ВСПОМИНАЯ БОРИСА ЧИЧИБАБИНА
Узнав от Дмитрия Бураго, известного киевского поэта и издателя, что вдова Бориса Чичибабина, Лилия Семеновна Карась-Чичибабина, став беженкой от войны, сейчас в Германии, я сразу же связался с ней и был рад заочно познакомиться и пообщаться. Узнав, что, оказавшись в Германии, она вдруг вспомнила свою первую поездку в эту страну — вместе с Борисом Алексеевичем — и стала даже что-то об этом записывать, я попросил ее прислать мне то, что получится. Получилось, на мой взгляд, очень интересно, а для меня, лично знакомого со многим персонажами, — вдвойне.
Издатель «Семи искусств» разделил мое мнение, но попросил написать врезку к публикации. Мне же подумалось, что еще лучше было бы, если такую врезку напишет Бураго. Тот с удовольствием согласился и вскоре прислал свой текст, но это была не врезка, а свой отдельный мемуар о Чичибабине и его вдове.
Итак, необходимость во врезке сохранилась. Поэтому прошу считать эти три абзаца искомой врезкой. Доброго всем здоровья в эти мрачные дни!
Павел Нерлер
[Дебют]Дмитрий Бураго
«КРАСНЫЕ ПОМИДОРЫ КУШАЙТЕ БЕЗ МЕНЯ!»
«Красные помидоры» я слышал ещё в середине восьмидесятых, авторство стихов было тогда неизвестно. Стихотворение звучало дерзко и было на слуху. Однажды возле «Стекляшки» — культовое кафе на углу площади Октябрьской революции в Киеве, подвыпивший декламатор сообщил, что это его сочинение. Потом, помню, приписывали «Красные помидоры» и Мандельштаму, Слуцкому, ещё кому-то. О том, что это строки Бориса Алексеевича узнал, достаточно хорошо познакомившись с его творчеством по появившимся публикациям в московских журналах. А каждый выход толстого литературного журнала, «Огонька», «Литературной газеты» был в то время событием. На многое удавалось оформить подписку, а остальное выискивалось в газетных киосках у знакомых продавщиц. Поэт становится «твоим», когда, благодаря интонации, мелодики, иногда неожиданному образу возникает доверие. Но главным, всё же кажется — звучание. Смыслу уже потом.
Так мне Чичибабин открылся «Ночью черниговской», когда с «гор араратских», обнимая всё пространство нашей Родины, лошадки, «Чад упасая от милостынь братских», скакали через всю нашу историю «По полю русскому в русское небо» с такой глубокой грустью и любовью, что источали свет, «шерсткой ушей доставая до неба». Эти великие стихи и есть те самые скрепы, с которыми война продолжается и сейчас, и в былые времена. Чичибабин не поэт момента или своего времени. Масштаб его поэтической ясности превышает календарные устои. Своё же время используется как строительный материал и, как инструмент, через который просматриваются дали прошлого и будущего в пересечениях человеческих судеб. Непротивление злу насилием — это не соучастие во зле. И Борис Алексеевич не соучаствовал ни с одной, ни с другой, ни с третьей стороны: «Красные помидоры кушайте без меня!»
Борис Чичибабин
Увидел же Бориса Чичибабина впервые на его творческом вечере в киевском Доме Учителя. Это был 88 год. Вечер устраивала Элеонора Натановна Рахлина — великолепный искусствовед и, пожалуй, самый яркий представитель киевских экскурсоводов.
Э. Рахлина
В моей памяти смешались воедино два вечера: этот, когда в Доме Актёра не было свободных мест не только в зале, но даже в проходах и на сцене, и тот, что прошёл на семидесятилетие Чичибабина в январе девяносто третьего.
Именно во время последнего вечера со вступительным словом выступала Лина Костенко. Начала, как говорится, за здравие, а дальше понесло. Лина Васильевна говорила до часа и, если бы её не останавливали репликами из зала и нашим с Алексеем Зараховичем захлопыванием с балкона, она бы провела на сцене еще столько же.
Л. Костенко
Громко позволил себе заметить, что это не её вечер, Юрий Вадимович Шанин.
На него зашикали. А к нам подошли молодые украиномовные парни, и чуть было не началась заваруха. Оказывается, к Лине пришла группа поддержки из какой-то националистической организации, которые в то время плодились, как грибы. Окончила Костенко свою речь о необходимости любить неньку Украину с призывом к Борису писать на украинском: «Вы ж наш, талановытый!»
Чичибабин встал и ответил, что с женщинами никогда не спорит, особенно с Линой Васильевной. И без вводных слов начал читать.
Ю. Шанин
Чичибабин никогда не декламировал, он говорил, исповедовался. Было впечатление, что глубоко пережитого, выстраданного в собственной жизни слова, складываются прямо сейчас, наверняка и отсюда неподлежащая сомнению достоверность произнесённого. Зал, при всей его разнонаправленности, притих и, кажется, был потрясён. Собралось много членов нашей Спилки, многие видели Чичибабина первый раз, но помнили его исключения из своих рядов, непечатания, гонения. И тут он стоит над нашим писательским болотом, как цапля над лягушками, но не склёвывает их, не мстит, а во всю даль людских судеб слово за словом очеловечивает зал. И уже не важно, твоё политическое, национальное. Доброта и твёрдость в утверждении любви в глубоко православной лирике объединяет и сейчас, в дни великой беды наших народов.
Над очеретом, над калиной
сияет сладостная высь,
в которой мы с Костенко Линой,
как брат с сестрою, обнялись.
