(окончание. Начало в №8/2022)
Железное утро новой жизни
“— в городах на заводах, в столицах ковалась тогда романтика пролетарской машинной революции, которая должна уничтожать землю, а над селами и весями, над Россией шел мужичий бунт, как пугачевский, чуждый и враждебный городам и заводам.“
“А у задней грядки грузовика сидел человек, конденсированная воля, коммунист, весь в заводской копоти революции, весь для того, чтобы мир построить линейкой и сталью. — Это он до крови у губ кричал Коминтерном по проводам — старым трактом — в Рязань, — это он устал от бессонниц и здесь у канавки, на мосту перед рассветом встретил — без митинга, тихо — русских цыган и холерных на скарбе, у повозки бедой называемой: — рассветами, пусть жухлыми, как окно в пересыльной рязанской тюрьме, надо думать и говорить тихо и верно…“
Борис Пильняк «Машины и волки», 1924 г.
Вторым большим произведением Пильняка о русском бунте и начале мирной жизни был роман «Машины и Волки», писавшийся с 1923 по 1924 годы. Этот роман в мягкой обложке из вышедшего в 1929-1930 годах восьмитомного собрания сочинений Бориса Пильняка я нашел в семейной библиотеке в молодые годы и он произвел на меня сильное и необычное впечатление, так как до этого подобной литературы не читал. Вот описание жизни, быта и культуры российского провинциального города:
“Зарайск-город…
На базарной площади — не гоголевская, а всероссийская — лужа. На углу лужи «Трактир Европа», посреди лужи — городские весы, на другом углу лужи — сапог и крендель. Когда лужа подсыхает, тогда — пылища. В переулках травка и герань, а скамейки у ворот изрезаны похабными словами. В монастыре — караульная рота чон. Мухи в городе — по погоде, как лужа. У мужиков спрашивали: — «что, у вас коммунисты есть?» — Мужики отвечали: — «Нет, у нас все больше народ»…“
Борис Пильняк «Машины и волки», 1924 г.
Роман посвящен столкновению дикой крестьянской мужицкой культуры с новой пролетарской машинной революцией, которая своей безжалостностью уничтожала собственный народ, загоняя его в железное стойло нового времени, одновременно уничтожая его душу и религию, разлагая новое поколение.
“Некогда Россия — столетьями — прожеванная аржаным — шла культурою монастырей, от монастырей, монастырями, где разбойник и Бог рядом. Так создавались Владимирская, Суздальская, Московская Руси. На столетья — в веках — застряли иконостасы, ризы, рясы, монастыри, погосты, обители, пустыни, — дьяконы, попы, архиепископы, монахи, монахини, старцы. В монастырях, в городах за спасами, в церквах за папертями, в притворах, в алтарях — иконами, паникадилами, антиминсами, ковриками, по которым нельзя ходить, невидимо — ютился дух великого Бога, правившего человечьими душами две тысячи лет, — рождением, моралью, зачатием и смертью, и тем, что будет после смерти. В церквах пахло ладаном, тем, которым пахнет на улицах, когда несут покойников. При нем, при Боге, были служки, которые носили костюмы ассирийцев: они мало что знали, они богослужили, но они чуяли, что у Бога нет крови, хоть и разводят кровь вином, и что Бог уходит в вещь в себе, — они же протирали лики икон и ощущали себя — мастерами у Бога, у них было много свободного времени. — Человечество, жившее в двадцатые годы двадцатого столетия, было свидетелем величайшего события — того, как умирала христианская религия. — Но — исторический факт — в шестнадцатом веке в России, в семнадцатом — монастыри были рассадниками и государственности русской, и культуры. И другой исторический факт — в революцию русскую тысяча девятьсот семнадцатого — двадцать второго годов — лучшими самогонщиками в России было духовенство.“
Борис Пильняк «Машины и волки», 1924 г.
Роман «Машины и Волки» о том, как бывшие коммунары спиваются и становятся бомжами, «охламонами», а человеческая подлость становится нормой жизни, и как волки превращаются в покорных, с затаенной злобой собак. Великолепно описана сцена охоты на волков, когда полупьяная команда охотников ездит из села в село и уничтожает хищников (которые, наверное, остались единственно свободными существами в России).
“Охотники проезжали многие деревни, — каждая русская деревня всегда смотрит на проезжего сотней голодных глаз, затаенно и остро. — Теперь же каждая деревня всей своей нищетой, всем своим людом от мала до стара сбегалась посмотреть на волков и послать волкам — кто как может — свое проклятье — мертвым, бессильным, бесстрашным волкам. Здесь была вся русская деревенская злоба, нищета и тупость, — и надо было защищать волков — мертвых волков — от пинков, от плевков, от дрекольев, от оскаленных зубов, от ненавидящих глаз, — ненавидящих уже не человеческой, а звериной, страшной ненавистью. И аптекарю, и инженеру, и часовых дел мастеру — им всем было страшно этой мужичьей ненависти, скотской ненависти, трусливой, беспощадной, и они были на стороне — если так может быть — мертвых волков“
“…ничего нет, ничего не осталось, и мир кругом шел в непонятность, в ненужность, люди оволчились и стали друг другу зверьем, человек был страшен.
Но и волки могут страдать… Я прожил эти годы волком, ничего, кроме страданий, они мне не дали. Я просыпался каждое утро с ощущением, что я на станции, уехал и застрял в пути, — но я — волк — и каждое утро я бежал от себя, к волкам же в дебри… Я все думаю — какая же игра стоит свечей? — и какие же свечи стоят — вот этой игры, что разыграл я, человек, мужчина, инженер, прочее… У меня есть одно — моя жизнь, больше я ничего не знаю, и о ней речь.
