Предисловие к воспоминаниям Л.И. Кришталика
Василий Птушенко
Лев Исаевич Кришталик (23.11.1927–26.02.2022) — электрохимик, биофизик. Ученик А.Н. Фрумкина (любимый ученик, как говорили мне его коллеги). Биография Льва Исаевича (как «общегражданская», так и научная) подробно изложена им самим в его воспоминаниях, публикуемых здесь, поэтому не буду здесь повторяться. Назову только три, как мне кажется, самых крупных вклада Л.И. в науку: открытие безбарьерного разряда; экспериментальное подтверждение квантово-механической теории переноса электрона в полярной среде; формулировка представления о белках как об особой предорганизованной высокополярной низкодиэлектрической среде. О том, что это такое, Л.И. сам подробно пишет во второй части своих воспоминаний.
Мне посчастливилось общаться со Львом Исаевичем последние 15 лет его жизни. Думаю, что это была одна из самых больших удач в моей жизни. Если бы не огромная —полувековая! — разница в возрасте, я бы дерзнул сказать, что Лев Исаевич оказался настоящим верным другом, что — исключительно редкое явление. Общение с ним было интересным не только как с глубоким учёным, умеющим к тому же прекрасно объяснять сложные вещи, но и с человеком очень широкой культуры. Так, по завершении «официальной части» наших встреч (т.е. обсуждения научных вопросов), Лев Исаевич обычно читал (разумеется, наизусть) своих любимых поэтов, показывал альбомы живописи или ставил записи своих любимых концертов симфонической или камерной музыки. В итоге каждая встреча с ним становилась незабываемым праздником, приобщением к высокой культуре во всех её проявлениях. Естественно, я постоянно расспрашивал Льва Исаевича о «делах давно минувших дней». Очень жалею, что так и не решился уговорить его записать его воспоминания на камеру. На мои просьбы написать свои воспоминания Лев Исаевич обычно говорил о неизбежной конкуренции подобных занятий с научной работой и мягко уходил от ответа. Как теперь оказалось, он всё-таки написал воспоминания, за что я ему чрезвычайно признателен. Конечно, менее заметно, чем в личной беседе, но в них слышны его интонации — мягкий юмор и лёгкая самоирония, спокойное осмысление и благодарность встреченным людям.
Воспоминания Л.И. состоят из трёх частей: биография в наиболее обычном смысле слова (описание жизненного пути в целом), научная биография (история и развитие научных интересов), и «художественная» биография (рассказ о наиболее ярких впечатлениях от встреч с природой, живописью, поэзией, архитектурой). Рассказ Л.И. о своей научной деятельности, разумеется, затрагивает очень специальные вопросы и наиболее сложен для восприятия, однако и он написан достаточно простым и понятным языком и, мне кажется, будет интересен отнюдь не только специалистам в электрохимии и биофизике. Третья часть воспоминаний Л.И., наоборот, включает рассказы о встречах с хорошо известными произведениями искусства. Однако ценность её для постороннего читателя, мне кажется, не в том, чтобы быть «ещё одним» путеводителем по миру искусства (хотя и эту задачу воспоминания Л.И. могли бы выполнить прекрасно), но в том, что в этих своих воспоминаниях Л.И. показывает эволюцию своих художественных представлений на фоне тех историко-культурных условий, в которых ему довелось жить. Возможно, что в этой эволюции, наряду с несомненным личным компонентом, есть и что-то общее для его поколения, и тем ценнее эти воспоминания для историков культуры.
К сожалению, многие рассказы Льва Исаевича не вошли в его воспоминания: о том, как, будучи студентами, они проникали на концерты в Московскую консерваторию (куда невозможно было достать билеты) по крышам; как развлекались взрывами и прочим химическим хулиганством, причём даже за пределами института; как проникали в секретные институтские сейфы для получения недоступных реактивов или придумывали свои неординарные способы их синтеза — что само по себе часто бывало решением серьёзной научной задачи. Тем не менее, отзвуки этих рассказов слышны и в приводимых воспоминаниях. Такие рассказы, показывающие, как сочетались ростки будущих профессиональных талантов с юношеской пассионарностью, подчас проявлявшейся в действиях, выходивших за пределы общественного приличия, очень важны на фоне лакированных биографий, на основе которых часто строятся рассуждения о сравнении поколений. Л.И. также вспоминает и о печально знаменитых идеологических «дискуссиях» в науке конца 1940-х – начала 1950-х гг. Так, Л.И. упоминает имена некоторых электрохимиков, которые претендовали на лавры Лысенко и активно использовали в качестве «научных аргументов» обвинения своих коллег в идеализме и низкопоклонстве перед Западом. Хотя среди них есть достаточно известные люди, я не счёл возможным из ложной «политкорректности» что бы то ни было исключать из воспоминаний Л.И. В конце концов, эти их действия достаточно хорошо известны в научном мире и не скрываются даже в панегириках[1].
Чтобы сделать для читателя, насколько это возможно, более понятным контекст описываемых событий, я снабдил воспоминания Л.И. комментариями. Преимущественно это — краткие биографические справки, в некоторых случаях — ссылки на литературу, где данный контекст описан подробнее. К рассматриваемым Л.И. научным проблемам во второй части его воспоминаний также даны краткие пояснения и также приведены ссылки на оригинальные статьи, где эти проблемы разобраны подробно. Последняя часть, касающаяся общекультурного контекста, оставлена без комментариев. В конце приведён список работ Л.И. Воспоминания публикуются в авторской редакции.
В. Птушенко
03.05.2022
Примечание
[1] Так, в отношении одного из участников этой кампании мне довелось встретить в литературе замечательную «эпическую» формулировку, подчёркивающую невозможность авторов похвального слова умолчать об этом участии, и одновременное нежелание дать место негативному оттенку: «Активный участник дискуссии о путях развития физической химии в СССР («Конфликт между вузовскими и академическими физическими химиками»), имевшей место в 40-х годах».
***
Воспоминания Льва Кришталика
Лев Кришталик
Я никогда не вел дневник — мне это казалось неинтересным, и жаль было тратить на это время. А сейчас вдруг захотелось кое-что вспомнить и записать — видимо, старость. Я понимаю, что эти записки вряд ли кому-нибудь будут интересны (кроме моей жены, но это все равно, что я сам). Несмотря на это, пишу и угрызаюсь, что трачу время, которое мог бы работать. Единственное оправдание, что мне этого просто хочется, да и сил затрачивается много меньше, чем на работу; впрочем, я стараюсь использовать для своей писанины окна в работе. Поэтому она растянулась на несколько лет. Я не собираюсь писать свою биографию и записывать в хронологическом порядке все, что помню (это было бы слишком долго, да мне сейчас и неинтересно). Я буду писать то, что сейчас считаю для себя особенно важным или, на худой конец, занятным, и, конечно, не только о себе, но кое-что и о своем времени — без этого нельзя понять события моей жизни.
Фото 1. Лев Исаевич Кришталик (1927–2022), ~1970-е [*]
А почему «Посмертные записи»? Потому что тот Пиквикский клуб, в который и я входил — довольно широкий (не в глобальных масштабах) круг людей, для которых главным была наука, перестал существовать. Но я неисправимый оптимист, и потому надеюсь, что, несмотря на всеобщую коммерциализацию и «пиаризацию» современной научной деятельности (именно деятельности, а не самой науки) появятся в разных местах (а может, уже появились) новые Пиквикские клубы нового поколения ученых. Потому что интерес к пониманию мира неистребим и, как гласит английская пословица, «птицы одного пера собираются вместе».
Мне в жизни везет
И веселью, и печали
На изменчивой земле
Боги праведные дали
Одинакие криле.
Е.А. Баратынский
Это действительно так — в жизни всего поровну. Но если не зацикливаться на бедах, неудачах, неприятностях и обидах, и даже в тяжелых ситуациях находить что-то положительное, то можно считать, что тебе везет — сама жизнь есть везение. И я считаю, что мне в главном, в конце концов, везло.
Надо пояснить, что многие везения в жизни моего поколения нынешней молодежи, вероятно, трудно понять, ибо они проистекали из главного невезения нашей жизни — советской тоталитарной системы. В предлагаемых обстоятельствах хорошо часто бывало не то, что хорошо, а то, что не совсем плохо.
Первая и важная для меня история — это как репрессировали моего отца. По специальности он — проектировщик железных дорог. В начале 1937 г. он в составе изыскательской партии был командирован в Гагры. Их задачей было проложить на местности трассу от Адлера до Сухуми. Эту дорогу успели построить перед войной, и она имела большое стратегическое значение, так как предоставила кратчайший путь из Закавказья к театру военных действий. Для судьбы моего отца решающую роль сыграло то, что в 1937–1938 гг., т.е. в годы массового террора, когда погибли многие из его окружения, его не было в Москве. Московское НКВД выполняло план на месте, а грузинское НКВД было занято своим контингентом и не обращало особого внимания на приезжих москвичей. Когда же в 1939 г. отец вернулся в Москву, его тут же сцапали. Но время было уже немного помягче, и его не отправили в лагерь, а ограничились ссылкой в Киргизию, в г. Фрунзе (ныне Бишкек). Благодаря этому он выжил, смог в 1956 г. вернуться в Москву и скончался дома в 1978 г. в возрасте 81 года. Когда он приехал в Москву, его нигде не принимали на работу без справки о реабилитации. Он подал заявление в прокуратуру и получил официальный ответ, что, поскольку его не судили и ни в чем не обвиняли, в реабилитации он не нуждается. Иными словами, ни за что 17 лет ссылки и испорченная жизнь (а он при его способностях и трудолюбии мог бы многого достичь). Но все-таки в тех условиях это была удача. Кроме того, семья административно-высланного не подвергалась репрессиям, так что мы с мамой жили, что называется, на воле. Хотя, конечно, пункт о родителях еще долгие годы не украшал мою анкету.
