В мае этого года, ко Дню рождения Иосифа Бродского (1940—1996), издательство «Филобиблон» (Иерусалим) выпустило в свет альбом «Созвучие»*. В него вошла серия из 37-ми оригинальных графических импровизаций иерусалимского художника Натальи Гончаровой-Кантор, созданных к четырем стихотворениям Иосифа Бродского: «Под вечер он видит, застывши в дверях…», «Пилигримы», «Исаак и Авраам» и «Письма римскому другу», также включенных в это издание.
Работы поражают свободой, изощренной колористикой и композицией. Это удивительно резонирующий со стихами зрительный парафраз, диалог на два голоса — поэта и художника.
Татьяна Лившиц-Азаз (далее — ТЛ): Традиционный вопрос: как родилась эта серия?
Наталья Гончарова-Кантор (далее — НГ): Всё началось со стремительного движения двух всадников в стихотворении Иосифа Бродского «Под вечер он видит, застывши в дверях…» — их образов, удивительно достоверно зримых через поэтическое слово.
ТЛ: А давайте начнем еще раньше. Вы часто перечитывали Бродского до рождения серии, я имею в виду вообще?
НГ: Время от времени, по настроению. Как стихи — особенно ранние, так и его великолепные эссе. С радостью от возможности общения. Но дело даже не в том, сколько раз я перечитывала, а в точности их «попадания в меня», если более традиционно выразиться, — в силе воздействия. Они остались со мной навсегда с первого прочтения.
Наталья Гончарова-Кантор
ТЛ: А тот момент, когда вдруг перед Вами возникли зрительные образы двух всадников, мчащихся по кругу, и рука потянулась к кисти — помните?
НГ: Меня всегда захватывала динамика этого стихотворения, в нем была некая магия, необъяснимая словами. Помню, что впечатление от ритма и образов порождало внутренний импульс их визуализировать. Импульс жил, но как-то не удавалось его осуществить. Как часто бывает. И, как часто опять-таки бывает, помог «случай», вероятно, неслучайный. Толчком послужило приглашение иерусалимского художника Михаила Яхилевича участвовать в выставке, посвященной евреям-Нобелевским лауреатам в области литературы (проект Нобелевский Лимуд (ивр.) — израильская образовательная программа для выходцев из стран СНГ). Это была выставка в компании замечательных художников группы «Месилот» (ивр.) или «Пути» (группа художников — выходцев из Москвы и Одессы, сформировавшаяся в начале 90-х в Израиле, и продолжающих традиции модернизма на израильской почве).
ТЛ: Бродский назвал двух всадников именами душевных состояний: тоска и покой, своего рода маятник между двумя полюсами психики. И лирический герой стихотворения как бы гонит самого себя по кругу этих состояний. А что Вы прежде всего увидели в их погоне друг за другом?
НГ: Я увидела колоссальную многомерность прочтения. В стремительности всадников невозможность соединиться и невозможность прервать эту роковую связь создают неразрывность. Погоня, бегство, преследование являют собой основную жизненную трагедию — как героев стихотворения, так и самого поэта — дисгармоничность бытия, разорванность времени (прошлого и будущего) и возникающий при этом неразрешимый на земле конфликт, преодолеть который возможно, лишь поднявшись над ним на иной уровень.
Речь идет не только об отношениях мужчины и женщины, которым не удается прийти к согласию. Этот конфликт может быть стимулом к творчеству, создающим вечное движение, некий «ток», возникающий между двумя полюсами. Будучи несоединимы, они обладают вечной силой притяжения, благодаря которой существуют мир, творчество, судьба. Возможно поэтому ускорение, заданное всадниками, требовало продолжения. Осязаемая зрительная тема движения одновременно в пространстве — «Пилигримы», во времени — «Письма римскому другу», и в духовном плане — «Исаак и Авраам».
ТЛ: Насколько эта тема невозможности соединиться, не взирая на постоянное притяжение, звучит для Вас и в остальных стихотворениях этой серии?