Каких свечей стоит человеческая жизнь?“
Борис Пильняк «Машины и волки», 1924 г.
Япония
“И тогда еще я думал, что надо написать рассказ, как Япония — затянула, заманила, утопила, забучила иностранца, точно болото, точно леший, что ли: — всем сердцем я хотел проникнуть в душу Японии, в ее быт и время, — я видел фантастику быта, будней, людей — и ничего не понимал, не мог понять и осмыслить, — и понимал, что вот эта страна, недоступная мне, меня засасывает, как болото, — тем ли, что у нее на самом деле есть большие тайны, — или тем, что я ломлюсь в открытые ворота, которые охраняются полицией именно потому, что они пусты. Та тема, которую ставили себе все писатели, побывавшие в Японии, тема о неслиянности душ Востока и Запада, о том, как человек Запада засасывается Востоком, деформируется, заболевает болезнью, имя которой «фебрис ориентис», что ли, — и все же выкидывается впоследствии Востоком, — эта тема была очередною и у меня.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
Когда в России вновь стали издавать Бориса Пильняка, я купил том его избранных произведений среди которых прочитал его замечательный рассказ (наверное, один из его лучших!), он назывался: “Рассказ о том, как создаются рассказы”. Рассказ произвел на меня такое впечатление, что я запомнил его на всю жизнь. Он о несовместимости разных культур и невероятной сложности преодоления культурных и ментальных различий. Возможно, в основу рассказа легла реальная история, так как автор приводит фамилию главной героини. Фабула рассказа следующая: во время японской интервенции во Владивостоке молодая барышня, не очень далекая, только что окончившая женскую гимназию и готовившаяся стать учительницей, знакомится с японским офицером, прекрасно владеющим русским языком.
“…она окончила гимназию, чтобы стать учительницей, пока не придет жених: и была она такою девушкой, каких тысячи было в старой России. Пушкина она знала, должно быть, ровно столько, сколько требовалось по программе гимназии, и, наверное, она путала понятия слов — этика и эстетика, как и я однажды спутал их, щегольнув в сочинении о Пушкине, написанном в шестом классе реального. И, конечно, она и не знала, что Пушкин начинается как раз за программою гимназии, точно так же, как ни разу она не задумалась о том, что люди свой аршин пониманий считают нормой всему, когда все, что выше и ниже пониманий, кажется человеку глуповатым или просто глупым, если сам этот глуповат.“
Борис Пильняк “Рассказ о том, как создаются рассказы” 1926 г.
Поначалу она воспринимает японского офицера с русским презрением, как «макаку», но он так красиво ухаживал и оказался таким интеллектуалом, что она постепенно влюбилась в него. Он сделал ей предложение, и они уехали в Японию. Он должен был уволиться из армии, так как японский офицер не мог быть женат на русской. Она сразу столкнулась с японским бытом и обычиями: общими туалетами и общей баней. Свекровь перед свадьбой показывала ей картинки с позами любви. Молодожены купили домик и стали жить обычной семейной жизнью. Она не очень интересовалась источниками дохода мужа. Но внезапно он стал очень знаменитым писателем. К ним стали приезжать журналисты. Однажды она увидела свою фотографию на обложке журнала и, заинтересовавшись, прочитала его роман. И, о ужас, он оказался о ней; русской женщине.
“Японская мораль не стыдится обнаженного тела, естественных человеческих отправлений, полового акта: с клиническими подробностями был написан роман Тагаки, — русским способом размышлять размышлял Тагаки-сана о времени, мыслях и теле своей жены.“
Борис Пильняк “Рассказ о том, как создаются рассказы” 1926 г.
Она была так оскорблена, посчитав поведение мужа предательством, что списалась с русским консулом и вернулась во Владивосток одна.
В Японии существуют храмы Лисы:
“Лиса — бог хитрости и предательства; если дух лисы вселится в человека, род этого человека — проклят. Лиса — писательский бог!“
Борис Пильняк “Рассказ о том, как создаются рассказы” 1926 г.
В 1926 году Пильняк посетил Японию, Китай и Монголию.
Пильняк был приглашен японскими писателями и профессурой. Он был известен и переведен в Японии. В этой стране всеобщей грамотности знали русскую классику и даже новую, нарождающуюся советскую литературу. О его визите писали японские газеты.
“Мы пили сакэ. Японцы после третьей чашечки сакэ жутко багровеют, и их глаза наливаются кровью. Тития-сан показывал свои фотографии, книги и альбомы, где на память ему писали его друзья художники и писатели. Все было так, как должно было быть в Японии. И тогда в торжественности и строгости, в жестокости глаз, налитых кровью, Тития-сан сказал такое, что я не понял сразу. Сигэмори и Канэда перевели мне:
— Отец Тития-сан был убит русскими, в Мукдене, в Русско-Японскую войну. — И тогда, мальчиком, Тития-сан поклялся отомстить за отца первому русскому, которого он встретит, — убить первого русского, которого он встретит. — И первым русским, которого он встретил, — был — я, он должен был убить меня. Но он, Тития-сан, — писатель, — и я — писатель. Он, Тития-сан, знает, что братство искусства — над кровью. И он предлагает мне выпить с ним братски сакэ, по японскому обычаю поменявшись чашечками, — в память того, что он, Тития-сан, нарушил клятву.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
В том же году вышел его замечательный документально — философский роман «Корни японского солнца». Честно говоря, ничего более глубокого о Японии я не читал. Япония поразила его. Он увидел тот мощный культурный и технический потенциал, которым в будущем Япония покорит западный мир.
