“Монастырь лежал в лесу, у соснового бора, на берегу озера, — на болотах, на торфяниках, в ольшаниках, в лесах — под немудрым поокским небом. Монастырь был белостенным. По осеням, когда умирали киноварью осины, а воздух, как стекло, — цвели кругом на бугорках татарские серьги. Неподалеку, в семи верстах, шел Астраханский тракт — старая окаянная путина, по которой столетьем колодничали. И есть легенда о возникновении монастыря. Монастырь возник при царе Алексее Тишайшем. Смута тогда отходила, и засел здесь на острове среди озера разбойник атаман — Бюрлюк, вора Тушинского военачальник, грабил, с Божьей помощью, Астраханку: знал дороги, тропинки лесные, вешками да нарезями путины метил, — заманит, засвищет. И на Владимирском тракте однажды, кроме купцов, изловил Бюрлюк двух афонских монахов с афонской иконой. Монахов этих убили, перед смертью монахи молились — не о себе, но о погибшей душе Бюрлюка, о спасении его перед Господом, — о них же скажут Богу дела их. Монахов этих убили, но икона их осталась, и вскоре потом Бюрлюк перелил пушки на колокола, в месте разбойничьем стал монастырь. Легенд таких много на Руси, где разбойник и Бог — рядом. ”
”Каков приход — таков и поп, — власть в России страшна — властвовать в России страшно. ”
Борис Пильняк “Машины и волки” 1925 г.
21 апреля 1938 года в эпидемии безумия, тотального озверения и человеческой подлости, правившей в то время в стране, на полигоне “Коммунарка” — фабрике смерти НКВД, был расстрелян выдающийся русско-советский писатель Борис Андреевич Пильняк. Когда видишь цифры репрессий, то это ужасает, а когда представляешь отдельного интеллигентного, красивого, измученного пытками человека сорока трех лет отроду, стоящего у вырытой могилы и ждущего выстрела в затылок, то это просто невыносимо тяжело и страшно.
Одна из центральных тем его произведений — губительное столкновение цивилизаций, но не только между Европой и Азией, но и в собственной народной российской глубинке, полное непонимание, антагонизм и ненависть между разными культурными слоями.
Неграмотное крестьянство, городское мещанство и образованные классы жили в разных измерениях и имели совершенно разную ментальность, культуру и жизненные ценности, что и вызвало те катастрофические последствия, которые произошли во времена великой смуты и длились десятилетия потом.
Власть в стране фактически захватило полуобразованное малокультурное городское и поселковое мещанство, лишенное понятия чести, совести и жалости к ближнему; именно оно и составило костяк управленческой бюрократии, ставшее приводом невиданных по масштабу и жестокости репрессий, приведших к фактическому уничтожению образованного слоя и крестьянства, разорив и уничтожив новую, поднимающуюся и быстро развивающуюся Россию начала двадцатого века, победившую голод.
Попутно были сметены и уничтожены зачинщики самой смуты, пламенные революционеры и прекраснодушная интеллигенция, идеализирующая простой народ и наделяющая его такими качествами, которых не было и в помине.
Пильняк кожей чувствовал, как из народных глубин поднимается дикая азиатская жестокость и беспощадность, как она становится сутью времени и государства, и наступает время волков, которые собираются в стаи, перегрызая друг другу глотки, безжалостно уничтожая себе подобных и слабых (ученые назовут это красивым термином «дегуманизация населения»), но позже эти волки превратятся в трусливых собак, подвластных окрику и желаниям Хозяина. И надо всем этим сумеречная луна, освещающая холодным светом мертвую равнину и разбросанную на ней кости.
Стиль и язык
“О р н а м е н т а л ь н а я П р о з а — форма организации прозаического текста по законам поэтического: сюжет как бы уходит на второй план, на первом плане — метафоры, образы, ассоциации, лейтмотивы, и весь этот фейерверк скреплён ритмом.”
