(продолжение. Начало в №6/2022 и сл.)
***
Последнее действие переносит нас в гостиную залу. По тому, каким «кавалером с картинки» расхаживает по ней Буланов, понятно, чтó произошло за опущенным занавесом.
— Я беспорядков в доме не потерплю, — говорит он убирающему посуду Карпу. — Я вам не Раиса Павловна. У меня все по струнке будете ходить, а то и марш со двора. У меня всякая вина виновата.
— Что ж делать, сударь, будем исполнять. Мы и не такое видали.
— Да и не разговаривать. Я этого не люблю. Можешь идти.
Уходя, Карп пропускает в дверь Несчастливцева.
— Здравствуйте, господин Несчастливцев, — говорит Буланов, упиваясь вновь обретенным положением. Ему все известно, маски сорваны.
— Ты знаешь, что я Несчастливцев?
Торжествующе:
— Знаю.
Да только этого комарика с фонариком, прилетевшего на зов старой мухи-цокотухи, Несчастливцев прихлопывает сходу.
— Я очень рад, братец. Значит, ты знаешь, с кем имеешь дело, и потому вести будешь себя осторожно и почтительно.
Буланов еще хорохорится, шевелит лапками: провинциальный актер, велика важность. Но Несчастливцев покажет ему провинциального актера.
— Ну, значит, ты не знаешь, кто такой Несчастливцев и как с ним разговаривать. Жаль! Мне придется тебя учить уму разуму, что, разумеется, для меня будет неприятно, а для тебя еще неприятнее.
— Ну, еще неизвестно. Это в древние времена физическая сила много значила, — на всякий случай Буланов отступает на шаг. — Позвольте узнать, что вам угодно.
— Уж, разумеется, не тебя.
— Кого же?
— Что, ты от рождения глуп, или сегодня вдруг с тобою сделалось? Я пришел чай пить к своей тетке.
— Извините.
— Ну, извиняю.
— Не меня. Раиса Павловна просит извинения. Она не может вас принять. Она не совсем здорова и чувствует, что посещения и разные гости, хотя бы и родные, ей теперь очень в тягость.
— Она меня гонит?
— Вообще она просит освободить ее от вашего присутствия, которое ее расстраивает.
— Если уж ей хотелось обидеть меня, неужели она хуже тебя никого не нашла?
— Послушайте, милостивый государь…
— Он разговаривает! Слушай ты, ученик приходского училища. Из уважения к этому дому я тебя милую, но если ты мне в другом месте попадешься…
— Мы еще посмотрим… — Буланов делает еще один шаг назад.
— Молчи, таблица умножения! Выменяй образ моего ангела и молись ему утром и вечером, чтоб нам не встретиться. А если где завидишь меня, то беги без оглядки, творя обеты и молитвы. Прощай, грифель.
Только за Несчастливцевым захлопнулась дверь, а Раиса Павловна уже тут как тут. Она подслушивала.
— А у тебя есть манера, есть тон. Признаться, я от тебя этого не ожидала.
— Все зависит от обстановки, — Буланов расхаживает, заложив руки за спину. — Что такое я был у тебя? Нахлебник. Самое фальшивое положение. Согласись, что нахлебнику очень трудно вести себя с достоинством.
— Однако я на тебя сержусь за вчерашнее.
— Ты, Раиса, поставь себя на мое место. Я так обрадовался. Это я на радостях…
— На все есть форма, мой друг. Я дама и привыкла к деликатному обращению. Ты только представь себе, как ты оскорбил меня своим поведением.
— Прости меня, — покрывает поцелуями ее руки.
Оля гадает: «на радостях» что? Прощения просит только за то, что мы видели или потом еще за занавесом овладел ею насильно? А есть, слышала, которым именно так по вкусу. И женщинам тоже. То-то Буланов как уж на сковородке. Она своими глазами видела, как он распускал руки с Аксиньей, а теперь сам же первый, чтоб ее выдать замуж. Только б Раиса Павловна ничего не заподозрила. Но скупость Раисы Павловны взяла верх над ревностью.
— Чтобы выдать ее из нашего дома, нужно ей дать приданое. А с какой стати я буду роскошествовать для нее, что вдруг за щедрость такая?
Убедила.
— Нет уж, пожалуйста, Раиса, никаких лишних расходов.
Тут входит Аксюша.
— Да вот и она сама. А ты поди, мой друг, поди отсюда.
Буланов мигом скрывается, и сам рад спрятаться.
Ревность же Раисы Павловны всё ищет себе подтверждение.
— Тебе даже и мечтать о нем глупо, — с места в карьер начала она. — Я не знаю, может быть, он за тобой и ухаживал…
— Может быть, — Аксюша пугающе лаконична.
— Может быть, ты с ним кокетничала…
— Нет, этого не может быть.
— Я должна тебе сказать — уж не знаю, приятно ли тебе будет, неприятно ли, это не мое дело — ты ему не нравишься. Ему нравится другая. Что, приятно тебе?
— Что же мне за дело?
— Ты не беспокойся, я ведь себя обмануть не дам. Он теперь не жених тебе, вы люди посторонние, и, следовательно, вам в одном доме жить нельзя.
— Как вам угодно.
— Но куда же ты денешься? Может быть, ты переедешь в город?
— Может быть.
— Но это ужасно! Это очень близко.
— Да, недалеко.
— Послушай, Аксюша, милая. Я так боюсь за тебя, душа моя. Алексис такой ветреный мальчик.
— Да, он очень ветрен.
— Ты заметила?
— Еще бы не заметить! И если бы я захотела, ваш Алексис… — Аксюша переходит к наступлению.
(А что если и правда будет звать его «Грегуар»? А он ее «Оле Лукойе»?)
— Вот ты сама говоришь. Ну, сделай это для меня, — в смысле съезжай поскорей, подальше отсюда. Раиса Павловна обнимает Аксюшу.