Фото 2. Вместе с родителями [*]
Летом 1941 г. мама решила, что уже можно навестить папу, и мы поехали во Фрунзе. Приехали мы 21 июня, и тут как раз война. Мама запаниковала — она врач, военнообязанная, а с воинского учета, уезжая в отпуск, она не снялась, да и военный билет остался в Москве. Она подхватила меня, и мы поехали в Москву. Навстречу нам шли эшелоны товарных вагонов, но это были эшелоны не столько с эвакуированными (в Среднюю Азию они еще почти не дошли), сколько с высланными из Прибалтики «буржуазными элементами». Мама пыталась найти среди них свою сестру, но, конечно, не нашла (тетя была выслана, так как она была зубным врачом и имела частную практику, т.е. считалась предпринимателем; государственной клиники в Шауляе, кажется, просто не было). Когда мы приехали в Москву, на следующий день явился участковый и сообщил, что мы нарушаем распоряжение об обязательной эвакуации детей. Через примерно неделю меня эвакуировали вместе с родственниками в деревню под Муромом, а еще через несколько недель за мной приехала мама, и мы отправились в путь — сначала пароходом по Оке до Горького (Нижний Новгород), там другим пароходом вниз по Волге. Мне все было, конечно, интересно, хотя особого комфорта не было — жесткая скамейка на открытой палубе. Нам надо было доехать до Куйбышева (Самары) и там пересесть на поезд. Но тут возникла проблема. В Куйбышев были эвакуированы все правительственные учреждения, город был переполнен, и неорганизованных эвакуированных на берег не пускали; некоторые люди на нашем пароходе уже прокатывались до Астрахани и обратно, тщетно пытаясь пробиться через охрану. Тут маме пришла гениальная идея — она предъявила свой военный билет, где стояло «выбыла в г. Фрунзе» — «видите, у меня предписание», милиционер поверил, и нас пустили на берег. В Куйбышеве мама оставила меня на вещах на вокзале, а сама пошла доставать билеты. Когда она спустя много часов вернулась с вожделенными билетами, я спал так крепко, что она меня не смогла разбудить. На платформу она меня тянула волоком метров 50 на каком-то тюке, потом возвращалась за другими вещами, и так «перебежками» добралась до платформы.
Посадка шла с боем. Вагоны были переполнены, на нижних полках полагалось только сидеть (по четыре человека), на верхних полках спали по очереди, мечтой поэта было залезть на третью, багажную полку. Одну ночь я проспал в проходе, а мама сидела около и отгоняла колонну вшей, двигавшуюся к моей голове от головы лежавшей в том же проходе девочки. Ей не удалось полностью преуспеть в этом деле. Двигались медленно, о расписании речи не было, стоянка могла продолжаться от минуты до часов, и никто ничего не знал заранее. Один раз я чуть не отстал от поезда — вышел за кипятком, а поезд тронулся. Еле успел вскочить на подножку последнего вагона, и так на подножке проехал до следующей станции (двери вагонов запирались, заперты были и двери между вагонами — меры защиты от толп, штурмовавших поезда на каждой станции). Соседи увидели, как я вскочил на подножку, и успокоили маму. Надо сказать, что народ в вагоне как-то сплачивался, и атмосфера, несмотря на тесноту, была доброжелательная. Наконец, после примерно месяца пути и нескольких пересадок мы приехали во Фрунзе. Мы приехали на обжитое место, так что, в отличие от многих эвакуированных, проблем с размещением у нас не было (опять-таки не было бы счастья, да несчастье помогло).
Главные проблемы нашего быта были еда и топливо. По карточкам давали практически только хлеб, но, к счастью, Киргизия не была голодным регионом, так что на базаре можно было купить продукты, но, конечно, дорого. По организациям давали участки земли под огороды. Сначала мы, как и все эвакуированные, посадили картошку. Но в среднеазиатском климате она не родит, так что собрали почти столько же, сколько посадили. На следующий год нам дали другой участок — вырубленные лесопосадки. Их надо было корчевать — сколько выкорчуешь, все твое. Пни располагались квадратной сеткой с шагом 1 м. Корчевали их кетменем, а более крупные подрубались топором.
За два воскресенья мы с отцом очистили приличный участок, а там пришла пора сеять кукурузу. Вот эта культура при хорошем поливе растет хорошо, и мы собрали большой мешок зерна. Отвезли его на тачке на мельницу, и у нас образовался хороший запас муки. Еще одна поддержка — в организациях давали талоны на обед, их было два — папин и мамин. Столовые были в разных концах города, но «меню» везде ежедневно было одно и то же — суп затируха, каша затируха и чай затируха. Затируха готовилась из прожаренной кукурузной муки, которая затиралась с кипятком. Три блюда отличались только концентрацией муки. Я приходил в столовую, отстаивал суп и сливал воду в канализацию, доедая осадок на дне (так все делали); кашу я съедал, а из чая ничего выудить было нельзя. После этого я шел в другую столовую, суп съедал тем же манером, кашу клал в бидон и относил её родителям.
Лесов в Киргизии нет (по крайней мере, в окрестностях Фрунзе), так что дров не было. Лучшим топливом был кизяк. Когда по нашей улице прогоняли стадо, то за ним шли несколько женщин с ведерками и совками, и чуть ли не прямо из-под хвостов собирали ценный продукт. Это были все свои, посторонние конкурентки жестко изгонялись. Мы купили ведро навоза, и я смешивал его с мелко порубленной соломой, готовил из смеси лепешки и прилеплял их к дувалу — невысокому каменному забору, отделявшему наш дворик от соседнего. Там они сохли на солнце. Но этого количества топлива было совершенно недостаточно. Здесь нам повезло — эвакуированным помогали углем, и нам удалось получить примерно центнер. Это была сплошная пыль, от которой на решете отделили немного кусочков. Тут я сделал изобретение — я смешивал угольную пыль с глиной и лепил из нее шары, высушивавшиеся на солнце. Так переработал всю пыль. В буржуйку закладывалась пара лепешек кизяка, на них клались шары, на жарком пламени кизяка шары разгорались — без пламени, но докрасна, и уголь в шаре выгорал почти полностью. Так разрешилась топливная проблема.
Во Фрунзе я поступил в школу, в 8ой класс. Со школой мне тоже везло. Когда в Москве я должен был пойти в первый класс, меня не приняли — не хватало трех месяцев до полных восьми лет, тогда за этим очень следили. Мама, естественно, не хотела, чтобы я терял год, и повела меня к педологу — в то время при школах существовала такая должность, что-то вроде детского психолога (потом педология была объявлена вредной, и педологов изгнали[1]). Педолог поговорила со мной и дала заключение, что по уровню моего развития и знаний меня следует определить во второй класс, что и было сделано. Так я оказался моложе моих одноклассников. Во Фрунзе, когда я был в 9ом классе, возник месячный перерыв в занятиях. В этот месяц я со скуки прочитал все учебники и перерешал все задачи за девятый класс. Когда занятия возобновились, то я откровенно бездельничал и, что хуже всего, весь класс списывал домашние задания из моих тетрадок. Кончилось дело тем, что преподаватели физики и математики — классные руководители 9го и 10го классов — предложили перевести меня в середине года в 10й класс — догонит — хорошо, не догонит — за девятый он все равно знает. Единственная проблема была с языком — в девятом был французский, а в десятом — немецкий. Но в детстве со мной занимались немецким, так что я все легко вспомнил. В результате я окончил среднюю школу в неполных 16 лет.
Жизнь в эвакуации была, конечно, непростой, но по молодости лет все переносилось легко. В школе была веселая компания. Особенно мы сдружились с Леней Тарасюком, эвакуированным из Ленинграда, и местным уроженцем Саидом Миррахимовым. Ленька — импульсивный, невероятный фантазер, Саид — сдержанный, спокойный. Когда я уехал в Москву, наши пути разошлись, но много лет спустя благодаря какому-то случаю Саид отыскал нас обоих, связал, у нас возобновилась переписка. Саид в свои приезды в Москву заходил к нам в гости, я, бывая в Ленинграде, навещал Леню. Леня стал искусствоведом, работал в Эрмитаже; позже он эмигрировал в Израиль. Потом я узнал, что он погиб в автомобильной катастрофе. Саид стал врачом — кардиологом, профессором, членом Академии медицинских наук. Связь с ним оборвалась, когда в Киргизии начались межнациональные столкновения — боюсь, что как узбеку ему стало несладко. Расскажу еще об одном моем школьном друге — еще с московских лет. Витя Витюк появился, тоже случайно, где-то в восьмидесятые годы, и мы с ним поддерживали связь вплоть до его кончины в 2011 г. Он был очень яркой личностью — он окончил МГИМО в первом выпуске, преподавал, потом занимался театральной критикой, потом социологией, писал неплохие стихи. С ним было всегда интересно.
В октябре 1943 г. мы приехали в Москву почти без вещей — у меня не было ни пальто, ни пиджака, все вещи были проданы или обменены на продукты. С одеждой в Москве нам помогли родственники. Мы везли с собой драгоценность — запас сахара, кажется, килограмм десять. В свеклосеющей Чуйской долине Киргизии он выдавался колхозникам на трудодни, и потому на базаре стоил в несколько раз дешевле, чем в Москве (я говорю о рыночной цене, официальная цена была намного ниже, но по карточке по «сахарным» талонам его просто не было, а эти талоны, равно как и «мясные, масляные» и другие, кроме хлебных, лишь иногда удавалось отоварить спичками, мылом и т.п.). Сахар этот нам очень пригодился. Когда мы приехали, то маме предложили в горздраве направить ее на работу в лагеря. У нас был опыт наших родственников по превращению лагерного врача в зека (обвинения типа «потворствует симуляции осужденных по ст. 58»). Естественно, она отказалась. А других направлений ей не давали, так что она сидела без работы, а это значило не только без зарплаты, но, еще хуже, без карточки. Меня приняли[2] в Менделеевку[3], хотя я и опоздал к началу занятий больше чем на месяц — аттестат с отличием, да и мальчиков было мало — только моложе призывного возраста или негодные к строевой. Я, как студент, получал рабочую карточку и стипендию, плюс на обмен наша сахарная валюта. Так мы продержались несколько месяцев, а потом ситуация разрядилась, и мама стала работать. Так что в целом повезло.