Сангъе
Большинство своих произведений (особенно в 20-е годы) Пильняк писал в стиле «Орнаментальной прозы», яркими представителями которой были Андрей Белый и Евгений Замятин. Сам Пильняк писал, что вышел из А. Белого и И. Бунина.
Манера письма Пильняка очень своеобразна: “модерновая”, можно сказать импрессионистская. В большинстве его романов (которые, в общепринятом смысле, трудно назвать «романами») и повестей отсутствует четкий сюжет. Он пишет широкими и насыщенно-яркими мазками (благодаря очень густому концентрированному языку), чтобы создать общее впечатление, общую картину. Его прозе благодаря текстовым повторам также присуща внутренняя музыкальная структура, сложные синтаксические предложения, где-то напоминающие поэзию скандинавских скальдов.
Он как бы распиливает текст на отдельные стихотворения в прозе и отсюда, на мой взгляд, его псевдоним «Пильняк», который он взял во время отдыха на Украине, возле места лесных разработок (настоящие его имя, отчество и фамилия Борис Андреевич Вoгау).
Эти отдельные стихотворения в прозе и являются жемчужинами его произведений.
Пильняку не очень удаются любовные сцены, здесь он сильно не дотягивает до Бунина (до которого дотянуться практически невозможно). Характеры его героев очень условны. Но он силен в описаниях природы, описаниях цельности и неразрывности настоящей жизни с историей. Философские размышления его всегда интересны и не поверхностны. Иногда Пильняк пишет в стиле документальной журналистики (вставляя в текст цифры статистики), иногда его произведения — это эссе умного, наблюдательного, широко образованного и глубокого человека.
Он с легкостью вставляет куски старых произведений в новые, поэтому человеку, воспитанному на классическом стиле, читать его очень и очень тяжело.
Да и писать о его творчестве чрезвычайно сложно: оно крайне разнообразно, далеко не всегда равнозначно и часто неровно в художественном смысле.
Несмотря на это, он был самым издаваемым писателем до середины тридцатых годов.
В своих произведениях Пильняк любил использовать вышедшие из употребления названия и слова из словаря В. Даля. Например, «пучин» (воспаление) или «Заволочьe» (за волоком… древнерусское название крайнего севера). Иногда Пильняк играет словами, например, ассоциируя московский Китай Город (имя происшедшее от старинного названия укреплений), с Китайской империей, чтобы подчеркнуть азиатчину русской революции:
“А ночью из каменных закоулков и с подворий исчезали котелки, приходили безлюдье и безмолвье, рыскали собаки, и мертво горели фонари среди камней, и лишь из Зарядья и в Зарядье шли люди, редкие, как собаки, и в картузах. И тогда в этой пустыне из подворий и подворотен выползал тот: Китай без котелка, Небесная Империя, что лежит где-то за степями на востоке, за Великой Каменной Стеной, и смотрит на мир раскосыми глазами, похожими на пуговицы русских солдатских шинелей. — Это один Китай-Город.”
Борис Пильняк “Голый год” 1922 г.
Вот что писал о Пильняке Лев Троцкий:
«Пильняк бессюжетен именно из боязни эпизодичности. Собственно у него есть наметка даже двух, трех и более сюжетов, которые вкривь и вкось продергиваются сквозь ткань повествования: но только наметка, и притом без того центрального, осевого значения, которое вообще принадлежит сюжету. Пильняк хочет показать нынешнюю жизнь в ея связи и движении, захватывает и так, и этак, делая в разных местах поперечные и продольные разрезы, потому что она везде не та, что была. Сюжеты, вернее сюжетные возможности, которые у него пересекаются, суть только наудачу взятые образцы жизни, ныне заметим, несравненно более сюжетной, чем когда-либо. Но осью служат Пильняку не эти эпизодические, иногда анекдотические сюжеты… А что же? Здесь камень преткновения. Невидимой осью (земная ось тоже невидима) должна бы служить сама революция, вокруг которой и вертится в конец развороченный и хаотически перестраивающийся быт».
Л. Троцкий «Литература и Революция«.