“Пусть на глаз туриста земля японская очень красива, эта земля, которая еще не остыла от вулканов, та земля, которая человеческому труду отдала только одну седьмую часть себя. Вопреки этим сказкам о прекрасности японской природы, или в дополнение к ней (ибо, на самом деле, очень много приятного для глаза в японских пейзажах вулканов, бухт, гор, островов, озер, закатов, сосен, пагод), — я утверждаю, что природа Японии — нищая природа, жестокая природа, такая, которая дана человеку — на зло. И — тем с большим уважением следует относиться к народу, сумевшему обратить, воспеть и возделать эти злые камни, землю вулканов, землю плесеней и дождей.“
“Япония — великая держава. Япония не имеет каустики и железа. И я вижу: — то место, которое в Англии занимает кардифский каменный уголь, в Японии заменяется национальными нервами, национальной волей. Национальные нервы и воля японского народа есть та необыкновеннейшая рента, организованностью своей создающая национальные богатства и национальную мощь. Этого нет ни у одного народа. Я слушаю шум гэта, костяной шум их японской, деревянной обуви, — и этот шум гэта — есть для меня символ воли и нервов японского народа, нервов, сжавшихся до того, что они стали как дерево.“
“И еще отличительна у японцев, в национальной японской философии: — их умность, не рационализм, а — умность: японский народ умен, — эта особенность является одним из факторов, давших возможность принять Запад и пойти его путем вперед. Японцы больше годятся для научно-прикладной работы, чем для обобщающе-философской, но Канэко никак не считает честью японского народа отсутствие у него великой философии.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
1 сентября 1923 года, за три года до поездки Пильняка в Азию, в Японии произошло самое разрушительное за ее историю землетрясение, приведшее к гибели нескольких сотен тысяч человек. Землетрясение практически полностью разрушило Токио и Иокогаму. Пильняк отмечает невероятное мужество, стойкость и спокойствие японцев перед смертью:
“Первым движением японцев в землетрясение было — не двигаться, осмотреться, решить, организовать нервы. Те сорок тысяч, что погибли на одной из токийских площадей, погибли так; вокруг горели кварталы, их засыпало горящими галками, они стлевали в огне, — пожар кварталов съедал весь кислород, люди обугливались от сжигающего жара. Кругом горели кварталы, людям некуда было уйти. Когда, после пожаров, оставшиеся в живых пришли раскапывать мертвецов, эти живые, увидели, что эти мертвецы умерли, обуглились в совершеннейшем порядке, строгими шпалерами, —.живые под мертвецами нашли живых детей. Взрослые, организованно обугливаясь, умерли без паники, почти без паники и — во всяком случае, обугливаясь, — углем своих тел — спасали детей. Люди обугливались стоя, никуда не бежав.“
“Народ создал такой язык, на котором нет слов брани. Народ создал такую манеру обихода, которая обязывает к вежливости. Японская мораль не позволяет женщинам кричать во время родов, и они не кричат, а когда во время родов кричала жена одного из наших, русских, дипломатических работников, об этом писалось в газетах. Вы никогда ничего не узнаете от японца по выражению его лица, — выражение лица японца создано, а не возникло, — так же создано, как освобождение от боязни индивидуальной смерти.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
Очень многое восхищает Пильняка в Японцах:
“Я смотрю направо и налево. Но я вижу — удивительнейшее, до сих пор незнаемое мною. Я вижу, как японский народ освободился от вещей, освободился от зависимости перед вещью. Народ отказался от всяких излишеств, от всяческих случайностей. Народ создал свою архитектуру, которая определена бытом неостывшей земли, ибо японский домик строится в два дня, в японском домике нет ни одной лишней вещи. Народ свел свои потребности к такому минимуму, от которого европейцы должны дохнуть. Народ питается, в сущности, не рисом, а бобовыми лепешками, съедая такое количество, от которого европеец протянул бы ноги. Японец, в колоссальном чувстве патриотизма, не имеет привязанности к данному клоку земли, — он в два дня собирается, чтобы перейти на новые земли, — хибати [передвижная японская печь для обогрева и приготовления еды] для него везде найдется, а весь свой скарб он снесет на плечах.“
Тем не менее, в японской культуре есть то, что совершенно не приемлет европейская культура и мораль.
“Надо большие главы писать о том, что живая Япония — есть страна мертвецов, ибо единственный философский завет японцев — это прожить жизнь так, чтобы не опозорить предков, чтобы быть достойным предков, — единственный завет синто — религии этого безрелигиозного народа, — да, безрелигиозного, — да, такой завет, который кладет глубочайшую рознь между психикой европейца и человека с Востока.“
“В дни, когда умер император Муцухито, переименовавшись после смерти в Мэйдзи [в Японии умерший получает другое имя], накануне похорон — маршал Ноги совместно со своею женой сделал себе харакири. Это было в 1912-м году“
“Я был в доме маршала Ноги, в том доме, где он вместе с женою сделал себе харакири, в том доме, около которого теперь храм маршала Ноги. Этот дом теперь — достояние музеев. Храм около дома — достояние молящихся. Ноги — национальный герой. Ноги — это один из маршалов, побивших Россию.“
“Япония презирает боязнь индивидуальной смерти. Те военнопленные, которые вернулись после русско-японской войны на родину, были преданы презрению, — эти, «не сумевшие найти времени распороть себе живот», — от них отказались их семьи.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
В Японии, как результат феодальных войн, до совершенства развито искусство шпионажа (та самая, так ныне популярная и романтизируемая «Ниндзю́цу«), умение тайно подглядывать, подслушивать и внедряться во вражескую среду. Япония первой половины двадцатого века наводнена шпиками, которых сами японцы называют «ину»- собаки. Если они слишком надоедают, то их разрешается даже бить. За всеми иностранцами идет тотальная слежка.
