Яков Александрович Брафман (1824–1879) был родом из местечка Клецк Минской губернии, что на берегу реки Лань. Еврейская община существовала там с 1552 года, а к середине XIX века “Клецкое еврейское общество” насчитывало уже 2138 душ, примерно 2/3 общего населения, и входило в состав Пинского кагального округа. В 1796 году здесь была построена главная синагога, работал также бет-га-мидраш.
Наш герой происходил из семьи местного раввина, но, рано осиротев, воспитывался дальними родственниками. Дерзкий юноша, он конфликтовал с местной еврейской общиной, особенно после смерти дочери, когда местное погребальное братство (хевра-каддиша) потребовало от него, бедняка, внушительную сумму на похороны. Ему врезалась в память отвратительная сцена, когда представитель общины, чтобы взыскать долг, выпотрошил весь дом и вцепился в подушку с кровати мёртвого ребёнка. Он поклялся тогда во что бы то ни стало отомстить за унижение, то будет позднее, а тогда бедность и мятежный дух сделали его первым кандидатом в кантонисты, так что он вынужден был скрываться от хапёров до 34 лет.
Находясь в изгнании, молодой Яков женился, но пустился в бега, так и не узнав о рождении дочери, Софьи (1846–1911). Не знал он и того, что в юном возрасте девочка была отдана в польскую семью на воспитание, где её крестят в католичество. Она и воспитывалась в католическом пансионе. Впоследствии Софья Брафман выйдет замуж за католика и станет матерью выдающегося русского поэта Владислава Ходасевича (1886–1939). О покинутой жене Якова надёжных сведений нет, кроме того, что она какое-то время жила в семье дочери.
Известно, что в мае 1853 года в уездном дворянском училище в Пинске он выдержал экзамен на звание учителя, получив при этом и право открытия начального еврейского училища, которым, однако, не воспользовался. Он усердно занимался самообразованием и слыл полиглотом, овладевшим помимо идиша, русским, древнееврейским, халдейским, арабским, немецким, польским и французским языками. Однако современники указывали, что в древнееврейском он был явно слаб и неспособен правильно переводить с этого языка даже несложные тексты. Да и в русском языке не слишком преуспел, говорил и писал с ошибками.
Яков перепробовал многие профессии. Причём, как это свойственно бывшим голоштанникам, отличался корыстолюбием и стяжательством, часто выходивших за рамки приличия. Одно время занялся фотоделом, обзавёлся в Минске собственной фотографией, причём его снимки с видами города ценились высоко и даже публиковались в журнале «Фотографическая иллюстрация» (1863, № 8-9). Современный белорусский историк-краевед называет его
«замечательным фотографом, который по своему мастерству заслуживает занять самое главное место в кругу наших фотографов».
А вот фотопортрета самого Брафмана не сохранилось, есть лишь его описание, причём уже в зрелые годы:
«У него был скорее монашеский вид. Пышная белая борода и кустистые брови, оканчивающиеся какими-то мефистофельскими кисточками».
Как важную жизненную веху отмечает он получение от Лондонского миссионерского общества книгу “Нового завета” на немецком языке. По некоторым сведениям, в середине 1850-х годов судьба занесла его в Киев, где он принял протестантизм. По сему поводу английский историк Джон Клиер говорит цинизме Брафмана, будто бы воспользовавшимся доступностью и лёгкостью лютеранского обряда. Очевидно, однако, что желание порвать разом с ненавистной ему еврейской общиной было у него искренним и выстраданным.
В 1858 году уже непосредственно в Минске он принял православие, после чего, по его словам, “голос небесный отозвался в душе моей, и высшая правда прожгла всё моё сознание”. Видно, что крестился он под влиянием архиепископа Минского и Бобруйского Михаила (Голубовича; 1803–1881), который всячески опекал этого неофита из евреев.
“Преосвященный сумел выполнить долг православного иерарха и в то же время привлечь к себе расположение образованных людей без различия исповедания и национальности”, — говорили о нём клирики.
И, по-видимому, Михаил (Голубович) увлёк Брафмана православным прозелитизмом среди иудеев и подвиг Якова составить меморандум, где предлагалось использовать знавших идиш проповедников. И не иначе как благодаря преподобному Михаилу “Всеподданейшая просьба крещёного из евреев Якова Брафмана об учреждении миссионерского общества для обращения бывших его единоверцев в христианство” была поднесена Александру II во время царского визита в Минск в 1858 году. Меморандум был передан в Синод, а в октябре 1859 года автор был вызван в Петербург.
Затем на него обратил внимание святитель Московский и Коломенский, митрополит Филарет (Дроздов; 1782–1867) и пригласил его в Первопрестольную для беседы. А в 1860 году преосвященный направил в Синод подробное описание проекта Брафмана. Он положительно оценил некоторые его предложения, тем более, что они отчасти совпадали с тем, как он сам представлял миссионерское дело. Среди них православное богослужение на еврейском языке и требование ставить в священники принявших христианство меламедов и раввинов, знавших иудаизм. В то же время многие инициативы он отверг как “тёмные”, “непрямые” и “ненадёжные”. Он посчитал нужным привлечь Брафмана к совместной работе с другим крещёным евреем, профессором кафедры еврейского языка и литературы Петербургской духовной академии Василием Левисоном (1807–1869). Впрочем, Филарет не видел возможностей для скорой реализации проекта (и не ошибся в этом). Однако же он рекомендовал Якова в преподаватели древнееврейского языка Минской духовной семинарии. Ему также было поручено всячески устранять затруднения, с коими сталкивались желавшие креститься. Миссионерская деятельность Якова оказалась плодотворной: за полгода он обратил в христианство около сорока евреев.