НГ: Это требует смысловых уточнений. Возможно, она проявляется как некая составляющая. Но в каждом стихотворении динамика ассоциативного и смыслового развития этой темы решается по-иному.
Что движет Всадниками, мчащимися по кругу? Чего жаждут Пилигримы в своем непрерывном движении? Бесконечное, напряженное, как путь через пустыню, — туда, где «смерти нет в помине» — движение Исаака и Авраама. Внутреннее движение — в наплыве жизненных воспоминаний, рефлексии мыслей и образов героя «Писем римскому другу». Оно созвучно ритму движения волн, смене времен года и снова — острому ощущению времени, конечности бытия…
Эти разные формы непрерывного движения — стремительного, бурного — в ранних стихах Бродского, филосософично-созерцательного в более поздних — «Письмах» отозвались во мне таким внутренним соответствием, что заставили взяться за почти невыполнимое — включиться в этот поиск, обреченный на земную неразрешимость, и, следуя за ним, попасть в захлестнувший меня поток образов и состояний, забыть о разорванности времени, прикоснуться к некому единению слова и его зримого выражения, а значит, хотя бы ко временному состоянию согласия, которое было прежде, чем они стали разделены.
ТЛ: Что это значит — «единение слова и его зримого выражения до того, как они были разделены»?
НГ: Это скорее метафизическая категория, как проявление изначального Высшего Бытия, которое существовало еще до разделения на конкретные формы творчества. И в его первичном импульсе присутствует объединяющее начало. Мне было важно уловить этот первичный импульс. Для меня он был как камертон.
Во всех четырех выбранных мною текстах — «Пилигримы», «Под вечер он видит, застывши в дверях…», «Авраам и Исаак» и «Письма римскому другу» тема движения, духовного поиска, изменения состояния была воспринята мною как общий вектор.
Пилигримы
Чтобы передать пластически этот поток, я выбрала структуру своего рода графической «киноленты», с ритмом чередования двух видов листов: более конкретных и фигуративных с более свободными и абстрактными, в которых появляются рукописные фрагменты стихов.
ТЛ: «Пилигримы» были написаны восемнадцатилетним поэтом. Вам слышится в них какое-то предвидение собственного жизненного пути поэта?
НГ: Да… Их герои находятся в вечном движении, в вечном стремлении к чему-то, может быть и вовсе недостижимому на земле. Странничество во все времена считалось одним из жизненных подвигов. Оно давало состояние свободы, несвязанности бытом — иной ракурс, новый взгляд на себя и на мир. И линия судьбы самого Иосифа Бродского — эмигранта, перешедшего за «железный занавес», — оказалась этой теме родственна. Эту устремленность поиска я попыталась передать в экспрессии характера персонажей, в самой стилистике этих работ.
Пилигримы
ТЛ: Вам удалось. Даже в изображении «ристалищ и капищ, храмов и баров» ощущается напряжение движения, как будто еще через мгновение, они сорвутся с места вслед за пилигримами…
НГ: Спасибо.
ТЛ: Мне кажется, что из выбранных Вами текстов, воплощение в зрительных образах поэмы «Исаак и Авраам» самая трудная и дерзкая задача. Как Вам работалось над этим циклом?
НГ: Это был захватывающий процесс. Одновременно стремительный и напряженный. Но поскольку в отличие от действующих лиц этой истории я знала развязку, это облегчало задачу.
В «Исааке и Аврааме» постоянный вектор движения — особый: сначала долгий путь к смерти, но затем — отмена приговора и обратное движение — возвращение в преображенном состоянии в «свою страну», к исполнению обетования. «Открой глаза — здесь смерти нет в помине».
Исаак и Авраам
Для Бродского эта поэма знаковая, она в какой-то степени определяет путь самого поэта. Его духовный и творческий поиск соединяются в этом произведении. В 23 года он еще только предчувствует это. «Я решил: это мой мир. Я сказал себе: какой бы высокой ни оказалась материя, мне от нее никуда не деться».
