Между жанрами
Теперь видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу.
I Кор. 13, 12
I
«Раздел имущества – уйма дел, раз. Ещё мужества требует как исполнительского на корню мастерства. И заведомой с чесночно-чахоточным привкуса цветом зависти вопиёт. И цепкости зоркой – не пропустить бы чего в азарте неразберихи.
Разделяется и человек, чем дальше, тем сильнее прощаясь. Одинокий не по годам глазами лупит по обочинам бессознательно. То да сё выкрикивает поздно.
А делить-то что, когда у обоих ничего, вдобавок друг к другу, по-настоящему нет?
Отродясь не понять, кто б кого ни оставил ни с чем.
Потому же любить себя нужно меньше других, чтобы не было по себе умирать когда-то...
Серое, оприходованное дождём, небо
скрипкой дверной скобы чепуху играет.
Осень.
А что нелепо слаб стал, слухи о том вынюхивает всё ближе. И что пишу неуклюжими, как готовальня, словами, знает. Силок, перепутанный нервом, ладит. Поздняя, как у Басё.
Ещё позднее, последний, что ужимка молка, уж на воде. Жилистым жезлом без жала змеится, оживший, за добычей в жабрах.
Выражение лиц передаётся предметам. Зеркал почище отражают унылость – забыты. Лишь двери больше на сквозняк покаянный похожи.
Исповедь – вести тайной испод на краю просвещённого ЗДЕСЬ мира. Без меня народу полно. Не протолкнуться.
Днём последним пройтись бы, как бреднем, по жизни. И растянуться, как ни с кем не бывало на ровном месте. Бреду рад во главе и равен.
Я привык доверять людям, как словам. Натощак – больше. Когда сытый голодного подразумевает, подстерегая. Привык одолевать бессонницу своих дотошных мыслей, когда туман с болот неразличимый стелется в сторону ночи и крик одинокой птицы аукается сиротством глухим.
– ВЫК-ВЫК-ВЫК, – повторяет она.
– ПРИВЫК, – соглашаюсь.
Ветер рвёт слова на полоски, а голоса за рекой – в клочья. Утюжит звуки. Только птицу оставил.
Совесть во сне раздаётся даром и будит, как петух-муэдзин к заре.
Сную (головой ли, подушкой), что расходный материал для пластилиновых мыслей, спросонья леп. Грёз желаю.
А что в основе МИРАЖИЗНИ желаниям нашим не место, ибо не существовала б тогда, ИГНОР.
О чём же нетрезвым терзанием плоти взываем, подгоняя новое Ничто?
Хорошо спится на всём твёрдом, включая характер. Наипаче ж – в обход приметных знаков. Особенно – мягких (дрянь, грань и т. д.). А случись хоть один, то и СПИТЬСЯ во сне недолго. Пробовал.
По ту сторону ночи – всё тот же совместно нажитого узревания раздел.
Сиганувший за жердь горизонта рассвет цвета сваренных в котле посредством паяльной лампы раков язык щиплет. И мосты, как спички, горят, не притворяясь.
Эвфемизмов механизм расстроен изрядно. Междуметием сыт не будешь. Потому поэт – омут и занавес слов. Весло за нас, а не свечку в предсносной суете держит.
Века венок не по мне новинок. Вокал паровозов знобит вокзальный и молния застёжкой внезапного неба сверкает.
Вчера разбил чашку, как разлюбил залпом внезапно. А чтобы терпеть понимали – теперь больше молчу.
Помню февральский зоопарк сквозь дыру в заборе. А потом через годы очнулись в пустыне. И ветер, что конец цитаты, стих.
Поторопиться б тогда у подъезда с картиной – бенгальские, как тигры, огни в окне...» – пишу.
В изголовье того полузабытого рассказа был положен слежавшийся долго в грязноватых оспинах и дрючочках обгоревшего с осени прибрежного тростника снег. Его хруст под ногами. Штришки гари на чулках и брюках. Поминутные, под исполатье веток, всходящие на цыпочках поцелуи пресловуто больных друг другом Т. и П. Счастливых настолько, что кто б случайно глаза приблизил, стал бы, как те двое, слеп.
И так они любили друг друга, что однажды стали мужем и женой. Но чужими. Т. узаконилась брачно с К., а П. – с Л.
Словом, давно это было. И далеко. На расстоянии вытянутой теперь между ними рулеткой реки.