Перед русско-японской войной 1904- 1905 годов японцы широко применяли шпионаж не только на Дальнем Востоке, но и в Европейской России. Во Владивостоке, в Хабаровске, в Харбине, в Порт-Артуре многие рестораны, гостиницы, магазины и торговые конторы были переполнены японскими шпионами под видом прислуги. Русские не могли представить себе, чтобы японские офицеры генерального штаба лично работали в качестве шпионов под видом парикмахеров, приказчиков и даже домашней прислуги у русских генералов.
“Громкой памяти генерал и премьер Танака писал в своем «стейтменте», что он, до русско-японской войны, в Санкт-Петербурге (Куприн, как гласит предание, с него писал своего Рыбникова), — молодой офицер Танака, практиковавшийся в русских полках кавалерийскому искусству, обучался танцам в ряде танцевальных школ, через танцклассы разбрасывая свою шпионскую сеть.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
И, конечно, Пильняк не мог пройти мимо темы азиатской жестокости, которая проявит себя во всей красе в захваченных японцами китайских провинциях во времена Второй Мировой Войны.
“Как известно, в шестнадцатом веке в Японию проникло христианство, которое было там запрещено: христиан узнавали просто, — подозреваемым предлагали пройти по образу богоматери со Христом, — и христиане отказывались итти по образу Христа, тогда их душили, распинали, или бросали в кратеры вулканов; к слову сказать, — о жестокости: во Владивостоке японцы, в том же двадцатом году, бросали русских коммунистов — в паровозные топки.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
Китай
“Китай был мне увертюрой. На китайской границе у меня отобрали все книги, взяли даже Флобера «Саламбо», издание 1897 года: большевистская зараза. В Харбине на моей лекции, когда я открыл рот, чтобы говорить, подошел ко мне китае-офицеро-полицейский чин и сказал, дословно, следующее:
“— Гавари — нельзя. Мала-мала пой, мала-мала танцуй. Читай нельзя.”
Я ничего не понял. Мне перевели: полиция запрещает мне говорить и читать, но разрешает танцевать и петь. — Звонили по властям, волновались, недоумевали. Некоторые советовали даже лекцию мою читать мне нараспев. Петь лекцию я отказался. Этакий добрый Китай: стоит, смущенно улыбается, вежливый, ничего не понимает и все объясняет в сотый раз:
“— Гавари нельзя. Мала-мала пой.”
Так и разошлись ни с чем.“
Борис Пильняк «Корни японского солнца», 1926 г.
Во время пребывания Пильняка в Китае там шла гражданская война. Советское руководство, мало понимая китайский менталитет и цели войны, опосредованно участвовало в ней, посылая оружие и военных советников, среди которых был будущий маршал Василий Блюхер.
“Маршал Коу Ин-иза ответил маршалу У, что он не может сейчас выступить „по-домашним обстоятельствам“…
Домашние же обстоятельства заключаются в следующем. К маршалу Коу приехала, в качестве наложницы, знаменитая артистка Би Юнь-ся (точный перевод на русский: Роса яшмового облачка), великая красавица. Би Юнь-ся, как известно, играет роли не только на театре, но и в государственной жизни Китая. Так, например, в 1924 году в Пекине, в дни упейфуского парламента, один из членов парламента, борясь с пассивностью Росы яшмового облака, отказавшейся стать его любовницей, — пользуясь своим «парламентским правом неприкосновенности», — приходил в парламентскую ложу в одном верхнем халате и — выставлял за барьер ложи свой голый живот — на предмет посрамления искусства Яшмовой Росы, сорвав таким образом гастроли Би Юнь-ся. Би Юнь-ся появилась в доме маршала Коу, — и в Кайфыне, в столице дубаната, все дела приостановились в неясности и в нерешенности ввиду того, что мать маршала-дубаня Коу, приверженица старого режима и старых обычаев, встретила Би Юнь-ся крайне враждебно, все время разбирает ее пороки, ежедневно устраивая скандалы, доходящие до драк. Все это так отражается на дубане, на его государственной деятельности, что он потерял работоспособность, пребывает в нерешительности и послал маршалу У ответную телеграмму, прося разрешения отложить поход впредь до ликвидации семейной неурядицы. В доме дубаня дело обстоит так, точно разбушевались волны в море.
— Чего бы смеетесь? — просил Крылов.
— Молодец, товарищ Китай! — сказал я.“
Борис Пильняк «Китайская повесть», 1927 г.
Из-за гражданской войны писатель не мог путешествовать по Китаю. Он месяцы сидел в Нанкине на берегу реки Янцзы и ждал корабля, который должен был отвести его на родину. Китай тех лет произвел на него жуткое впечатление своей скученностью, нищетой, жарой и влажностью. Великая древняя китайская культура была где-то далеко, в мозгах избранных интеллектуалов и аристократов, ортогональная европейской и русской.