Характерный пример стиля Пильняка повесть «Заволочье» 1925 года, которая вполне могла бы стать основой для современного фильма ужасов. Действие происходит в двух практически сюжетно не связанных мирах (географических пластах), где Пильняк побывал в своих многочисленных путешествиях: в цивилизованном, размеренном и скучноватом Лондоне, в котором живет любимая женщина главного героя повести профессора Кремнева:
“Туман двигался вместе с толпой, туман останавливался в закоулках, где у церквей на тротуарах калеки рисовали корабли, горы, ледники, чтобы им кинули пенни на хлеб. И через четверть часа Сити опустел, потому что толпа — или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, — или вползла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жучками ройсов и фордов юркнула в переулки туманов. Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века.”
Борис Пильняк «Заволочье», 1925 г.
И, как контраст, на острове возле Шпицбергена, где погибает экспедиция Кремнева, где идет отчаянная борьба за жизнь, где люди сбрасывают кожу цивилизации, где идет жестокое соперничество за единственную женщину — мужеподобную лаборантку. И в результате интеллигентный профессор Кремнев, отринув человеческое, чтобы спасти экспедицию, вынужден застрелить любовников во время свидания.
“Там брызжут фонтанами среди льдов киты, ходят мирные стада тюленей, бродят по льдам белые медведи, бродят песцы, — и человечество бросает людей, чтобы бить их. — Там свои законы: и первый закон — страшной борьбы со стихиями, ибо стихии там к тому, чтоб убивать человека. И там человек человеку — должен быть братом, чтобы не погибнуть: но и там человек человеку бывает волком, — там на Шпицбергене нет никакой государственности, ни одного полисмена, ни одного судьи, — но у каждого там есть винтовка и там есть быт пустынь.”
“Там не нужно денег, потому что нечего купить, — там люди едят и пьют то, что скоплено, привезено с человеческой земли; там не дают алкоголя. Там нет женщин, — там ничто не родится, и люди приезжают туда, чтобы почти наверняка захворать цингой.”
“— Женщина! Все экспедиции, где есть женщина, — гибнут, — говорил Могучий, — гибнут потому, что здесь, где все обнажено, когда каждый час надо ждать смерти, — никто не смеет стоять мне на дороге, и мужчины убивают друг друга за женщину, — мужчины дерутся за женщину, как звери, и они правы. “
Борис Пильняк «Заволочье», 1925 г.
Есть в этих строках что-то и от Джека Лондона.
И, вот пример, поэтически— философских размышлений:
“Но чаще другом остается книга, мысль уходит в книгу, и пространства мира, куда заносят эти книги, особенно подчеркнутые этим, что никуда, никуда не уйдешь, ибо — вот на сотни миль кругом — горы во льдах и неподвижные льды, — там новые сотни миль ползущих, ломающихся льдов, корка морей в туманах и холодах, и ночи, — а там тысячи миль морских пространств… — и только там настоящая, естественная человеческая жизнь, — и книги, все, что собраны Бергрингом, — книги о звездах, о законах химии и математики, о горном деле — молчат об этой естественной жизни: мысль Бергринга велит познать законы мира, где человек — случайность и никак не цель”.
Борис Пильняк «Заволочье», 1925 г.
Как мне кажется, именно с помощью таких ярких стихотворений в прозе, которыми так насыщены его романы, повести и рассказы правильно будет рассказать о самом Борисе Пильняке, его взглядах, судьбе и эволюции творчества.