II-Т
Тата набросилась на Париж, как вечно сгорающая от нетерпения и восстающая из его же пепла оперённая солнцем птица. Казалось, что ей не хватает ни глаз, ни ушей, ни ног. Ни даже всплескивающих – ох да ах – вместо крыльев рук. Не хватает самой всей себя, чтобы объять, охватить, обуять, захлестнуть, одолеть этот нахлынувший город-мир, и лишь после того раствориться в нём. Не хватает, и всё тут.
Позади остались перечеркнувшиеся разом дела-заботы-москва, читанный до дыр (позовёт-не позовёт) роман-долголет, задушевная в доску зависть подруг, обещания, что, как любимые французами игральные шары, в отличие от последних повисают в пустоте, шок-шоу разводов и постылое, от чего ни попадя, чувство ущербности. Сила мелочей провалилась сквозь парижскую землю напрочь. Стоило забыть о сиюминутном, как ею овладело и прошлое, и будущее в сочетании, возвращающем видению поразительную ясность. Про себя она сравнивала подобное с повадкой водопроводного крана, который чудесным образом перестаёт капать, когда его не слушают. Навалилась и понесла самая чистая и всё же страшноватая сделка с совестью – беспечность. Фишка была в том, что открывалась редкая вакансия соучаствовать в спектакле в роли зрителя-актёра, выступая в споре вымысла и сермяжной сути одновременно и судьёй и одной из тяжущихся сторон. Бросок из пучины табу увлекал водоворотом обещания счастья в образе tel quel, бишь такового – каковое оно и есть. Вопрос – какой ценой?!
Уже на исходе того первого здесь, безумного, как известная женитьба, дня, уже смыкая было ресницы, Тата вдруг ясно поняла, что дальше так продолжаться ни-ни, что ещё немного и парижская карусель превратится в центрифугу для подготовки отечественных космонавтов, что всё закружится и окончательно слипнется в памяти, если таковую не отшибёт вообще и что она уже точно не выдержит очередного витка.
Ночью в крохотном – о двух безродных звёздах – отеле у изножья Монмартра ей приснилась с ужасом на брудершафт бывшая компатриотка Кристина из трофейной Калининградской области, подвизавшаяся нынче «обзорным» водителем экскурсий. До самого утра, почему-то не разжимая губ, Кристина вещала внутригидовую чушь, изо всех сил приправленную небылицами франко-расейского разлива. Мол: и революции у нас кровавые, хотя изобретатель головорезки Гильотен придумал её из сострадания (?) к жертвам ревтеррора; и зато в правах уравняли тех (палачей, актёров и даже евреев), кто равенству не подлежал никогда; и кто не жил до 1789-го, читай 1917 года, тот не знает радостей жизни; и неслучайно (?) Герцен за год с небольшим пребывания здесь (видите розовый особняк справа) в промежутках между БЫЛОЕ и ДУМЫ прижил одиннадцать (!) бастардов; и Пётр Великий настолько пришёлся тогдашнему регенту, что последний отрядил на Москву поварёнка по имени Оливье в подарок – отсюда-де бессмертный салат и классические бокалы для шампанского по форме и размеру груди Марии-Антуанетты; и вечно-холодная красавица Денёв никогда не расплачивается в одном знаменитом кабаке с не менее знаменитым русским барменом; и мэр Парижа «зелёно-голубой», как, впрочем, и ваш – не без греха; и Николя Фламель, открывший через бессмертие «питьевое золото», до сих пор прогуливается в районе Марэ и Котельнической набережной по пути в гости к Рудомино; и, главное, только у «Фрагонара» и только же по её, Кристины, рекомендации можно урвать втридёшева настоящий парфюм; и...
За утренним с полумесяцем круассана (память о виктории над маврами при Пуатье) кофе Тата решила остановиться. В границы её соглашения с великим городом были включены Лувр, д'Орсе и та самая, а дело было в конце августа, Варфоломеевская ночь. Решила, как отрезала.
III-T
Профили, подбородки, надбровные дуги. Разгул оскалов и прорва век. Нагромождение ушных раковин, изобилие глазных яблок, всеядность уст и ланит. Гримас застывшие порывы за сменой масок. Они скользят, распадаются, возникают внезапно. Трепещут крылья носов. Желваки ворочаются, как младенцы в утробе – вечные зародыши человеческих скул. Великая лавина обнажённой плоти – pin-up всех времён и народов. Калейдоскоп пейзажей, способных сдержать любые обещания, которые наяву кому бы то ни было даёт природа. Эмблемы, картуши, подвески, гербы, канделябры, свитки, скрижали, орифламмы, короны, диадемы, пряжки, тиары, коллары, серьги, басма, литьё, чеканка, плиты, знамёна, инсигнии. Знаки о знаках знаками знаков знакам. Уф!