“…Я стою на берегу Ян-Цзы. Во всем мире одинаково детишки строят из песка песчаные города, в России тоже. Китайские деревни похожи на это детское строительство: плоскокрышие глиняные дома, глиняные заборы, лессовые желтые переулочки, — все, выжженное желтым солнцем. Говорят, некоторые породы термитов также строят термичьи свои города. Европейцы любят китайцев сравнивать с термитами и с желтыми муравьями, потому что китайцев везде очень много, и — на глаз европейца — во-первых, стирается индивидуальность каждого в отдельности китайского лица, а, во-вторых, непонятно, куда, зачем, откуда идут эти бесконечные китайские толпы. Эта китайская деревня, имени которой я никогда не узнаю, тянется на десяток верст. Другого берега Ян-Цзы почти не видно, эта река раз в пять шире Волги, река, где ходят океанские купцы и броненосцы; — по реке, под деревянными своими парусами, — на глаз европейца задом наперед, ибо корма поднята, а нос плосок и опущен, — идут сампаны. На рейде дымит английский канонер.
И вот я слежу. В желтой воде, похожей на перепрелый чай, около берега плывет труп китайца. Лицо его опущено в воду, видны коричневая спина и синие штаны, труп распухнул, — вода несет его с величайшей медлительностью, покойно покачивая. Берегом я иду за трупом. Волна прибила его к берегу. Старик-китаец, — должно быть, рыбак, — голый, прикрывший лишь чресла синей тряпкой, в соломенной шляпе, похожей на зонтик, — длинным бамбуковым шестом отталкивает труп от берега. Труп вновь подплывает к земле. Старик вновь отталкивает от земли. Труп покойно качается на воде, плывет ногами вперед, попал в воронку течения, трижды повернулся, покачался и поплыл вперед головою; глупо, но надо сознаться, — спокойнее видеть, когда труп плывет головою вперед; но, должно быть, были некие физические законы течения воды и течения трупа, потому что каждый раз, успокаиваясь, труп начинал плыть вперед ногами. — Ян-Цзы-Цзян — Великая Китайская река —“
Борис Пильняк «Китайская повесть», 1927 г.
В 1930 году Пильняк выпустил в виде повести обработанный им дневник несчастной русской женщины, попавшей в плен во время гражданской войны и проданной в наложницы богатому китайцу. Повесть называется «Китайская судьба человека». Дневник очень интересен описанием китайского быта и менталитета и показывает, как невыносимо тяжело жить внутри этого человеку другой, абсолютно чужой культуры.
Запрещенные произведения
“Таланты в землях коломенских были к тому, чтоб гибнуть!..“
Борис Пильняк «Машины и волки», 1924 г.
“Шипят сосны, и кругом молодые елочки, уже переставшие хмуриться. Много лет назад прошла здесь необычайная гроза, свалившая борозду сосен. И здесь волчиха приносила детенышей, которых надо было кормить. Волк жил, чтобы рыскать, есть и родить, как живет каждый волк. — Не было едова, были вьюги, волки садились в круг, лязгали зубами и выли ночами, тоскливо и долго, вытягивая нерв за нервом. Шипят сосны, и волки — воют, воют, воют, призывая вожака.“
“— Кузьма Егорович! Ну, скажите мне ради Бога, — ну какое экономическое бытие определило, чтоб стать мне писателем, и ничего не любить, кроме писательства, и ходить все время по трупам!? Ну, скажите мне ради Бога, — какое!?“
Борис Пильняк «Иван-да-Марья», 1922 г.
Пильняк все время путешествовал: помимо Японии и Китая, был в Англии, Германии, Греции, Турции, Палестине, на Памире, Шпицбергене, в Монголии. Он водил дружбу с Анной Ахматовой, Борисом Пастернаком, Андреем Платоновым и Евгением Замятиным. В его доме проходили литературные вечера. В 1928 году Пильняк и Платонов, командированные журналом «Новый мир», отправляются в Воронеж, где вместе пишут очерки «Це-Че-О. По-видимому, Платонов некоторое время жил у Бориса Андреевича. Вместе они также написали пьесу «Дураки на периферии». Советская власть всегда считала Бориса Пильняка чужим, он не входил даже в категорию «попутчиков». Несмотря на это, он был самым издаваемым писателем, его произведения переводились на иностранные языки. У него было много подражателей, которых называли «подпильнячниками». Пильняк с ужасом наблюдал в каком направлении трансформируется страна, как рушится старая российская культура, а на ее место приходит новая советская псевдокультура, и как на местах к власти приходит примитивное мещанство. Вот что он пишет о Пятигорске, где отдыхают семьи новой «номенклатуры:
“Впрочем, Пятигорск жив поныне: сейчас там лечат сифилитов, с лекциями и под музыку в разных галереях, живых от Лермонтова, — и жив грот, где Печорин встречался с Верой, он назван Лермонтовским, и туда ходят писать на стенах похабные слова и собственные имена похабников. Памятник на месте убийства Лермонтова также изрешечен изречениями о Мане и Зине; там же висят засаленные черкески со страшными гозырями, и любители могут, нарядившись в них, фотографироваться около памятника!“
Борис Пильняк «Штосс в жизнь», 1928 г.