Я не для дальних, не для близких
сложил заветную тетрадь,
и мне без песен украинских
не быть, не жить, не умирать.
Когда ударю сердцем оземь,
а это будет на заре,
я попрошу сыграть на кобзе
последнего из кобзарей.
И днем с огнем во мне гордыни
национальной не найдешь,
но я живу на Украине,
да и зароете в нее ж.
Дал Бог на ней укорениться,
все беды с родиной деля.
У русского и украинца
одна судьба, одна земля.
1992
Юрий Вадимович Шанин пригласил нас с моим отцом, Сергеем Борисовичем Бураго, к себе домой на ужин. У него останавливался Чичибабин с женой. Застолье было не весёлое. Чичибабины собирались в Израиль, а Борис Алексеевич уже тогда нехорошо себя чувствовал.
С. Бураго
За ужином большей частью молчал. Я присматривался, изучал поэта, сравнивавшего себя с верблюдом из-за любви к длительным прогулкам и, думаю, выносливости. Заострённые черты лица, внимательный, колкий взгляд. Тарелку перекрестил солью. Пригубил рюмку. Больше слушает. Его жена, Лилия Семёновна, всё время на него поглядывала, но ни слова, кажется, не сказала. За столом были чуть больше и чуть меньше знакомые люди. Каденко с гитарой. Мне тогда казалось неуместным выступления при Чичибабине со стихами, тем более слабыми. Но я был молод и категоричен. Мы условились, что встретимся у Шанина, когда Чичибабины вернуться со Святой земли. Планировали провести беседу для моей передачи «Коллегиум» на телеканале «Ютар».
Действительно, увиделись. Он вернулся из поездки совершенно разбитым. Лилия Семёновна была против интервью, уверяя, что у него на разговор не хватит сил, просила не беспокоить лишний раз. Но Борис Алексеевич сказал, что говорить будет, только с условием, чтобы его не перебивали. Он также заметил, что первый раз в жизни не хотел возвращаться домой. И это Чичибабин, который не принимал отъезд из страны по собственной воле. Распад Советского Союза он переживал, как собственную трагедию.
Только со временем некоторые из нас осознали, что это действительно оказалось для нас делом личным и катастрофой, растянувшейся во времени. Ведь распадалось не искусственно сшитое коммунистами государство, великая страна, уходящая своими культурными корнями в прошлое тысячелетие. Это тогда понимали немногие. Борис Алексеевич сел за письменный стол Шанина, за ним была плотная стена из книг, и мы начали. Я почти не задавал вопросов и от некоторых он отмахивался, дескать не о том, не это главное. Так он не захотел говорить о своём лагерном сроке, который был слишком мал по сравнению с другими, всего пять лет. Это была горькая и честная речь великого поэта, который языковым чутьём ощущал грядущее. Чичибабин, конечно, читал стихи.
Я был редактором монтажа и ничего не вырезал, меня, слава Богу, никто не проверял. Когда передача вышла, то впервые на всю страну прозвучал «Плач по утраченной родине», и Чичибабин, не принимающий настоящей действительности:
Я с родины не уезжал, за что её лишен?..
На следующий же день мой проект «Коллегиум» был закрыт. Пытался выцепить хотя бы кассеты с видеозаписями. Сначала предложили выкупить, а в итоге стёрли. Так и пропали часовые беседы не только с Чичибабиным, но и с Андреем Алексеевичем Билецким, Паолой Владимировной Утевской, Леонидом Николаевичем Вышеславским и другими замечательными людьми уходящей эпохи.
К сожалению, больше увидеть Чичибабина было не суждено. Он ушёл из жизни через несколько недель после возвращения из Киева в Харьков. Кажется, копия нашей программы с Чичибабиным сохранилась у Лилии Семёновны в записи с телевизора. Кто-то успел подготовить видеомагнитофон.
На следующий год меня пригласил скульптор Алексей Владимиров принять участие в открытии своей выстави в Харькове. Конечно, позвонил Лилии Семёновне и пригласил её. Мы встретились, и разговор склонился к возможности установления барельефа Чичибабина на улице, которой потом присвоят имя Чичибабина. Владимиров заинтересовался и взялся за дело. Бюджет был минимальный. Бронзу Алексей достал почти даром и много работал с фотографиями. Лилия Семёновна несколько раз приезжала к нему в мастерскую, подсказывала, советовала, в итоге утвердила эскиз.
A. Владимиров
Когда барельеф Чичибабина был готов, мы вдвоём с Алексеем повезли его на поезде, заказать машину попросту не было денег. Бронзовое изваяние весило более ста килограмм и совершенно непонятно, как нам удалось затащить его в купе. В купе двери большей частью были открыты и не только проводница, но и пассажиры с интересом заглядывали. При этом воспринималась поездка с бронзовой головой поэта, как дело необычное, но вполне объяснимое — время такое, никто уже ничему не удивляется: всё может быть!
Хорошо, что в Харькове нас встретил Александр Мазепа — хозяин той самой галереи, где проходила выставка Владимирова. Именно он изготовил таблички для улицы Чичибабина и установил их. Теперь же помог с жильём и организовал всё необходимое для установки барельефа. Под утро в двадцать градусов мороза Владимиров с помощью сотрудника Мазепы и крепкого кофе с коньяком почти через сутки безостановочного труда установил барельеф Чичибабина на доме, где жил поэт, вернувшись из лагеря в пятидесятых.
Через день состоялось торжественно открытие барельефа. Было много хороших слов и повседневного и мало официального пафоса. Не располагал к нему Чичибабин. Если говорить, то о главном. Так и старались. Запомнилось, как Кушнарёв читал стихи Чичибабина наизусть. Позже, Владимиров изготовил и памятник на могилу Бориса Алексеевича. Замечательный, обладающий совершенной гибкостью линий скульптор.