Слепят ниспадающие и восходящие горе потоки света, отсекающего и без того тёмные стороны всего мало-мальски земного. Оглушают домогательства цветовых галлюцинаций, наброшенных на бездну цветовых же распрей. Акме пересечения зрячих сил колдует над просветом узнавания в чаще намёков и тайн. Мешанина порабощённых страстью тел и предметов как угроза всему, что имеет форму, вопиёт к Тате, растерявшейся поначалу (направо пойдёшь – Денон, налево – Ришелье, прямо – Сюлли) в непроходимой лепоте Лувра. Той самой, что невольно оказалось, будто она только и способна сказать больше того что знает, дать больше того что имеет, а ещё – вырвать это больше из сетей осточертевшего бытия.
Из гобеленовых застенков галереи Квадратного двора Тата сперва окунулась в светлые тона залов классической школы, потом в багрово-винные – романтиков, затем реалистов, распятых на фоне цвета морской волны стен. Поплутавши среди вечно возрождающихся «итальянцев» и миновав под пристальным – бррр – взглядом крылатого Гения из Боскореале (с чашей пурпурного сока и выражением лица, переписанным с героя Хитрука в «Истории одного преступления»), глиптотеку античных «замри-отомри» ампутантов на исходе шестого часа, наконец, увидела БАСТЕТ.
Солнечное Око и Зрак Луны, идеал красоты (в день посвящённых ей мистерий выпивалось пива больше, чем за год во всём Египте); старшая сестра Сфинкса, помнящая всё, что тот давно позабыл; изображения её мыслились как тела, в которых это божество воплощается (а стало быть «Кошкин дом» Маршака в чистом виде лишь парафраз древних фелинологических эпифаний); владычица полноты времени настолько, чтобы знать блаженных и проклятых, отвратить конец мира и нарушение его связности, исполненная чувства и духа, который предсказывает будущее, даёт оракула, опьяняет, внушает сны, насылает и излечивает болезни, отворяет двери неба на землю, чтобы наполнить её блеском воплощения Ра, из чьих очей вышли люди и ожило дыхание в их носах; зелёноглазая КОШКА и БОГИНЯ по совместительству восседала на незримом престоле. Жемчужное колье с пекторальным медальоном в виде скарабея являло торжество неприступного величия и гармонии.
– Бася, Пиня, Пиля, – позвала её по-кошачьи Тата.
IV-T
Париж, который впервые, прекрасен по сути. Тот, середины девяностых, по крайней мере для Таты был самым (!) – из них.
По ночам перепадали случайные и ещё лёгкие на подъём дожди. Ближе к рассвету, не дальше, со стороны Ла-Вилетт наползал редкий, как удача, туман. Деньским же днём стояла полновесная до краёв теплынь.
Отары туристов под окрики чичероне паслись на солнышке от Монмартра до Монпарнаса, брели Елисейскими полями к Марсову и обратно, затевали хороводы вокруг Нотр-Дам, растекались в переулках Сен-Луи и Рив Гош, всё больше обретая опору хватательно-жвачного инстинкта пасомых.
Очарованная простотой городских очертаний, Тата, уже на третий день (сначала вниз через Сен-Лазар краешком Больших Бульваров к Опера Гарнье, потом авеню-тёзкой, оставляя пест-мутовку Вандома справа – к Сент-Оноре и Риволи, далее – везде: Тюильри, Лувр, Отель де Виль etc.) бродила одна.
Идти оказалось можно и потеряв голову, как Святой Дени, запечатлённый на портале Богоматери после декапитации. Но не каждому, подобно первому епископу Парижа, доводилось нести её, как кивер, в собственных руках.
Ещё поразил вяз-старожил на перекрёстке у Святых Гервасия и Протасия. Тот самый, под которым полтыщи лет назад горожане отдавали в «генетически» обязательном порядке долги. Немудрено, ибо галльские предки настолько верили в жизнь за её чертой, что охотно давали в долг, предполагая взаиморасчёты в следующей. Мы же, взгрустнулось Тате, нынешние, – люди, в которых играют деньги, – оказались способны за них убивать друг друга. А здешнюю (Париж исповедует свои культы остроумия) поговорку – «Ждите под вязом» – не отличить теперь от доморощенной, из страны вечно догоняющего развития, – «После дождичка в четверг». Так-то.