Происхождение и семья
“В 1763 году по германским городам читался манифест Екатерины Второй, российской императрицы, в коем говорилось, что в России, на Волге, есть такие чудесные места, где произрастают лимоны, винограды и мирты, происходит миртовая жизнь, эдакий лирический лимонад из писаний великой императрицы, и что оная Фелица приглашает всех желающих немцев ехать туда на вечные времена трудиться и блаженствовать без податей, без воинской повинности на сто десять лет, на новые земли, где каждый может себе взять земли, сколько захочет. Манифест обещал бесплатный проезд до этих чудесных земель и ссуды на инвентарь и скотину. Манифест читался на площадях по немецким городам под звоны бубенцов, привлекающих толпу, как и доныне читаются приказы в волжских немецких колониях, — читался в дни после разгрома Семилетней войны,— и до Волги, барками по Тихвинской и Мариинской системам от Петербурга, дотащилось тридцать тысяч немецких неудачников, разоренных войною и голодом, в первую очередь ремесленников, до сих пор сохранивших свои профессии, сохранивших германский осьнадцатый век, меньше крестьян, называющих огороды плантациями, в еще меньшем количестве — студентов, аптекарей, солдат, офицеров, даже дворян, даже одного барона — Дэнгофа, в честь которого назван большой, ныне сарпинковый поселок. Люди тогда приехали к осени, в места, где, как полагалось по российским традициям, миртов не произрастало, но была голая степь, ковыль, пустыня и ни одного человеческого кола. По степи кочевали киргизы и калмыки, и за степью на горизонтах вставали миражи. Кроме немцев в эти места Екатериной ссылались каторжники и острожники русского происхождения. Немцы оказались в положении более жестоком, чем Семилетняя война, — и в первые же два года от тридцти тысяч немцев осталось двадцать три; офицеры ушли к Пугачеву, солдат вешала Екатерина;”
Борис Пильняк ‘Немецкая история” 1928 г.
Борис Пильняк (Вогау) родился в 1894 году в деревне Кукарино, пригороде города Можайска. Там теперь его именем названа улица. Его отцом был Андрей Иванович Вогау врач-ветеринар, происходивший из поволжских немцев-колонистов. Мать , Ольга Ивановна Савинова, родилась в семье саратовского купца. Братом матери был известный художник и преподаватель живописи в Петроградской Академии художеств Савинов Александр Иванович. Именно отдыхая у дяди на Украине, Пильняк и взял свой псевдоним.
Борис Пильняк с отцом А.И. Вогау и сыном Андреем. Коломна. Лето 1923 года
“Немцы пришли блондинами, северяне. Тип теперешнего немца примерно следующий: выше среднего рост; темные волосы, изредка яркорыжие; темный, коричневый цвет кожи; темные глаза. На голове у немца широкополая соломенная шляпа, — такие же шляпы на головах у лошадей, — в зубах у немца сохранившаяся от Германии трубка на длинном мундштуке, сплетенном из кожи.”
“Полы моют каждый день, печь обмазывают известью после каждой топки, дом снаружи обмывают каждую субботу, по субботам же моют коровники. Непонятно — люди для чистоты или чистота для людей. У каждой хозяйки на все свои туфли: все они стоят у порогов: в одних она ходит по двору, в других — в коровнике, в третьих — по кухне, в четвертых — по «воонунг-циммерам»; у порогов ловко шмыгают хозяйки из одних туфлей в другие, немки в чепчиках и в белых передниках…”
Борис Пильняк ‘Немецкая история” 1928 г.
До тридцати лет Пильняк жил в российской провинции: Можайске, Саратове, Богородске (ныне Ногинск), Коломне, окончил реальное училище в Нижнем Новгороде. Отсюда и основные его произведения, посвященные России, о событиях, быте и обывателях в провинциальной глубинке, которую он так хорошо знал. Начинал писать в 9 лет. В 15 лет опубликовал свое первое произведение. В 1924 году он окончил Московский институт народного хозяйства имени Карла Маркса ( теперь имени Г.В. Плеханова — знаменитая «Плешка» ) первое профильное высшее учебное заведение по распространению коммерческого образования в Российской Империи, основанное в 1907 году предпринимателем Алексеем Вишняковым. После окончания института Пильняк постоянно живет в Москве.
Коломна. Дом, где жил Б. Пильняк с 1918 по 1924 год. На фасаде установлена мемориальная доска.
