1946-2011
(окончание. Начало в №5/2022 и сл.)
Сергей Владимирович Белов. Профессор. Он появился в «Сайгоне» чуть позже меня и сразу стал мне и нам всем, кто толкался вокруг меня — близким человеком. И на долгие — долгие годы. Сергей Владимирович Белов владеет волшебным даром — открывать людей, находить в них талант и тягу к духовному совершенству. Это, возможно, у него не столько от природы, сколько от многолетнего изучения (и погружения) в жизнь и творчество Достоевского и героев его романов. Сергей Белов «открыл» меня, притащил в свой круг библиофилов и писателей, познакомил с Лихачёвым, пригласил в соавторы. Да что там говорить!!! Решил судьбу, «заразил» Достоевским. (И не токмо меня: своего коллегу Петра Победина, Колесникова (блаженного «Колесо», который кстати приторговывая иконами, сильно понаторел в этом искусстве, что его приглашали в Русский Музей — консультировать), Феликса Балонова… А скольких Сергей просто пристроил на работу, скольким помог напечататься).
У Сережи Белова был особый талант: писать безотказные письма и обращения к властям …
Короче, я Вам не скажу за всю Одессу, Юлия Мелисовна, но именно Серёже Белову и его жене, Екатерине Кибардиной я обязан всеми своими скромными достижениями в науке и писательстве. И ещё ( за ради status cvo) смею предположить, что Сергей Владимирович так случайно застрял в «Сайгоне» возможно: или в ожидании трамвая, иль — остановившись у кого-то прикурить на ходу; или за ради деловой встречи (со своим другом и соавтором Юрием Адмиральским); иль чтоб быть ближе к своему герою своей очередной кнги, издателю ПэПэ Сойкину (Стремянная, дом такой-то); или завершая экскурсию к последней квартире Достоевского (угол Кузнечного); а может быть Сергей з а с т р я л здесь потому (до закрытия «Сайгона» в 88-м), что его Фёдор Михайлович избирал свои жилища в Петербурге исключительно в угловых домах.
Дима (Дмитрий Константинович Равинский) — большой учёный — петербурговед, культуролог и книговед. Коренной ленинградец и петербуржец, он родился в далёком Златоусте на поселении (где только и было разрешено жить его отцу, Константину Ионовичу Ровинскому, ленинградскому юристу получившему срок «в те заповедные года»), и первые свои десять лет Дима прожил вдалеке от невских берегов. Диму Ровинского в «Сайгон» привела страстная неотразимая любовь к чёрному кофе самой высокой крепости и цветности, подлинный кофеман, он действительно понимал в этом напитке толк и вкус, смаковал маленькими глотками (четвертная кондиция — это была его норма), в отличие от многих из нас, для которых потребление кофе было скорее жестом общения и куража. Серьёзный и спокойный юноша, Дима, довольно быстро стал своим и не только как знаток кофе. Нет! Он знал к н и г у, был посвящённым в судьбы многих книг и авторов и псевдонимов. Меня расположило в нём пристрастие к изучению т.н. «маленьких» писателей и поэтов, а также всякого рода анонимных текстов, касаемых Петербурга времён Кюстина-Прыжова-Геннади-Панаева-Полевых-Лескова-Крестовского-Павлова и Эжена Сю. Помню одно время я сильно интересовался уникальной судьбой «друга-врага» Достоевского, философа Н.Н. Страхова и Дима очень помог мне разобраться в некоторых фактах его биографии… Негромкий голос, добрый взгляд, Дима знает где прочесть о самых потаённых углах и тёмных проулках Петербурга и его обитателях. А всё началось в «Сайгоне»… Сейчас Дима научный сотрудник Публичной библиотеки, и возможно, самый серьёзный учёный в области социологии и культуры чтения.
Я горжусь, что Дмитрий Константинович пригласил меня к составлению (и даже к соавторству) к изданию уникального сборничка петербургской фантастики, под названием «Стереоскоп».