— Для вас? Так бы вы и говорили. А то что вам за надобность беречь меня и смотреть за мной. Просто вы ревнуете. Вы знатная барыня, а я девочка с улицы, и вы ко мне ревнуете своего любовника.
— Что за слова ты говоришь!
— Ну да. Я говорю правду. Признайтесь хоть раз в жизни. А то вы всегда и для всех святая, а мы грешные.
— Душа моя, я тоже женщина.
— Признайтесь! Признайтесь! И я убегу от вас за тысячу верст.
— Ты хочешь, чтоб я открыла тебе свою слабость? Да, я ревнива.
— Мне только и нужно. Я ухожу от вас далеко-далеко.
Уходит, говоря, что идет собираться. Какое облегчение для Раисы Павловны, но едва со вздохом опустилась она в кресло у окна, как Карп уже докладывает:
— Геннадий Демьяныч желает вас видеть.
На Несчастливцеве дорожное одеяние, он снимает котомку, тяжело кладет в угол и туда же со стуком ставит палку.
— Поди, Карп, — распорядился он, — и не пускай никого. Скажи, что мы с барыней заняты.
— Слушаю-с.
Тетушка с племянником остаются одни.
— Какой костюм! — театрально всплеснула руками Раиса Павловна.
— Дорожный. Мы пешие путешественники. Это пальто — мой старый товарищ и друг. В непогоду я в этом пальто бродил, как старый Лир, по степям Новороссии. Часто в бурную ночь я искал убежища, и меня принимали в этом пальто, принимали чужие теплее, чем родные. Прощайте!
— Прощай, мой друг.
— Два только слова, и более я вас не буду беспокоить никогда.
— Я слушаю, — при этом Раиса Павловна берется за колокольчик.
— Что это? Хотите позвонить? Рано еще, — забирает колокольчик. — Я сам позвоню, когда надо будет. Нам свидетелей не нужно. Напротив, тетушка, вы уж постарайтесь, чтоб к нам не вошел никто, а главное, Буланов, если только вам дорога его мизерная жизнь.
— Ах, сон… — вырвалось у Раисы Павловны. — Хорошо, я не прикажу никому входить.
— Прекрасно.
Нечастливцев, к ее досаде, опустился на стул рядом с позабытым на столе ящичком черного дерева — тем самым, китайской работы, с белолицыми гейшами.
— Послушай, мой друг Геннадий, будь так добр, потрудись передать мне эту коробку.
— Не беспокойтесь, ей и здесь хорошо.
— Ну, если хочешь, я сама встану за ней…
Но Несчастливцев вынимает пистолет и кладет его рядом с колокольчиком. (Кáк Герман поет: «Я только поднял пистолет, и старая колдунья вдруг упала». Они проходили «Пиковую» еще в девятом классе.)
— Что ты делаешь? Я могу умереть со страху.
— Не бойтесь, мы будем разговаривать очень мирно, даже любезно. Знаете что? Подарите мне на память этот черный ящик.
— Нельзя, мой друг, — она в панике. — Там важные бумаги, документы.
— Я позволю себе полюбопытствовать, — Несчастливцев приподнимает крышку. — Вы ошиблись, тут деньги. «Злато, злато! Сколько через тебя зла-то!», — декламирует он. (А Герман поет: «Там горы золота лежат и мне они принадлежат».) Ну, мы пока ее закроем. Слушайте, тетушка…
— Слушаю.
— Был один актер провинциальный, оскорбила его женщина, жена антрепренера. Он стерпел, но не забыл. В последнее воскресенье на масленице у антрепренера был ужин для артистов. Слушаете, да?
— Слушаю…
— По окончании вечера все стали прощаться, подходит и он к хозяйке: «пожалуйте ручку», говорит. Та ему подала. Он ей было палец и откусил прочь.
Раиса Павловна сидит ни жива ни мертва.
— К чему ты мне это говоришь?
— На всякий случай не мешает. Другой актер поступил гораздо умнее. У одной богатой помещицы был племянник, человек с благородной душой, но бедный. Выдумал он навестить свою тетку, которую не видал лет пятнадцать. Вот собрался издалека, шел пешком долго. Приходит, его принимают по-родственному. Вдруг тетка узнает, что он актер, гонит его из дому, не простясь, срамит его перед людьми, перед дворней.
— Ах, нет, Геннадий…
— То есть она думала так поступить, а вышло не так. Трагик Несчастливцев не позволит играть собой. Во-первых, трагику Несчастливцеву — открывает черный ящичек — нужны деньги на дорогу, неприлично ему от богатой тетки пешком идти. Потом у вас живет бедная девушка. Ну что хорошего, если она, живя у вас и пользуясь вашими благодеяниями, утопится?
— Что ты сочиняешь?
— Я возьму ее с собой, и на ее долю нужно что-то взять.
— Ты не томи меня, скажи, сколько тебе нужно.
Пересчитал деньги и подходит к ней — в одной руке пистолет, в другой ящичек, набитый ассигнациями.
— Я великодушен. Дайте сами.
Повторяется история Восмибратова.
— Я тебе должна тысячу рублей, вот твои деньги. Но если ты нуждаешься… — косится на пистолет.
— Довольно. Милостыни не надо. Благодарю вас.
— Ах, убери, пожалуйста… это… У меня душа не на месте.
— Да чего вы боитесь. В крайнем случае, если бы вы меня оскорбили очень, я бы убил этого гимназиста, а уж никак не вас, — спрятал деньги, положил в карман пистолет. — Ну-с, теперь, конечно, вы проводите меня честь честью. Мы позавтракаем и расцелуемся, как следует родственникам.
— Да, разумеется.
— Барином я сюда приехал, барином и уеду, с честью, — Несчастливцев позвонил в колокольчик, явился Карп. — Пошли-ка кого-нибудь в город нанять самую лучшую тройку до первой пароходной пристани. Да вот, братец ты мой, я уезжаю, так барыня приказывает поскорее собрать хороший завтрак. Подай вина получше — шампанского.