В этой поэме захватывающая динамика — головокружительная траектория внутренних состояний, выраженная в самых простых действиях и словах. При этом метафорическое и образное пространство текста так интенсивно, что дает огромное творческое ускорение. А сферический объем сюжета, кажется, раскрывает границы времени.
То, что я пыталась предпринять, — это выявить первообраз, найти графический знак, который соответствовал бы слову. Я хотела выразить состояние, в котором происходит некий прорыв, трансформация, преображение реальности. Границы между мирами стираются, мир духовный проникает в материальный, изменяя его, наполняя его объекты значимостью архетипа: «но в каждом слове будет некий знак, который вновь на первый смысл укажет».
Поэтика Бродского предельно визуальна, что проявляется символическим звучанием стихотворных образов, в которых реалии материального мира получают многомерное смысловое наполнение. И это очень созвучно мне как художнику.
Под вечер…
ТЛ: А Вы не могли бы назвать какой-то конкретный пример?
НГ: К примеру, образ куста, разросшегося до символа кровеносной системы бытия. Куста как места жертвоприношения. В нем же и образ Неопалимой Купины, и образ всего народа Израиля.
ТЛ: В работах этого цикла в изображениях отца, сына, ангела Вы близки к средневековому иконографическому канону. Особенно четко двухмерность, бесплотность — плоть теряется в широких одеждах, безвольность кистей рук, протянутых к ангелу скорее как указание направления, без напряжения мышц, ангельский благословляющий жест вертикалью ладони, мягко устремленной вверх — проступает в последней импровизации. Может, я ошибаюсь, но вообще-то нам более привычна пострембрандтовская традиция. В то же время бесспорно, что текст поэмы перекликается именно с Вашим решением.
НГ: То, что фигуративные картины этого цикла оказались пластически близки иконописным образам, не случайно. Мне хотелось избежать буквальной изобразительной конкретики как реалистической, так и иллюстративной. Также любого рода внешней стилизации. Однако в поэме очень много нюансов происходящего между Исааком и Авраамом, выражаясь визуальным языком — крупных планов, — описание каждого значимого жеста, слова, взгляда. Несмотря на то, что всё происходящее приобретает символическое звучание, они очень конкретны. Поэтому, на мой взгляд, недостаточно было и слишком безличного абстрактного обобщения. В общем, это была взаимоисключающая задача. Она оказалась внутренне наиболее близка той, которая присутствует в иконе. Ведь как ещё более адекватно изобразить, к примеру, явление Ангела?
Поэтому именно в образном языке близком к иконе я нашла для себя возможность выразить наиболее полно и лаконично духовные состояния. Однако это не является повторением строгого иконописного канона. Происходил живой процесс поиска наиболее точного пластического языка, в котором присутствуют спонтанные приёмы живописи дзен, и фигуры решены более абстрактно и экспрессивно. Словом, для меня рамки определённых направлений не являются ограничивающими. Я пользуюсь ими как стилистической палитрой для того, чтобы приблизиться к неуловимому дыханию жизни, к проявлению разомкнутости мира и времени. Эти мотивы особенно характерны для ранних стихов Бродского.
Под вечер…
ТЛ: Каким Вам представляется в итоге опыт этого духовного испытания для Авраама и Исаака?
НГ: Насколько возможно, я попыталась выразить это в своих работах. Через максимальную готовность к жертве они получают обетование для своего народа и всего мира. Это происходит уже за пределами человеческих сил. Они склоняют свою волю перед Тем, Кто посылает им Ангела. Безусловно, это опыт отказа от самого дорогого в человеческом плане. Но не пережив его, Авраам и Исаак не стали бы Авраамом и Исааком. Я думаю, сложно себе представить во всей полноте все происходящее с ними. Но, как правило, каждый человек в своей жизни проходит через определённое личное испытание. А значит, каждому из нас дана возможность в какой-то степени приблизиться к этому опыту.
ТЛ: А каков для Вас главный внутренний вектор движения в стихотворении «Письма римскому другу»?