Он часто бывал в Вильно, где в 1864 году для графа Михаила Муравьёва (1796–1866) переводил документы, связанные с польским восстанием, с еврейского и немецкого языков. А в 1866 году обосновался там постоянно, где сошёлся с еврейскими русификаторами, в том числе с писателем Львом Левандой (1835–1888), и старался вновь привлечь внимание властей к своим проектам. Стал печататься в газете “Виленский вестник”, официальном органе Северо-Западного учебного округа, курируемой Муравьёвым. Представляет интерес опубликованная здесь статья “Взгляд еврея, принявшего православие, на реформу быта еврейского народа” (1866), которую считают первой инкарнацией мыслей и положений, развитых позднее в его книгах. Он уже тогда рассматривал еврейское самоуправление как вредную для государства силу. Беспощадно бичевал еврейский фанатизм, якобы прямо вытекающий из Талмуда. Особенно радражала автора деятельность различных еврейских братств и, прежде всего, ненавистное хевра-каддиша. Как отметил историк Михаил Долбилов,
“юдофобия связала конспирологический нарратив о братствах с устойчивыми подсознательными страхами. Предметом, особенно будоражившим умы чиновников и публицистов, было участие братчиков в соответствующих погребальных обрядах, в чём усматривался источник якобы безграничного влияния братств на массу местных жителей”.
Характер выступлений этого “пребывающего в православии жида”, очень точно передал редактор “Виленского вестника” Михаил Де Поле (1822–1885):
“Брафмана, как псевдо-апостола православия, пускают на травлю евреев”.
А Лев Леванда заметил:
«Известный вам архипройдоха Яков Александрович (Брафман), воспользовавшись теперешним настроением русского общества нашего края, приехал в Вильно, чтобы принести и свою лепту на алтарь, на котором хотелось бы многим изжарить и съесть его бывших единоверцев… Если бы вы видели, какого ученого и мыслителя он корчит из себя, благодаря чужим статьям, которые он выдает за свои!.. Заносчивость его возрастает с каждым днем; суждения его… о мыслителях, которых он, впрочем, не читал и даже не видал, достойны — оплеух».
Яков Александрович заявил тогда попечителю Виленского округа Ивану Корнилову (1811–1901) о том, что располагает кагальными документами Минского пинкуса с 1794–1833 годов на древнееврейском языке, которые якобы проливают свет на тайные козни иудеев. Корнилов был впечатлён и всячески ему покровительствовал, чем подтвердил правоту древнего изречения:
«Кто причиняет евреям зло, тот достигает больших почестей”.
Он назвал Брафмана “уникальным и незаменимым” и обратился к генерал-губернатору Константину фон Кауфману (1818–1882) с просьбой назначить его цензором еврейских и книг, а также выдать пособие в 2500 рублей на перевод и издание документов. Он признал весьма полезным
“удержать на службе в Вильне г. Брафмана для того, чтобы иметь верного правительственного агента по еврейским делам”.
“Назначение на должность цензора еврейских книг не еврея-талмудиста, как бы он ни казался благонадёжным, или не еврея-рационалиста и космополита, — развивал мысль Корнилов, -но еврея православного исповедания, преданного правительству в России и интересам православия, есть дело… весьма важное”.
Кроме того, указывалось, что у Брафмана после отъезда из Минска нет никаких средств к существованию (на что тот с его болезненной страстью к деньгам постоянно жаловался). В октябре 1866 года он получил назначение в виленский цензурный комитет с окладом 500 рублей в год. Однако здесь возникло неожиданное препятствие. По справке, сделанной в соответствии с заведённым порядком в Министерстве внутренних дел, обнаружилось, что происходивший из мещан Брафман “курса нигде не окончил”, а посему он “не только не может по закону занять должность помощника цензора, но даже не имеет право вступить в гражданскую службу”. Однако начальству удалось “обойти это обстоятельство”. Новый виленский генерал-губернатор граф Эдуард Баранов (1811–1884) в декабре 1867 года обатился к императору с прошением о присвоении Брафману 14-го классного чина. 21 марта 1869 года Александр II
“всемилостивейше соизволил на награждение, вне установленных правил и не в пример другим, чином коллежского регистратора”.
Были изысканы средства (причём за счёт еврейского же свечного сбора) и на перевод его минских документов, выполненный учителем Виленской раввинской академии Н.П. Гуриевым (Моисеем Гурвичем), и тремя его неимущими студентами “для издания с переводом на русский язык для правительственных соображений”.
В 1866 году по инициативе известного талмудиста и общественного деятеля Якова Барита (1797–1883) генерал-губернатором Константином Кауфманом была созвана Виленская комиссия по устройству евреев. Отрадно, что абсолютное число её депутатов убедилось в лживости и неосновательности обвинений Брафмана, хотя тот позиционировал себя как радетель еврейских интересов, выступавший как против эксплуатации христиан, так и тирании самих евреев. Он тщился представить иудаизм “непрочным и чахнущим”, рассчитывая на его дискредитацию, что депутаты опростествовали, считая, что “умышленное игнорирование не уничтожит одну из мировых религий, основанную на откровении”. Брафман доказывал, что причина современного антисемитизма — еврейская враждебность к христианам. Но вопреки его инвективам, Комиссией было предложено немедленно предоставить евреям право повсеместного жительства, отменить всякие стеснения в торговле, уравнять евреев с прочим населением в отношении воинской повинности, участия в городском и сословном самоуправлении и т. д. По завершении работы 12 октября 1869 года депутаты обратились к генерал-губернатору с письмом, в котором заявили ο необходимости упразднить черту еврейской оседлости. Однако от решений до их исполнения — дистанция огромного размера.