Сам Борис Пильняк был женат трижды. Первая жена: врач коломенской больницы Мария Алексеевна Соколова. От нее у Пильняка было двое детей Андрей и Наталья. Второй женой была актриса Малого театра Ольга Сергеевна Щербиновская. Третья жена грузинская княгиня Ки́ра Гео́ргиевна Андроникашви́ли, актриса и режиссер кино. Она была сестрой знаменитой актрисы Наты Вачнадзе и теткой двух великолепных режиссеров грузинского кино Георгия и Эльдара Шенгелая. К роду Андроникашвили принадлежал и звезда советского телевидения, лермонтовед Ираклий Андронников. От третьей жены у Пильняка был сын Борис Борисович Андроникашвили. Когда арестовали Пильняка, то его жена, понимая, что скоро ее тоже арестуют, отвезла маленького сына в Грузию, где он 7 лет воспитывался у Наты Вачнадзе. Саму Киру Андроникашви́ли арестовали, и она 12 лет провела в знаменитом Акмолинском лагере жен изменников Родины (А.Л.Ж.И.Р), но выжила. Сын Пильняка, Борис Андроникашвили, стал писателем, актёром и сценаристом. Его первой женой была Людмила Гурченко, и у них была дочь (единственная дочь Гурченко), внучка Бориса Пильняка. Второй женой сына Пильняка была Нона Мордюкова, известная всему миру актриса по фильму «Комиссар». Фильм был поставлен по рассказу Василия Гроссмана «В городе Бердичеве» 1934 года. Интересно, что в том же году Борис Пильняк написал рассказ «Рождение человека», очень похожий по фабуле и идее на рассказ Гроссмана, о том, что человеческое, личное важнее любой глобальной идеи, только вместо комиссарши была беременная женщина — прокурор, уставшая от вынесения суровых приговоров. Название рассказа, на мой взгляд, более относится к самой прокурорше, а не к ее родившемуся ребенку.
Две половинки души
Лес, перелески, болота, поля, тихое небо — проселки. Небо иной раз хмуро, в сизых тучах. Лес иной раз гогочет и стонет, иными летами горит. Топят болотные топи в сестрах-лихорадках. Ползут-вьются проселки кривою нитью, без конца, без начала. Иному тоскливо идти, хочет пройти попрямее — свернет, проплутает, вернется на прежнее место!.. Две колеи, подорожники, тропка, а кругом, кроме неба, или ржи, или снег, или лес, — без конца, без начала, без края. И идут по проселку с негромкими песнями: иному те песни — тоска, как проселок.
Борис Пильняк “ Голый год” 1920 г.
“В докладе Коньков сделал ошибку, указав, что Европа и Россия — географически в разных материках.”
Борис Пильняк “ Мать сыра-земля ” 1924 г.
Пильняк любил Родину созерцательной русской половиной души. Любил ее природу, смены времен года, небогатый быт и неспешность провинциальной жизни, неразрывно переходящий из века в век, ее просторы и дыхание Азии.
“Первый снег, тот снег, что выводит землю из осени в зиму, всегда падает ночами, чтобы положить рубежи между осенней слякотью, туманом, изморосью, палыми листами и уличным сором, что были вчера, — и между белым бодрым днем зимы, когда исчезли все трески и шумы и когда в тишине надо подтянуться человеку, подумать внутрь и никуда не спешить.”
Борис Пильняк “ Повесть непогашенной луны ” 1926 г.
Все творчество Пильняка базировалось на преклонении перед русской литературой:
“А из тех книг, что присылали мужу, она узнала, что Пушкин начинается как раз за программою гимназии и что Пушкин вовсе не умер, как мамонт, но живет, жив и будет жить: от мужа и из книг она узнала, что величайшие в мире литература и раздумье — русские.”
Борис Пильняк “Рассказ о том, как создаются рассказы” 1926 г.