— Слушаю-с.
— И Аркадия позови. Я вам его представлю на прощанье. Вы немного потеряли, что не познакомил вас прежде.
Карп же наклоняется к Раисе Павловне:
— Сударыня, Иван Петров с сыном дожидаются.
— Скажи, чтоб он подождал в столовой. Ну, ступай, чтó ждешь, — а Несчастливцеву, когда Карп уходит, говорит: — Извини, любезный друг, мне нужно одеться. Поди в столовую, покушай на дорогу, я приду с тобой проститься.
— Значит, мы расстаемся мирно, вы на меня не сердитесь.
— Нет, не сержусь. Но мне кажется, что тебе можно было бы вести себя поделикатнее, я все-таки дама.
— О, Боже! Я вас оскорбил. Скажите, оскорбил я вас? Я не прощу себе. Я застрелюсь при ваших глазах, — вновь достает пистолет.
— Ах, нет, нет!
— Нет, вы скажите, обидел я вас? О, я!..
— Ах, нисколько, напротив.
— Тогда пожалуйте ручку.
— Нет! Только не это! — и, сжав пальцы в кулачки, Раиса Павловна вон из комнаты.
— Утекла… Теперь можно будет и отдохнуть. Эй, Аркадий!
Тот просовывает голову в дверь.
— Денег, братец, у меня, как у Ротшильда, — показывает Счастливцеву пачку ассигнаций. — Поедем мы с тобой до Волги в хорошем экипаже, а потом на пароходе в первом классе. Покутим, братец.
— Ах, бесподобно, Геннадий Демьяныч! И товарища лучше меня вам не найти. Я же создан для такой жизни.
Но Несчастливцев его не слушает.
— Сделают нам выгодное предложение, так мы его с тобой примем, будем играть. А нет, так и не надо. Поедем в Нижний на ярмарку за бенефисом. Да бенефис в начале августа, а в сентябре, шалишь, не возьму. А теперь, брат, пойдем, выпьем доброго вина. Закусим на дорогу. По стакану, другому шампанского. Пойдем, пойдем… — уходят.
Вбегает Аксюша — никого!
— Где же братец? И Петя в столовой… Как бы его вызвать. Мне бы только два слова сказать на прощанье. При людях неловко будет.
Припадает к щелочке и тихо:
— Петя! Петя!
Тот, видно, услыхал и тихо, боком прокрадывается в дверь.
— А, это ты?
— Тише, ради Бога, тише. Кончено дело, у братца денег нет. Я еду с ним далеко и навсегда, — она обеими руками взяла его голову и прижала к губам. — Прощай, ступай, ступай!
— Едешь? Куда, зачем?
— В театр, в актрисы.
— Что ты, опомнись, с ума ты сошла!
— Ну, ступай же, прощай, — снова целует его. — Ужо не прощайся, стыдно. Глазами только проводи, я на тебя все глядеть буду.
— Ах ты ж! — стоит, уронив голову на грудь. — Вот бы когда в омут с великим моим удовольствием.
— Потише…
Но Счастливцев их услыхал.
— А! — заходит со стаканом в руке, — попались?
— Братец! — Аксюша метнулась к нему. — Одно слово, одно слово, братец! Утопающий за соломинку хватается. Попросите тетушку, может быть, она сжалится надо мной. Только тысячу рублей нужно.
— А что ж в актрисы, дитя мое? С твоим-то чувством…
Петр, смерив Несчастливцев ненавидящим взглядом, выбегает.
— Братец… — она вся прильнула к нему, — чувство… оно мне дома нужно.
— «Поколебалась. Что на земле незыблемо теперь?», — декламирует он глубоким басом. — Пойдем, меня ждет компания. Дай мне хорошенько вдохновить себя, а там я поговорю.
Они уходят, а входят Милонов, сама утонченность, и Бодаев со своим костылем — в сопровождении Карпа.
— Пожалуйте-с. Они сейчас выйдут.
— Что это у вас, Карпуша, нынче как-то особенно нарядно? — спрашивает Милонов.
— Не могу знать.
Появляется Раиса Павловна, не по возрасту молодо одетая, под руку с Булановым.
— Извините, господа, что я заставила вас ждать.
— Да мы и не ждали, — говорит Бодаев, исподлобья глядя на свой костыль.
Милонов, наоборот, разбегается поцеловать ей руку, потом отбегает, как отбегают издали полюбоваться картиной.
— Прекрасны! Всё молодеете.
— Мне и нужно молодеть. Господа, я вас звала для подписания завещания, но обстоятельства изменились, и я выхожу замуж. Рекомендую моего мужа.
— Прекрасно, прекрасно, — заладил Милонов.
— Прошу покорнейше садиться, — усаживается, а за нею Милонов с Бодаевым. — Алексис, садись.
— Ах, Раиса, позволь я буду стоять подле тебя.
— Не правда ли, он мил? Я вижу, господа, что в душе вы строги ко мне. Но я так беззащитна, имение расстроено. Я думала поручить управление племяннику, но он меня поразил, поразил… Знаете, какую карьеру он избрал? Он актер провинциальный.
— Ужас, ужас, ужас! — Милонов закрыл лицо руками.
— А ваша племянница? — поинтересовался Бодаев.
— Я недовольна ее поведением, — сухо отвечала Раиса Павловна и продолжала: — Что же мне оставалось делать? При всем моем желании навсегда остаться вдовой… — она помолчала, — и даже отказаться совсем от света, я решилась пожертвовать собой, чтобы устроить имение и чтоб оно не досталось в дурные руки.
— Это геройский подвиг. Вы героиня.
Из столовой доносится «Ура! Ура! Ура!»
— Геннадий Демьяныч изволят… за ваше здоровье, — почтительно объяснил Карп.
— Ах, если б вы знали, господа, это так трудно нынче, так трудно — найти человека. Ведь это что за человек, кабы вы знали, — взглядывает на Буланова с нежностью: — Ах, друг мой!