Ещё – хипстероподобные клошары с домашними волкособами-шакалайками и обязательным штандартом: «Мы хотим есть!». Не меньше – маврошейхи со свиными детекторами на основе иммунохроматографических анализаторов; стритдэнсеры, жиголо, уличные пролы, жонглёры, афроевропейцы, мулаты, креолы, меланжены, гураны, метисы, самбо; колдуны всех мастей, по большей части в ожидании пособия на духовную нищету и скудоумие, а также – конца света в одном отдельно взятом квартале.
В музее д'Орсе ошеломил «Танец» работы Карпо. Обнажённые фигуры, данные в вакхическом, что Гептахор Зелинского, исступлении, магически тянули её в свой круг с вызовом спутанности форм, их нагромождением, гротескностью, неожиданным сцеплением и вихревым потоком. После Египта, Вавилона, Персии, Греции, Китая, Индии, Рима, после двух тысяч лет христианства трактовка тел, далёкая от классического идеала и настолько натуральная (в своё время радетели швырнули бутылку чернил), что всё окружающее вдруг показалось ей застывшим, а все шумы – аплодисментами солнцевороту танцующих.
Не чуя под собой ног, здешней подземки она побаивалась, Тата двинулась в обратный к Монмартру путь.
На город опускался вечер Святого Варфоломея.
V-T
Истина вездесуща, но её, словно колокола, больше слышат, чем видят.
Ночью Тату разбудил сперва показавшийся далёким трезвон со стороны невидимого аббатства. В темноте звук шёл по восходящей, будто его один за другим поддевали монастыри и церкви окрест. Прикрыв глаза, она, словно губка, впитывала нарастающие переливы. Затем оделась и, сначала пошатываясь, но всё более уверенно, ринулась в направлении внезапно потревоженного города.
Снаружи доносилось хлопанье дверей, скрип колёс и, откуда ни возьмись, конский топот. Поверх общего шума стелился глухой ропот неразборчивых фраз и восклицаний.
Её окликнули. Она ответила и сразу поняла, что спит, что едва ли не забытый мгновением раньше сон продолжает продолжаться. Замёрзшие до поры, как у Рабле, слова чужого языка вдруг растаяли. Вместе с тем ей стало жутковато, но чей-то голос, будто из далёкой пионерской страшилки, произнёс: «Если тебя одолевает страх, значит, ты движешься в праведном направлении».
На звон спешили люди в белых нарукавных повязках, по всему, знающие колокола по именам и прозвищам, кои те носили.
Простолюдины и монахи с криками «Осанна!» сбивались в босоногие процессии.
Спешили кавалеры, придворные и коннетабли.
Поспешали члены Ордена Страстей Господних, стражники и солдаты.
Поторапливали клирики, прелаты и даже епископы в сопровождении музыкантов, играющих на рожках и трубах.
Поспевали карлики и карлицы, душевнобольные и уродцы в ошейниках.
Торопились все, дабы приветствовать победу Варфоломеевой ночи хвалебными гимнами.
У королевского дворца и на площади Сен-Жермена Оссерского – приходской церкви династии Валуа – затевали костры. Здесь же возжигали, всё больше распаляясь, факелы.
Ничьи глаза при этом не оставались сухими.
Тата поняла, что колокола обозначали боем каждый сделанный шаг. Поняла также, что следы её ног точно совпадают с уже оставленными ею прежде следами.
Она говорила себе: «Повернув сюда, войдя в эти ворота, я увижу то-то либо того-то».
И впрямь всё получалось, как она представляла: перед ней возникали вполне реальные и канатный плясун по имени Аллар, и женоподобные в широких брыжжах миньоны, они же фавориты Генриха III, Можирон и Келюс, и запыхавшийся свитский – герцог Жуайёз, и даже апостольский протонатарий – инспектор Святого отдела расследования еретических злодеяний монсеньор Венсан де Шаплен.
Наконец на углу Святых Отцов и набережной Театцинцев её увлёк в сторону меценат и алхимик Николя Фламель.