Кроме того, он был широко образован, прекрасно знал русскую историю, чувствовал постоянное ее присутствие рядом, в повседневной жизни недаром, он в целом ряде произведений упоминает Маринкину башню (башню коломенского Кремля), где была заточена и возможно окончила жизнь Марина Мнишек, жена первого и второго Лжедмирия, символов русской смуты и русской жизни. Или ,например, он пишет о временах Петра Первого:
“Гвардии обер-офицер Зотов собирал и собирался записать в журнал свой материал об основании Санкт-Петербурга, парадиза Петра, — этого страшного города на гиблых болотах с гиблыми туманами и гнилыми лихорадками. Во имя случайно начатой (как и все, что делал Петр) войны со шведами, случайно заброшенный под Ниеншанц, Петр случайно заложил — на болоте невской дельты, на острове Енисари, — Петропавловскую фортецию, совершенно не думая о парадизе. Это было в семьсот третьем году, — и только через десять лет стал строиться — Санкт-Питер-Бурх, — строился так же дико, стремительно, жестоко, как и все, что делал Петр. “
Борис Пильняк “ Его величество Kneeb Piter Komandor ” 1919 г.
Но была в нем и другая, немецкая сторона души, и та немецкая трезвая беспощадность с которой он оценивал происходящее и смотрел на окружающий его мир без розовых очков. Он с легкостью вставлял в свои произведения статистические данные, мешая лирические отступления с цифрами. Так, например, один из героев его романа «Машины и волки» статистик Иван Александрович Непомнящий.
Вот что пишет он своему другу в 1921 году:
«Я злюсь очень редко и всегда болезненно тяжело. — Вечером дома жена сказала, что в поле у нас выкопали картошку — идет ужаснейший свистопляс. По весне надо было караулить семена, ибо днем сажали картошку, а ночами приходили негодяи и голодные и выкапывали ее. Теперь едва-едва поспевает картошка — и идет сплошной грабеж, такой, что к осени едва ли что останется. Трагедия в том, что некого послать караулить: все воруют. Сплошное, круговое воровство: каждый друг у друга. Но ведь картошка еще не поспела, и к осени на каждом кусте будет в 10 раз больше, чем теперь. Крестьяне стонут, собирают сходы, посылают сторожей — и сторожа проворовываются. Посылают новых сторожей, и новые сторожа — в отместку — воруют у прежних. А жулье, которое взяло себе в профессию копать ночами картошку (есть и такие профессии!), ходит с винтовками. — Я происхожу из немецкой семьи, — я так воспитан, что меня до тошноты возмущает воровство <…>
Большей бессмыслицы, глупости, воровства, хамства, чем теперь в деревне, я не знал и не знаю».
А в рассказе Иван-да-Марья:
“Но ведь сказано классиком, что в России вещь, кроме прямого своего назначения, имеет второе: — быть украденной“
И еще он видел дикость деревенской жизни. Мужики жили пятнадцатым веком. И ощущения, что они живут в Российской Империи, у них не было. Как будто в России жил народ другой национальности, презираемый городскими обывателями, умилявший интеллигенцию, совершенно его не знавшей и не понимавшей, и в то же время кормивший громадную империю.
“— …больше ничего не знали, — родились, рождали, жили и умирали. Мужики били друг друга, баб, детей и скотину, — бабы били друг друга, детей, скотину — и мужиков, когда те напивались водки, таскали их тогда за бороды по сеням. Парни глушили девок, — «мимо гороха да мимо девки так не пройдешь»; девки защекотывали до смерти парней и клали им снег в штаны. Мужики платили подати, изредка мужиков и парней ловили, сдавали в солдаты, тогда они шли воевать, фельдфебеля бились над ними:
— Да што ты — русский, што ли? –
— Нет, мы зарайскии…
и фельдфебеля никаких «исторических предпосылок» дать не могли мужикам — исторической российской предпосылке.”
Борис Пильняк “Машины и волки” 1925 г.
Вот эти «предпосылки» и привели Россию к той великой трагедии двадцатого века, плоды которой она пожинает и по сей день.