В 1926 году Борис Пильняк написал свое, наверное, самое известное произведение — «Повесть непогашенной луны». В 1990 году по этой повести был поставлен одноименный фильм. Повесть, о которой мне рассказывал дед. Многие считали, что именно из-за этой повести Пильняк впоследствии лишился жизни. Дело в том, что 31 октября 1925 года в Москве при очень подозрительных обстоятельствах прямо на операционном столе, от передозировки хлороформа, скончался Председатель Революционного военного совета СССР, Народный комиссар по военным и морским делам СССР (министр обороны) Михаил Васильевич Фрунзе. На его место был назначен ставленник Сталина Климент Ворошилов. Через год покончила собой жена Фрунзе. Детей Фрунзе усыновил Ворошилов. Смерть Фрунзе наделала много шума, так как на операции по поводу уже зарубцевавшейся язвы желудка настоял Сталин. Пильняк написал небольшую повесть о криминализации власти, которая стала использовать любые средства для достижения своих целей, включая политические убийства. В повести напрямую не фигурируют имена Фрунзе и Сталина. Сталин назван «негорбившимся человеком», a Фрунзе командармом Гавриловым, более того, Пильняк снабдил повесть предисловием, в котором утверждал, что совершенно не имел ввиду Фрунзе. Тут уж всем все стало ясно окончательно. Повесть получилась очень художественно — яркой, в ней великолепно передана атмосфера нравственного разложения людей и предчувствие большого террора. Даже сам главный герой командарм Гаврилов выглядит страшно:
“Это был человек, имя которого сказывало о героике всей гражданской войны, о тысячах, десятках и сотнях тысяч людей, стоявших за его плечами, — о тысячах, десятках и сотнях тысяч смертей, страданий, калечеств, холода, голода, гололедиц и зноя походов, о громе пушек, свисте пуль и ночных ветров, — о кострах в ночи, о походах, о победах и бегствах, вновь о смерти. Это был человек, который командовал армиями, тысячами людей, — который командовал победами, смертью: порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом, теми победами, которые сотнями красных знамен и многотысячными толпами шумели в тылах, радио о которых облетало весь мир, — теми победами, после которых — на российских песчаных полях — рылись глубокие ямы для трупов, ямы, в которые сваливались кое-как тысячи человеческих тел. Это был человек, имя которого обросло легендами войны, полководческих доблестей, безмерной храбрости, отважества, стойкости. Это был человек, который имел право и волю посылать людей убивать себе подобных и умирать.“
Борис Пильняк “Повесть непогашенной луны”, 1926 г.
В повести только два положительных персонажа: старорежимный профессор-медик, возмущенный совершаемым убийством, и маленькая девочка, которая дует на луну, пытаясь ее погасить. Но холодную луну, как символ небесного ока, наблюдающего за деяниями людей, задуть невозможно, а человеческую жизнь загасить очень просто.
Повесть была опубликована в журнале «Новый мир» в 1926 году. 13 мая 1926 года Политбюро ЦК ВКП(б) постановило, что повесть является «злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии». Главному редактору журнала был объявлен строжайший выговор, а майский номер «Нового мира» за 1926 год был конфискован(в продаже он был всего два дня).
В 1929 году в Берлине в издательстве «Петрополис» впервые была напечатана повесть Бориса Пильняка «Красное дерево». Публикация за границей вызвала ярость российских властей. С разу после публикации, по команде сверху, началась дикая травля писателя. Вот что написал Владимир Маяковский «Повесть о «Красном дереве» Бориса Пильняка, — и другие повести и его, и многих других не читал», однако «в сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене». Такие строки сродни доносу! Мало кому в те годы удалось сохранить человеческий облик. Травля продолжалась два года. В России повесть была издана только в 1989 году.
Формально повествование идет о циничных скупщиках мебели из красного дерева, которая столетиями стояла в домах, символизируя непрерывность русской истории и человеческого бытия. Если копнуть глубже, то произведение очевидно посвящено культурному развалу русской жизни, об опустившихся бедствующих владельцах этой мебели и по, существу, реквием о чеховском «Вишневом саде».
”Искусство красного дерева было безымянным искусством, искусством вещей. Мастера спивались и умирали, а вещи оставались жить, и жили, — около них любили, умирали, в них хранили тайны печалей, любовей, дел, радостей. Елизавета, Екатерина — рококо, барокко. Павел — мальтиец, Павел строг, строгий покой, красное дерево темно заполировано, зеленая кожа, черные львы, грифы, грифоны. Александр — ампир, классика, Эллада. Люди умирают, но вещи живут, — и от вещей старины идут «флюиды» старинности, отошедших эпох. В 1928-м году — в Москве, в Ленинграде, по губернским городам — возникли лавки старинностей, где старинность покупалась и продавались, — ломбардами, госторгом, госфондом, музеями: в 1928-ом году было много людей, которые собирали — «флюиды». Люди, покупавшие вещи старины после громов революции, у себя в домах, облюбовывая старину, вдыхали — живую жизнь мертвых вещей. И в почете был Павел — мальтиец — прямой и строгий, без бронзы и завитушек.”
Борис Пильняк “Красное дерево“, 1929 г.
Но, как всегда, Пильняк пишет не только об одном этом. Вот строки о политике Советской власти по отношению к русской деревне и предчувствие катастрофы коллективизации и последующего голодомора 1932 года, унесшего миллионы крестьянских жизней.
”Мужики в те годы недоумевали по поводу нижеследующей, непонятной им, проблематической дилеммы, как выражался Яков Карпович. В непонятности проблемы мужики делились — пятьдесят, примерно, процентов и пятьдесят. Пятьдесят процентов мужиков вставали в три часа утра и ложились спать в одиннадцать вечера, и работали у них все, от мала до велика, не покладая рук; ежели они покупали телку, они десять раз примеривались, прежде чем купить; хворостину с дороги они тащили в дом; избы у них были исправны, как телеги, скотина сыта и в холе, как сами сыты и в труде по уши; продналоги и прочие повинности они платили государству аккуратно, власти боялись; и считались они: врагами революции, ни более ни менее того. Другие же проценты мужиков имели по избе, подбитой ветром, по тощей корове и по паршивой овце, — больше ничего не имели; весной им из города от государства давалась семссуда, половину семссуды они поедали, ибо своего хлеба не было, — другую половину рассеивали — колос к колосу, как голос к голосу; осенью у них поэтому ничего не родилось, — они объясняли властям недород недостатком навоза от тощих коров и паршивых овец, — государство снимало с них продналог и семссуду, — и они считались: друзьями революции. Мужики из «врагов» по поводу «друзей» утверждали, что процентов тридцать пять «друзей»— пьяницы (и тут, конечно, трудно установить, — нищета ли от пьянства, пьянство ли от нищеты), — процентов пять — не везет (авось не только выручает), — а шестьдесят процентов — бездельники, говоруны, философы, лентяи, недотепы. «Врагов» по деревням всемерно жали, чтобы превратить их в «друзей», а тем самым лишить их возможности платить продналог, избы их превращая в состояние, подбитое ветром.”