Сейчас в Эрмитаже служит верой и правдой тоже мой сайгонский товарищ Феликс Балонов. Превосходнейший гид по Музею для русских, англичан и бусурман, и историк Древнего Мира, но более всего известен в миру как биограф, летописец, толмач и ревнивейший исследователь творчества Михаила Афанасьевича Булгакова. Ветеран «Сайгона», он был тогда и до сей поры сохранил верность данному слову, надёжность и рассудительность в поступках. Что бы ни случилось важного или наоборот курьёзного в окружающем нас мире — мне непременно необходимо знать именно его мнение, как говорится, «сверить часы». Более того, мы с Феликсом соавторы хоть и небольшой, но стоящей внимания газетной статейки об одном неизвестном доныне карандашном портретике Михаила Афанасьевича работы Н.Э. Радлова (тут следует заметить, что к Вашему исследованию о «Сайгоне» было бы не лишне и даже справедливо приложить сборничек «Трудов …» или «Учёных записок» или «Альманаха», составленных его учёных, поэтов и художников из числа его обитателей т.н. «первой волны». Неплохой получился бы сборничек). В те годы (несмотря на свой армейский опыт и харизму) я всегда немного робел перед Феликсом, он был универсантом и уже тогда читал по-гречески …
Петя Гуревич, инженер, лет 20-22¸ французский язык — первый, совершенный (его старший брат, Миша, знаток творчества и переводчик Грильпацера и Гофмансталя, буддист), мама Пети — Татьяна Петровна Лапина, урождённая француженка, папа Бениамин (Бен), учёный-юрист, дядя Серж — член Компартии Франции, участник Сопротивления. Сам Петр, весёлый человек, поклонник Чехова, Мандельштама и Ионеско, самостоятельно учит польский, чтобы перевести какую-то заумную авангардную пьесу Ружевича, он иногда приносил в «Сайгон» номера «Диманш» и «Леттр франсез». Мы виделись не часто — он работал на заводе (или в каком-то машиностроительном НИИ) я гордился его вниманием и завидовал (по-белому, иного не дано!), что он может читать Камю, Верлена и Франсуазу Саган в подлиннике. У Пети дома на Подковыровой (или — на Плуталовой) я впервые услышал пластинку с голосом Эдит Пиаф (тоже факт моей биографии, как роман Эренбурга и «Ни дня без строчки» Юрия Олеши и «Данте» Мандельштама) и попробовал бусурманский куриный суп-пюре из порошка. Петя тогда дружил с малюсенькой Женей Черезовой с нежным (нездоровым — думаю) румянцем на щеках и тонким голоском (кажется они познакомились в «Сайгоне», не припомню), горячей поклонницей Грина (мне в радость). И для вступительного экзамена по творчеству в Театральный я предложил ей для показа разучить неизвестный доселе рассказ Александра Грина (из журнала-газеты «Студенческая жизнь»), под названием «Искусство смерти». Сегодня Петр Беньяминович Гуревич уже давно живёт в Париже, но почти каждый год приезжает в Петербург на кинофестиваль «Послание к человеку» для присуждения премии в памяти своего сына Данилы, талантливейшего кино-оператора, погибшего в Кармадонском ущелье с группой Бодрова.
Беда, не приведи господь такое пережить, но держится…
Был ещё Толя Гитлин. Печальная история. Красавец. Из хорошей семьи, начитанный, модный такой, пианист и гитарист, пел прекрасно ( и даже по-итальянски), декламировал, мы его все любили… Но неожиданно вдруг «петух клюнет», и он уходит в дикий запой и становится совершенно невменяем, бурчит что-то, бродит весь опухший в малахае, от столика к столику, ничего не поделаешь. Улыбается как обкуренный… А тут в очередной раз — подшился. Здорово. Поступил на режиссуру с первого раза (то ли к Музилю, то ли к Игорю Горбачёву), стал первым на курсе, бросил курить и женился на такой же как и он неимоверной тонконогой красавице. Праздник. Но недолго. Ушёл Толя, кончил жизнь. А был украшеньем Сайгона. И добр.
Но пора заканчивать, Юлия Мелисовна, ночь на дворе … Да и как всех упомнить… Но если позволите, я назову ещё несколько имён из славной плеяды умников и завсегдатаев «Сайгона», с кем я был так или иначе знаком, а коих только видел издали…
Легион-имя!