С этого периода мы стали часто общаться с Лилией Семёновной. Даже однажды мне пришлось ночевать в кабинете Бориса Алексеевича. И я помню стихи Лилии Семёновны, которые она написала после смерти Чичибабина. Не знаю, кажется она их утаила от посторонних глаз. Это были удивительно яркие мелодичные строки, не допускающие мысли о том, что любящие расстались. Так они мне запомнились. Лилия Семёновна признавалась, что это Борис ей диктовал. Я верю, что так и было. На стене за письменным столом поэта фотографии. Ту ночь почти не спал, разглядывая прекрасные, умные лица молодых Бориса и Лили.
В две тысяче первом году мы выпустили в нашем Издательском доме книгу стихов Бориса Чичибабина «Когда я был счастливый», подготовленную Лилией Семёновной. Были презентации и в Киеве, и в Харькове, и в Крыму. Приглашали меня на Чичибабинский фестиваль в Харьков, стал членом Чичибабинского центра. Привозил в центр книги Издательского дома, любил читать стихи в домашней и взыскательной атмосфере собиравшихся в Чичибабинском центре харьковчан. Привозил друзей из Киева, Днепропетровска. Лилия Семёновна же была постоянным гостем и участником международной научной конференции «Язык и культура» имени Сергея Бураго, а также вечеров Журнала на сцене «Коллегиум», что с завидной регулярностью проходили до февраля этого года в киевском Доме актёра.
В 2017 году мы выпустили поэтические тексты Чичибабина, воспоминания Лилии Семёновны и статьи о его творчестве, собранные в книге «В сердце моём болит Армения». А через год в поэтической серии Издательского дома вышла книга стихов Бориса Алексеевича «Признание в любви», составленная с особым теплом и ответственностью Чичибабиной и Ириной Евсой.
Тогда же, после презентации в Доме актёра, когда мы подводили «творческие итоги» нашего сотрудничества в «Признании в любви» на даче под Киевом. Лилия Семёновна прекрасно готовит. И сомик оказался божественным. Какая радость встречаться с Лилией Семёновной, говорить по телефону, переписываться. Всегда чувствуется присутствие Чичибабина: «А что бы Боренька?..»
Путь поэта продолжается во всей многоплановой деятельности Лилии Семёновны и в первую очередь в добром, честном и требовательном отношении к окружающим людям. Дом поэта там, где его любят, а значит всегда там, где сейчас Лилия Семёновня Карась-Чичибабина.
Теперь же, когда обстоятельства военных действий вынудили Лилию Семёновну покинуть Харьков, от души благодарю всех, кто принимает участие в её судьбе на чужбине. И как не вспомнить строки Чичибабина:
Если к власти прорвутся фашисты,
прячусь в угол и письма сожгу, —
незлобив одуванчик пушистый,
а у родичей рыльца в пушку.
Многое предстоит пережить, осознать. И на наш век пришлась беда и погибель. Ничего уникального, так было и в прошлом веке, и в позапрошлом и в летописные времена. Уникально же только наше личное переживания происходящего. Уникально, по отношению к скоротечности земной жизни. Кому же верить теперь, как не тем, кто сохраняет добро, свет и любовь в своей душе и в творчестве даже в самые жестокие времена. И как звонко на душе от знаменитых строк Чичибабина, написанных в 1946 году:
Кончусь, останусь жив ли, —
Чем зарастёт провал?
В Игоревом Путивле
Выгорела трава.
Школьные коридоры —
Тихие, не звенят…
Красные помидоры
Кушайте без меня.
Как я дожи́л до прозы
С горькою головой?
Вечером на допросы
Водит меня конвой.
Лестницы, коридоры,
Хитрые письмена…
Красные помидоры
Кушайте без меня.
Дмитрий Бураго, 19 августа 2022 г.
Лилия Kарась-Чичибабина: Наша Германия
Я закончила писать эти воспоминания (начинала в Харькове), находясь сейчас в Германии, куда была перемещена в марте 2022 года, в связи с военными действиями России на Украине. Возможно, что-то было забыто, что-то передано не точно. Но мне всегда хотелось сохранить память об этом путешествии.
Перестройка… Коктебель… Сентябрь, 1990 год. Поэт Борис Чичибабин становится лауреатом Государственной премии СССР по литературе в 1990 году за книгу стихов «Колокол».
Отдыхаем в Доме творчества писателей, а не «дикарями», как прежде. Почти каждый день звоним в Харьков: беспокоимся о моей маме. В конце срока пребывания в Коктебеле узнаем, что на имя Бориса Алексеевича пришла телеграмма. Вернулись домой и прочитали текст на латинице: Чичибабина приглашают посетить Германию в декабре 1990 года, подпись Вольфганг Кáзак. Незадолго до этого приглашения профессор славист Кельнского университета Кáзак прислал Чичибабину письмо с просьбой сообщить некоторые факты биографии для включения его в словарь русских писателей, который он в то время составлял.
Вольфганг Кáзак
Как связаться с Кáзаком не имели представления. В телеграмме были указаны даты и срок пребывания в Германии. Неожиданно позвонила женщина из Москвы, представилась, что она филолог-германист и тоже получила приглашение от профессора Кáзака посетить Германию в декабре-месяце. По какой-то причине ее не устраивали сроки пребывания в стране, и она попросила Чичибабина поменяться с ней, и он согласился. Наш срок передвинулся и стал с 9-го по 19-ое декабря. Она же уведомила, что нам будет звонить помощница Кáзака. Когда позвонили, Борис Алексеевич сказал, что без меня он не поедет, и меня тоже включили в поездку: мы стали считаться делегацией. Одновременно подсказали наши дальнейшие действия.