– Вы осмеливаетесь разгуливать среди кровавой бойни, не имея стёкол, через которые жизнь казалась бы прекрасной. Впрочем, любая война – всего лишь свара беззубых из-за очередной зубочистки. Лютер знал об этом, но – литерой веры лют – опротестовал её ценой жизни пол-Европы. Попробуйте, дорогая, как пифия, жить в обратном направлении. У вас получится. И возвращайтесь к нам лет через пятнадцать. Думаю, как раз поспеют крестоносные погромы news в преддверье чумы. Будет весело, – скороговоркой бормотал он, усмехаясь и указывая лукавым пальцем на штришки гари на её чулках. – Уже и секира при корне дерев лежит – не усмирить лампадным маслом!
Окончательно проснувшись, она увидела, как сквозь пелену тумана за окном проступают самаркандские, но не голубые, а сахарно-белые купола Сакре Кёр.
VI-П
Ну, сколько можно одолеть огурцов, пусть и ядрёной, сработанной в радость с азартом наперегонки и положенным в этом деле грифом рецептурной секретности, да ещё своеручной, в обход закадычных конкурентов, засолки?
На сезон выходило, прикидывал Павел, что много.
По заведённой «семьямидружной» традиции он сам ездил выбирать «матерьал» на заветный июльский рынок. Алхимиком колдовал тузлук, коренья и травы. Ладил букет из вишнёвых и смородиновых с ломкими зонтиками укропа листьев. Резал перцы и хрен. Настраивал лук и чеснок. Обдавал пряности кипятком. Сцеживал и пытал композит на вкус. Добавлял, доливал, подсыпал, отмерял, выверял просветом, домогаясь взаимности одному ему известного результата. Сам же перебирал изумрудно-зелёные, без подпалин, в меру пузырчатые плоды-заготовки и замачивал их. Сам выпаривал, снаряжал и крутил трёхлитровые банки. До полусотни «на зиму».
Зато потом, в разгар дружеских посиделок, среди жениных разносолов Павлов «цимес» шёл на ура.
Вот и сегодня весело накрывали стол в предвкушении «не на жизнь» (ох уж эти Ивановы) первых в году огуречно-рассольных ристаний.
Притом, к слову, Павел не был ни охотником застолий, ни просвещённым гедонистом, ни тем паче досужим ханжой. Он был крепким (как тогда говорили) товарищем, а ещё – классным «следаком» и даже начальником одного из следственных же городских подразделений.
А ещё штучным в своём роде филотаймистом – собирателем «вечных» календарей, что распознают день недели любого дня любого года в прошлом и будущем. И что куда древнее и ближе современных – годовых. Были среди них: и с пояском, что смещался вдоль расчётных чисел Пасхалий с другими от начала Триоди «переходящими», и с вращающимся диском, и с мудрёными для непосвящённых таблицами, и со стисками граффити, царапанных на стене Киевской Софии дотатарского периода, и слаженные посредством лентикулярной, бишь линзообразной технологии. Была даже копия монетовидного календаря, фейк бронзовой «монеты» (Made in China) с квадратным отверстием посередине. По краю завидного аверса шли кругом силуэты животных – змея, петух, дракон, лошадь и прочие, отмерявшие двенадцатилетний цикл восточного численника.
Павел мог часами, недоступными, впрочем, и самым близким, основательно погружаться в беспечную бесконечность послушных ему дат и чисел.
Казалось бы, не совсем обычное для серьёзного да «служивого» человека влечение. Впрочем, являлся ли он таковым в обиходном смысле – большой не без того вопрос. Скорее, оставаясь непосредственным, но жёстким, почти сверхъестественных способностей мнемоником, о чём предпочитал молчать, он культивировал свой поверх условностей взгляд на жизнь.
Гости безнадёжно опаздывали, про то уже дважды наперебой извещали жена и дети.
– СЛОВНО СЕМЬ ЗАВЕТНЫХ СТРУУУН / ЗАТЯНУЛИ В СВОЙ ЧЕРЁЁЁД / ЭТО ПТИЦА ГАМАЮЮЮН / НАДЕЖДУ ПОДАЁЁЁТ – хрипел в магнитофоне ушедший лет пять назад любимый бард.
Павел, прихватив рабочий ежедневник, поднялся в спальню и прилёг ненадолго. Из головы не выходила мысль об иконе. И если бы только о ней.
Он всё пытался восстановить ход вчерашних, что-то расшевеливших в нём событий. Этот внезапный субботний выезд на место, да ещё в действующий – из тогдашних раритетов – храм. Древлеправославные (всерьёз ли?) обороты речи отца Николая. «Идеже умножися грех, ту преизбыточествова благодать» – «Где было много греха, там было еще больше благодати», – записал тогда по разъяснению батюшки цитату из Послания Павел.