— Петя Брандт, Пётр Львович, сын своего отца, ленинградского драматурга и сценариста (помните телефильм «Остров Серафимы»), скромного тихого такого и большого жителя Невского проспекта, с добрыми глазами, в куртре-пуховике в которую он никак не помещался. И тогда и сейчас, встречая Петю на улице или в Доме Актёра я обещаю себе (как дань уважения Пете, коллеге своей юности да и просто для интереса: перечитать пьесы его отца, Льва Брандта начала 1930 гг. под «странными» для того времени названиями: «Петля», «Кризис», «Пророк», «Браслет-11»). Петя — знаток, тонкий ценитель и поклонник поэзии Лёни Аронзона, Роальда Мандельштама, Кости Кузьминского, которых я знал так чертовски мало и прочитал только сейчас, а для Петра это были большие друзья и единомышленники уже тогда
— Помню ещё консерваторского студентика — музыковеда Петра Гулько, провициала, маленького роста, заросшего щетиной в больших очках, поклонника Цветаевой. Когда я приволок ему в «Сайгон» копию цветаевского очерка (я был ещё и такой вот парень-расстрига) «Мать и музыка», он так закашлялся, чуть не помер бедняга от благодарности и счастья. Мне он запомнился одним эпизодом, когда на ступеньках «Сайгона» сей Гулько (где-то он нынче) поднявшись на цыпочки кричал какому-то великану в ухо «Густав Малер только для дилетантов»…
— ещё (светлый), тонкий гнутый-перегнутый, но не ломкий, смуглый Виктор Ширали-Заде, в полушинели на узких плечах и с грустью читающий стихи как бы сам — себе …
— режиссёр Йонаса Вайткус из Корогодского курса …
— талантливый драматург Шульгинадзе (он несколько лет писал исторические драмы из жизни Петра Великого и Бориса Годунова по «своим» источникам), зимой и летом в полушубке и с булкой в руке. И всякий раз встречая меня в «Сайгоне» или сейчас через тыщу лет на Невском один и тот же вопрос задавал (как бывшему телевизионщику и заштатному сценаристу), кому доверить перечесть его пьесы, и ещё чтоб не украли идею…
— пружинистый, длиннополый с тайной на лице сайгонский Дон–Жуан Дима Люлин в замшевом жилете или куртке. Превосходный художник-макетчик Пушкинского театра. Мастер. Человек-загадка, он знавался с иностранками, говорил тихо-тихо, одними губами;
— Коля Зеличенко в огромных чёрных очках. Это кажется он загонял в «Сайгоне» моторы «Вихрь» и бензопилы. Тоже – поэт — такой «что бывалый» стремительный геологоразведчик и веселый рассказчик с огненным взглядом по фамилии Кольчугин, он жил неподалёку, чемпион по «Солнцедару» …
— художник Володя (Лодя) Овчинников;
— поэт-песенник Мирон Саламандра и его жена ( может быть, сестра) Кира;
— убиенный великан Борис Сочнев;
— филологиня Ирочка Месс;
— шахматист-математик и книгочей Лев Панеях;
— тонконогий, вдохновенный безудержный симпатный фантазёр, враль забулдыга вечно занимавший деньги у нас неимущих, похожий лицом на широченного Фернанделя, Альберт Левинтов, тогда проживающий с мамой на одной из Советских уличек, а теперь далеко за море…
— Геннадий Васильевич Славинский, мой запропавший нынче однополчанин, огненнорыжий, как «сивка-бурка» готовый прийти на помощь;
— искусствовед Верочка Андреева (урождённую Барабошкина с Ивановской улицы)…
— киношник Лёня Чечельницкий из нашей с Богиным бригады и его жену — Инну Цигельман из Музея на Мойке,12 …
— Вильям Бруй — художник журнала «Нева», умелец на все руки, ходил в коже, танцевал гениально, его мастерская была «над городом всемирным» (Блок) на чердаке «Дома политкаторжан», откуда был виден весь Летний Сад и вся округа … Как-то я пошёл к нему, вроде бы договорились, еле взобрался, а на дверях на одном гвозде ящик почтовый висит и рядом карандашик на леске привязан и блокнотик самодельный прицеплен с проволочкой: там всякие надписи, имена, телефоны… Последняя была такая «был Бродский, ушёл … Не застал…» Я взял карандашик и ниже приписал своё «И правильно, Иосиф, Ты Царь. Живи один/ дорогою свободной…»
— красавица неземная Валентина (Валя) Лиходед, тогда продающая на Невском роскошные альбомы издательства «Искусство»….