Документы надо было оформлять в Киеве. В киевском Союзе писателей уже знали о поездке Чичибабина и порекомендовали остановиться в гостинице «Октябрьской». Мы попросили нашего друга поэта Владимира Каденко, чтобы он был нашим гидом. Поезд из Харькова приходил рано утром, и мы сразу отправились в гостиницу. Администратор внимательно посмотрела на нас и спросила: «А кто Чичибабин?» И когда он ответил, озадачила: «Кто Вас представляет? Вы не должны сами отвечать». Вот так “театр”, сохранившийся с советских времён! Пришлось Володе «поработать представителем».
В. Каденко
Номер был роскошный! Мне кажется, что мы ничем не воспользовались, так как уезжали в тот же день. Нам передали, что правление СП хочет поздравить Чичибабина в качестве лауреата Государственной премии (еще был общий Союз писателей с руководством в Москве). Когда мы пришли в красивый особняк киевского СП, оказалось, что там идет заседание правления. Из-за дверей доносились громкие голоса, мы уже хотели уходить, но кто-то вышел и попросил Чичибабина немного подождать. Когда его пригласили, то, после поздравления и теплых слов, сказанных ему Линой Костенко, он был вынужден подключиться к больному спорному вопросу, касающегося украинизации страны. Больше всего Чичибабин боялся насильственной украинизации, о чем всегда писал и говорил…
В аэропорту Франкфурта-на-Майне нас встречал Леонид Миллер, бывший НТС-овец, а ныне страстный поклонник перестройки. В руках он держал «Литературную газету» с фотографией Чичибабина. Он повез нас домой в город Бад-Хомбург, где когда-то в казино играл Федор Михайлович Достоевский. Вот как об этом сообщает Википедия:
«Казино в Бад Хомбурге интересно именно тем, что тут играл наш знаменитый писатель Достоевский. Он тут мощно проигрывал и использовал этот печальный опыт при написании романа «Игрок». В казино даже есть бар, названный «Достоевский»».
По словам Миллера, на стене там висел портрет писателя.
Вечером у Миллера собрались его друзья, и Чичибабин читал стихи. Многое нам было в диковинку: частный дом, благоустроенный по-европейски, рассказы о социально-бытовом уровне жизни, доброжелательство хозяев — «белорусских» немцев. Нам нельзя было задерживаться у них, так как должны были четко двигаться дальше по графику, составленному Кáзаком.
Утром Миллер отвез нас на вокзал, посадил на поезд, и мы поехали в Майнц. Очень неуютно чувствовать себя безъязыким субъектом в чужой стране. Хорошо, что в дальнейшем нас всюду брали на поруки, и нам было относительно спокойно. В поезде было чисто и уютно, сквозь окна был виден мелькавший пейзаж так явно, что казалось, что стекол нет. Ехали мы по высокой местности, а внизу, в отдалении — широкий, спокойный Рейн! По реке плыла длинная баржа, кажется с углем, накрытая брезентом. О, чудо: посреди баржи была — ёлочка с горящими на ней свечками — напоминание о приближающемся Рождестве!
Противоположный берег — высокий, гористый с замком и сидящей на скале каменной Лорелеей. Сколько ей посвящено стихов: Гейне, Шиллер… Сколько переводов, включая Блока!
В Майнце нас встречал молодой человек «русский» немец, эмигрант, помощник преподавателя-слависта Райнера Гольда, ожидавшего Чичибабина в университете. Здесь состоялось его первое выступление. Райнер остался доволен, а студенты, как принято, хлопали ладонями по столу. До университета устроились в гостинице с помощью нашего провожатого.
Р. Гольд
После выступления надо было поужинать, так как с утра ничего не ели. Райнер повел нас в небольшой уютный ресторан. Командировочные — немецкие марки, он уже частично выдал нам, поэтому чувствовали себя уверенно, хотя не имели представления о ценах. Помню, что заплатили за ужин 40 марок. Принесли большую сковороду, наполненную овощами и куриными окорочками и поставили ее на металлическую подставку, внутри которой горели маленькие свечки, т. е. еда все время подогревалась. Еще заказали по кружке пива. Райнер не хотел ни к чему прикасаться, согласился только выпить пиво.
В городе был настоящий снегопад, машины буксовали, и Чичибабин шутливо злорадствовал (ехали мы на машине Райнера): «В Германии тоже пробки!».
Наш номер представлял собой большую комнату: с одной стороны — окно во всю стену, свет из которого мне мешал спать всю ночь, на противоположной стене длинное прямоугольное зеркало над умывальником плюс душевая кабинка. Мы, конечно, сразу захотели воспользоваться кипятильником, чтобы сварить кофе, но не тут-то было: разъемы не подходили друг к другу. Не могу не упомянуть туалет: он был настолько маленький, что колени почти упирались в стену, кажется, он предназначался для 2-х или 3-х номеров. И стоил в сутки этот номер, включая завтрак, 100 марок.
После завтрака нас ожидал русско-немецкий филолог и провел небольшую экскурсию по городу. Зашли в ослепительный супермаркет залитый электрическим светом и сверкающими витринами. Я осмелела и приобрела несколько мелочей, забытых дома.
Главное, что мы увидели, был, конечно, Собор — величественный, огромный готический собор, с потрясающими витражами!