А дело было так. 5 ноября 1986 года на Попразднество (Павел невольно облекал действие в баснословное словоновшество и завитки священниковой речи) Введения Богородицы во Храм в южном приделе Воскресенской церкви случился пожар. От сварочной искры (решётку в оконнице снаружи ладили) вспыхнула ветошь, вздымились подрамные заготовки и леса за малым иконостасом. Сквозняком через ремонтную завесу дым вынесло в главный храм, где причт готовился к Всенощной.
Покуда вызывали помощь да сами тушили-заливали, избегашись, огонь погас. А поспевшая к тому пожарная команда лишь затвердила факт возгорания, неосторожную его причину на фоне отсутствия ущерба и ложного вызова.
Когда суматоха ближе к заутрене улеглась, вдруг оказалось, что в нетронутом огнём нижнем ряду иконостаса слева от Царских Врат безвестно отсутствует икона Богоматери – Елеуса с Взыгравшим Младенцем. А в подлатную на её месте доску наполовину вбит дюжий строительный гвоздь.
Настоятель храма отец Николай, творя умную молитву, тотчас доложил Благочинному, тот – Владыке. Далее по цепочке: от Уполномоченного по делам религий – прокурору – милицейскому и прочему руководству.
Надо заметить, что до славной даты Тысячелетия Крещения Руси оставалось чуть больше года, и Павел, ответственный в те выходные по службе, оказался на рубежной стороне чепуховых ещё недавно, теперь же означившихся едва ли не вмиг событий.
«На лицевой стороне иконы, согласно учётной рейтеркарте и фотографии к охранному паспорту за номером... от... на «вольный» список Донской Богоматери – конца XIX в. (размером 340 мм на 500 мм) – изображена Богородица, представленная в иконографическом типе «Умиление» (Елеуса). Лики и одежды фигур имеют хорошую сохранность. Изображение исполнено традиционным за одним исключением изводом: правой рукой Дева Мария поддерживает младенца Христа, касающегося своим лицом её щеки. Младенец правой рукой двуперстно благословляет и (в отступление от канонического списка Донской) одновременно тянется к лику Богоматери, а в левой, опущенной на колено и прикрытой гиматием, держит свернутый свиток. Отличительной особенностью являются обнажённые до колен ножки Богомладенца, которые поставлены на запястье левой руки Богородицы. Охряный хитон младенца Христа украшен сетью золотых линий и синим клавом. Он, как и гиматий, покрыт золотым ассистом. Свиток в руке Иисуса перевязан золотым шнурком. Спадающие складки одежд Богомладенца поддерживает левая рука Марии. Мафорий Богородицы – в вишнёвых тонах, украшен золотой каймой с бахромой и тремя золотыми звёздами, символом её приснодевства до, во время и после рождения Спасителя. На голове Марии синий чепец», – дополнял не без помощи батюшки описательную часть сгинувшей иконы в протоколе осмотра Павел.
– Может ПРИСНОДЕВСТВО ДО... и... как там – ПОСЛЕ – опустить?
– Пишите, Павел Игоревич, – настоял о. Николай.
– А что, примет особых у иконы нет?
– Как же, со времён дарения нововечного – скол на лузге в углу справа идёт книзу. На ощупь сыщу.
В храме стоял запах гари, подслащённой ладаном и смирной. Из-под свода тянуло погорелой сыростью. Дьякон с приходским старостой томились у алтаря в ожидании опросной очереди. Хлопотали с уборкой трое рабочих давешней пожароопасной бригады.
– Заботам по окормлению паствы верой и надеждой на исправление с ревностию не по разуму все силы и способности отдаём, – гремел отшедший к алтарю настоятель. – Горце от сих, кто не знает ХРИСТА. Неужели не страшно, ЧТО БУДЕТ?! Ведь перед КАЖДЫМ открытая могила!
К Павлу неожиданно сбоку-сзади подошёл и захрипел на ухо: «Субботствуют скрытно... и одежды носят абы видеть межножие... ни во общение... ни к молитве, – оказавшийся здоровенным чумазый с пожара и также внезапно отбежавший почему-то на цыпочках детина.
– А эт-то, Фёдяй. Фёдор Чайка из церковной прислуги, – ответствовал батюшка изумлённому взгляду Павла, – нездоров он. Всё взлететь хочет. Но человек добрый, из детдомовских. Поелику – Божий.