Наш Брафман тем временем благополучно приступил к новой ответственной работе виленского цензора. Говорили, что занятый творческими и издательскими проблемами, он не уделял должного внимания своим служебным обязанностям. Лучше бы он вовсе устранился от дел, ибо такого лютого недоброжелателя евреев отыскать было трудно. Он выступил с запретом всех периодических изданий на языке идиш.
“Просветительское направление еврейских газет вообще, как в империи, так и заграничных, — объяснял Брафман, — прямо идёт в разрез со всеми интересами нашего правительства, ибо могут ли газеты, служащие исключительно еврейскому национальному фанатизму, соответствовать цели русского правительства?”.
При этом в своём бичующим раже он он порой вступал в конфронтацию даже с цензорами-сотоварищами. Примечателен случай с фоторафическим портретом Мозеса Монтефиоре (1784–1885), вставленном в орнаментальную рамку, увенчанную звездой Давида и снабженную аллегорическими надписями из Танаха, по мнению Брафмана, не подлежавшего публикации. Наш бдительный цензор обнаружил кощунство в том, что почести, оказанные Монтефиоре, якобы сродни возведению его в царское достоинство. Он узрел здесь отзвук зарождающегося в Европе нового взгляда евреев на Палестину как на “царство одного из сына Ротшильдов” (что само по себе абсурдно, поскольку Монтефиоре никаких семейных связей с Ротшильдами не имел).
Однако Виленский отдельный цензор не согласился с запретом Брафмана и поручил его коллеге Осею Штейнбергу (1830–1908) дать свой экпертный отзыв, который — в пику прежнему — предлагал разрешить публикацию, что поддержал и вышестоящий Петербургский комитет иностранной печати. Там не встретили никаких затруднений к пропуску портрета, так как надписи и символические знаки в нём “выражают лишь избыток благодарности пештских евреев к Монтефиоре и не заключают в себе ничего вредного для евреев вообще и для русских евреев в особенности”. И подобные поражения он терпел ещё не раз.
Нельзя не заметить, что Яков Александрович с чужими деньгами и собственностью особо не церемонился. Так, в 1866–1867 годов он получил от Православного виленского святодуховного братства “разных денег” на сумму 190 рублей и в покрытие долга представил благочестивую “картину на холсте, изображающую тысячелетний собор святых русской церкви, оцененную в 17 руб. 50 коп”. За ним также числились 51 еврейская книга, которые он взял из библиотеки Виленского учебного округа и так и не вернул обратно. В том же ряду невозвращённая ссуда в 50 руб., которую он взял в 1869 году в Обществе ревнителей православия и благотворителей в Северо-Западном крае.
Между тем, занимался Брафман и подготовкой своих сочинений, средства на издания которых продолжал клянчить у власть предержащих. В 1868 году он выпустил книгу “Еврейские братства, местные и всемирные”, в коей “пролил свет” на их подрывную антигосударственную деятельность, направленную на закабаление и самих евреев. Не приемлел он и определений типа “Русский Моисеева закона”, ибо братства якобы учат воинствующему изоляционизму. Бичевал он братства и за злонамеренное подстрекательство мессианских умонастроений.
“Ожидание Мессии, как лица имеющего восстановить Иерусалимское царство, — сигнализировал этот ренегат, — есть догмат еврейской веры, и догмат этот отождествляет понятие о иудействе с понятием еврейской национальности”. Вера в Мессию, по Брафману, прямо сопрягается с мечтой евреев господствовать над другими народами — вывод абсурдный, если учесть, что иудейские теологи не выработали единого суждения о степени каноничности такой веры и даже Маймонид устранял всякую мысль о его господстве и царстве. Видно, что такие его пассажи стали основаниями идеологического антисемитизма в России. При этом он “нападал не только на религию, или на злоупотребление отдельных лиц, а, становясь на почву социальную и экономическую, старался очернить и подкопать всю организацию еврейских общин и все вообще еврейские учреждения”.
Но главным трудом Брафмана стала печально знаменитая “Книга кагала” (1869), ставшая, по словам современников, “катехизисом юдофобов”. Израильский исследователь Савелий Дудаков характеризует её как
“концептуальное разоблачение исторической “зловредности” евреев с доказательством их политической враждебности”.
“Книга кагала” (1869)
С этой точки зрения, она вполне согласуется с русской националистической доктриной Николая Данилевского (1882–1885) и является прямым предтечей пресловутых “Протоколов сионских мудрецов” (1903). Послужила она и своего рода “научной базой” и для таких беллетристов-антисемитов, как Болеслав Маркевич (1822–1884) и Всеволод Крестовский (1840–1895), а также публицистов, вроде Александра Пятковского (1840–1904), Алексея Шмакова (1852–1916) и Сергея Нилуса (1862–1929). Примечательно, что ревностный адепт идеи еврейско-масонского заговора, штандартенфюрер СС Григорий Шварц-Бостунич (1883 — после 1946) отмечал, что
“крещёный раввин Яков Брафман разоблачил часть жидовских тайн в знаменитой “Книге кагала”, выпущенной в Петербурге и скупленной жидами”.