Затем был Кёльн, где нас встречала студентка Кáзака Анжела. Спустя многие годы, мне написал знакомый по фейсбуку Алексей Козлачков, что сопровождала нас в Кельне: его жена Анжелла — как мир тесен! К сожалению, я перешла на другую ленту и потеряла с ним связь.
На радость Бориса Алексеевича, ставшего страстным кофеманом, Анжела предложила выпить кофе. Мне захотелось кусочек торта, но оказалось, что это дорогое удовольствие, и я смирилась. Потом зашли в большой промтоварный магазин на предмет купить какие-нибудь вещи. Я в самом деле купила два свитера: себе и Борису, но вышла в подавленном состоянии. Просто хотелось плакать от изобилия товаров: неужели мы хуже немцев — почему у нас ничего нет, а здесь разбегаются глаза?
Кáзак был занят в университете, и Анжела должна была нас доставить в деревню Мух, в дом профессора, где он жил со своей молодой женой Фердинандой (я могу ошибиться с именем) и маленьким мальчиком африканского происхождения, которого они взяли на воспитание и усыновили. У Кáзака были свои взрослые дети, но жена его скончалась от онкологической болезни. И теперь он создал новую семью.
Там же в деревне были предусмотрены специальные помещения для учебного процесса. Я даже помню небольшую аудиторию, где мы с ним встретились. Первым делом он спросил нас: есть ли проблемы? И тут мы совершили оплошность, которая чуть не привела в дальнейшем к ссоре. Но об этом позже. Мы беспечно ответили: никаких проблем, командировочные мы получили. Он попросил кого-то отвести нас в небольшой дом, стоявший неподалеку, по-видимому, что-то вроде гостиницы. Надо было подниматься по крутой деревянной лестнице на чердачный этаж, на котором размещались помещения типа кухни и спальной комнаты. Кáзак предупредил, что спать придется на поролоновых матрасах, лежащих на полу. Можно было воспользоваться едой из холодильника, сварить кофе в кофеварочной машине, которой мы не умели пользоваться. Ограничились едой, припасенной еще в Харькове, а кофе сварили, залив кипятком. Когда мы улеглись на матрасы, сквозь чердачное окно на потолке увидели весь звездный небосвод. Было интересно, но как-то непривычно и нерадостно. Мы немного простудились: на дворе стоял снежный слякотный декабрь. Утром Кáзак ожидал приезда на поезде русских студентов, стажирующихся в университете, чтобы провести с ними занятие, а потом поехать с нами в Кёльн, где должна была состояться встреча с Чичибабиным. Студенты не приехали, Кáзак был расстроен и рассержен: русская необязательность (вскоре мы услышим такие же слова в свой адрес).
Встреча в университете тоже прошла в нервной обстановке, не так как выступление перед немецкими студентами. В основном это были стажирующиеся русские филологи, всего человек 10. Чичибабин, не желая этого, допустил бестактность. Он сказал: «Я бы хотел почитать вам мои стихи, а вместо этого меня заставляют рассказывать о себе». Кáзак принял, как оскорбление в свой адрес — «заставляют!». Мы сидели втроем (меня он тоже посадил между собой и Чичибабиным) лицом к собравшимся. Хотя это был только декабрь 1990 года, Борис Алексеевич везде начинал выступление словами: «Я приехал из страны, которая называлась Союз советских социалистических республик… и.т.д.». После короткого биографического экскурса и прочтения нескольких стихотворений (еще не был написан «Плач об утраченной родине») Кáзак спросил присутствующих: будут ли вопросы? Кто-то спросил Чичибабина как он относится к Солженицыну, у Вас есть стихотворение, посвященное ему?
Борис Алексеевич со свойственной ему категоричностью ответил, что он не отказывается от своего стихотворения, но сейчас у него совсем другое отношение к писателю, что он не разделяет имперских взглядов Солженицына и в национальном вопросе тоже. Не помню точно, но сказал кажется, что считает Солженицына в большей мере «политическим» писателем, не отвечающим на общечеловеческие вопросы. Кáзак, буквально, взорвался и гневно обрушился на Чичибабина. Недаром он посадил меня посредине. Чтобы как-то смягчить обстановку, я произнесла общие слова, что все намного сложнее, и Солженицын большой писатель! Как за это ухватился Кáзак, найдя во мне поддержку! Вскоре встреча закончилась, не доставив Чичибабину ни малейшего удовлетворения.
Но худшее ожидало нас впереди. Наутро мы должны были продолжить наше путешествие и ехать в Аугсбург, где нас должен был встречать директор зоопарка, и намечался небольшой отдых.
Кáзак, как ни в чем не бывало, спросил нас: есть ли у нас билеты? Какие билеты, удивились мы? От неожиданности Кáзак вскочил на концертный рояль, оказавшийся на выходе из аудитории, прокрутился на нем на заднем месте. И тут мы услышали про русскую расхлябанность, не собранность, безответственность! «А как же Райнер? Он же должен был приобрести вам билеты на всё путешествие, а вы должны были только отмечать остановки! Я сейчас позвоню ему и такое сделаю!» Мне даже показалось, что собирается увольнять его. Боже, и тут я вспомнила, что бедный Райнер просил нас сказать профессору, как только встретимся, что он не решился купить билеты на командировочные деньги, так как ему показалось, что они дорого стоят и приобрёл нам билеты только от Майнца до Кёльна. Я постаралась как можно быстрее оправдать Райнера и взять всю вину на себя. Кáзак немного смягчился: «А ведь я вас спросил сразу: какие проблемы, вы ответили — никаких»! Мы чувствовали себя очень виноватыми и перед Райнером, и перед Кáзаком!