Такой идеологической диверсии коммунистическая власть Пильняку простить не могла!
Последние годы
”Над Коломной умирали колокола, их снимали со звонниц для треста Рудметаллторг. Блоками, бревнами и пеньковыми канатами в вышине на колокольнях колокола вытаскивались со звонниц, вешались в высоте над землею и бросались вниз. И пока ползли колокола по канатам, они выли дремучим плачем. Этот плач умирал в дремучестях города. Падали колокола с ревом и ухом, и взвывали пушками, врезываясь в землю аршина на два. Колокола начинали выть с рассветов, столбовые российские.”
Борис Пильняк “Волга впадает в Каспийское море“, 1929 г.
”А есть и такие, которые ничего не понимают, кроме того, что власти надо говорить приятное, чтобы не портить отношений и тем спасать шкуру… шкура человеческая — страшная вещь!”
Борис Пильняк “Заштат“ 1937 г.
Последние годы своей жизни Пильняк, как писатель, был сломлен цензурой и идеологическим давлением. Он был вынужден подстраиваться под власть и вставлять в свои произведения цитаты коммунистических классиков, не мог писать о том, что видел и понимал, пытался выжить, но ему это не удалось. Он выпустил откровенно плохой роман «Волга впадает в Каспийское море» о социалистическом строительстве гидроузла на Волге, своего рода модный тогда «производственный роман». Однако вместо апофеоза строительства у него получился апокалипсис. Вот последние строки романa:
”Доктор, моя руки после осмотра, сказал Надежде Антоновне, что она, действительно, беременна, но что она также больна сифилисом. Солнце над Союзом Советских Социалистических Республик поднимается в восемь часов.”
Борис Пильняк “Волга впадает в Каспийское море“, 1929 г.
Понимай как хочешь?!
Тем не менее Пильняк имел очень высокий литературный заработок. Его ежемесячный доход раз в десять превышал заработок простого рабочего. Он имел личный автомобиль, что в то время было большой экзотикой, и дачу в писательском поселке Переделкино.
В начале тридцатых годов Борис Пильняк по приглашению Голливуда (с ним хотели заключить контракт на сценарий) посетил США. Дипломатических отношений между СССР и США не было, и он получал визу в Берлине. Для США это были тяжелейшие годы экономической депрессии, сухого закона, и на этой почве развившегося гангстеризма («бутлегерства» — незаконной продажи алкоголя) и полицейской коррупции. По возвращении он написал журналистский роман: «О’кэй. Американский роман».
Роман как полагалось, набит коммунистической идеологией, но тем не менее Пильняку удалось кое-что реальное донести до читателя. Пильняк был ошарашен размахом организации производства и строительства в США. Посетив заводы Форда, он был потрясен автоматизацией производства автомобилей, а также количеством автомобилей в стране. Повидал он и мощнейшую фабрику киноиндустрии в Голливуде. Ни с чем подобным ему сталкиваться в жизни не приходилось. Он понял, что США станут ведущей страной мира.
”Если в Германии сейчас чиновником является один из четырнадцати, то в Америке — один из тысячи. В Америке надо трудиться, и физический труд рук следует помножать машиной на мозг, контролированные долларом. Речами в Америке не проживешь. Круг последних моих цифровых изложений касался американской техники, американских стандартов, американских высот, этой страны, которая занимает только шесть с половиною процентов площади земного шара, имеет только семь и две десятых процента населения земного шара и скопила богатств больше, чем половина земного шара. Когда говорят, что у Америки нет своей культуры (это говорят часто), — говорят неверно, — культура у Америки, своя собственная, — есть. Эта культура суть все то, о чем рассказано выше, — небоскребы, подземелья, мосты через реки, железные дороги через горы, автомобили, руды, каменный уголь, всяческие мировые рекорды. Эта культура — буржуазная культура. Америка не знала дворянской культуры, равно как не знала и накладных на феодализм и дворянские регалии расходов. Америка северных штатов была враждебна феодализму. Если феодализм располагался было в южных штатах, он уничтожен гражданской войной.”
Пильняк “О’кэй. Американский роман“, 1932 г.
Пильняк купил автомобиль и проехал чуть ли не всю страну. Страсть к путешествиям у него была в крови. Однажды он случайно в темноте сбил автомобилем глухую женщину, переходившую шоссе в неположенном месте. Писатель отвез ее в больницу, дал денег на лечение и поехал в полицейский участок.
”В полиции разбирали мой «эксидент», как там говорят по поводу автомобильных аварий, вернули мне мои автомобильные документы и сказали, как сообщалось уже, истинно по-американски: — Мистер Пильняк раздавил леди по всем правилам, виновата в «эксиденте» леди, а поэтому мистер Пильняк может требовать с леди стоимость разбитого об ее голову фонаря. Меня отпустили с миром и веселыми шутками.”
Пильняк “О’кэй. Американский роман“, 1932 г.