Смута
“Мели ветры белыми метелями, застилались поля белыми порошами, сугробами, задымили сизыми дымами избы. Уже давно отошла та весна, когда с молебном, с семьями на телегах, на три дня ездили мужики громить барские усадьбы, — той весной отполыхали помещичьи гнезда красными петухами, дотла, навсегда. Потом исчезли керосин, спички, чай, сахар, соль, товары, городская обужа-одежа, — в предсмертной судороге задергались поезда; замирая в предсмертной агонии, заплясали пестрые деньги, — на станцию проселок порос подорожником. “
Борис Пильняк “ Голый год“ 1920 г.
Вместе с великой разрухой, пришедшей в Россию в дни великих войн и революций, побежали, расплодились по России забытые было волки. Лет пятьдесят, как забыли было в Поречьи о волках, в революцию они вновь зарыскали по лесам.
Борис Пильняк “ Числа и сроки“ 1921 г.
Можно много говорить о политических и экономических причинах революции, но одна из причин заключается в человеческой злобе и зависти, которая копится годами в головах и вырывается наружу диким озверением, и предугадать время этого волчьего взрыва очень трудно, как трудно прогнозировать землятресения. Революцию Пильняк воспринимал как пугачевшину или разинщину. Одного из его героев зовут Емельян Емельянович Разин. В отличие от многих тогдашних авторов, живших в крупных городах, он жил в провинции, в Коломне, и мог наблюдать весь ужас этой смуты изнутри народной глубинки, видеть этот хаос в быту и в головах, наблюдать тотальный голод ,человеческое озверение и людоедство.
“были по лесам и по дорогам стеньки-разина-разбойничьи свисты, посвисты, насечки, замети, приметы, разгул и удаль по лесам и по разбою, — «бей коммунистов, — мы за большаков! бей революцию, — мы — за революху, ух!..»
Россия вышла на шпалы, в великом переселении правд, вер и поверий, — вся Россия — серая, как солдатская шинель, — вся Россия в заградах, в пикетах, в дозорах, в мандатах, в пошлинах, — и все же вся Россия ползет в вое пуль, в разбойничьих песнях, в кострах, в пожарах, неудержимая… Этот год уйдет заржавевшими заводами, разбитыми фабриками, опустевшими городами, поездами под откосами, серой шинелью, шпалами, кострами из шпал, песнями голодных.
Борис Пильняк “ Машины и волки“ 1924 г.
Пильняк был едва не расстрелян очередными революционерами, был “мешочником” во время голода и удирал от белочехов на крыше вагона, какое-то время жил в коммуне анархистов, пока те чуть не перестреляли друг друга.
Годам российской смуты Борис Пильняк посвятил свой первый большой роман «Голый год». Город Коломна он переиминовал в Ордынин, так как всегда считал Россию по менталитету и форме правления больше азиатской страной.
“В селе Старый Курдюм по нескольку раз были красные и белые, целые переулки лежат сожженными и разграбленными. В селе Старый Курдюм живут люди, засыпанные хлебом, со свиньями и телятами, которых кормят тоже хлебом; живут с лучиной, лучину зажигают кремнем; живут полунагие… По степи широкими волнами идет разбой и контрреволюция, полыхая далекими ночными заревами, гудя набатом… В селе Старый Курдюм нет молодых мужчин; одни ушли в революцию, другие ушли с белыми. “
Борис Пильняк “ Голый год“ 1920 г.
Избяные обозы по большакам — наше юдольное: солнце вставало в тот год в дыму и в дыму ложилось, был зной как ж, грозились крестьяне в неистовстве небесам господом-богом и кулаками, трясли иконами и жгли ведьм. И пошли избяные обозы по большакам: беда на двух колесах в пыли, над бедой шалашик, сзади плетенка с гусем, в оглоблях пара кляч, в шалашике скарб и детишки, — и скоро им появилось нарицательное — русские цыгане: ехали — куда глаза глядят от голода, от смерти, ибо там, на Поволжье, в Самарской, Саратовской, в Астраханской — был голод, ели землю.
Борис Пильняк “ Машины и волки“ 1924 г.