— большой (и телом и душой) художник Андрей Геннадиев, первый иллюстратор перевода «Алисы в стране чудес» Вэвэ Набокова …
— Коля Беляк. В кожаном пальто. Чистый режиссёр. Наставник. С апломбом, неподражаемой дикцией с оттенком лезвия драгоценной дамасской сталью в голосе. Как он читает «Бесов»: то как революционер-народник, то как тихий философ, то как глашатай мира. И всё это будет разно… Таков и Пушкин …
— и, конечно, в первую голову (но вне меня и моего круга) классик и летописец поэтического наследия «Сайгона», поэт-учёный и расстрига Константин Кузминский с суковатой бородой и суковатой палицей в руке. Я его знал совсем немного, а он меня, думаю, ещё меньше (общие знакомые барышни и други не в счёт), но вынесенною мною в качестве эпиграфа («Эпиграф — гр. Epigraphe, надпись, фраза, часто цитата помещаемая перед сочинением или перед отдельным его разделом, в которой автор поясняет свой замысел, идею произведения или его части) мемориальное стихотворение Кости я слышал в его чтении лично на приступочке у «Сайгона» в ожидании гонца, которого мы, скинувшись, послали за бутылкой портвейна № 33 в гастроном (зеркальный) напротив.
В чём феномен «Сайгона», в чём его подлинная историческая неотчуждаемая ценность (как скажем папирус, драгоценного камень или рукопись), в чём его ( на протяжении почти полувека) устная говорящая щемящая «неумолкаемость» (по Мандельштаму) в потоке времени — судить не мне (как одному из неравнодушных участников процесса).
Но понять, дорогая терпеливая Юлия Мелисовна, объяснить (смириться, наконец), почему историки ленинградской культуры в своих трудах и диссертациях старательно обходили сей Центр мира (сей животворящий «островок безопасности» на фоне главенства всякой белиберды, научного коммунизма и всепожирающей пошлости) — невозможно.
Но лучше поздно, чем никогда.
И вместе с искренней благодарностью, Юлия Мелисовна, надеемся что Вашими трудами и инициативой справедливость будет восстановлена …….
ВИКТОР КРИВУЛИН
Ушел, умер, кончил жизнь и отпет в Князь Владимирском Соборе на Петроградской — среди толпищи своих ( в полтысячи /500/ Человеков ) — поэт Виктор Кривулин. Витя. Поэт при жизни … Прижизненный поэт. Теперь его начнут читать — и иные, и будут удивляться, и гореть, так как это было когда-то ( в шестидесятых ) с Ахматовой, и сталось теперь с нашим Иосифом.
Виктор был Вождь, Вожатый, Великоборец, Иноходец, Бегун, Скандербек, Царь, закоперщик толпы преданных единоверцев, впередсмотрящий, стихотворец и стиховладелец, книгочей и поэт-расстрига, учитель словесности, филолог — классик, умник, политик, кофеман и неистовый табакокуреец, «Иннокентиево» золотое перо…
Он сам выбирал себе приверженцев, и — избрав (ему — Легион Имя !) стерег его под крылом, оберегал, учил борьбе за авторитет Поэзии — в клятвенной борьбе с совковым невежеством правителей всех рангов и фамильярной мутью юнцов-антисемитов, и это были его истые поклонники, признательные ученики, и, конечно его со — товарищи — поэты по всему миру ! Он буквально дышал своим окружением, жил им (открытый дом, телефон, сейчас — Интернет).
И никто и ничто не мешало его сочинительству. Ему до всего было дело. До беспризорников, до цензуры в USA , до городских кладбищ, церквей, свалок, тиражей школьных учебников, судов, прокуратуры, до Москвы, Прибалтики, Иерусалима и Сербии…
Это называется — общественный темперамент. Поэт Виктор Кривулин, Виктор Борисович — владел им в превосходной степени, равно как и своим родовым Божественным Даром Поэта, д а р о м ревнивого и возлюбленного наперсника Русских Муз и греческих Одалисок.
Власти не любили Кривулина, боялись его Миссии и Мессии — и справедливо боялись. Поэтическая Москва смиряла перед ним свой фамусовский кураж. В его хрупком теле, в болезнено-нетвердой поступи, в его причудливой прерывистой речи, и в самом придыхании, в паузах, в кривулинской орфоэпии — жил и горел великий Патриарший дух Наставничества, заступничества, дух Мужества, силы и власти Слова, какой-то святой правоты и выверенной стройности мысли.
И конечно, глаза! Яркие, беззащитно-смелые, «мгновенные»( как жизнь вообще) тревожные, » аптека, улица, фонарь», Витины глаза, как бойницы, сквозь рано проседевшие спутанные клочья бороды вкруг скул и щек — соколиным ( то есть — метким!!!) «оком» били вас навылет, и магнитом — тянули, тащили звали на себя — обратно — назад, к ним же. А он уже не с Вами, читает и заряжает своей энергией других: и лицом, и мыслями, и, непременно ( основным своим ремеслом ) — с т и х а м и. Вот так: лихо развернулся, ни догнать, ни воротить, ни причаститься…
Жизнь Виктора Кривулина — то, что по-английски называется » stepple chase»! Бег с препятствиями. Короче — преодоление!!! Но все смертельные барьеры им — взяты ! Чисто ! На ять! И — с запасом высоты…
А на финише — Дом Поэта, Книги, друзья, близкие и далекие пушкинианцы, и горы — нет, вороха — неумолкаемых заветных кривулинских строк. Сложных… А почему должно быть — легко?!!!!!