К слову, Шварц-Бостунич допустил здесь сразу три неточности: раввином Брафман никогда не был; книга его вышла не в Петербурге, а в Вильно; а экземпляры её, дабы прекратить обращение в публике, были изъяты только из одной только книжной лавки, причём в Одессе. И причина тому вполне понятна.
“Книга кагала” являла собой сборник тенденциозно подобранных, грубо искажённых и превратно истолкованных законодательных актов еврейской общины Минска за 1794–1803 годы. Их перевод грешил многими ошибками, а разъяснения и комментарии автора, не знакомого с основами еврейского права, подчас прямо противоречили содержанию документов. Примечательно, что оппоненты называли Брафмана “наш русский Иоганн Пфеффекорн”, что имело свои резоны, поскольку и тот и другой были выкрестами и нанесли неисчислимый вред иудаизму. С точки зрения евреев, оба были доносчиками на свой народ (мосрим), что ставило их в один ряд с вероотступниками и безбожниками и обрекало на вечные муки ада. Тем более, что такое доносительство хорошо оплачивалось и всемерно поощрялось властями. Но если немецкий обскурант XV — XVI веков нападал на Талмуд, то наш автор озаботился параноидальной идеей тотального еврейского заговора.
Мишенью своих атак он избрал «кагалы», то есть систему самоуправления еврейских общин, которую долгое время поддерживала царская администрация как удобный институт для взимания налогов. Кагалы были упразднены в 1844 году, но Брафман утверждал, что они продолжают тайно существовать и начальствовать над еврейскими общинами, а рядовые евреи не могут выйти из-под их власти под страхом смерти.
Назвав кагал “талмудической муниципальной республикой”, он громогласно заявил, что
“евреи, составляя status in statu (государство в государстве), считают для себя государственные законы необязательными; кагал присваивает себе право устанавливать в свою пользу налоги и поборы; еврейский суд (бет-дин) — послушное орудие в руках кагала; кагал подчиняет своей власти все отдельные братства; он регламентирует и всю жизнь евреев, определяя даже свойство платья и блюд; кагал искусно проводит в жизнь умозатмение христиан” и т.д..
Надо отметить, что обвинения такого рода не были изобретением Якова Александровича: за 20 и 30 лет до него православные неофиты Яков Липс и В.В. Розен тоже говорили о еврейском status in statu и не без некоторого успеха пугали этим правительство (в награду за бдительность оба, как и Брафман, получили должность цензора), но “Книге кагала” удалось внушить страх неизмеримо большему кругу людей, прежде всего, потому, что в условиях гласности эпохи великих реформ, она воздействовала на общественное мнение в целом.
Существенно, что, публикуя подлинные документы еврейского быта XVIII–XIX веков, он «изобрел» и новый принцип «научной» компиляции. Строя свой комментарий постановлений религиозно-культовых деятелей XVIII века, на цитатах из талмудических трактатов II-VII веков и на суждениях религиозных мыслителей ХII–XVII веков, он доказывал неизменность и вневременность еврейской общины, руководители которой не только сохраняли независимость от государственно-социальных учреждений, но и экономически закабаляли своих и чужих.
Эпиграфом к книге он взял слова Фридриха Шиллера: “Евреи составляют государство в государстве”. Причём рождение кагала он вёл с незапамятных времён — с разрушения Иерусалимского храма римлянами в 70 году н.э., когда организовалось еврейское братство под руководством рабби Йоханана бен Заккая (на самом деле, этот рабби основал центр изучения Торы в Явне, куда перебрались большинство книжников, авторитетов в этой области). Согласно Брафману, Заккай якобы получил полную власть над соплеменниками, утвердил беспрекословную дисциплину, контроль над каждым мелочным аспектом еврейской жизни, что со временем под “национально-талмудическим знаменем” евреи распространили и на другие общины. Он бичевал всякие образовательные братства, благотворительные организации, общества помощи арестованным, ибо на деле здесь укрепляется власть еврейской элиты (патрициев) над бесправными плебеями. Несогласных кагал карал проклятием (херемом), который тяготел над несчастным и изгонял из общества. Причём опального могли не только подвергнуть штрафу, но и упечь в тюрьму, а то и убить.
Представляет интерес пассаж Брафмана, который он подаёт как пример “наглого еврейского самоуправства”. Это документ № 146 “О наказании р. Меера за доносы”:
“Так как раби Меер, сын Якова, возымел дерзость пускаться в доносы на кагал, то представителями кагала постановлено: оштрафовать сказанного р. Меера лишением его «морейнэ» [почетного титула еврея, получившего талмудическое образование], дабы имя его впредь не сопровождалось эпитетом «морейнэ», а прозвищем «хавера» (неблагородного) во всех постановлениях, обычных во Израиле”.
Может статься, доносчик Брафман принял это постановление на свой счёт оскорбился ли титулом “неблагородный”.