Доехал Пильняк и до Калифорнии, где ему рассказали романтическую историю, легшую в основу поэмы Андрея Вознесенского «Авось» и затем супер популярной в России рок-оперы «Юнона и Авось». Правда, в изложении Пильняка история выглядит не столь романтично.
”Оказалось, что в семнадцатом веке здесь были русские, атаман русского корабля Резнов собирался даже жениться на некоей туземной принцессе, но не осмелился сделать этого без разрешения царской милости, поехал восвояси за этой милостью и обратно не вернулся. Испанское правительство, оказывается, имело из-за этого Резнова переписку с российскими приказными в страхе, что русские рыбаки и казаки заберут себе Калифорнию. Самовар остался от тех пор, и испанские монахи, не зная толкового самоварного применения, пользуются им как умывальником в богослужебное время.”
Пильняк “О’кэй. Американский роман“, 1932 г.
Пильняк встречался со многими представителями американской литературы, в том числе с Теодором Драйзером и Эптоном Синклером. Он был известен им как писатель нового поколения русской литературы.
Конечно, многое ему не понравилось, например, массовые примитивные развлечения американцев на огромных танцплощадках, где самым коронным номером был поддув платьев снизу у танцующих женщин, под полный восторг и хохот зрителей. Пильняк хотел встретиться с крупнейшим американским гангстером Аль Капоне, в то время преуспевающего бизнесмена. Тот был не против, но в момент приезда Пильняка на один день в Чикаго, был занят профсоюзными выборами. Американские профсоюзы в то время были тесно связаны с гангстерской мафией. Путешествуя по Америке, Пильняк посетил и нищее индейское поселение, и негритянскую школу, где висел портрет Александра Пушкина мало известного в США и Европе. После пребывания в Голливуде он очень критично отозвался о той кинематографической масс-культуре, которую производит эта грандиозная фабрика и не стал подписывать контракт на сценарий.
”Владимир Иванович Немирович-Данченко был в Голливуде, подобно Эйзенштейну и мне. Он предложил поставить в кино «Пугачевщину», картины из истории восстания русских заволжан против империи, возглавленного Емельяном Пугачевым. Владимир Иванович представил на утверждение сценарий, — «синопсис», как там говорят. Синопсис был одобрен дирекцией, и было предложено одно лишь исправление. Дирекция находила слишком страшным конец Пугачева и настаивала на том, что Пугачев, вместо плахи, встретился б с Екатериной, они б влюбились друг в друга и — о’кэй! — женились. — Не знаю, соответствует ли этот эпизод истине, мне его рассказывали в Голливуде, — но он, этот эпизод, как нельзя лучше характеризует голливудские традиции, тому я свидетель.”
Пильняк “О’кэй. Американский роман“, 1932 г.
В 1929 году Пильняк возглавил «Всероссийский союз писателей», но вскоре был отстранен от этой должности. «В Союзе писателей существовало настроение, что было бы хорошо, если бы литература получила отставку от партии, — признавался впоследствии Б.Пильняк. — Обсуждая на наших нелегальных собраниях положение в литературе и в партии, мы всеми мерами, прикрываясь политикой внепартийности, чистого искусства и свободного слова, пытались доказать гнёт цензуры, зажим литературы со стороны партии… Для характеристики СП надо сказать, что в нём не было партийной ячейки» В 1932 году НКВД закрыло «Всероссийский союз писателей» и на его месте был создан печально известный, подконтрольный власти «Союз писателей СССР» во главе с А.М. Горьким.
Последний год жизни Бориса Пильняка не печатали. Роман «Соляной амбар» о событиях происходивших между двумя русскими революциями остался неопубликованным при жизни. Он трижды его переделывал, но безуспешно. Он знал, что его арестуют, и держал наготове «арестный чемоданчик», многие его знакомые удивлялись тому, что он еще на свободе. Дача Бориса Пильняка в Переделкино соседствовала с дачей Бориса Пастернака. Калитка между дачами всегда была открыта. Утром 27 октября 1937 года Пастернак отмечал день рождения сына, которому исполнилось три года. К вечеру зашли поздравить Борис Пастернак и Николай Погодин с дочерью. В десять вечера приехал незнакомец. Он был крайне любезен. Сказал, что его просит подъехать Николай Иванович Ежов для выяснения какого-то вопроса. Что он может воспользоваться своим автомобилем и через час будет дома. Обратно он уже не вернулся.
Летом 1946 года в Париже писатель Константин Симонов вместе со своей женой актрисой Валентиной Серовой встречался с великим русском писателем, к тому времени уже лауреатом Нобелевской премии, Иваном Буниным. Целью встречи было выполнение наказа Сталина о репатриации Бунина в СССР. Бунин, прикинувшись простачком, стал спрашивать Симонова о творчестве известных ему советских писателей, в том числе и о Борисе Пильняке, хотя ему давно была понятна их трагическая судьба. Симонов ответил, что ему ничего не известно. Думаю, что этот ответ поставил точку в переговорах о возвращении Бунина в Россию. Бунин пережил Сталина на пол-года. В марте 1953 года Бунин, узнав о смерти Сталина, пишет в письме к Марку Алданову: «Вот, наконец, издох скот и зверь, обожравшийся кровью человеческой…».
Вместо послесловия
В этих строках, на мой взгляд, символично все, включая название повести:
“Но дождь перестал и в ненадобности повиснул на небе месяц, обмерзает ночью, — и тогда из леса выходит волк, не шелохнет опавшего листа… — Ах, Россия, моя Россия, — отъезжее поле мое!.. — Стеклянными глазами волк глядит на стеклянную луну.“
Борис Пильняк «Китайская повесть», 1927 г.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer9/shlain/