По дороге в Мух он продолжал ворчать, похвалил себя, что поменял в машине шины на зимние, так как все время шел снег и было скользко на дорогах. Надо сказать, что Чичибабин все время хранил молчание, что, наверно, еще больше раздражало Кáзака. Я сидела рядом с ним на первом сидении, и разговаривал он со мной. Неожиданно спросил: как мы относимся к Солоухину? Я ответила, что мы лично с ним не знакомы, и он не принадлежит к кругу наших московских друзей. «А вы знаете, что он за бесценок скупал или просто выпрашивал ценные иконы у жителей северных деревень для своей коллекции?» Я сказала, что об этом нам не известно. Приехали домой, Фердинанда отсуствовала, и он еще больше занервничал. Затем сказал, что ему нужно со мной поговорить. Борис вышел в другую комнату и задвинул за собой дверь типа вагонной. «Как Борис мог сказать, что я его «ЗАСТАВЛЯЮ!»?
Я поняла, что он очень обидчивый, не защищенный человек, и мне стало его жалко. «Понимаете, Вольфганг, у него такой характер. У меня есть старенькая мама, к которой Борис хорошо относится. Если у меня с ней некоторая стычка, — он всегда на ее стороне. «Лиличка, не кричи на маму, поцелуй маму». Однажды, поздним вечером, выйдя из нашей комнаты, у нас трехкомнатная «хрущёвка», увидев маму, в большой проходной комнате (у нее своя небольшая комната) провозглашает: «Раиса Зиновьевна, старенькие люди в это время уже спят!». Мама, обидевшись уходит в свою комнату. Не сердитесь на него, он не хотел Вас обидеть!».
Слава Богу, вернулась Фердинанда с маленьким черненьким мальчиком, и Кáзак немного оттаял. Он рассказал, что ребенка спасли во время пожара, а вся его семья погибла. Я не помню как они узнали об этом, но факт, что они его взяли в свою семью.
Фердинанда позже рассказала, что у нее много работы: она заботится о прихожанах в своей церкви. (Мне немного неловко: вдруг я неправильно запомнила ее имя?)
Утром мы погрузили наш чемодан в машину, и Кáзак ещё удивился, что у нас мало вещей, и поехали в железнодорожную кассу за билетами. Возле кассы никого не было и, буквально через 5 или 7 минут он вернулся с нашими билетами и радостно сообщил, что все удалось уладить, так как кассирша его знакомая. Мне кажется, что билеты можно было приобрести в любом случае. И еще мне показалось, что он очень похож на друга Бориса Лёшу Пугачева, человека обидчивого и как бы с «ободранной кожей». Что-то детское, непосредственное было в Кáзаке. Хороший он человек!
Вскорости подали наш поезд, он посадил нас в вагон. Борис перекрестил его, мы стояли в тамбуре, и он еще некоторое время махал нам рукой, а потом по-мальчишески побежал в сторону вокзала. (В 2000 году я была в Германии и позвонила ему. Он был уже болен, но радостно ответил: «Если бы у меня были крылья, я бы прилетел». Звонила я из Марбурга).
Дальше был Аугсбург. Там нас встречал полноватый, импозантный мужчина лет 40 — директор аугсбурского зоопарка. В прошлом он учился в московском университете на биологическом факультете, звали его Михаэль. Он с иронией отметил, что сейчас у него в гостях аж два лауреата Государственной премии: его друг со студенческих лет (я забыла его фамилию) и Чичибабин. Друг-биолог уезжал в тот же день, когда мы приехали, по-видимому, так было спланировано Кáзаком!
Михаэль немного повозил нас по Аугсбургу, рассказал, что этот красивый город был, в основном построен богатыми еврейскими банкирами, и не очень был разрушен в войну. Затем мы поехали в зоопарк, расположенный за городом. В качестве гостиницы нам было предоставлено большое помещение на 2-ом этаже и полный холодильник еды. Было уже поздно, и, перекусив, мы устроились на ночлег. Накануне нам показали красивую гостиную, куда надо было спуститься на завтрак. Утром, когда мы спустились, услышали тревожные голоса.
Михаэль стоял в окружении двух или трех человек. Это были журналисты, которые приехали предупредить его, что за городом обнаружены волки. Для зоопарка они могли представлять большую опасность. Кажется должны были прислать специальных людей для охраны. Один из журналистов сфотографировал Чичибабина и Михаэля, взял небольшое интервью. Материал был помещен в местной газете: она сохранилась у меня. Нас пригласили позавтракать и подвели к богато накрытому шведскому столу. Разные блюда из рыбных, мясных продуктов, даже мясо косули, недавно погибшей (пусть простит меня Михаэль, но я про себя подумала: как может директор зоопарка кушать мясо своей «родной» зверушки?), овощи, фрукты, которые зимой не бывали у нас на столах рядовых служащих, разные вина и многое другое. Но еще более удивительное ожидало нас, когда мы вышли на территорию зоопарка. У подъезда для нас была подана карета с запряженными в нее небольшими лошадками и сидящим впереди служителем зоопарка. Было очень красиво: все было покрыто снегом и сверху еще падали легкие пушинки — просто зимняя сказка!
Возле вольеров делали остановки, рассматривали животных: ухоженных, чистых, накормленных. Помню, что в одном из вольеров, кажется у слонихи, в уголке устроена мизансцена: Святое семейство с новорожденным Иисусом — атрибуты католического Рождества!