В 1946 г. к нам на несколько дней приехал повидаться папа. Я не знаю, как ему удалось оформить свое отсутствие и пропустить одну еженедельную явку для отметки в милицию. Как только он приехал, кто-то тут же настучал, и в первый же вечер к нам явился для проверки участковый милиционер. Часть нашей комнаты была отделена ковром, и папа зашел за этот ковер. Милиционер обнаружил в комнате только маму и меня, за ковер заглядывать не стал, только спросил у мамы, есть ли кто посторонний. Мама уверенно ответила, что нет (папа ведь не посторонний). После этого милиционер спокойно ушел. Так что повезло, что попался ленивый участковый. Папа гостил несколько дней, было очень хорошо, мы с ним ходили в театры и консерваторию.
В институте жили весело и интересно. Весело, потому что много хулиганили и прогуливали (по делу, см. ниже), а интересно — потому что занимались тем, что интересно, а на неинтересные занятия просто не ходили. Хулиганили в основном химически — громкие, но в общем безобидные хлопки йодистого азота, столб фиолетовых паров йода выше крыши института (реакцию йода с алюминиевой пудрой я проводил во дворе — все-таки, техника безопасности).
С некоторыми профессорами нам повезло. В первую очередь здесь надо вспомнить зав. кафедрой общей и неорганической химии чл.-корр. Анатолия Федоровича Капустинского[4]. Читал он лекции хорошо, четко, всяких шуточек не допускал, разве что с подчеркнуто-серьезным видом выговаривал «о» в слове «бораны». В молодости он стажировался в США, у самого Г.Н. Льюиса, о чем любил иногда рассказывать (не на лекциях, конечно). Держался он джентльменом, всем видом и поведением давая понять, что мы имеем дело с большим ученым. Мы, молодые злыдни, потом подшучивали над его манерами; но надо признать, что мы очень многим ему обязаны. Его основной научной базой была лаборатория в ИОНХе[5], но ему хотелось, чтобы и на кафедре, которую он занимал первый год, была настоящая научная работа. Но вскоре он убедился, что большинство преподавателей наукой заниматься не хочет и не может. А тут подвернулась группа студентов, главным у которых было большое желание работать. И он сделал смелый шаг, предоставив в распоряжение нашей четверки (Юра Голутвин, Серж Дракин[6], Кирилл Криволуцкий и я; на следующий год к нам присоединился Юра Барский, еще через год Юра Кесслер[7]) пустовавшее лабораторное помещение. Мы его привели в нормальное состояние и стали работать.
Фото 3: Студент Л.И. Кришталик в химической лаборатории [*]
Время было военное, ничего не было, все надо было делать самим. Нашими настольными книгами были «Техника лабораторных работ» К.В. Чмутова и «Чистые химические реактивы» Ю.В. Карякина. Каждый начинал с сооружения водяного термостата — заполнялся толуоловый терморегулятор, балансировалось ртутное реле («свинка»), подгонялись мощность нагревателя и расположение мешалки; делом престижа было добиться равномерного распределения температуры и ее колебаний в пределах немногих сотых градуса. Реактивы тоже очищались до возможного предела. Я помню, как я чистил возгонкой нафталин, пока он не потерял характерного запаха; запах этот обусловлен столь малыми примесями продуктов окисления, что их наличие не сказывается ни на точке плавления, ни на других обычных критериях чистоты. Конечно, все эти изыски были превышением необходимой точности, но на этом мы приучались к чистоте эксперимента; мне это очень пригодилось впоследствии. В целом эти дни вспоминаются как очень счастливые.
Разумеется, мы пропадали в лаборатории целые дни, при поддержке А.Ф. добились разрешения работать до 10 вечера, а на занятия почти не ходили. Однажды в лабораторию заявился зам. декана и, схватив первого попавшегося (им оказался Голутвин) за руку, грозно произнес: «За мной, на семинар по политэкономии». Все пошли, но при первом же повороте все (кроме привязанного Юрки) прыснули в стороны. Отчислять нашу банду не хотели (все практически круглые отличники), но что-то надо было делать — мы плюс Вася Беликов, работавший на кафедре органической химии, обеспечили 80% прогулов на факультете. В результате нам разрешили свободное посещение за исключением некоторых предметов (среди обязательных была, конечно, политэкономия, но ее мы все равно прогуливали). Этим Соломоновым решением честь факультета была спасена.
Математику читал Петр Сергеевич Новиков[8] (тогда он еще не был академиком). Как его занесло преподавать такой простенький для его уровня курс, можно только догадываться (время было голодное). Читал он с неподдельным энтузиазмом, как сейчас слышу его восклицание на верхних нотах — «Эта замечательная формула Ньютона — Ляйбница!». У него была манера чертить мелом по кафедре, а потом, написав на доске какую-то задачу, буквально ложиться на кафедру и, вытянув руку вперед, спрашивать: «Получается что?». А когда он получал правильный ответ, говорил: «Абсолютно разумно!». Естественно, он был всегда перепачкан мелом. Он был очаровательно рассеян, этакий математический Паганель. Напишет ∫xdx = dx2; ему кричат «Петр Сергеевич, двойка не там, надо одна вторая». Он: «почему не там, все разумно», а потом увидит «Сотрем, чтобы никто не видал». На экзамене сказал мне: «Здесь неверно, сотрите, чтобы никто не видал». «Да нет, Петр Сергеевич, все правильно» и показываю, как. «Ах да, абсолютно разумно». Мы его очень любили.
Очень сильной была кафедра органической химии во главе с замечательным ученым академиком Владимиром Михайловичем Родионовым[9]. Редкий случай при его положении и возрасте — он продолжал работать своими руками. Рассказывали, что какая-то райкомовская комиссия проводила очередную проверку, и пришли к нему обсуждать результаты. «Все у Вас на кафедре хорошо, вот только надобно было бы Вам самому выступать перед народом на общественно — политические темы. — Да я не умею. — Ничего, мы научим. — Меня уже учили, ничего не вышло. — А где Вы учились? — В Бутырках»[10].
Были и другие профессора и преподаватели, которых я вспоминаю добрым словом — А.А. Космодемьянский[11], Е.Н. Алексеева, Ал.Ал. Жданов[12], Н.Т. Кудрявцев[13], В.Г. Хомяков[14] Но самое сильное впечатление за все время учебы оставил Михаил Христофорович Карапетьянц[15] (в то время доцент), который вел у нас практикум по физической химии. Это был совершенно замечательный человек, умница, широко образованный и просто обаятельный. Он был прекрасный рисовальщик, целый коридор был увешан его дружескими шаржами на всю менделеевскую профессуру, очень похожими и остроумными (мы говорили, что только один из портретов не был узнаваем — Карапетьянцу не удалось передать полное отсутствие мысли на лице проф. Крешкова). М.Х. был тонким знатоком термодинамики, он выпустил впоследствии курс химической термодинамики, заслуженно отмеченный Сталинской премией. Им издан прекрасный справочник по термодинамическим характеристикам неорганических веществ. Собственные его исследования относились к разработке корреляционных методов расчета разнообразных свойств. Но мы соприкасались с ним в первую очередь как с педагогом. Его подход был таков — чем лучше студент, тем выше требования к нему. Он учил нас нестандартно мыслить. Обычно так называемая сдача коллоквиума проходила следующим образом. Он выслушивал твой ответ до какого-то момента, а потом задавал неожиданный вопрос, ответ на который казался очевидным. Тут он говорил «не так, подумайте» и уходил. Собиралась вся наша компания, доставались учебники, спорили — все это разрешалось. Он подходил: «ну как, надумали? — М.Х., вот ведь в учебнике написано — мало ли что написано, а Вы подумайте» и уходил. Зрелище было интересное. Ассистент кафедры О.Б. Хачатурян бросала все дела — «Миша мальчиков спрашивает» и шла смотреть. «Миша, что ты их спросил? Неужели они не знают, что… Видишь ли, Оля, есть одна работа… Пойдем, я тебе расскажу. А вы думайте, думайте». Несколько его вопросов я твердо помню. Один пример: «Чему равно изменение энтропии при равновесном плавлении льда? — Ответ ΔS=λ/T, т.е. теплоте плавления на температуру плавления. — А как же с требованием второго закона термодинамики, что при равновесии энтропия максимальна и ее изменение равно нулю?» Я остаюсь с открытым ртом. Следует обычный спектакль с обсуждением, с его приходами и уходами. Наконец, я не выдерживаю «М.Х., а система изолированная? — А кто Вам это сказал?». Теперь уж я прочувствовал и на всю жизнь запомнил, что энтропия изолированной системы при равновесии не меняется, но для ее отдельных частей может как возрастать, так и убывать (в приведенном примере возрастание энтропии собственно льда компенсировано изменением энтропии термостата ΔS=-λ/T.). Уже после того, как практикум кончился, он иногда со мной разговаривал, и очень доверительно, понимая, что я не выдам. Однажды он мне сказал: «Если захотите, найдите в первом (или одном из первых) томов ЖФХ рецензию Бачинского на книжку Н.А. Изгарышева «Химическая термодинамика». Я больше такого не читал и, наверное, никогда не прочту» (секрет был в том, что чл.-корр. Н.А. Изгарышев[16] был зав. кафедрой электрохимической технологии, на которой я учился). Я нашел эту рецензию, а потом у букиниста и саму книжку Изгарышева; это было действительно нечто особенное — в курсе термодинамики автор писал, что «ввиду сложности понятия энтропии мы им пользоваться не будем». Кстати, на электрохимию я пошел по совету М.Х. — я хотел пойти на основную технологию, где он читал спецкурс термодинамики, но он отсоветовал — специальность очень скучная, а на электрохимии есть настоящая физическая химия.
Зав. кафедрой физической химии был проф. Сергей Васильевич Горбачев[17], личность весьма примечательная. Он позиционировал себя как рафинированного интеллигента, полностью погруженного в науку. При этом, судя по его высказываниям, о том, как делается настоящий эксперимент, он имел отдаленное представление (например, предложил паре студентов самим собрать бетатрон — это при отсутствии мощных электромагнитов, вакуумной техники и т.п.). Лекции он читал малосодержательные, допускал жуткие ляпы. Появление в институте Капустинского подрывало его позицию как самого главного теоретика, и он не упускал случая подпустить ему какую-нибудь шпильку (все это самым сладко-вежливым тоном). Развернулся вовсю он через несколько лет (об этом напишу позже). Забегая вперед, расскажу о написанном им совместно с Изгарышевым курсе теоретической электрохимии. Когда я впоследствии занимался с аспирантами, я использовал эту книгу как учебное пособие — если аспирант усвоил материал, он должен был найти в соответствующей главе грубую ошибку.