— Раиса, ты меня конфузишь.
— Только смотрите, Раиса Павловна, хорошенько, он еще так молод, — шутливо погрозил пальцем Милонов.
— Ах нет, Евгений Аполлоныч, он дал мне страшную клятву.
— Господа, поверьте, я постараюсь быть достойным той чести, которую мне делает Раиса Павловна, избрав меня своим супругом. Что касается интересов Раисы Павловны, то, господа, в самом скором времени вы увидите наше имение в цветущем положении.
— Все врет, все промотает, — угрюмо пробурчал Бодаев, уставившись на свой костыль.
— Уар Кириллыч, что вы право говорите такое, — Раиса Павловна покачала головой. — Карп, подай нам шампанского.
— Слушаю-с. Честь имею поздравить, сударыня, — а сам приговаривает: — Пойти оповестить…
— Кушать мы сегодня будем поздно, а теперь можно по бокалу шампанского.
Когда Карп вернулся с бутылкой шампанского и бокалами, все встали, и Милонов, принимая бокал, произносит:
— Все высокое и все прекрасное основано на разнообразии, на контрастах. Возьмем самые изящные сочетания в природе и что ж мы видим? Суровый гранит и меланхолический плющ, несокрушимый дуб и нежную павилику. И теперь перед нашими глазами: непоколебимая добродетель, житейская мудрость, укрепленная опытом, в союзе с нежной молодой порослью благородного питомника. Раиса Павловна, Алексей Сергеич! Желаю вам многолетней безмятежной жизни, на радость вам, на утешение ваших друзей и на пользу всего окрестного населения до самых отдаленных пределов!
Несется троекратное «ура!». Двери растворяются, и в залу входит Несчастливцев, остальные остаются стоять в дверях.
— Тетушка, поздравляю! Замуж выходите. Время, тетушка, время. И для вас хорошо, и для родственников приятно. Это делает вам честь, а нам удовольствие. Я со своей стороны очень рад и одобряю ваш союз. Господа, что ж вы стали? Подойдите.
Счастливцев и Восмибратов не очень уверенно подходят.
— Тетушка, рекомендую: мой друг Аркадий Счастливцев.
— Очень приятно, — с натугой выжала из себя Раиса Павловна.
— Это ваш племянник? — спрашивает у нее Милонов.
— Честь имею рекомендоваться, Гурмыжский, Геннадий, — представляется Несчастливцев сперва Милонову, потом Бодаеву.
Те отвечают «очень приятно», пожимают ему руку и снова садятся.
Восмибратов кланяется Раисе Павловне:
— Доброе дело-с. Если по закону как следовает. Чего же лучше-с. Оченно приятно-с.
— Ну, как тебе мой жених, Иван Петрович? (Оля отметила, что в первый раз по имя-отчеству.)
— Ничего-с жених, во вкусе-с. Ежели насчет малоумия, то это от малодушества, со временем проходит-с.
— Господа, что же вы стоите? — говорит Несчастливцев Счастливцеву и Восмибратову. — Покорнейше прошу садиться. Тетушка, позвольте мне распорядиться, как дома. Карп, не пожалей, братец, нам вина. Ведь тетушка не каждый год замуж выходит. А вы, господа, — обращается он к Милонову с Бодаевым, — продолжайте ваш разговор, мы вам не мешаем.
— Нам интересно вас послушать.
— С величайшим удовольствием, господа. Мне очень приятно говорить в таком благородном обществе. Тетушка! Вы счастливы, вы безмерно счастливы?
— Да, мой друг, я счастлива.
— В счастии человек делается добрее, благороднее. Не так ли я говорю? Правда, господа?
— Совершенно справедливо. Прекрасно, прекрасно! — Милонов в воодушевлении.
— Тетушка, у вас есть племянница, милое кроткое создание. У ней есть тоже жених. Он не так красив и смел, как ваш, но она его любит. А вот и его тятенька.
— Знаю, мой друг.
— Он, то есть тятенька, человек русский благочестивый, семейный, но в душе совершенный киргиз-кайсак. Любит женить сыновей, но непременно желает получить приданого тысячу рублей по своей жадности и по своему невежеству.
— Это точно, барин, что по невежеству, — Восмибратов ничуть не обиделся. — Только нам без этого невежества никак нельзя, потому на нем весь круг держится.
— Вот, тетушка, для вас прекрасный случай сделать доброе дело.
— Ах, нет, нет. Что еще за новости! Оставь, пожалуйста. Это не твое дело. Я и так издержала очень много, потом впереди большие расходы.
К ней присоединяется и Буланов:
— Нам с Раисой теперь нельзя тратить ничего лишнего. Я хочу конный завод завести, пруды надо чистить, копать канавы.
— Так не дадите?
— Нет, нет! Это неделикатно даже, вдруг, при посторонних… такое требование… к даме… это насилие.
— Значит, отказываете?
— Извини, мой друг, не могу.
Тогда Несчастливцев к Восмибратову:
— Почтенный, скинь что-нибудь! Уважь! Уступи!
— Не расчет, барин. И то уж так, что из хорошего дома, а то бы и внимания не взяли.
— Внимания не взял? Как тебя звать?
— Иван Петров Восмибратов.
— Ты только Восмибратов, а у нас братьев миллионы, — показывает на зрительный зал. — Тетушка, Раиса Павловна! Благодетельница рода человеческого! Не роняйте себя перед почтенным обществом! Не стыдите фамилию Гурмыжских. Я краснею за вас. У вас только и родных — я да она. Она уже больше не попросит, а мне приданого не нужно. Гурмыжская не может отказать в такой сумме! Вы женщина богатая, что значит для вас эта малость! Я бедный труженик. Но если б у меня были… — ударяет себя в грудь. — А? Что такое? Да они есть, вот они! — факирским движением вынимает из кармана деньги. — Признаться, не грех бы бедняге Несчастливцеву и покутить на эти деньги. Не мешало бы ему, старому псу, и поберечь их на черный день.