Потом Михаэль поинтересовался: как вы думаете сколько человек обслуживает все это хозяйство вместе с сотрудниками и производственными цехами? Мы, конечно, не знали. Тут Михаэль лукаво улыбнулся: всего 40 человек, а у вас работало бы человек 200, и наверняка не было бы порядка. Мы только вздохнули: наверно, это так.
«Какие есть пожелания или просьбы?». Ему наверняка захотелось сгладить своё резюме. Я сказала, что давно не разговаривала с мамой и не знаю, как она себя чувствует. Он позвал жену — милую, изящную женщину. В руках у нее была телефонная трубка. Это был переносной радиотелефон, о котором мы в то время не имели представления. Она спросила номер домашнего телефона, дала мне в руки трубку, и я услышала родной голос, который в ответ радостно прокричал: «Дочечка, как я счастлива тебя слышать!». Вот такие чудеса происходили с нами в гостях у ироничного, доброжелательного директора Аугсбурского зоопарка!
Дальше Бориса Чичибабина ожидала встреча со студентами-славистами Фрайбурского университета. Приятная неожиданность: со стихами поэта была знакома руководительница курса Элизабет Шорé. В аудитории присутствовало человек 30 студентов, на экран было спроецировано стихотворение Чичибабина.
Элизабет Шорé (Prof. Dr. Elisabeth Cheauré)
Внимание к стихам вдохновило Бориса Алексеевича. Он эмоционально рассказывал о времени, в котором прошла его жизнь, читал стихи. Студенты долго не отпускали его, продолжали стучать ладонями по партам. Они попросили разрешения встретиться с Чичибабиными дома у Элизабет. Мы жили у нее в многокомнатной квартире на последнем третьем или четвертом этаже в отдельной комнате со всеми удобствами. Этаж снаружи по всему периметру был окружён балконом. У Элизабет трое детей: подросток — средний мальчик, чуть старше его сестра и маленький мальчик лет четырех. Мне даже доверили погулять с ним, хотя мы не понимали друг друга, что сердило его. Элизабет — австриячка и недавно переехала во Фрайбург, победив в конкурсе на вакантную должность.
В одной из комнат был камин, в ней мы и разместились: студенты прямо на полу, человек 10 или 15, и начали задавать вопросы. В памяти сохранилось, что они считали, что у наших, то есть у советских студентов, преобладает тяга к духовной жизни, а у них к материальной, как они говорили, к «вещизму». Это было лестно слышать, но мы не были уверены, что это так.
Элизабет попросила Бориса почитать стихи, что он с удовольствием выполнил. Она записала Чичибабина на магнитофон, а потом принесла томик Пушкина и стихи великого русского поэта — в чичибабинском исполнении — тоже были записаны. Мы пробыли у нее три или четыре дня.
Она показала нам предрождественский праздничный Фрайбург, сверкающий зеркальными витринами магазинов, куда нам не стоило заходить. Но, с помощью Элизабет, я все-таки приобрела осенние сапоги и красивые коричневые замшевые, с золотистым ободком, туфельки — память о Фрайбурге. Мы обратили внимание на уличных музыкантов, собирающих плату за исполнение, а также на бомжеватого вида молодых людей с собаками. Элизаабет пояснила, что они не хотят работать и вызывающе так себя демонстрируют, получая пособие по безработице.
На другой день она повела нас к своей знакомой художнице, которая снимала помещение в старом обшарпаном доме с шаткой деревянной лестницей внутри. Работы были интересные, но по обстановке было понятно, что живется ей не легко. И сам район был какой-то серый, с баками для отходов на видном месте и пробежавшей мимо нас кошкой, почему-то обрадовавшей меня. Еще один день мы провели с улыбчивыми, благожелательными студентками на Рождественском базаре, где было изобилие соблазнительной сдобы и такие же соблазнительные запахи. О нашем пребывании во Фрайбурге Борис Алексеевич написал стихи, которые я приведу в конце воспоминаний.
Дальше был Мюнхен — последний пункт нашего путешествия. Элизабет доставила нас на станцию, но сама должна была уехать. Пришлось немного поволноваться. Оказалось, что в Германии поезда довольно часто не приходят по расписанию. И наш поезд в Мюнхен тоже задерживался. Спрашивать было бесполезно, но Борис догадался, глядя на часы и появившееся на табло сообщение, что поезд задерживается на 30 минут. В Мюнхене — тоже неожиданность. Обычно, когда мы приезжали, нас уже ожидали на перроне. Но здесь нас никто не встречал. В помещении вокзала, отыскав телефон, пытались позвонить, но тоже безуспешно. Оставалось ждать и надеяться, что кто-то подойдет. Мы покинули помещение вокзала, и решили ждать на улице — так будем заметнее.
Как раз подъехало такси и вышедший из него элегантный молодой мужчина направился к нам. Это был Сергей Юрьенен — наш опекун в Мюнхене. Оказалось, что визит Чичибабина в Мюнхене был закреплен за Радио «Свобода». (Великий стратег, этот Вольфган Кáзак!). На такси подъехали к небольшой уютной гостинице, где нас приветствовала хозяйка и завела в наши апартаменты. Сергей принес из холодильника, стоявшего в коридоре, несколько бутылок пива и зажег предпоследнюю свечку в рождественском венке, украшавшем стол.