Здесь же к исходу затяжного дня провели сверку нехитрых о ту пору «единиц хранения культурных ценностей» и церковного скарба. Кресты, иконы (опричь «Донской»), складни, кадила, ладаницы заодно с напрестольными предметами в алтаре, сосудами для причастия, подсвечниками и другим разным оказались в наличии. «Обезличенный оброн драгоценных камней, жемчуга и деталей из драгоценных металлов» – выявлен не был.
По всему выходила «кража имущества из нежилого (!!!) помещения», как это и было прописано в УК РСФСР.
– Да, не перевелись ещё «клюквенники», – блеснул знанием воровских профессий Павел. – Будем искать. Но при чём здесь гвоздь?
Ответ настоятеля тогда смутил и встревожил его.
– А ГВОЗДЁМ ОН (кто-кто?) ПРИНОШЕНИЕМ БЕСУ ЗДЕСЬ ДУШУ СВОЮ ПРИБИЛ И БРОСИЛ!
VI-П
Павел захлопнул ежедневник. Хотелось курить. Вспомнил, что за сигаретами – кончились – придётся сгонять в киоск.
– И ладно, – решился, отряхивая щёткой с брюк штришки гари, – заодно подышу.
За порогом хлёсткий ветер бросился ему в лицо. Крап утреннего дождя, оказалось, сменился убористым в колючую манку снегом, а негаданный мороз спехом выстеклил дворовые лужи. На открытой терраске поблескивал, обживая свою первую изморось, посаженный женой самшитовый куст. Неприютное небо гнало вороньё и, цепляя антенны, неслось дальше.
Во дворе под вязом у самых его корней на вздыбе мостилась и ёжилась кошка.
– Бася, – позвал её Павел. Но та лишь зашипела и метнулась в сторону подвального оконца.
«Чёрт-те что!» – подумал он и прямиком через арку вышел к остановке трамвая.
ДОМ КАЧНУЛО, КАК ПАРОМ,
ПО ПРИМЕТАМ – ВЫЛИТ.
МНЕ ПОД АРКУ И ДВОРОМ
ПРОХОДНЫМ НАВЫЛЕТ.
Зачем-то вспомнились мельком прочитанные строчки. Внезапно осенило, что речь в них идёт именно об этой облупившейся до поры арке, через которую он только что ОБРАТНЫМ ПОРЯДКОМ и вышел. Павел недоверчиво прислушивался к своей внутренней невесть отчего подступающей неразберихе.
Тут же подошел трамвай – «Четвёрка». Из него, зажав под мышкой плоский прямоугольник, завёрнутый в обливной вишнёвого цвета дерматин, вышел вчерашний Фёдор, но не чумазый, а на редкость ухоженный, и припустил на тех же цыпочках и впрямь готовый взлететь. Павел двинулся следом, прикидывая на глаз дерматиновые габариты. Всё сходилось.
Церковный приживала ловко обходил ледовые (откуда ни возьмись) надолбы и закладывал крутые виражи на поворотах. Павел же едва не поскользнулся дважды, но пока поспевал. Наконец они оказались у выходящего углом на В-ский проспект дома с музыкальной в первом этаже школой. Служка нырнул в подворотню и затем – в первый же по ходу подъезд.
– Второй... Третий... – складывая по шагам марш-пролёты, отсчитывал этажи Павел. Через минуту после хлопка он стоял перед выбранной из двух наугад дверью.
– Входите. Не заперто, – ответили на звонок сразу.
В тёмной прихожей пахло свежесваренным борщом, а снизу доносились звуки неумелой по-детски скрипки.
– За календарями? – хозяин включил свет и принялся, между прочим, разворачивать пресловутый дерматин. – Не удивляйтесь. У нас внизу музыкальная школа. Смех и грех, как начинают играть, так борщом из всех щелей тянет. Так чем громче, тем запах острее.
– Вы не узнаёте меня, Фёдор? – растерялся Павел. – Чайка? Я... ещё вчера...
– Простите, я Николай. А Фёдор Чайка мой, как бы точнее... Короче, со слов матери, мой отец. Но ведь он помер лет двадцать, нет – двадцать пять уже... Да я и не видел его. Одна контрактура мышц, не хожу, а летаю, в наследство досталась. Вам это Игорь… того?.. Ну Игорёк, погоди... Вот ваши экземпляры. Раз, два, три... – настенные перекидные календари на 2011 (!?!) год ловко легли на диковинный, расписанный иероглифами Нижнего Египта столик.