— Что вы делаете! — дергает его за рукав Счастливцев.
— Молчи, Аркашка! Так не дадите?
— Я уж сказала.
— Ну, если богатая помещица отказывает бедной девушке в приданом, так не откажет бедный артист. Поди сюда, дитя мое.
— А говорили, на тройке поедем. Вот тебе и тройка, вот и на пароход…
— Сомкни челюсти… Бери, дитя мое!
— Что вы, что вы, братец! Не надо.
— Бери, говорят тебе! Я, что задумал — не передумываю, что сделал — не переделываю.
— Братец! Братец! Как мне благодарить тебя? — обнимает его. В это время входит Карп с подносом, на котором бутылка вина и стаканы.
— Как благодарить? Скажи «спасибо».
Аксюша, еще не верящая своему счастью, передает деньги Петру, а тот отцу.
— Извольте получить, тятенька.
Петров-Восмибратов, отойдя в сторонку, пересчитывает.
— Много вам благодарны-с.
— Прекрасно, прекрасно, — восхищается Милонов. — Ваш поступок надо напечатать в газетах.
— Какие у вас тут газеты! Давай лучше выпьем на брудершафт.
— Но, мой милый, нельзя же так…
— А не хочешь, не надо. Убирайся! Пошел прочь… Выпьем, Аркадий.
— Кто он? — спрашивает Бодаев, указывая костылем на Счастливцева.
— Еще один актер — отвечает Буланов.
— Но он ничего не говорит.
— А я скворцом свищу, сорокой прыгаю…
Счастливцев принимается показывать разные штуки, Бодаев начинает хохотать.
— Забавный… ха-ха-ха!
Раиса Павловна — Буланову:
— Его надо как-нибудь выжить, он Бог знает что наделает.
Буланов подошел к Несчастливцеву.
— Вы, кажется, ехать собираетесь?
— Давно, брат, собираюсь.
— Так не пора ли вам?
— Аркадий, нас гонят. И в самом деле, зачем мы зашли, как мы попали в этот лес, в этот сырдремучий бор? Зачем спугнули этих сов и филинов?
— Комедианты, — пожимает плечами Раиса Павловна.
— Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты — вы. Шуты — вы. Старухи выходят замуж за гимназистов, молодые девушки топятся от горького житья. О, люди, люди! Порождение крокодилов! Ваши слезы — вода! Ваши сердца — твердый булат! Поцелуи — кинжалы в грудь! Львы и леопарды питают детей своих, хищные враны заботятся о птенцах, а она… — указывает на Раису Павловну, почти касаясь ее. — О, если бы я мог быть гиеною! О если бы я мог остервенить против этого адского поколения всех кровожадных обитателей лесов!
— Но позвольте, за эти слова можно вас и к ответу, — возмутился Милонов.
— Да просто к становому, мы все свидетели, — подхватил Буланов.
— Меня? — Несчастливцев потрясает перед Милоновым пьесой. — Ошибаешься, цензуровано. Смотри: «Одобряется к представлению». Ты, злокачественный мужчина, где ж тебе со мной разговаривать! Я чувствую и говорю, как Шиллер — еще раз потрясает перед Милоновым пьесой. — Но довольно! В дорогу, Аркашка. Прощайте, — всем кланяется. — Тетушка, пожалуйте, ручку.
— Ах, нет, нет, — Раиса Павловна прячет руку.
— Позволь ему, он скорей уйдет, — просит Буланов.
— Не откушу, не бойтесь. Я уже поел.
— Ах, ты не знаешь.
— О, люди, люди! — Несчастливцев надевает котомку, берет в руки палку. — Ну, Аркадий, мы с тобой попировали, пошумели. Братец, теперь опять за работу.
Выходит на середину сцены, подзывает Карпа и говорит с расстановкой, внушительно, лицом к залу:
— Если приедет тройка, ты вороти ее, братец, в город. Скажи, что господа пешком пошли. Руку, товарищ, — подает Счастливцеву руку, и они медленно удаляются.
4
Занавес. И лишь несколько мгновений спустя гром аплодисментов. Зазор свидетельствует подлинность. В зобу дыханье сперло, а чтобы крикнуть «браво!», надо набрать дыхание. Чем громче «браво!», тем глубже будет пауза. Это у гастролирующих виртуозов последние аккорды бисов бестактно опережает овация.
Вишневые шторы до неба высотой раздвигались дважды, и артисты, держась за руки и растянувшись цепью, делали несколько шагов вперед и по знаку снова пятились. Затем выходят на одиночные поклоны. Но почему аплодисментов «гром»? Правильней было бы сказать «ливень», барабанящий по железной кровле веранды, то стихая, то с новой силой. (Анна Степановна с Олей уже много лет как снимали дачу в Сиверской.) Кому аплодисменты включались на полную громкость, так это Толубееву. Успех Аксюши громким не назовешь — серединка на половинку. Меньше хлопали только Буланову с Петром да двум вчерашним крепостникам.
Оля тоже была в душе разочарована Аксюшей: не оправдала доверия. Как она могла, с ее-то чувством, отдать себя этому тятенькиному сынку? Он еще хуже Буланова, тот «зато хоть беден. («Оттолкни с презреньем золото богача, полюби бедного артиста».) Это не мешало Оле часто и звонко хлопать в ладоши, пока оркестранты собирали инструменты, а гости осторожно слезали с завалинки. Она среди них была младше и ловчее всех, несмотря на мамины туфли и благоуханье мамой.
— Аккуратно, не упади, — сказал Григорий Евсеевич. Он только забежит в артистическую — запереть в шкафчике скрипку и взять брошенные пальто. Ей туда нельзя, еще застукает кого-нибудь без штанов — иные предпочитают протирать казенные черные штаны исключительно за пультом и сразу переодеваются. — Я сейчас, обожди.