С. Юрьенен
Как всегда, завязался литературный разговор: Сергей был знаком со стихами Чичибабина. Следующие действия были такими: обед в столовой радио «Свобода» и запись в студии стихотворений Чичибабина. Нагрузка на Бориса Алексеевича довольно большая, если учесть, что мы с утра в дороге. В столовой было шумно и многолюдно, — сразу окунулись в знакомую обстановку. Бориса радостно приветствовала какая-то женщина, напомнив ему, что встречались в доме Леонида Ефимовича Пинского. Она тут же предложила ему сообщать о событиях, происходящих в Харькове, за определенную плату. Это так не вязалось с характером и образом жизни Чичибабина, что он просто не понял, о чем она говорит. Пришлось мне извиниться и сказать, что он не сможет выполнить ее просьбу. Спонтанное предложение удивило меня, но Сергей в оправдание сказал, что она хотела так «помочь Чичибабину».
Его уже ожидали в студии. Долго приноравливались к хорошему звучанию. Наконец, все состоялось. Бедный Борис Алексеевич! Все-таки, это была для него большая нагрузка, которую он с честью выполнил. Неожиданно открылась дверь, ведущая в соседнюю комнату. Краем глаза я увидела сидящих вокруг стола мужчин. Один из них быстро вышел оттуда и обратился к Чичибабину. «Борис Алексеевич, Вы не могли бы для нашей передачи прочитать новое неопубликованное стихотворение?» Возможно, это был Савик Шустер, впоследствии очень популярный на Украине телеведущий. И я поняла, что там заседали те самые «голоса», которые мы слушали и про которые говорили: «Пускай клевещут».
Борис сначала покачал головой, а потом спохватился: «Пожалуй, есть!» и прочитал «Рождество 1990 года».
Как удивились харьковчане, услышав своего поэта по радио «Свобода»! Многие потом переспрашивали нас.
Сергей был занят повседневной работой, поэтому не мог уделить нам много времени, правда, показал нам небольшую речушку, по берегу которой часто бродил Томас Манн. В следующий день нам уделил внимание писатель Борис Хазанов. Пока они беседовали (у каждого свое мнение на события, происходящие в России), я успела купить плащ. Затем Хазанов завел нас в какое-то заведение и угостил фирменным яблочным пирогом.
В середине дня мы уже ехали в поезде — возвращались во Франкфурт, где нас встречал Леонид Миллер. На следующий день мы улетали в Москву. Последняя ночь в Германии. Было поздно, когда неожиданно прибежал в ночном колпаке Миллер и испуганным голосом сообщил, что кто-то просит позвать Чичибабина к телефону. Это был Алексей Цветков. Очень давно, в 70-е годы или позже, Алексей был у нас дома по дороге в Запорожье, решил познакомиться с Чичибабиным. Читал свои стихи и произвел хорошее впечатление как поэт. Мне послышалось в них что-то «пастернаковское».
Его не было в Мюнхене, и он очень сожалел об этом. В ночном разговоре он спросил Бориса Алексеевича: можно ли прислать в Харьков рукопись новой книги? Машинописный вариант книги (я не помню названия) благополучно прибыл. Борис Алексеевич прочитал стихи, и я поняла, что они его не задели. По-видимому, он написал Алексею неодобрительное письмо, я его не читала. Свое отношение к стихам Цветкова передал мне, примерно, такими словами: «Мне это не интересно, Алексея волнует совсем иное, чем меня сейчас, он живет в совсем другой обстановке, чем я — в 90-ые годы в разрушенной стране». Алексея ответ обидел, и он ответил фразой Эммануила Канта о «звездном небе надо мной и моральном законе во мне…»
По дороге в аэропорт мы на оставшиеся деньги по совету Миллера приобрели несколько палок сырокопченой колбасы и еще какие-то вкусные продукты недоступные нам в Харькове. Приближался Новый 1991 год, и дни рождения мой и Бориса.
В Москве нас встречал верный друг Володя Нузов. В метро бросалась в глаза загрязненность дверей и общий серый фон толпы, поднимающейся по эскалатору. В Германии оконные стекла казались отсутствовавшими, настолько были чистыми, и одежды людей разноцветными.
В. Нузов
Воспоминания о Германии, в частности, о Фрайбурге, отразились в ироничном стихотворении Бориса Алексеевича, приведенном ниже.
НА ПАМЯТЬ О ФРАЙБУРГЕ
У Шварцвальдского подножия
нам с тобою в некий час
просияла милость Божия,
снизошедшая до нас.
Словно выкупавшись в радуге,
обрели тепло и свет
в городке старинном Фрайбурге
у родной Элизабет,
что, как будто больше некого,
даже плача из-за них,
любит Пушкина и Чехова
из писателей земных.
В нас, кого война, не мешкая
приучила с ранних лет
ненавидеть все немецкое,
той вражды пропал и след.
У Шварцвальдского подножия,
отыскав душе родню,
вдруг расправился под ношей я
и обрадовался дню.
Нас ютила многокомнатность,
где тревог российских нет,
где еще, быть может, помнит нас
милая Элизабет.
Ты была со мною рядышком,
когда я стихи читал
в университете Фрайбургском,
как залетный камчадал.
Нам заплакать было не во что
возле дома у дверей,
где жила Марина-девочка
до судьбы еще своей.
У Шварцвальдского подножия
за тебя и за себя
повторял одно и то же я,
всю Германию любя.
Пока вы друг с другом спорите,
обалдев от суеты,
здесь, в прилежном этом городе,
люди делом заняты.
Нас вели студентки за руки
с ними выпить заодно
на рождественском базарике
подожженное вино.
В тех краях, где Мартин Хайдеггер
был при райхе в ректорах,
нас любили — и нехай теперь
дома ждут тоска и страх, —
душу вытряхнул под ношей я,
и в нее пролился свет
у Шварцвальдского подножия,
где живет Элизабет.
1991
10 августа 2022, Харьков — Рюскердорф, Украина — Германия.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer9/chichibabina/
