вопросительно.
Утром мы с ним покурили на лестнице. Он был осунувшийся, дружелюбный, но более замкнутый. «Попал, - сказал сухо. – Поймали одни… Отбатрачил на них, и… И вырвался…» - он хотел что-то добавить, но махнул рукой.
Я вернулся к себе и увидел в окно, как Маргарита уносит елку.