Кто-то еще не успел сложить инструмент, а отдельные скороходы уже на остановке. Других тянуло в буфет, они не спешили к семейному очагу — куда спешить, когда семейных очагов в квартире столько, что глаза разбегаются? Это Оля в жила в отдельной: «Папа, мама, служанка и я» — только без служанки. Анна Степановна не хотела чужих в доме: «Две взрослые женщины сами за собой приберут». Мама была принципиальным человеком. От нее не требовалось работать, а она работала на износ — ходила по вызовам детским участковым врачом (почему я ее и помнил). Папа уходит в плавание на два месяца, а возвращается на два дня. Один раз видел Чан-Кайши, когда тот наградил его орденом. Он маме это рассказывал и орден показал.
Оля представляет себе: под видом американки она приезжает в раззолоченный дворец, украшенный горящими на солнце скульптурами драконов. По параметру дворца выстроились вооруженные до крысиных зубов гоминдановцы. Но перед американским автомобилем ворота гостеприимно распахнулись. Ни о чем не подозревавший Чан-Кайши даже наградил ее орденом. Как и папу.
Позже она станет делиться своими историями с бумагой.
— Что ты, Оль, все время пишешь?
— Я, мам, делюсь мыслями с бумагой, — и закрывала написанное рукой, как делала на контрольной, чтоб не списывали, а то чужим умом жить каждый умеет.
Она была крепкой четверочницей по всем предметам, включая специальность. «Односторонний специалист подобен флюсу», — говорила мама.
Согласна на все сто. По специальности пять с крестом, а «корову» через ять пишут. Лучше две короткие ноги, чем одна гипертрофирована, другая атрофирована. «Хромать по жизни нам с песней веселой» — на мотив веселых ребят. Напевала про себя — смеялась вслух.
— Смех без причины признак знаешь чего? — выговаривала мама и сама же начинала смеяться. Обе по натуре были смешливые, но виду не подавали: смех без причины…
«„Корову“ через ять пишет», — так говорила их соседка по общежитию в Ваенге. А маленькая Оля спрашивала: коровять, да? Это какими же глупыми надо быть.
У этой соседки, Клавдии Александровны, Оля и начала учиться на рояле. В Доме офицеров флота стояло подарочное английское пианино, и имелась договоренность, что им будут отпирать крышку. Клавдия Александровна сказала маме, что Олю надо учить профессионально, девочка очень способная. Когда папу перевели в Ленинград, уж он постарался, чтоб ее приняли в музыкальную школу-десятилетку при консерватории, в класс старшего преподавателя Юшкевич.
Пусть Оля не была призером в коровнике, где главное — сиюминутный надой, а потом хоть трава не расти. Мама была за гармоническое развитие личности — если кто и жил своим умом, так это она. Другие мамы делают из своих детей вундеркиндов, в результате вырастают митрофанушки. На полном серьезе считалось: получит первый приз — будут возить по всему свету, а нет — все равно дома сидеть.
Появился Григорий Евсеевич, уже в мантеле с понурым лацканом, через руку переброшено ее пальто.
— Меня задержали, извини.
— Ну, извиняю.
«Ну, извиняю», — говорит Несчастливцев Буланову. У Оли в ушах еще голоса. На Гришином месте она давно бы шпарила цитатами, совсем бы разучилась жить своим умом. Но у него как будто уши заложило, не слышит, что там наверху говорят. По крайней мере, разучиться жить своим умом ему не грозит.
Он ей, как взрослой, подает пальто, а она влезла сперва в один рукав, затем в другой, словно сама одевается. Еще нету опыта. И когда у тебя принимают верхнюю одежду, и когда подают, ты только расстегиваешь или застегиваешь пуговицы, все остальное за тебя делает он, и не надо ему помогать. Настоящий мужчина умеет женщину раздевать без посторонней помощи. «Опытными, как у горничной руками, он начал снимать с нее одежду». А при Мопассане на женщине, знаешь, сколько всего было понадето: корсет, то-сё. Женщина, которая раздевается сама, она совсем как на уроке физкультуры в раздевалке.
Из громкоговорителя на вахте еще неслись аплодисменты. «Театр у микрофона» — самая интересная из радиопередач. Для простых смертных она только по выходным в полвосьмого, а вахтер слушает ее каждый вечер.
Они вышли на свежий воздух. Тротуары блестели в свете уличных фонарей. Пока шел спектакль, на улице шел дождь, но сейчас дождя не было…
(Я ведь пишу в режиме реального времени. Всё пишется в режиме реального времени, даже «Мифы и легенды древней Греции». Даже «Звезда КЭЦ» затерялась на бескрайних просторах севера — отнюдь не космоса. Сегодня 18 марта 2022 года. Я снедаем тем же, что Эпикур. И все для меня слилось: сводящие с ума камни, кадры из Мариуполя, покаянные проклятья Пушкину — Достоевскому — Бродскому. Бесплодное занятие — бичевать за грешные речи тень того, кто их произносил; за мысли, которые он в них вкладывал. «Пока ты жив, смерти нет, она придет в твое отсутствие». Это сказано Эпикуром, тоже в режиме реального времени в просветах среди нестерпимых мук — о том, что сам спектакль не может констатировать: «Конец спектакля». Он остается по ту сторону рампы. Между последним словом на сцене и аплодисментами, в которых ты утопаешь, как в цветах — зазор. Все, что ни сказано, и все, что ни написано, «отцензуровано» отсутствием общей границы — этим самым зазором. «К становому за такие речи! Мы все свидетели». А Несчастливцев выхватывает пьесу: «Читать умеешь? Ты, недоучившийся червь? „Высочайше одобряется к представлению“».)