Конечно, в институте не обошлось и без настоящих монстров. Их поставляли так называемые общественно — политические кафедры. О них можно писать тома, но ограничусь лишь одним (совсем не исключительным) перлом. «Гегель, пользуясь диалектическим методом (хотя диалектика у него и стояла на голове), доказал, что солнце холодное. Действительно, чем мы ближе подходим к солнцу, поднимаясь в горы, тем становится холоднее. А кажется нам оно горячим, потому что кванты света, проходя через атмосферу, от трения нагреваются». — Я спрашиваю, а почему они не нагреваются, проходя через более плотное вещество — стекло; тогда в аудитории было бы потеплее (было нетоплено, сидели в верхней одежде). Ответ — «Вы метафизик, Вы путаете два качества — стекло и атмосферу. Через атмосферу нагреваются, а через стекло — нет». В общем, было чем развлечься.
9 мая 1945 г. — день великой радости. Конечно, с занятий все ушли, мы с кем-то из ребят, кажется, Колей Вильямсом[18] пошли в центр. Около здания университета (еще старого) встретили большую толпу студентов. Впереди был наш приятель (по консерваторским концертам) Юра Гастев[19]. Вместе решили идти поздравлять союзников. Американское посольство было рядом, около гостиницы Националь. Мы кричали, американцы стояли в открытых окнах, махали нам руками, показывая букву V — victory. Потом пошли к англичанам, те вели себя более сдержано. Здание посольства находилось в глубине двора, закрытого железной решеткой с воротами. Охранявший здание милиционер очень боялся, что мы перелезем через решетку, и умоляющим голосом просил нас отойти. Юра Гастев сжалился над ним и выкрикнул: «Да здравствует палата лордов!». От такого кощунственно-антисоциалистического лозунга толпа в испуге отшатнулась. Потом пошли к французам. Какой-то преподаватель старо-интеллигентского вида запел Марсельезу по-французски, мы в такт мычали. На балкон вышел посол и прокричал “Vive l’ Union Sovietique! Vive le grand chef Staline!”. После этого мы разошлись кто куда.
Послепобедная эйфория продолжалась недолго. Le grand chef Staline решил, что народ слишком раздухарился, и начал закручивать гайки. Начались всем известные идеологические погромы. Пошла и новая волна репрессий. Одного за другим арестовали наших студентов — Колю Вильямса (он как раз перешел на мехмат МГУ), Юру Цизина[20], Володю Медведского, потом знакомых мехматовцев — Юру Гастева, Леву Малкина[21]. Все это были мои приятели, с Колей и Юрой я был особенно дружен.
Фото 4. «Нищенствующие сибариты»: Лев Малкин, Владимир Медведский, Юрий Цизин. Фотография с сайта http://nikolaywilliams.com/
Насколько я слышал, на кого-то настучали (разговоры ими велись весьма вольные), а потом при обыске нашли устав «Общества нищенствующих сибаритов»[22]. Для гебешников непонятна была анекдотичность этого названия, и устав послужил основанием для обвинения в создании подпольной антисоветской организации. Двоих наших студентов — Голутвина и Дракина допрашивали в ГБ об этих ребятах, а меня, более близкого к арестованным, почему-то не вызывали. Это наводило на неприятные размышления, и я прожил несколько месяцев в ожидании возможного ареста. Как потом выяснилось, не без оснований. Уже в перестроечные годы мой друг Вадим Парусников решился нарушить подписку о неразглашении и рассказать мне, что его вызывали на допрос обо мне. Следовательно, я интересовал их не как свидетель, а как возможный обвиняемый. Но Вадим им ничего плохого не сказал, моей подписи под злополучным уставом по счастливой случайности не было, на меня нужного материала не набрали, и на меня плюнули. Так что мне повезло. А ребята получили по несколько лет.
В 1948 г. я окончил МХТИ, и меня распределили в институт хлорной промышленности (хлорный «ящик»). Мне это не очень нравилось, я еще не понимал, какое это везение. На следующий год всех знакомых мне евреев-москвичей распределяли вне Москвы, а еще через год-два многим вообще не давали распределения. Надо сказать, что молодой специалист в течение трех лет не имел права устроиться на работу не по распределению, и никто его без этого распределения не мог принять. Не надо думать, что через три года человек получал свободу выбора — без согласия администрации уйти с работы было нельзя, а администрация, как правило, такого согласия не давала. В общем, это было настоящее крепостное право.
На ящик мы пришли вместе с моим другом Кирой Криволуцким, но его примерно через год отправили в Барнаул — его отец, священник, был арестован, поэтому сын не мог оставаться в Москве. Начальник спецчасти упорно допытывался у меня, по какой статье осужден мой отец. Я же доказывал, что он не был осужден, а только административно выслан (хотя официальных сведений у меня не было). Потом он, вероятно, навел справки или просто плюнул и оставил меня в покое.
Я пытался уйти в аспирантуру (в этом случае с работы отпускали). В паре мест у меня не принимали документов, но весной 1949 г. их приняли в ИОНХе (я договорился с А.Ф. Капустинским). Как только приняли документы, зачислили в группу по подготовке к вступительному экзамену по самому главному предмету — основам марксизма- ленинизма. Я прозанимался все лето, а когда подошла пора приемных экзаменов, мне сообщили, что я, оказывается, подал заявление после положенного срока, и потому меня к экзаменам не допускают. Это была явная ложь, но сделать с этим было ничего нельзя.
Тем временем я честно работал на ящике (в любой работе можно найти интерес), придумал оригинальную методику для изучения работы электролизеров с проточной асбестовой диафрагмой. Полученные результаты позволили дать рекомендации по оптимальной конструкции и режиму эксплуатации электролизеров. Они были использованы в новых конструкциях ванн. Когда же я захотел оформить эту работу как диссертацию, наша партийная секретарша сказала мне: «Вы что же, хотите обойти известные фильтры?»
Государственный антисемитизм все усиливался, газеты ежедневно печатали разоблачительные статьи и фельетоны, гремело знаменитое дело врачей. В институте для сведения вывесили выдержку из постановления Совета Министров о мерах по развитию экономики Еврейской автономной области. В нем предусматривалось предоставление мест для перевозки багажа граждан еврейской национальности, выезжающих в ЕАО. Администрации всех учреждений предписывалось освобождать от работы желающих (?) уехать. В общем, было понятно, что готовится массовая высылка. Но тут случилось то, что вначале ощущалось как трагедия, но оказалось потом началом долгого пути к освобождению — умер великий вождь народов. Это создало возможность будущей оттепели — через несколько лет появилась такая расшифровка: СССР — Смерть Сталина Спасла Россию (анекдоты всегда отражали политический климат лучше всяких статей).
Через некоторое время убрали и «известные фильтры», и в 1955 г. я смог защититься. Защищал я в Менделеевке, один голос был против (с высокой степенью вероятности, это был С.В. Горбачев).
На ящике я продолжал заниматься прикладными проблемами, в основном — работой и стойкостью графитовых анодов. Но в это время у меня возник интерес к теоретической электрохимии, и появилась идея о безбарьерном разряде ионов водорода. Мне ее хотелось проверить экспериментально, и в 1959 г. я обратился к замдиректора Тихону Сергеевичу Филиппову за разрешением заняться этой внеплановой работой. Он ко мне хорошо относился, и такое разрешение дал (при этом плановой работы с меня никто не снимал, а я в это время руководил работой группы из примерно 15 человек, сотрудников и лаборантов). Так начался мой самый важный цикл экспериментальных электрохимических работ.
А теперь — о главной удаче моей жизни. 3 декабря 1961 г. мы поженились с Ларисой Хановой. Я несколько лет не решался к ней подойти, понимая, что такая чудная девушка не может заинтересоваться лысым и довольно неуклюжим типом на 10 лет старше ее. Но чудо свершилось, мы вместе уже более пятидесяти лет, и это настоящее счастье.
За счастье надо платить, и, к сожалению, расплачиваться приходилось в основном Лорочке. Она кончала вечерний факультет МИТХТ[23] и делала дипломную работу у нас в лаборатории. Работа была посвящена катодному инициированию полимеризации акрилонитрила — проблеме, в то время в литературе практически не освещенной. Когда ее работа вступила в решающую стадию, я умудрился попасть в больницу и почти месяц практически ничем не мог ей помочь. Защитилась она хорошо, на вопросы отвечала со знанием дела и получила заслуженную пятерку. Когда она пришла в деканат сдать документы, секретарша ей сказала: «Пятерка? Очень хорошо, а то ведь на тебя пришла анонимка, что тебя нельзя допускать к защите, потому что всю работу за тебя сделал муж». Лара была потрясена этой подлостью.
Эта тень мужа преследовала ее всю жизнь. В аспирантуре в Карповском институте[24], когда она стала калибровать поверхность больших платиновых электродов известным методом — по водородным кривым заряжения, ей сказали «этого не надо, это Ваш муж занимается водородом, а мы — кислородом». Но, определив истинную поверхность, она смогла четко разграничить первый и второй монослои и с помощью меченого О18 показать, что прочно адсорбированный кислород первого монослоя в образовании О2 не участвует (потом похожую идею я использовал в работе с Борей Кузьменко по выделению водорода на вольфраме — там тоже прочно связанный водород первого монослоя не участвовал в образовании Н2).