Игнорируя положение Талмуда о безусловном подчинении царю (“закон государства — закон”), а также тот очевидный факт, что государственно-административные правила неукоснительно соблюдались кагалом, он приводит цитату из акта № 797:
«Решено возобновить царство нашего государя, морейне, учителя нашего и великого раввина Израиля, чтобы он оставался раввином и председателем бет-дина нашего города еще на десять лет»
и делает неоправданный вывод о том, что община, дескать, подчинена, прежде всего, «своему», а затем уже «гойскому» царю. Дальше — больше: наличие у евреев «своего царя» и своих тайных «карательных» органов, — утверждал ренегат, — являет собой мощный и тщательно отлажанный механизм.
Интересно то, что корыстолюбец Брафман ничтоже сумняшеся обвиняет в своекорыстии кагал, и какая разница, подтверждают ли это приведённые документы. Особенно нелепо звучит посыл об “умозатмении” христиан, которые якобы становятся лишь фиктивными собственниками своих имуществ. Так, комментируя акт за № 132, Брафман, ссылаясь на талмудический трактат “Баба-Батра” («имущество нееврея — что пустыня свободная») и юридические респонсы 1552 Иосифа Кулуна («имущество нееврея — что озеро свободное»), утверждает, что и собственностью христиан кагал распоряжается по своему хотению. Впечатленный этим открытием славянофил Иван Аксаков писал:
“Похоже, что кагал продает каждое христианское поместье какому-нибудь еврею… Таким же образом деревни и целые местности со всеми их обитателями (разумеется, христианами) становятся объектом купли и продажи. Под прикрытием нашего гражданского права действует совершенно иной „юридический порядок“, секретный и нигилистический, который подчиняет еврейской юрисдикции не только евреев, но и русских, не догадывающихся об этом”.
На деле отчуждение жилья христианина в пользу еврея было немыслимым. Брафмана сбило с толку упоминание в кагальных актах имени прежнего домовладельца-нееврея. Но связано это с сугубо формальным требованием чиншевого права о купле-продаже (что косвенно подтверждает кагальный акт № 100). Но надо думать, правда тут неуместна, да и Аксаков был “обмановаться рад”.
Комментируя кагальные акты за №155 и №156 по поводу наказания непослушных, равно как и определения о «тайных преследователях», были истолкованы Брафманом в соответствии с его концепцией еврейского самоуправления под водительством “богопротивного” кагала. По оценке историка Юлия Гессена, “Книга кагала” требовала только того, чтобы в корне было уничтожено общественное самоуправление евреев”, не взирая на их “гражданское бесправие”.
Не брезговал наш автор и откровенными вымыслами. Например, ссылаясь на трактат “Сангедрин” о “четырех родах казни” (имеются в виду побиение камнями, сожжение, усекновение мечом и удушение), он пишет:
“Нам желательно было бы умолчать о подобной постыдной черте в древней организации еврейской общины если бы документы и факты ясно не доказывали, что приведенная зверская система самосуда, при которой правительственные учреждения и власти нередко являются слепым орудием в руках евреев, преследующих антиправительственные цели, — применяется и по сие время в подпольной деятельности еврейских учреждений”.
Поэтому, указывает Брафман, молодые члены еврейской общины готовы выполнить любое постановление бет-дина, “даже если оно противоречит законодательству страны, в которой живут евреи». И ещё — иудеи погрязли в изоляционизме и замкнутости, а “талмудическая интеллигенция” стала сборищем заговорщиков и сепаратистов, восстающих против государства.
“Книга Брафмана, — резюмировал историк Николай Граве, — впервые открыла России и всему христианскому миру, что евреи, считавшиеся угнетенными, устроили в черте своей оседлости настоящее (тайное) Израильское царство, разделенное в кагальные округа с кагальным управлением, облеченным деспотической властью”.
Таким образом, подводилась теоретическая база под концепию коллективной вины евреев. Еврейский народ представал как спаянная общими преступлениями конспиративная организация, из которой даже при желании невозможно вырваться. По словам Александра Солженицына, “Книге кагала” удалось внушить множеству отдельных лиц фанатическую ненависть к еврейскому народу как к
“всемирному врагу христиан, удалось распространить превратное представление о внутреннем быте евреев”.
Опус Брафмана произвел шок на читателей и стал самой влиятельной книгой антисемитизма в России, а её автор снискал “громкое имя первого научного исследователя еврейского вопроса”. Русская правая печать приняла книгу на ура: “Виленский вестник”, “Киевлянин”, “Современные известия”, “Судебный вестник”, “Сын Отечества”, “Журнал Министерства народного просвещения”, “Новороссийский телеграф”, “Голос” отозвались восторженными рецензиями и увидели в ней открытие “тёмных сторон русского еврейства”. И русская администрация встретила её с полным доверием. Книгу стали беззастенчиво и повсеместно насаждать, так что чтение её должностными лицами для знакомства с еврейским бытом стало обязательным. Государственные чиновники ссылались на «Книгу Кагала» как на свод законов.
Да что там бюрократы! И в домашней библиотеке Достоевского (1821–1881) хранилась подаренная ему самим Брафманом “Книга кагала”. Из нее Фёдор Михайлович заимствовал идею еврейского status in statu для своей известной статьи “Еврейский вопрос” в мартовском выпуске “Дневника писателя” 1877 года. С книгой Брафмана и с самим ее автором был хорошо знаком и Николай Лесков (1831–1895). Семён Дубнов (1860–1941), впоследствии известный историк еврейского народа и публицист, вспоминал, как Лесков отпускал “комплименты Брафману” и его “любопытной “Книге Кагала”, уверял в искренности этого “верующего христианина”. И приписываемая Лескову статья “Сила еврейского кагала” силилась доказать правоту Брафмана, показав “на основании фактов, выяснившихся на суде”, вредоносность якобы существующего тайно и повсеместно еврейского кагала. Примечательно также, что “Книга кагала” была переведена на польский (1874) и французский (1873) языки.