***
Они вышли на свежий воздух. Тротуары блестели в свете уличных фонарей. Пока был спектакль, прошел дождь, но сейчас он перестал, и Григорию Евсеевичу сам бог велел провожать ее пешком — бог, который не имя собственное, а чин, вроде генерала или директора, оттого и пишется с маленькой буквы. А собственное имя может быть совсем другое. Например, бог Уличного Воздуха После Спектакля или бог Улицы Зодчего Росси. У этой улицы даже два бога. Тот, что повернут лицом к чахлому скверику и уводит прочь от праздничного города, и тот, что вперился взглядом в тыл Александринского театра, любуясь симметрично сходящимися сторонами улицы желто-белой имперской постройки.
Хорошо помню, как, проезжая четырнадцатым автобусом (он тогда сворачивал на Перинную, еще не разбомбленную), я увидел в глубине Зодчего Росси грандиозный белый круг взамен театра. Фата-моргана. Через пару дней Александринка вернулась на прежне место.
Оля жила на Загородном, у Пяти углов, и кратчайший путь от театра домой был по Зодчего Росси, но с видом на дырку от бублика — на чахлый скверик.
— Если идти в одну сторону — красивая улица, а в другую нет. Давай лучше по Невскому.
— А ты любишь, когда людно?
На языке дипломатов это называется декларацией о намерениях. Дипломатично отвечала и она:
— Одной в темноте ходить страшно.
— А вдвоем?
— Смотря с кем. С папой нет, он как раз сейчас дома. Я, конечно, могла бы позвонить, и он бы меня встретил.
— У вас есть телефон? Можно будет к тебе позвонить?
— Всякому овощу свое время.
— Но дать-то можешь. Я все равно без спросу не буду звонить.
Небо в пухлявых, как накладные бакенбарды, облаках, а на их фоне чернеет утративший третье измерение памятник.
— Пожалуйста: а пять — тридцать пять — восемь три.
Он повторил, ему было нечем записать.
— Вот и проверим. Если очень нужно, значит, запомнишь и завтра позвонишь. А нет, значит, не очень нужно.
Нет, он не позвонит завтра…
— Ну, как тебе спектакль? Довольна?
— Очень довольна. Если б ты еще не так громко играл. А что ты читал такое интересное, что не мог оторваться?
— «Милый друг» Мопассана. Читала?
— Представь себе, да. Только это был не «Милый друг», я видела. Зачем ты врешь?
Понятно, зачем. Удочку забросил: читала ли?
— Ну, хорошо. «Не открывая лица».
— А о чем это?
Замялся, стесняется сказать. Она тоже читала с похожим назаванием: «Под двойной вуалью». С буквой ять.
— Хочешь, я угадаю о чем? Она изменяет своему мужу. Лицо прячет, когда ходит на свидание.
—Да нет же. Это про Оксану Стожар, разведчицу.
— А чего ты так застыдился тогда?
«Чего-чего…» Как ей объяснишь? Объяснять вдвойне стыдно. Сделал вид, что развязался шнурок. Поставил ногу на мокрую от дождя скамейку. И захочешь — не сядешь.
— А знаешь, как милиционер завязывает шнурок? — снова поставил на скамейку ногу, а сам наклонился к другому ботинку: известно, кого берут на работу в милицию — или деревенских, или кого мамка в детстве ушибла.
Они перешли Невский и пошли по прогулочной его стороне, которую старожилы называли солнечной. Гулять так гулять. В вестибюле Театра Комедии темно и пусто, «Идеальный муж» — короткий спектакль. А в смежном с Комедией Елисеевском гастрономе светло и весело. Открыто до одиннадцати.
Почему «на том они расстались» можно сказать, а «на том они познакомились» — нет? Развернутый ответ. Молодой мужчина, после дневного сеанса спускавшийся рядом с ней на выход, говорит вдруг ей: «Саша, здравствуй… ой, обознался, опасное сходство». Старый прием. Сходу отшила: поищите себе другую дурочку, я на улице не знакомлюсь. Но, оттого что фильм назывался «Опасное сходство», получилось остроумно, и она прыснула (Рюи Блаз в фильме на одно лицо с разбойником-аристократом). А когда признала в нем лишь самую малость изменившегося старшеклассника, которого помнила со скрипичным футляром, они тут же стали на «ты». «Уроки мотаешь?» — «Глупости не говори, пожалуйста. Татьяна Борисовна заболела, у меня двухчасовое окно». — «Ты у Юшкевич? Как тебя зовут?» — «Оля». — «Не может быть». — «Почему?» — «Потому что я влюбляюсь во всех Оль с первого взгляда. А я Гриша». В Гришу она точно бы не влюбилась. А в Григория? («Не узнаю теперь я сам себя, не узнаю Григория Грязнова…» — на викторине досталось.) «А как по отчеству?» — «Ты что, собираешься меня называть по отчеству?» — «Нет, просто интересно». — «Григорий Евсеевич». — «А знаешь, раньше, когда по радио говорили: „Рюи Блаз“, я думала „рыбий глаз“. Я уже в третий раз смотрю. Ты в первый? Не скучно одному ходить в кино?» А он, оказывается, просто зашел за нотами, надо выучить скрипичное соло в «Сильве». Заодно и на фильм сходил. Когда-то видел, но забыл. По свободным дням он халтурит в «Баррикаде». Трижды по пятнадцать минут — двадцать рублей. Чтó, валяется? Вообще-то он работает в оркестре драматического театра, пушкинского. «Оль, а сколько тебе лет?» — «На фильмы до шестнадцати пускают. Я в десятом классе». — «Значит, поступаешь в этом году?» Оля тяжело вздохнула. Григорий Евсеевич посмотрел на нее и ни с того ни с сего спрашивает: «А у тебя отец военный?» — «Как ты угадал?» — «Видно. Выглядишь так».
«На том они познакомились» — нельзя сказать. На том они расстались, договорившись, что снова встретятся.
С каждым свиданием плацдарм, завоеванный его пальцами, ширился и достиг границы допустимого, по которой на пляже обматываются простынкой до подмышек, чтоб переодеться, а нет — стоят в очереди в будочку. Не развратно потрогать можно то, на что можно смотреть. Но спектакль, играющий на чувственных струнках и смотревшийся снизу вверх, на вуайеристский манер, толкал переступить и это грань. («А ты любишь, когда людно?» — «В темноте страшно».)