Когда Лариса в 1975 г. пришла в ИЭЛАН[25], то, благодаря своей замечательной интуиции экспериментатора, она обнаружила ряд нестандартных эффектов, например, необратимую, но недеструктивную адсорбцию порфиринов[26] на металлах. Но самой интересной из её находок был дальний перенос электронов сквозь слой адсорбированных на электроде алифатических[27] молекул. Многие ей просто не верили — «потому что этого не может быть». Поверили, когда этой проблемой стали интенсивно заниматься на Западе. Она смогла впервые сделать однозначный выбор между прямым туннелированием электрона через адсорбционную пленку и его переносом по механизму сверхобмена по цепочке ковалентных связей: разная ориентация адсорбированных молекул приводила к разной толщине монослоя, но ковалентные связи оставались теми же, и скорость реакции практически не менялась. Это была целиком ее идея, но все считали, что это, конечно, моя. Но не будешь же публично доказывать, что я здесь играл второстепенную роль; Ларе бы это определенно не понравилось. Она вообще не тот человек, который умеет и, главное, любит подать себя.
В конце 1963 г. произошло еще одно важнейшее событие в моей жизни — Александр Наумович Фрумкин[28] пригласил меня на работу в ИЭЛАН. Конечно, крепостное право еще не было отменено, но существовал Юрьев день — если сотрудник был избран по конкурсу на исследовательскую или педагогическую должность, то администрация обязана была его отпустить. Когда на ящик пришел официальный запрос из ИЭЛАНа на мою характеристику для участия в конкурсе, стало ясно, что я ухожу. И тут разыгралась интересная пьеса.
Дело в том, что, когда мы поженились, нам было негде жить, и мы мотались по съемным комнатам. Я, разумеется, сразу пошел к директору просить квартиру в ведомственном доме. Он принял меня «как родного», но с сокрушенным видом сообщил, что площади нет, и не предвидится. Но как только пришел запрос из ИЭЛАН, меня тут же вызвали к директору и предложили на выбор ключи от двух квартир. С этой новостью я побежал к Лоре, но ее позиция была железной — «Тебе место в академическом институте, а не на ящике. Нельзя связывать себе руки квартирой, как-нибудь перебьемся». Так при ее мощной моральной поддержке я поступил в ИЭЛАН.
Здесь уместно вспомнить предысторию моего приглашения. Я впервые увидел Александра Наумовича в 1945 г. во время его доклада на юбилейной сессии Академии наук, и он произвел на меня сильное впечатление. Но познакомился с ним лично я в 1951г. во время его исторического курса лекций в МГУ по электрохимической кинетике, на который ходили молодые электрохимики из разных организаций. По окончании курса А.Н. отвел специальное занятие для ответов на вопросы; его подробные ответы были очень интересны и представляли собой важное дополнение к основному курсу (кое-что вошло потом в его книгу). Мы с Кесслером тоже задали ряд вопросов. По окончании занятия я подошел к А.Н. и вручил ему исписанную от руки тонкую тетрадку, сказав, что это вопросы в письменном виде. «Значит, это продукт свободного творчества, Я прочту, позвоните через несколько дней». Я позвонил, он мне назначил время. Не вдаваясь в мои выкладки, он сразу сказал, что результат неверен, прочтите статью Темкина[29]. Я эту статью читал, и сразу понял, что у меня ошибка (потом я нашел причину — элементарную ошибку в вычислениях; за мной был этот грех — я торопился и пропускал вредные описки; потом такой же случай у меня был в разговоре с Темкиным; зная эту свою слабость, я стал проверять все тщательнее, и, надеюсь, в печатных статьях таких ляпов уже не допускал).
Несмотря на мое графоманство, А.Н. говорил со мной доброжелательно, спросил, где я работаю и доволен ли (конечно, нет), и сказал, что мне надо бы перейти в более приличное место (но как?). После этого мы несколько раз встречались в разных местах, он меня узнавал и здоровался (вообще обогнать в этом А.Н. было трудно — он всегда старался поздороваться первым, а уж с женщинами — особенно).
Много лет спустя мне позвонил тогдашний зам. директора ИЭЛАН А.И. Горбанев и (с подачи Юры Кесслера, работавшего в его лаборатории) пригласил меня к себе заниматься «перемешиванием электронов ультразвуком». Я этим бредом заниматься не хотел и позвонил Фрумкину, сказав, что перемешивать электроны я не хочу, а хотел бы заняться перенапряжением водорода. Он ответил, что не считает целесообразным, чтобы в одном институте параллельной тематикой занимались в разных лабораториях. Позже я понял его мотивы. Хотя к этому времени обстановка стала несколько легче, но еще оставалась тяжелой — в науке вообще и для Фрумкина в частности. Естественно, он не хотел, чтобы внутри института возникала еще какая — то оппозиция (и так ее было достаточно). Меня он практически не знал, так что неясно было, что от меня можно ожидать.
Мне хотелось бы здесь немного поговорить о ситуации в советской науке той поры и об атмосфере, складывавшейся вокруг школы Фрумкина. После идеологических погромов 1946 г., и особенно после лысенковского разгрома генетики в 1948 г. вверх полезли все беспринципные карьеристы, неучи и серяки — а чем мы хуже, мы тоже хотим править. При этом главным убойным оружием было обвинение в идеализме и низкопоклонстве перед заграницей, а если объект нападок был еще и евреем, то добавлялась добрая порция антисемитизма. Все это весьма поощрялось партийными идеологами и поддерживалось так называемыми философами.
Кибернетика была объявлена буржуазной лженаукой. Попытались разжечь войну так называемой «университетской физики» против «академической» (люди, не понимавшие современной физики, объявляли ее поэтому неверной — как тут не вспомнить Ленарда с его определением теории относительности как «еврейской физики»). Но здесь до погрома не дошло — наверх объяснили, что, если хотите иметь атомную бомбу, физиков не трогайте[30].
Была организована конференция по разгрому «идеалистической теории резонанса»[31]. Теория резонанса была первой попыткой применить квантовую механику для анализа широкого круга химических проблем. Ее создатель Лайнус Полинг получил за эту теорию Нобелевскую премию — уже после скандальной компании в СССР. Как и всякое первое приближение, она была несовершенна, и впоследствии заменена новыми, более эффективными подходами и расчетными методами квантовой химии, но ее большой вклад в изменение мышления химиков несомненен. Однако противники теории резонанса критиковали не ее реальные недостатки, а ее физическую основу — квантовую механику, парадоксальную с точки зрения примитивного механистического мышления, а, следовательно идеологически порочную. Больше всего досталось нашим выдающимся исследователям в этой области — Якову Кивовичу Сыркину[32] и Мирре Ефимовне Дяткиной[33].
Великого ученого Николая Николаевича Семенова[34] обвинили в преклонении перед Западом — он посвятил свою монографию о цепных реакциях памяти основателей физической химии Якоба Хенрика Ван’т Гоффа и Сванте Аррениуса. И Н.Н. был вынужден оправдываться. Главным его научным оппонентом был проф. Акулов[35]. Рассказывали (за достоверность не ручаюсь, но ситуация довольно характерна), что во время дискуссии на Ученом совете химфака Акулов, не имея больше никаких научных аргументов, просто обматерил Семенова. И Николай Николаевич с полным достоинством произнес: «Действительный член Академии наук Белорусской ССР проф. Акулов вышел за пределы объективной критики моих работ».
Главой антифрумкинской оппозиции был С.В. Горбачев. Для противопоставления Фрумкину ему нужна была икона — и в качестве таковой был выдвинут «великий русский ученый» Н.А. Изгарышев. Справедливости ради следует сказать, что у Николая Алексеевича были несомненные заслуги, как у одного из пионеров электрохимических исследований в нашей стране, но его работы в 50х гг. оставались на уровне качественных представлений начала века. К чести Н.А., он не позволял себе публичных выпадов против Фрумкина.
Где-то около 1950 г.[36] Горбачев занял пост главного редактора Журнала физической химии[37] — М.И. Темкина, как лицо нежелательной национальности, с этого поста сняли, а другой главный редактор, Н.Н. Семенов, по слухам не захотел в этих условиях оставаться. И тут Горбачев развернулся — в журнале стали массово печататься статьи его и его сотрудников, которых раньше никто бы печатать не стал. Так, его аспирант Н. Жук опубликовал открытие[38], опровергающее фрумкинскую теорию замедленного разряда — поляризационная кривая выделения хлора на платине не подчиняется уравнению Тафеля[39], а имеет S-образную форму. Когда он с этим открытием выступил на Всесоюзном совещании по электрохимии, ему тут же сказали, что такую кривую наблюдал еще в 20е годы Фёрстер, правильно объяснивший ее пассивацией электрода из-за адсорбции кислорода. В ответ он не смог придумать ничего лучше, чем заявить, что кислород не может конкурировать с более сильным окислителем — хлором (в отчете о дискуссии в трудах совещания он об этой идее скромно умолчал). Эта безграмотная работа послужила экспериментальным доказательством новой теории Горбачева. Его гениальная идея заключалась в следующем. Известно, что скорость обычных реакций пропорциональна exp(-E/kT), где Е — энергия активации. Активационный барьер преодолевается за счет термической энергии, следовательно, заключил Горбачев, за счет kТ. Иными словами, он не понимал, что термическая энергия, затраченная на преодоление барьера, равна Е, а не kТ, экспонента же от -Е/kТ дает Больцманновскую вероятность достижения системой энергии Е. Сделав такой шаг, он объявил далее, что разность электродных потенциалов вовсе не снижает энергию активации (что и приводит к уравнению Тафеля), а используется наравне с kТ для преодоления барьера. Поэтому, по Горбачеву, скорость электрохимической реакции пропорциональна exp(-E/(kT+φF)), где φ — разность потенциалов, F — постоянная Фарадея. Это уравнение описывало странную кривую Жука[40]. А.Н. Фрумкин публично сказал Горбачеву, что эта его статья — позорное пятно на советской электрохимии. Горбачев опубликовал и другие выдающиеся работы, например, новую теорию диффузионной кинетики, из которой вытекало, что разряд ионов происходит при их полном отсутствии в приэлектродном слое. С таким научным багажом Горбачев атаковал Фрумкина на Всесоюзных совещаниях по электрохимии. Поскольку этого было явно недостаточно, пускались в ход и другие приемы. Так, на трибуну выставили некоего деятеля, который рассказал, что они защитили от коррозии трубы на торфоразработках, опираясь на идеи Горбачева, откуда следует, что теория Фрумкина неверна (продемонстрирована связь с практикой). Профессор горбачевской кафедры Б.Б. Кудрявцев, сам электрохимией не занимавшийся, выступил с сенсационным разоблачением — он якобы проанализировал все работы Фрумкина, и там «нет ссылок на работы русских ученых — только на иностранцев и своих» (читай — евреев). Реакция Фрумкина — «Не Вам решать, кто русский ученый, а кто нет». Бывший неудачливый аспирант кафедры электрохимии МГУ Синдюков выдал буквально следующее: «Мы построили социализм, мы строим коммунизм, а у них (указательный палец в сторону Фрумкина) альфа все еще равна половине» («альфа» — коэффициент при электродном потенциале в выражении для энергии активации). Невозможно перечислить весь поток демагогии и фальсификаций, обрушившийся на Фрумкина. Он держался мужественно и мудро, и сумел предотвратить принятие разгромных резолюций.