А вот еврейская пресса сразу же обратила внимание на недобросовестность автора. «Новое время», «День», «Деятельность», “Рассвет”, “Биржевые ведомости” указали на то, что в переводе были допущены самовольные урезки, дополнения и искажения, причём отдельные фрагменты автор субъективно интерполировал. Отмечалось также, что в своих комментариях к кагальным актам, с ссылкою на еврейские юридические книги, Брафман обнаружил не достаточное знание древнееврейского языка. Иосиф Зейбельринг, цензор еврейских книг при Министерстве народного просвещения (“Против Книги кагала Брафмана”, 1882), говорил о нём как о вражебном евреям ренегате, яростном преследователе бывших единоверцев. Брафман работал на то, чтобы лишить иудеев их языка и религии. А критик Цеви-Гирш Шершевский (1840–1909) в серии статей, впоследствии объединённых в книгу (“О Книге кагала», 1872), усомнился в подлинности кагальных актов, многие из которых датированы субботой и праздниками, когда писать возбранялось, и были подписаны лицами, не имевшими на то права. В то же время там отсутствовали важные документы (например, о ежегодных кагальных выборах), обойтись без которых было никак невозможно. Кроме того, в книге отсутствовал исторический контекст. Обнаружилось также непонимание того, что кагал, как и другие городские гильдии, выживал в условиях феодализма, не говоря уже о том, что восточно-европейские евреи, бывшие предметом ненависти христиан, в соответствии Магдебургским правом вынуждены были защищаться, потому и сделали кагал своим автономным центром, ответственным за налоги и судопроизводство. Словом, метод Брафмана, как понимал его этот еврейский критик, укладывался в формулу Виктора Гюго: “Легче исказить, чем убить”. И литератор Михаил Моргулис (1837–1912) (“Вопрос еврейской жизни”, 1889) настаивал на том, что Брафман всю деятельность кагала истолковал превратно. Это в первую голову касалось отношений евреев с христианами, чьи гражданские отношения улаживались кагалом в полном соответствии с действующими законами.
Однако голоса еврейских критиков потонули в гуле нескончаемых панегириков “Книге кагала”.
«Как бы ни был добросовестен и правдив защитник евреев — его не хотят слушать, — сетовал профессор-семитолог Даниил Хвольсон (1819–1911), — слова его остаются гласом вопиющего в пустыне. Напротив, наиболее лживому и недобросовестному обвинителю — все рукоплещут. Книгу Брафмана «О кагале» у нас все читали, а об основательном и веском на нее возражении г. Шершевского никто и не слыхал».
А архиепископ рижский Филарет (П.М. Филаретов; 1824–1882) с горечью писал о том, что отношения между русскими и евреями ненормальны и враждебны потому, что русские люди не имеют соответствующих знаний об иудаизме и судят о евреях по таким сочинениям, как “Книга кагала” Брафмана.
А Яков Александрович озаботился дальнейшей карьерой, благо властями был обласкан и популярность сему способствовала. Потому в начале 1870 года он вознамерился перебраться в Петербург. Он и раньше нередко наезжал в северную столицу, где познакомился со своей будущей женой Елизаветой (–1890), дочерью петербургского купца Ефима Федотова. В этом браке родилось четверо детей: Александр, Пётр, Евгений и дочь Людмила. Тесть Брафмана владел просторными апартаментами в доме 40 по Клинскому переулку (ныне Московский проспект), так что комфортабельным жильём семья нашего героя была обеспечена.
Дом 40 по Клинскому переулку. В одном из апартаментов этого дома Я.А. Брафман жил в Петербурге.
Министру народного просвещения Дмитрию Толстому (1823–1889) он направил два просительных письма. В первом сообщал, что цензорское жалование не покрывает всех необходимых расходов и просил определить своих сыновей Александра и Петра в одну из петербургских гимназий за казённый счёт, а во втором ходатайствовал уже о предоставлении ему самому какого-либо места при министерстве или Синоде с целью продолжения занятий по “изучению еврейского быта”. И вот свершилось — в мае 1870 года Брафман был причислен к штату Министерства внутренних дел и откомандирован в распоряжение Главного управления по делам печати. Ему было поручено контролировать деятельность еврейских цензоров в Вильне, Одессе, Киеве и Варшаве, а также рассматривать произведения печати, ещё не побывавшие в руках провинциальной цензуры. В Главном управлении, высшем органе еврейской цензуры (в нём могли работать только крещёные евреи), он занял начальственную позицию. Вместе с тем участвовал во всех правительственных комиссиях, где только возбуждался еврейский вопрос, а в 1871 году он (бывший уклонист) был приглашен в состав комиссии о всесословной воинской повинности, и за труды в ней был награжден орденом св. Владимира 4-й степени.