На улице парочки делятся на мужескоговорящие и женскоговорящие. Оля говорила без умолку. Стань Аксюша великой актрисой, убеги она из лесу — всё, конец фильма. А раз по малодушеству втюрилась в Петра, осталась в лесу — без второй серии никак. Оля знает, что будет дальше. С Петей она будет несчастна. Старуха-невеста за свои интриги рассчитается сполна. Вот бы почитать дневник Аксюши. Нет, «Лес» без второй части, без «Леших», это как если б одна нога вымахала до небес за счет другой, которая так и не выросла.
— Ты чего смеешься?
— Так, ничего. Вспомнила одну песню.
— Какую?
— Неважно. Смешную.
— Спой. Посмеемся вместе.
— Отстань.
— Похабная?
— Еще чего скажешь. Сам ты похабный, — чтоб сменить пластинку, вспомнила о разведчице Светлане Стожар. — Я о ней даже не слышала. Надо же, так глубоко была законспирирована. Дашь почитать?
— Неинтересно. Взял у соседки на спектакль. Лучше скажи: у тебя хорошая зрительная память?
— А что?
— Разведчицей смогла бы быть?
Они стояли на мосту через реку, на которой чижик-пыжик водку пил. Себя Оля оценивала на крепкую четверку. Не врала, в автобусе всегда уступала место старожилу, никогда не мучила животных — как некоторые девочки. А значит и о своей зрительной памяти была хорошего мнения.
— Наверное, смогла бы, я не проверялась.
— Сейчас проверим. Можешь по памяти описать, какая лошадь где стоит? Только не подглядывать.
Оля закрыла глаза и стала мысленно приставлять фигуры, изваянные Клодтом, к фасадам домов: человек на бронзовом колене, а лошадь рвется в облака — это у аптеки. Лицом к лицу с лошадью… И тут почувствовала, что ее целуют в губы. Растерялась, а решение надо принимать молниеносно. Целует не мокро и без рук. Поцелуй без рук чище, чем руки без поцелуя. Оттолкнуть — обидеть в лучших чувствах и вообще все испортить: их первый поцелуй. Не оттолкнула. И даже с намеком на ответ, так и не открывая глаз. Целуются всегда с закрытыми глазами — в знак блаженства, и чтоб не стало смешно, потому что когда открытые глаза впритык к открытым глазам, то как с циклопом целуешься.
После этого шли молча за пальчики. Сперва должен быть первый поцелуй, еще не страстный, а трепетный, и только потом начинают обжиматься. Но руки и даже плечи не в счет, их не прячут от посторонних взоров.
— Туда.
Снова пересекли Невский, и дальше по Владимирской.
«Нора» стояло над входом в здание, мало похожем на нору: выкрашено в желтое с выступающими на половину белыми колоннами.
— В норе живут куклы. Это про кукольный театр, — пояснила она, которая ежедневно видит афишу «Кукольный дом (Нора)». — Среди артистов ни одного заслуженного. Не то что у вас.
— Что ты сравниваешь.
На остановке у мертвой церкви укротительница троллейбуса встряхнула поводьями, и зверь покорно уперся рогами в провода. Приняли чуть вправо, по Загородному, перешли мощеную булыжником Разъезжую, оставив позади Пять Углов.
— Вон наши окна, свет горит.
Напоследок Оля первая поцеловала Григория Евсеевича, забрав его щеки в ладони. Пусть не думает, не такая уж она незнайка. Но, может, из-за этого не получилось «напоследок», он шагнул за нею в полумрак парадной. Запахи парадных не смущают ни хозяев перед гостями, ни парочки, жаждущие убежища. В этом преимущество коммунального обоняния перед частнособственническим. В углу за лестницей мрак был полный и окончательный, как победа коммунизма, лишь с тою разницей, что коммунизм — светлое будущее. Но разве свет не слепит? Разве ледяное купанье не обжигает? Единство противоположностей, центральная категория диалектики.
Сейчас Оля занята в спектакле Александринского театра драмы имени Пушкина «Лес». Без репетиций, без постепенного вживания в образ, вдохновленная страстью Григория Евсеевича и собственным любопытством. Сперва целовались взасос. Подумала: губы сделаются, как помаду стирала. Потом сам расстегнул ей пальто ловкими, как у горничной, руками и пылко, страстно любя, пошел шарить по ее телу, не разбирая пути… Э, нет! Запретный плод сладок. (Про себя слышит — голосом Германа: «От третьего, кто, пылко, страстно любя, придет, чтобы силой узнать от тебя».) Извини, друг милый, сегодня грудь только через платье: застежка на спине. Под лифчик можно будет, когда в кофточке.
Лестничный пролет, помимо оптического эффекта — возносящейся спирали перил, если глядеть снизу, или, наоборот, иллюзии воронки, обведенной перилами, если самоубийцей с верхней площадки глянуть вниз — так вот, помимо этого, правильно спроектированный лестничный пролет обладает акустическим свойством раздувать, скажем так, из мухи слона. Слышимость как в микрофон. На четвертом этаже хлопнула дверь, а внизу кажется, что прямое попадание снаряда в дом. Не успел добежать до подвала — пережидай под лестницей, это вам любой ребенок скажет в Киеве.
— Из нашей квартиры, — прошептала Оля.
Они отшатнулись друг от друга и затаили дыхание. Не ошибусь цитатой, передавая сковавший Григория Евсеевича страх: «У них дочь в девятом классе, единственный ребенок. „Если папа поймает меня с тобой, он тебя застрелит“». В чем-то он был проницателен, Григорий Евсеевич. «С первого взгляда» увидал, кто отец. Нет, он не позвонит — ни завтра, никогда.
(продолжение)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer8/girshovich/