НГ: Конечно, экзистенциальный вектор ухода героя от земной жизни. Многое перекликается с философией Плиния Старшего: афористичные строфы поэта резонируют с высказываниями древнего историка. А в ироническом, философском взгляде на мир угадывается родство с эпиграммами Марциала. Вообще римская поэзия того времени по форме более современна, чем греческая. В отличие от древнегреческой элегической песенности, это рассказ-размышление, что оказалось довольно близко по духу Бродскому. Рассказ в жанре письма, обращения к другу, придает стихотворению обостренно личный характер.
Письма римскому другу
В связи с этим, в графической серии к «Письмам римскому другу» рисунки с рукописным текстом визуально близки к авторским письмам. В них герой будто спасает от забвения ускользающую ткань своего бытия. И в движении поэтических строк, цитируемых вслед за движением авторского пера, — еще одна такая попытка.
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.
Волны жизни уходят, как волны моря, оставляя на песке времени следы бытия — усталость, воспоминания, истории, размышления… Уходит и герой, постепенно отстраняясь от участия в жизни, прощаясь со всеми ее реалиями. Это прочитывается в его размышлениях, эпиграммах и в самом завещании. Ясно, что его друг, Постум, уже не застанет его. (Кстати, Постум — имя, которое в древнем Риме давалось ребенку, родившемуся после смерти отца).
Письма римскому другу
И, наконец, последние строки «Писем», где герой уже отсутствует, но остается только почти фотографическое описание его комнаты, обладающее пронзительной достоверностью, что мне хотелось передать уже в более предметных визуальных формах:
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
ТЛ: Мне очень понравилось, как написала об этом в предисловии к альбому арт-критик Лика Керенская: «Мощь графики с ее несомненностью света и тьмы прекрасно передает трезвую ясность во взгляде поэта на проживаемую действительность. В работах этого цикла есть ощущение сгустившегося воздуха — субстанции невидимой. Как бы уже готового к «вычитанию» (удалению) поэта из действительности. Удивительная находка НГ!» Но вопрос все равно остается: как можно изобразить стихи визуальным языком — их дыхание, ритм, образ?
НГ: В своих работах я не ищу буквального соответствия тексту, да его и не может быть, поскольку для этого он слишком многомерен. Но подобно тому, как поэта ведет вербальный поток, так и язык пластический увлекает за собой художника, проявляя собственную образную и колористическую динамику.
Я использую прозрачные лессировки тушью и акварелью, чтобы передать ощущение воздуха. Более пастозные слои акрила усиливают звучание света. Темными тонами и черной тушью я уточняю глубину и общую структуру. Различные материалы участвуют в этом процессе как музыкальные инструменты в оркестре.
В какой-то момент процесс ведет меня сам, соединяя свободную динамику со структурой и равновесием. В этот момент мне остаётся только прислушиваться к происходящему, чтобы уловить смысл и не помешать его проявлению.
Хотелось бы, чтобы моя графика была воспринята не как иллюстрация, а как попытка найти визуальное выражение поэтического состояния и образного пространства текста.
Надеюсь, что они смогут продолжить свое поэтическое звучание и в рисунках, которым также свойственна «смена красок». И на листах бумаги вдруг сможет проявиться движение ветра, воды, строк, и снова — кисти, пера, времени…
ТЛ: Так и происходит. Зритель увлеченно вглядывается в диалог двух стихий — поэтической и художественной. Как точно заметила Валентина Полухина, специалист по творчеству И. Бродского, «Непросто передать визуальными средствами суть стихов Иосифа Бродского, их звучание и динамику. Похоже, Гончаровой удалось это деликатное и трудное искусство. <…> Художник выявляет суть стиха. Поэт разговаривает с читателями образами, и когда эти образы отзываются в душе художника, между ними возникает диалог через пространство и время».
Гончарову можно от души поздравить с успешным завершением поставленной задачи: найти зримый эквивалент слову поэта.
Примечание
* Созвучие: Стихотворения И. Бродского, графические композиции Н. Гончаровой-Кантор. – Иерусалим: «Филобиблон», 2022. – 88 с.: цв. ил.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer9/livshicazaz/