Не гнушался он новыми доносами на своих соплеменников. К примеру, рапортовал в Министерство внутренних дел о том, что злокозненные иудеи на Западе, а затем и в России скрывают еврейское происхождение, называясь христианскими именами, в том числе и в официальных документах, и это требует вмешательство правительства. И на посту цензора откровенно лютовал. Выступал против еврейского народолюбия, считая, что патриотизм у евреев может быть только русским. Не пропустил он, к примеру, статью о погроме в Одессе, считая, что таковая вызовет у евреев ненависть к христианству. И полемику с правоконсервативной печатью не допускал, ибо это только “запугивает еврейскую чернь”. Наложил запрет на издание произведений таких классиков еврейской литературы, как Лев Гордон (1830–1892) и Менделе Мойхер-Сфорим (1835–1917), находя здесь “охуление христианства”. Способствовал запрету на ввоз в Россию некоторых еврейских периодических изданий. И в своём инквизиторском раже дошёл до того, что забраковал даже невинный сборник еврейских молитв. В рапорте по сему поводу он утверждал, что страницы книги
“наполнены молитвами и гимнами, направленными к разжиганию в евреях чувства народного самолюбия, мести, ненависти и презрения ко всем племенам и народам; к поддержанию между евреями надежды на скорейшее пришествие Мессии, собрание евреев со всех концов земли , на восстановление их царства и господства над другими народами” и т.п.
Одним словом, распознал в сакральных текстах откровенно политическую подоплёку. Но и в попытке евреев реформировать иудаизм он видел опасную попытку адаптироваться к новым условиям, что влекло за собой сближение не с вожделенным православием, а с лютеранством и его “бездуховным” рационализмом.
Однако далеко не все решения Брафмана одобрялись вышестоящими. Более того, к середине 1870-х годов он практически потерял прежнее доверие руководства. Надо также заметить, что в террариуме столичных цензоров, стремившихся выслужиться перед начальством и доказать свою незаменимость, сложились самые нездоровые отношения. Ожесточённая полемика, часто сопровождавшая резкими личными выпадами, рызыгралась, к примеру, вокруг газеты “Ha-magid” (1877), которую Брафман запретил на том основании, что та якобы ратовала за
“вящее укрепление старого иудейского знамени, еврейского сепаратизма, а не в пользу сближения и слияния евреев с иноверцами”.
Однако другой цензор, Павел Марголин (1830–1889), напротив, утверждал, что газета призывает уничтожить все преграды, стоящие на пути сближения евреев с окружающим населением и выступает на стороне России и её императора. Дело решил профессор-гебраист Каэтан Коссович (1814–1883), который дал самый положительный отзыв.
Рассматривая службу как прибыльное предприятие, он требовал уважения к себе и на протяжении девяти лет своей жизни в столице постоянно подчёркивал перед начальством свою чрезмерную загруженность, жаловался на всё возрастающие сложности в деле цензурирования еврейских сочинений. В 1871 году его годовой оклад увеличился с 800 до 1200 рублей, а в 1873 году сумма выросла до 1500 рублей, то есть была в 3 раза больше, чем жалование других цензоров и в 5 раз больше всех остальных цензоров еврейских изданий в провинциальных цензурных комитетах. Но ему всё было мало, и в начале 1875 года наш герой вновь просил Главное управление по делам печати об очередной прибавке к жалованию, поскольку, по его словам, 1500 рублей “никоим образом не соответствуют потребностям самой скромной семейной жизни в столице”. Однако прошение удовлетворено не было. А всё из-за корыстолюбия и стяжательства Брафмана, вызывавших брезгливость у крупных столичных чиновников. В середине 1870-х годов с он был заменён другим цензором.
Между тем, благодаря материальной поддержке Императорского русского географического общества, назвавшего труд Брафмана “замечательным”, “ценным вкладом в этнографию евреев”, ему в 1875 году удалось осуществить второе, дополненное издание “Книги кагала” огромным по тем меркам тиражом — 20501 экз. Число документов здесь расширилось с 285 до 1055.
второе, дополненное издание “Книги кагала”
Однако Брафмана ждало и разочарование: он вознамерился преподнести это издание императору Александру II, но Учёный комитет Министерства народного просвещения ему в том отказал, пояснив, что
“подозрения, справедливо или нет возбуждённые против подлинности документов, ещё не разъяснены до очевидности в благоприятную сторону для издания”.
А в 1876 году в полулиберальном «Голосе» он опубликовал статью с новыми нападками на еврейские организации. На сей раз он сосредоточился на основанном в 1863 году Обществе распространения просвещения между евреями России. Общество якобы желает “удержать национальную и вероисповедную отдельность евреев от прочих народов и с тем вместе достигнуть полного уравнения с русскими в гражданских правах”. И имеет своей задачей “достижение и укрепление всемирной еврейской солидарности и кастовой замкнутости”. Не замечая смысловой несуразицы, наш автор именовал еврейских просветителей то космополитами, то националистами.
Особенное место в этих наскоках занимала критика деятельности организации “Альянс Израэлит Юниверсаль” (1860) (с эмблемой Моисеевых скрижалей над земным шаром), который представлен в качестве «всесильного и всемирного» органа еврейского самоуправления. Брафман утверждал, что Альянс,
“как и все еврейские общества, носит характер двуличия (его официальные документы говорят одно, а секретные другое), что он имеет задачей “ограждать иудейство от гибельного на него влияния христианской цивилизации”.
Сохранилась литературная легенда (её воссоздаёт в романе “Пражское кладбище” итальянский мыслитель и писатель Умберто Эко) о том, что Брафман, как секретный агент III-го отделения, едет во Францию, втирается в доверие к Альянсу, дабы выведать их тайные цели.