Как я писал выше, после лекций Фрумкина я заинтересовался электрохимической кинетикой, стал ходить на семинары, а после шабаша на совещании 1950 г. (а потом и 1956 г.) мне захотелось самому войти в эти дискуссии и сделать что-нибудь положительное в теории замедленного разряда, тем более, что какие-то попытки я уже делал («продукт свободного творчества»). У меня появились некоторые соображения, и я их высказал в дискуссии на совещании 1956 г. В заключительном слове Фрумкин сказал, что некоторые новые идеи, высказанные в дискуссии молодыми людьми (Р. Васениным и мной), он хотел бы обсудить с нами отдельно. Так я второй раз обсуждал с А.Н. свои соображения. На этот раз ляпов не было, он отнесся вполне положительно (мое выступление опубликовано в трудах совещания). По окончании разговора он сказал, что надо бы найти способ перевести меня в ИФХ (тогда это было очень непросто, способ нашелся через 7 лет).
Где-то в конце 1962 г. я заявился на Московский электрохимический семинар и сделал там доклад о выделении хлора на графитовых анодах. По окончании семинара Александр Наумович сказал мне, что он ожидал от меня доклада по водородному перенапряжению (у меня к тому времени было опубликовано несколько расчетных работ на эту тему). Я сообщил ему, что у меня есть новые экспериментальные результаты в этой области, и рассказал про безбарьерный разряд. А.Н. сразу принял идею безбарьерного разряда и, после короткого обсуждения методики эксперимента, понял, что я работаю чисто, и на эти данные можно положиться. Он даже включил ссылку на мои результаты в свой обзор, опубликованный в 1963 г., т.е. за два года до моих публикаций (в ЖФХ[41] статьи вылеживались около двух лет).
Вскоре после этого ИЭЛАН получил штатные единицы из лимита Минхимпрома (штаты по всему Союзу распределялись централизовано), и Александр Наумович пригласил меня организовать группу — «Вы должны будете делать что-нибудь для химической промышленности, а в остальном заниматься, чем хотите (подразумевалось — перенапряжением водорода[42])». Сразу скажу, что свой долг перед промышленностью я в ИЭЛАНе честно отработал — был исследован механизм окисления и разрушения графитовых анодов; впервые в Союзе был воспроизведен патент Бера по изготовлению оксидно-рутениевых — оксидно-титановых анодов (ОРТА), эта технология была передана в ГОСНИИХлорпроект, и в дальнейшем проводились совместные работы по ее усовершенствованию; исследовался также перенос ионов и воды через мембраны типа Нафион[43], т.е. в условиях новой технологии мембранного электролиза.
Так в январе 1964 г. я пришел в ИЭЛАН. Переход в ИЭЛАН был для меня настоящим счастьем. Я смог основное время уделять работе над фундаментальными проблемами, и это ценилось, так как в институте господствовала настоящая научная атмосфера. Она создавалась благодаря Александру Наумовичу — само присутствие этого великого ученого задавало высокую планку. Общение с ним, и не только научное, для меня очень многое значило. Мне кажется, что он очень тепло относился ко мне, и это теплое отношение он проявлял и к Лорочке.
Фото 5: Новогоднее поздравление А.Н. Фрумкина Л.И. [*]
Фото 6: Письмо А.Н.Фрумкина Л.И. [*]
В институте я познакомился со многими фрумкинскими соратниками, чьи имена я знал по их классическим работам — Натальей Алексеевной Бах[44], Борисом Николаевичем Кабановым[45], Вениамином Григорьевичем Левичем[46], Владимиром Сергеевичем Багоцким[47], Ревекой Хаимовной Бурштейн[48], Серафимой Давыдовной Левиной[49], Петром Ивановичем Долинным[50], Ириной Алексеевной Багоцкой[51]. Еще важнее, чем знакомство со старшим поколением, было постоянное общение с людьми примерно моего возраста — прекрасными учеными, ставшими моими близкими друзьями — Резо Догонадзе[52], Юрой Чизмаджевым[53], Юрой Плесковым[54], моим менделеевским другом Юрой Кесслером, с талантливыми ребятами поколения следующего десятилетия — Сашей Кузнецовым[55], Славой Маркиным[56], Юрой Харкацем[57], моим бывшим сотрудником на ящике Захаром Ротенбергом[58] и многими другими.
Фото 7: Ю.В. Плесков, В.С. Багоцкий, Л.И. Кришталик, Р.Р. Догонадзе. 1975 [*]
Повторяю, в институте господствовала творческая научная атмосфера, и она привлекала молодые таланты. К сожалению, с уходом Александра Наумовича этот творческий накал стал постепенно ослабевать, а сейчас настоящая наука отступила на задний план, и главным стало зарабатывание денег.
Фото 8: В.Э. Паст, Б.Б. Дамаскин, А.Н. Фрумкин, Л.И. Кришталик, У.В. Пальм, Р.В. Марвет [*]
В мою группу вначале входили аспирант Володя Быстров, лаборантка Таня Курепина (их обоих я переманил из ящика) и Нина Георгиевна Бардина, переведенная в мою группу из другой лаборатории (кажется, П.Д. Луковцева). Как выяснилось потом, она перебывала чуть ли не во всех лабораториях и нигде не смогла ужиться. Н.Г. сразу стала в позу ментора, указывающего этим дикарям, пришедшим из ящика и даже не кончавшим университет, как надо работать. Например: «не надо мыть ячейки бидистиллатом, вся фрумкинская школа моет монодистиллатом». Как-то я отлучился по делам и вернулся раньше, чем предполагалось. Оказалось, что она в мое отсутствие привела на «экскурсию» Н.А. Балашову (личность одиозную), демонстрируя ей на моих ячейках, как я неграмотно работаю. В конце концов, меня это довело, и я обратился к Фрумкину. Он вызвал при мне зам. директора Н.А. Шумилову (она курировала Бардину не по научной линии), и потребовал, чтобы она внушила Бардиной, чтобы та прекратила меня порочить. После этого Н.Г. несколько поутихла, а потом она подпала под сокращение штатов.
Моя группа постепенно расширялась. Из ящика в нее пришли талантливые ребята — Рудик Эренбург, всегда кишевший разными идеями, и вдумчивый и прекрасный экспериментатор Володя Ционский. К нам перевели ст. научн. сотр. Дину Васильевну Кокоулину, с которой у меня было шапочное знакомство по Менделеевке (она училась на курс раньше). Она оказалась на редкость порядочным, обязательным и добрым человеком. Во всех делах я мог на нее полностью положиться. В 1966 г. Александр Наумович предложил объединить мою группу с группой Кесслера, занимавшейся неводными растворами, и образовать лабораторию. Кесслер оставил за собой исследования по термодинамике растворов, а из прежнего состава его группы в мое ведение перешла ст. научн. сотр. Нинель Михайловна Алпатова[59]. С этой высококвалифицированной сотрудницей мы много лет успешно работали вместе. Я не буду упоминать здесь всех своих сотрудников и аспирантов — их было свыше тридцати (многие имена я укажу позже, когда буду рассказывать о выполненных совместно работах). Но о двоих надо сказать. Дмитрий Черепанов пришел к нам после защиты кандидатской диссертации. За прошедшие годы он очень вырос и сейчас является вполне самостоятельным исследователем, на высоком уровне работающим в теоретической биофизике. Он стал священником, но научной работы не прекратил[60]. Эдик Мертц был у нас сначала дипломником, потом аспирантом. У него прекрасная общая подготовка (он кончил Физтех), и он равно силен и в теории, и в эксперименте. Он был, несомненно, самым талантливым из моих учеников, и при этом совершенно обаятельным и очень близким мне человеком. К сожалению, после окончания аспирантуры ему было негде жить в Москве, и перед ним стояла дилемма — или уехать в свой родной Оренбург, где ни о какой серьезной науке речи быть не могло, или продолжать научную работу вне России. Ему очень не хотелось уезжать, но пришлось. Я сам помог ему найти место в Америке, где он и по сей день успешно работает. Его история типична для современного положения науки в России — отсутствие возможности самореализации и есть причина утечки самых талантливых мозгов.
Мне довелось сотрудничать с рядом лиц вне стен нашего института. В последние десятилетия это были Билл Крэмер[61] (ун-тет Пёдью, США), Андрей Михайлович Кузнецов из Казани и Василий Птушенко (МГУ).
В 1967 г. я защитил докторскую диссертацию, позже докторами стали из нашей лаборатории Н.М. Алпатова и В.М. Ционский. Кроме того, было защищено 13 кандидатских диссертаций.
В 1988 г., вскоре после моего шестидесятилетия, проходили перевыборы зав. лабораториями. Фрумкина уже не было, и я не захотел баллотироваться на новый срок — мне хотелось освободиться от административных обязанностей, от накопившихся не очень мне интересных работ и от необходимости улаживать отношения в большом коллективе. Это встретило большое сопротивление в лаборатории, но мне все-таки удалось показать всем, что мои намерения серьезные, и я ушел[62]. Об этом решении нисколько не жалею. Новым заведующим был избран Володя Ционский, но он сравнительно скоро уехал в Израиль, и лаборатория распалась.