– А-ВЕДЬ-Я-ЗНАЛ-ВА-ШЕ-ГО-Оlaquo;Раздел имущества Т-ЦА, – раздельными слогами проговорил Павел, враз ощутивший студёную, как полярная ночь, тоску.
И тут его разбудил телефон. Ещё хмурясь невнятному сну, он взял трубку, из которой уже наяву неслось:
– Павел Игоревич, отец Николай тревожит по делу. Благостыня! Федька-то наш, ну Чайка, помните, икону принёс, шалый. Говорит под полом в пристройке нашёл. Вот уж я ё до испода проглядел да прощупал. НАША! Зане и скол на месте.
– А гвоздь?! – отчего-то вздрогнув, чуть не закричал Павел.
– Что – гвоздь. Уже и секира при корне дерев лежит – не усмирить лампадным маслом. ОТ ЛУКАВОГО ТОТ ГВОЗДЬ!
VIII
Шентьюр – Еленов Гребень.
Белым-бело. По глаза нахлобучив крыши, бредёт зима. Горы увязли.
Ночью по снегу тихо пришли олени. Любопытные в окна смотрят даром, ЧТО сплю. Ягель снов моих жуют, не отрываясь.
Проснулся. В луне стоят. Не уходят. Продолжения ждут на самом интересном.
Попытался уснуть. Да ночь разбужена, не пускает обратно.
Вспомнилось: русификация финнов – финизация саамов – саамизация оленей – оленизация ягеля – ягелизация снов. Круговорот (б)еды (?) в природе.
И хотя дело было в Штайерских Альпах. Но олени-то северные, из завезённых. В самый раз. И застрешье в сосульках.
Каждый день по ночам списывать остаётся на чудо. «Жизнь пошла на чудодни», – вывожу про себя. Но потом забываю запомнить.
Если вдуматься в снегопад, всякий писака достоин запасного варианта легенды недопонимания. Хотя бы в силу силлабо-технических причин. Либо когда горные перевалы того же Парнаса закрываются до весны. И тут уж действительно не до понимания ВСЕМ. А само письмо идёт со скрипом, как вагон трамвайной пары на повороте. И пишется отрывками беглыми. Каждый – рывок. Знать бы куда, откуда, чтобы не врать по Брехту.
А ещё – предсказать сновидение, в отличие от пересказа, дело нехитрое. В пересчёте ж на мысль, что СОН на всех (живущих ли – нет), без начала и конца один, энигма зарыта в ясном отмышлении его от прочей яви и состыковке пазлов, рассыпанных по хроническому недосыпу.
Но, прежде соние – сновидцев тренинг этот мир забывать и не обделаться с перепугу во всём НОВОМ.
И Будд (фант Азии – Европы ропот) не обрушать бамианских.
Вот и месяц о том ловкой литерой ночь насвистывает. Загубного добра достоин.
Заименовать бы всё на свете и жить пристально, не оглядываясь. Как в новогоднюю ночь под мелодии и ритмы неизбежной эстрады.
P. S.
У самолёта страх высоты, летит далеко неслышно.
У подлодки свой страх – молчит себе в перископ.
На словах человек храбрец, только смерти зачем-то боится.
На краю, от ЖИЗНИ – жизни требует. А нужна тишина слепоглухонемой настройки. И язык другой.
В самом начале «дветысячидесятых», бишь через пятнадцать и двадцать пять лет сообразно кругу «усыплённых» до поры событий день в день у К. умерла жена Т. «...неизлечимо... во цвете...», у Л. – муж.
В глазах неизбежная памятью тоска.
Зачем понадобилось – прежде разгадки – понять не могут.
Плыть дальше – вёсел не хватит. А на «так жить» – тьмы времени тот же страх.
От автора
Любая память обращена к скрытому в ней самой феномену забвения. СУЩИЙ не обнаруживает себя в мире, который мы считаем своим либо всё ещё пытаемся открыть. Мир создан таким образом, чтобы никто ничего не понимал до конца. Все мы загадываем желания, а Он разгадывает как одно единое целое. Также и исполняет как одно. А потому – непонятное для каждого в отдельности.
НО! Стоит лишь потянуть за ниточку и расправить ткань МИРАЖИЗНИ, чтобы она начала кружиться и распутываться, превращаясь из бесконечной линии, ведущей из прошлого в будущее, в замкнутое кольцо, каждая часть которого доступна для посещения.
И не спрашивайте, какое отношение автор имеет к своим героям. Неужели не ясно – он-то и есть их сон.