“Я не против евреев, — откровенничает здесь Яков Александрович, — Я против еврейской идеи, пытающейся подменить собой христианство… Покуда израэлиты не войдут в веру Христову, так и будет длиться: христианские страны, предоставляющие им пристанище, всегда будут восприниматься как территория, подобная некоему свободному озеру, в котором каждый еврей свободно может удить”.
Но и сам Брафман тщился удить везде, елико возможно. Принципы, которыми вроде бы неукоснительно придерживался, он беззастенчиво выставлял на продажу. Писатель Лев Гордон вспоминал, как тот делал ему открытые предложения о своём согласии изменить точку зрения на еврейскую печать и еврейский вопрос в целом за определённое вознаграждение от миллионера и мецената барона Евзеля Гинцбурга (1818–1878), тогда секретаря Общества распространения просвещения между евреями в России и председателя Правления Петербургской еврейской общины…
Под конец жизни он дослужился до чина губернского секретаря и стал потомственным дворянином. Яков Александрович умер от пневмонии в ночь с 15 на 16 декабря 1879 года “на постели при нотариусе и враче”, но юдофобы распустили слух, что он был убит евреями, против которых восставал всю жизнь. Министерство внутренних дел выделило на его погребение 100 рублей обучавшемуся в Петербургском университете сыну Александру, его идейным преемником и продолжателем, о котором расскажем подробнее.
Он окончил гимназию, а затем юридический факультет Петербургского университета. Внесён в дворянскую родословную книгу в 1898 году. Работая присяжным поверенным и присяжным стряпчим, он проявил себя и как успешный финансист. Был товарищем председателя правления постоянного бюро съезда представителей городских кредитных обществ, членом Совета Петербургского торгового банка и Петроградской городской управы, председателем Наблюдательного совета Петербургского городского кредитного общества. Занимался Александр и политической деятельностью, став членом Петербургского отделения партии “Союз 17 октября”; в 1913–1917 годах он гласный городской думы и одновременно председатель исполнительной комиссии по заведению и устройству железных дорог. (Надо заметить, что на этом посту он помогал брату Пётру, выпускнику Института путей сообщения, с 1886 года производителю работ на строительстве Барановичи-Белостоцкой и Брест-Холмской железных дорогах). Последние известия об Александре Брафмане датируются 1918 годом, когда тот был директором Литературно-художественного общества, читал лекции по ораторскому искусству на общеобразовательных курсах Петербурга и владел недвижимостью, доставшейся ему от деда и матери.
Что до еврейского вопроса, то здесь Александр был, по его словам, главным “сотрудником” отца. Он принял участие в работе “Комитета о евреях” (1881–1882), составив записку по еврейскому вопросу, чем повлиял на законодательство, долженствовавшего с разных сторон стеснить еврейскую жизнь. И заявлял, что благодаря отцу “открылся центр тяжести еврейского вопроса и указаны меры, коими он может быть разрешён”. А вот как выразил он суть “Книги кагала”:
“С отменою тех государственных законов, которые дают еврейскому представительству власть над еврейской массою, исчезнет бесприкословное насильственное повиновение перед буквой еврейских законов и наступит внутреннее разложение еврейской общины, а затем рушится и вся система строгой организации, обособляющей еврейство”.
В 1882 году под его редакцией и тиражом 2000 экз. вышло в новое двухтомное издание “Книги кагала”, содержавшем не только существенные дополнения к первоначальному тексту, но и рекомендации русскому правительству, как уничтожить тайные кагалы в России. Антиеврейский пафос в ней резко усилился. И ранее еврейские общества и братства ожесточённо критиковались Яковом Брафманом, но под пером его сына их зловещая роль возросла до грандиозной политической миссии. Потому в отличие от ранних изданий, которые носили подзаголовок “Материалы для изучения еврейского быта”, в новом значилось: “Всемирный еврейский вопрос”, что само по себе определяло изменение направленности книги. Александр сделал вставки в текст об уклонении (благодаря кагалу) евреев от службы в армии, об осуждении “Альянса Израэлит” (глава XV, с.161–167) и “Общества распространения просвещения между евреями России” (глава XXVII, С.321-43). Он вполне оправдывал европейскую юдофобию и использовал статьи из ультра-правой французской прессы. В 1888 году Александр Брафман тиражом 1440 экз. осуществил ещё одно переиздание книги, энергично поддержанное Иваном Аксаковым, который помещал отрывки из неё в газете “Русь”. Александр и сам печатался в этой газете, выступая с откровенно шовинистических позиций (См.: Брафман А.Я. Фикция польско-еврейской солидарности // “Русь”, 1882, № 9).
“Книга кагала” заполнила недостающее звено в общей цепи «разоблачений», при этом разоблачалась не какая-то отдельная секта, а весь еврейский народ, показания против которого дал сам еврей. Однако сей опус, ставший настольной книгой антисемитов и обеспечивший их материалом и терминологией на десятилетия вперед, вольно или невольно, работал на идею “окончательного решения еврейского вопроса”, от чего спастись этническому еврею было уже никак невозможно. По иронии судьбы жена внука Брафмана, православная христианка Ольга Марголина, в 1942 году погибла в Освенциме. Одобрил бы Яков Александрович расовую ненависть к соплеменникам? Едва ли. Он сеял ветер и не ведал, что пожнёт бурю.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer8_9/berdnikov/