Весной 1968 г. я впервые выехал заграницу; это была Чехословакия (еще до ввода советских войск). Впечатления были сильнейшие — и от прекрасной Праги, и от самого совещания — так называемой дискуссии Гейровского. Я впервые общался со многими самыми известными электрохимиками. Правда, трудность была в том, что я говорил только по-немецки, а для большинства (кроме русскоговорящих чехов) главным языком был английский. По приезде в Москву я все-таки некоторое время старался улучшить мой немецкий, но через год занялся английским.
В 1970 г. я снова поехал на дискуссию Гейровского. Дальше произошла типичная советская история. Паспорта с визами выдавали только на вокзале, прямо перед посадкой в поезд. И тут оказалось, что В.С. Багоцкому визы не дали (разумеется, без каких — либо объяснений; занятно то, что осенью того же года визу на другую поездку в Чехословакию не дали мне, а Багоцкому дали; логика в этом только одна — на то и щука в море, чтобы карась не дремал — помните, что все вы подвешены). Таким образом, наша группа приехала без Багоцкого, а он был одним из немногих докладчиков. Дискуссия строилась таким образом — доклад о состоянии данной проблемы минут на сорок — пятьдесят, а потом час на обсуждение. В день обсуждалось 2–3 доклада, много времени отводилось на неформальное общение. Так что отсутствие одного докладчика срывало планы совещания.
Тогда один из организаторов, Иржи Корыта[63] предложил сделать доклад мне. Мне было о чем рассказать — только недавно была создана теория Догонадзе — Кузнецова — Левича[64], а я получил первые экспериментальные данные по ее проверке. Но проблема заключалась в том, что у меня за плечами было всего два месяца занятий английским. Какие — то основные грамматические формы я освоил, и у меня был приличный словарный запас научной терминологии — я читал много английских статей, но я читал их про себя, как немецкие. Произношение у меня было ужасное, но меня успокаивало то, что у некоторых других оно было еще хуже (так, один француз произносил answer как ансюé; в то время английский был не очень хорош у многих иностранцев). Корыта (милейший человек, мы с ним потом подружились) предложил, что он будет председательствовать, и если я не смогу говорить по-английски, то буду говорить по-русски, а он будет переводить. Этот вариант явно не укладывался в регламент, но я решил рискнуть. Доклад я сделал по-английски, но к концу так выдохся, что забыл слово frequency (частота). Я стою и мычу, с первых рядов знакомые чехи говорят мне «скажите по-русски», а я отвечаю «я и по-русски забыл». Естественно, смех, потом шепот — спрашивают, что я сказал, потом, после перевода, новая волна смеха. Так весело закончилось мое первое публичное выступление на международной арене (но это не был провал — обсуждали очень активно и доброжелательно).
С тех пор я участвовал во многих конференциях, сначала электрохимических, потом биофизических, и проблем с языком у меня не было (он не был хорошим, но вполне сносным). На этих конференциях я познакомился со многими коллегами, с такими выдающимися учеными и очень милыми людьми как Рудольф Маркус[65], Хайнц Геришер[66], Роджер Парсонс[67], Люсьен Гирст и другими. Мне удалось побывать во многих странах, и везде я старался хотя бы в небольшой степени совместить работу с туризмом. В 1991 г. я поехал в Америку уже не на конференцию, а для совместной работы, и по 1997 г. ездил несколько раз на 1–3 месяца в университет Пёдью (В. Лафайет, Индиана), где я был гостем в лаборатории Билла Крэмера, ставшего моим добрым другом.
Фото 9. Билл Крэмер и Лев Кришталик, 1990-е [*]
Позже я работал по месяцу в Нац. Инст. Здоровья (Бетезда, пригород Вашингтона), где обосновался Эдик Мертц.
Мне было вдвойне приятно получить в 2002 г. Мемориальную фрумкинскую медаль Международного Электрохимического Общества; вдвойне, потому что это серьезная награда, присуждаемая одному человеку раз в два года «за выдающиеся достижения в фундаментальной электрохимии» и потому, что она носит имя Александра Наумовича.
В общем, всю жизнь я старался заниматься тем, что мне было интересно, и в основном, учитывая внешние обстоятельства, это мне удавалось. Сейчас, когда после восьмидесяти лет моя подвижность резко ограничилась и не позволяет мне не только ездить по миру, но даже ходить в институт, я доволен тем, что могу работать дома, могу слушать музыку, а главное — со мной Лорочка. А что еще надо? Мне действительно везет.
P.S. Приведенный выше текст написан в 2012 г. Наиболее ярким событием после был перелом ноги в декабре 2014 г., добавились всякие другие болячки, так что я чуть не слег совсем. Но здесь мое постоянное главное везение — Лорочка. Ее самоотверженный уход и поддержка поставили меня на ноги, и продолжают так держать. Так что я снова живу нормальной жизнью (разумеется, с естественными ограничениями).
Примечания
[*] Все фотографии из личного архива Л.И. Кришталика (если не указано иное).
[1] Про историю запрета педологии в СССР см., например: Родин, А. М. (1998). Из истории запрета педологии в СССР. Педагогика, (4), 92-98.
[2] В 1943 г.
[3] Московский химико-технологический институт (ныне — Российский химико-технологический университет) имени Д. И. Менделеева, располагавшийся (как и ныне старая часть университета) на Миусской площади.
[4] Капустинский Анатолий Фёдорович (1906—1960) — химик, работал в области кристаллохимии, термохимии и химической термодинамики, физической химии металлургических процессов, а также истории химии; один из основоположников термохимии изотопов. Почти в то же время (1945-1949) преподавал и в Московском государственном университете.
Большая часть сведений о сотрудниках МХТИ — учителях Л.И., приведённых здесь, даётся по изданиям:
-
Е.Н. Будрейко, А.П. Жуков. Профессора Университета Менделеева: XX век / Под общ. ред. академика П.Д. Саркисова. — М.: РХТУ им. Д.И. Менделеева, 2006. — 756 с.; https://www.muctr.ru/upload/iblock/594/2.pdf А.П. Жуков, Т.А. Архипова. Из поколения победителей: Афанасий Иванович Малахов (1923−1977) / М.: РХТУ им. Д. И. Менделеева, 2012.–224 с.; https://www.muctr.ru/upload/university/departments/cis/znamenitye-mendeleevtsy/4.pdf
[5] Институт общей и неорганической химии им. Н.С. Курнакова АН СССР.
[6] Дракин Сергей Иванович (1927–1995) — химик, работал в области электродиффузии в жидких металлах и теории растворов электролитов. Работал в МХТИ с 14 лет в качестве лаборанта. Был страстным пропагандистом химии; в 1970-1975 гг. читал лекции для учебной программы Центрального телевидения; руководил отделом химии журнала «Юный техник», был членом Президиума Центрального правления ВХО им. Д.И. Менделеева.
[7] Кесслер Юрий Михайлович (1924-2002), специалист по теории электрохимических процессов и теории растворов; впоследствии — председатель секции Научного Совета по электрохимии при Президиуме АН СССР.
[8] Новиков Пётр Сергеевич (1901—1975) — математик, специалист по теории множеств, математической логике, теории алгоритмов и теории групп, участник знаменитой «Лузитании». До этого преподавал в МХТИ ещё в начале 1930-х гг.
[9] Родионов Владимир Михайлович (1878—1954) — химик-органик, работал в области химия аминокислот, красителей, алкалоидов, витаминов, душистых веществ, физиологически активных веществ; был одним из организаторов советского промышленного производства красителей и лекарственных препаратов. В 1950—1954 гг. — президент Всесоюзного химического обществ им. Д.И. Менделеева.
[10] Находился в заключении в 1930—1932. Непосредственно перед этим, в 1925—1930 гг., был техническим директором Анилтреста ВСНХ, дважды направлялся от ВСНХ в командировки в Европу и в США для ознакомления с постановкой высшего технического образования и состоянием химической промышленности.
[11] Космодемьянский Аркадий Александрович (1909–1988) — механик, специалист по аэродинамике, динамике космического полёта, участник работ по ракетной тематике (позже — генерал-майора инженерно-технической службы). Одновременно — историк науки, изучал творчество И.В. Мещерского и К.Э. Циолковского.
[12] Жданов Александр Александрович (1923. 2002) — специалист в области высокомолекулярных элементоорганических соединений, основатель химии металлоорганосилоксанов и кремний-элементоорганических полимеров.
[13] Кудрявцев Николай Тихонович (1901–1979) — электрохимик, один из основателей отечественной гальванотехники. В 1930-х гг. участвовал в работах по золочению деталей звезд башен московского Кремля и часов Спасской башни, звезды для советского павильона Международной выставки в Нью-Йорке.
[14] Хомяков Василий Григорьевич (1900–1968) — электрохимик, специалист в области электросинтеза органических соединений, один из наиболее авторитетных специалистов в области хлорной промышленности.
[15] Карапетьянц Михаил Христофорович (1914–1977) — химик, разработал общую теорию методов сравнительного расчета физико-химических свойств, которая позволяла прогнозировать физико-химические характеристики малоизученных соединения. Заведовал кафедрой общей и неорганической химии МХТИ после А.Ф. Капустинского. Впоследствии вместе с однокурсником Л.И. Кришталика С.И. Дракиным написал несколько известных учебников.
[16] Изгарышев Николай Алексеевич (1884–1956) — электрохимик, специалист в области коррозии металлов и теории гальванических элементов; ученик Н.Д. Зелинского, Н.А. Шилова, В. Оствальда. Один из преподавателей, покинувших Московский университет в 1911 г. в знак протеста против нарушения властями автономии университета. В 1922 г. был внесён в списки лиц, подлежащих высылке из СССР, но был оставлен в ССР по ходатайству О.Ю. Шмидта как «единственный по специальности».
[17] Горбачев Сергей Васильевич (1899–1979) — электрохимик; в описываемый период был одновременно заместителем директора МХТИ по учебной и научной части.
[18] Вильямс Николай Николаевич (1926–2006) — в те годы — студент МХТИ; после лагерного заключения и ссылки (1946–1952; см. ниже) — студент мехмата МГУ (1954–1960). Преподавал в школе и в МИТХТ; правозащитник. В 1977 г. эмигрировал из СССР. Внук почвоведа-агронома В.Р. Вильямса; муж правозащитницы Людмилы Алексеевой.