Ни малейшей симпатии у Пильняка нет и к большевикам. «Красавцы в кожаных куртках» — так он называет большевиков.
“Большевики Кожаные куртки. «Энегрично фукцировать». Вот что такое большевики. И — черт с вами со всеми, –…“
Борис Пильняк “ Голый год“ 1920 г.
Новая власть ему омерзительна своей бесчеловечностью и пропагандистской фальшью:
“В исполкомах, в управах, в чрезвычайных комиссиях, в контрразведках, в штабах армий — трещали телефоны, толпились курьеры, дымила махорка, писались приказы, узнавались истины, открывались предательства, мелочами проходили геройства и глупости, спали на столах, тут же ели и трудились, на задворках расстреливали, у парадных дверей вешали плакаты, и охрипшие люди с парадных дверей, с тумб, со столов — кричали, кричали тем, кто шел, шел, шел мимо…“
Борис Пильняк “ Старый сыр “ 1923 г.
“В штабе на столе, в пустых окнах, лежит газета «Воля коммуниста». На бумаге желтой, как желтуха, за статьями, где статьи как митинг, — глухое объявление Чека, глуша обыденщину, пишет о том, что все отделы обязаны возвратить перегонные некие аппараты. — И этим глушится поэзия ночей, вот о чем: — Уголовная Комиссия отобрала у самогонщиков сорок два самогонных (гнать самогон) аппарата, и в Уголовной Комиссии вскоре сочлось вместо сорока двух самогонных аппаратов только тридцать два самогонных аппарата. Тогда Уголовная Комиссия, — комиссар, — сдала аппараты в Отдел Утилизации, — и первым из Отдела Утилизации самогонные аппараты взял (по мандату) Здравотдел, а за ним уже (по мандатам же) все отделы взяли себе по самогонному аппарату, — и в приказе, руша поэзию, Чека называла их (глухо) перегонными. Кто знает, что такое поэзия? –“
Борис Пильняк “ Иван-да-Марья“ 1922 г.
В одном из его рассказов чекистка в кожаной куртке занимается расстрелами, явно испытывая сексуальное удовлетворение, заодно расстреляв и своего вчерашнего любовника. Вот что говорил о большевиках герой его рассказа «Заштат». Рассказ был написан незадолго до трагической смерти автора и опубликован только после его реабилитации:
“Лавр Феодосович сделал страдающее лицо и страдающе сказал:
— Нет, конечно, — но если бы ты знала, как они мне надоели!..
— Кто — Гроза?
— Нет, большевики, конечно, — весь этот сивый бред, все это скудоумие! — если бы ты знала, как все это надоело мне, как меня тошнит от них!.. “
Борис Пильняк “ Заштат “ 1937 г.
И еще, Пильняку было совершенно непонятно. ради кого и ради чего эта смута, эта революция, унесшая миллионы жизней; ради какого выдуманного народа все это творится людьми, незнающими и не понимающими этого народа.
“Все трое были в лаптях, старик в полушубке, а девочка полуголая. У всех были носы, верно говорящие, что в их крови есть и чуваш и татарин. У всех троих были испиты лица. Меркнул широкий закат. Лицо старика походило на избу, как соломенная крыша падали волосы, подслеповатые глаза смотрели на запад, как тысячи лет. И в этих глазах было безмерное безразличие, — или, быть может, мудрость веков, которую нельзя понять. Наталья тогда думала: вот — подлинный русский народ, эти вот испитые, серые, проеденные грязью и потом, с лицом жутким, как изба, с волосами, как соломенная крыша. Старик глядел на запад; другой сидел неподвижно, подогнув ногу и положив на нее голову. Девочка спала, разметавшись по асфальту, захарканному и заплеванному подсолнечной шелухой. Молчали. И смотреть на них было томительно и жутко, — на тех, которыми и именем которых творится революция. Народ без истории, — ибо где история русского народа? — народ, создавший свои песни, свои напевы, свои сказки…“
Борис Пильняк “ Голый год“ 1920 г.
(окончание следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer8/shlain/