[19] Гастев Юрий Алексеевич (1928–1993) — математик, в те годы — студент механико-математического факультета МГУ; после освобождения из лагерного заключения (1945—1949) работал учителем в Тарту, в 1953 году окончил Московский педагогический институт. Правозащитник. В 1981 г. эмигрировал из СССР. Сын А.П. Гастева, автора теории научной организации труда.
[20] Цизин Юрий Сергеевич (1925 или 1926–2004)
[21] Малкин Лев Михайлович (1928–1985?)
[22] В литературе упоминается также как «Братство Нищих Сибаритов».
[23] Московский институт тонкой химической технологии имени М.В. Ломоносова.
[24] Научно-исследовательский физико-химический институт имени Л.Я. Карпова.
[25] Институт электрохимии АН СССР, ныне Институт физической химии и электрохимии имени А.Н. Фрумкина РАН.
[26] Порфирины — органические азотсодержащие молекулы, предшественники гема и хлорофилла.
[27] Т.е. органические соединения, не содержащие в своей структуре ароматических фрагментов.
[28] Фрумкин Александр Наумович (1895–1976) — физикохимик, один из основоположников современной электрохимии. Основатель (в 1958 г.) и директор Института электрохимии АН СССР.
[29] Тёмкин Михаил (Менасий) Исаакович (1908–1991) — физикохимик, один из основателей современной кинетики каталитических реакций.
[30] История несостоявшегося Всесоюзного совещания физиков, намеченного на февраль-март 1949 г. в рамках кампании по борьбе с физическим идеализмом, подробно описана, например, в статьях: Томилин, К. А. (1997). Физики и борьба с космополитизмом. Физика в общенаучном и социокультурном контекстах. Физика XX в, 264.
http://www.ihst.ru/projects/sohist/papers/tom97ph.htm ; В.П.Визгин. Философские аспекты истории советского атомного проекта, в сб.: Труды Международного симпозиума по истории САП. Дубна, 1996, т.2 (в печати). В.П.Визгин. Спасенная дважды: советская теоретическая физика между философией и ядерным оружием // История советского атомного проекта. Вып. 1. М.: «Янус», 1998, с.329-391
[31] См., например: Сонин, А. С. (1991). Печальный юбилей одной кампании. Вестник РАН, 61, 96-107. http://russcience.chat.ru/papers/son91vr2.htm
[32] Сыркин Яков Кивович (1894–1974) — физикохимик, один из основоположников теоретической химии в СССР. Главный «обвиняемый» (вместе с М.Е. Дяткиной и М.В. Волькенштейном) на Всесоюзном совещании по теории строения в органической химии, известном также как «совещание по борьбе с теорией резонанса». После совещания был уволен из НИФХИ им. Карпова, где до этого создал и в течение двадцати лет возглавлял лабораторию строения молекул, и из МГУ, где читал лекции на химическом факультете.
[33] Дяткина Мирра Ефимовна (1915–1972) — физикохимик, ученица Я.К. Cыркина. Вместе с ним заложила основы теоретической химии в СССР, и вместе с ним стала главным «обвиняемым» на Всесоюзном совещании по теории строения в органической химии. После этого в течение нескольких лет была лишена работы.
[34] Семенов Николай Николаевич (1896–1986) — физик, один из основоположников химической физики, первооткрыватель и создатель теории разветвлённых цепных химических реакций. Лауреат Нобелевской премии по химии за 1956 г. (совместно с С. Хиншелвудом).
[35] Акулов Николай Сергеевич (1900–1976) — физик, специалист в области ферромагнетизма. В конце 1940-х гг. активно участвовал в разоблачении идеализма и антипатриотизма в физике, а также с 1940 г. предъявлял обвинения Н.Н. Семёнову (на различных основаниях, в зависимости от менявшейся политической ситуации) в связи с его теорией разветвлённых цепных химических реакций (Томилин 1997; Гольданский В.И. Фрагменты минувшего. / В сб.: А.Е. Шилов (отв. ред.). Воспоминания об академике Николае Николаевиче Семенове. — М.: Наука, 1993).
[36] В сентябре 1949 г.
[37] Точнее, заместителя редактора, которым с сентября 1949 г. стал Н.А. Изгарышев (глава журнала в то время именовался просто «редактором», без эпитета «главный»). До августа 1949 г. пост редактора ЖФХ делили Н.Н. Семёнов и М.И. Темкин. Одновременно в сентябре 1949 г. была почти полностью заменена редколлегия ЖФХ: из неё были выведены, кроме М.И. Темкина, А.И. Бродский, Я.К. Сыркин, Д.Л. Талмуд, В.Г. Хлопин, и др.
[38] С.В. Горбачев, Н.П. Жук (1951). Влияние температуры на скорость процесса электролитического выделения хлора. Журнал физической химии, 25 (7), С.841–853.
[39] Зависимость скорости электрохимической реакции от перенапряжения (т.е. от отклонения электродного потенциала от его равновесного значения), имеющая экспоненциальный характер.
[40] Вероятно, имеются в виду статьи: Горбачев, В. С. (1952). Сочетание концентрационной и химической поляризации. Журнал физической химии, 26(9), 1303–1310; Горбачев, В. С. (1953). Термодинамические критерии уравнений кинетики электрохимических реакций. Журнал физической химии, 26(9), 1362– 1369
[41] Журнал физической химии
[42] Имеется в виду перенапряжение выделения водорода на электроде
[43] Полимерные мембранные материалы, полученные из фторуглеродных виниловых эфиров, содержащих сульфогруппы; название — от марки «Nafion» американской фирмы «Dupont».
[44] Бах Наталия Алексеевна (1895–1979) — основоположник советской радиационной химии. Дочь биохимика А.Н. Баха.
[45] Кабанов Борис Николаевич (1903–1988) — электрохимик, создал ряд новых химических источников тока
[46] Левич Вениамин Григорьевич (1917–1987) — физик-теоретик, ученик Ландау, работал в области физической химии.
[47] Багоцкий Владимир Сергеевич (1920–2012) — электрохимик; участник создания химических источников тока, которыми были оснащены первые советские космические аппараты.
[48] Бурштейн Ревекка Хаимовна (1904–1992) —электрохимик, специалист в области адсорбции, гетерогенного катализа, коррозии металлов, химических источников тока и топливных элементов.
[49] Левина Серафима Давыдовна (1897–1978) — электрохимик, специалист по кинетике реакции выделения водорода, химическим источникам тока, органическим полупроводникам.
[50] Долин Петр Иванович (1909 – ?) — электрохимик. Ему принадлежит первое экспериментальное определение (совместно с А.Н. Фрумкиным и Б.В. Эршлером) скорости разряда ионов водорода на катоде, которое было принципиально для подтверждения теории А.Н. Фрумкина о замедленном разряде.
[51] Багоцкая Ирина Алексеевна (1921–2007) — электрохимик.
[52] Реваз Романович Догонадзе (1931–1985) — электрохимик, один из создателей квантовой электрохимии (впервые рассмотрел химический процесс переноса электрона как квантово-механический переход между двумя отдельными электронными состояниями, вызванный слабыми электростатическими взаимодействиями). Его ранняя смерть помешала признанию его научных заслуг (позже, в 1992 г., Р. Маркус, несколько раннее, чем Р. Догонадзе, занимавшийся той же проблемой, была удостоен Нобелевской премии).
[53] Чизмаджев Юрий Александрович (1931–2022) — биофизик и электрохимик, специализировался в области биоэлектрохимии.
[54] Плесков Юрий Викторович (р. 1933) —электрохимик, специалист в области электрохимии полупроводников, фотоэлектрохимии, основатель направления электрохимии алмаза.
[55] Кузнецов Александр Михайлович (1938–2009) — электрохимик, сотрудник Р.Р. Догонадзе, один из пионеров квантово-механической теории переноса электрона в растворах.
[56] Маркин Владислав Семенович
[57] Харкац Юрий Исаакович (р. 1941) — физикохимик, специалист в области квантовомеханической теории элементарного акта химических и электрохимических реакций в полярных средах, теории суперионной проводимости твердых тел.
[58] Ротенберг Захар Аронович — специалист в области фотоэлектрохимии и импедансной спектроскопии
[59] Алпатова Нинель Михайловна (1933–2014) — электрохимик, специалист в области электрохимии электроактивных полимеров, фуллеренов и фталоцианинов, работы по редокс-потенциалам металлорганических ионов в органических растворителях.
[60] В 2018 г., уже после перехода в Институт химической физики. он защитил докторскую диссертацию (прим. автора).
[61] William Cramer
[62] Вспоминаю здесь устный рассказ Льва Исаевича о том, как желая сменить тематику научной работы (в это время его интересы сместились в область переноса электрона в биологических системах) и оставить руководящую административную деятельность, он раздумывал, в какой институт (соответствующий этой тематике) можно перейти. В конце концов он посоветовался со Львом Александровичем Блюменфельдом, и тот дал ему неожиданный совет — никуда переходить не обязательно, заниматься другой темой можно и на том же месте. Поскольку я заканчивал кафедру Л.А. Блюменфельда и считал его одним из своих учителей во втором поколении, и при этом никогда ранее слышал о близком дружеском знакомстве двух Львов, допускавшем такие доверительные разговоры, я с недоумением спросил Л.И. — а почему он вдруг решил советоваться именно с Блюменфельдом? Его ответ был лаконичен: «А с кем же ещё советоваться!»
[63] Jiří Koryta (1922–1994)
[64] Кватово-механическая теория переноса электрона в полярной среде.
[65] Rudolph Arthur Marcus (р. 1923) — американский химик, основоположник теории переноса электрона в растворах (теория Маркуса), лауреат Нобелевской премии по химии 1992 года.
[66] Heinz Gerischer (1919–1994) — немецкий электрохимик, его именем названа одна из премий, присуждаемых Электрохимическим обществом (Еру Electrochemical Society).
[67] Roger Parsons (1926–2017) — английский электрохимик, специалист по электрохимической кинетике, электрокапиллярным процессам и адсорбции. Долгое время был главным редактором журнала Journal of Electroanalytical Chemistry.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer8/krishtalik/