Он меня знал. Немного! По молодости — мы ходили в одно угловое кафе. Там стояла итальянская супер-кофезаварочная машина (этакий агрегат-диссидент) едва ли не первая в ленинградском Петербурге-Городке такого рода загогулина, и— дизайном, и формой, и цветом, и звуком, и возбуждающей фантазию сталистой латиницей » Espresso» на пузатой крышке, непременно располагающей «умников-сайгонцев» к рискованным беседам о мандельштамовском «Разговоре о Данте» (самиздат-64), к запрещенным мыслям о Петре Демьяновиче Успенском, смелой лирике рыжего Бродского и песенкам Галича… Были и остались на «Ты», он держал меня за своего… У нас были общие друзья и враги… Мы жили при жизни Ахматовой и Пастернака. С Финляндского в Комары, с Московского — на Ленинградский, пересадка — и ты в — Переделкине.
Мы все бродили в эрудитах, но он знал » на пропасть» больше всех нас. Да! Он меня знал немного. Недавно — в каком-то доме в городе — свиделись, мотнули головой, я подал ему кофе, благодарный взгляд…
И этого достаточно, чтобы себя уважать, собой гордиться и жить дальше.
Здравствуйте, Евгений Борисович! По сути: В те годы САЙГОН — в Л-де больше, чем кафе. Мозаика Ваших мини-портретов мне напомнила мегапортреты Ильи Глазунова, т.е. в том смысле, что Вы можете дать коллективный портрет САЙГОНА. Возможен ли «САЙГОН» теперь — при авторитаризме, — при Интернете и эл. почте? Наметьте хотя бы пунктиром. САЙГОН умер в 1988 — но ведь тогда-то как раз выплеснулось все на улицы! Итог: было бы интереснее, по моему мнению, если бы Вы копнули глубже и шире! Дать «мини-диссертацию» — исторический обзор, аналогии, …, взгляд в будущее.
Ваш
ГРИН
В середине 60-х моей первой серьезной попыткой написать художественное произведение (прозу) и уже не только для себя, мамы, братца и пары-тройки друзей, а для печатного станка, была повесть «Путешествие в жизнь капитана Александра Грина», «о ту пору» моего любимого писателя (скоро его заменил Ремарк и уже — надолго). На том краешке моего письменного стола, который я делил с братом, под стеклом у меня лежал кусок тетрадного листа со словами «Море делает человека !!!. А.Грин». И вообще, перечитав сто тысяч рассказы и повести Грина, а также его печальную «Автобиографическую повесть» я никак не мог смириться, чтобы такому доброму человеку, мечтателю, смелому и отважному моряку досталось такое суровое детство. Все в моей самодельной повестухе было — взаправду. Кроме одного: Грин почти всю жизнь плавал по морям, это — общеизвестно.
Но никогда не был капитаном, ни секунды (в крайнем случае — старшим матросом). Но это была его мечта, и я от имени всех нас — присвоил ему это самое высокое звание для доброго морского разбойника или пирата. Не обессудьте!!! Первая глава моей путеводной биографической повести, путеводителя в гриновскую жизнь так и называлась, просто и, блин, дерзко «Из Вятки на Луну» («Луна», сами понимаете, от костромича-поляка Константина Циолковского, автора книги «Полет на Луну» из «Нивы» 90-х годов века 19-го, да и не только … Еще и из солидарности с предками Александра Степановича, ссыльными поляками). И вот в ней -то вот эти куплеты точильщика моего в самый раз — пригодились. Да еще с продолжением (песенка эта — рефрен, заглавная тема, как, в знаменитом «Караване» Дюка Эллингтона, сам слышал его и видел близко своими глазами). Вот однако фрагмент из этой лунной главы (Ленинград. 1969 год. Машинопись. Хранится в частном собрании).
«Саше как— раз исполнилось тринадцать лет. Он вытянулся, подрос и стал больше есть. Так вот замечтается за книгой и весь хлеб незаметно на столе исчезает… И лампа берет больше масла и фитиль… Это было уже совсем нехорошо. Для бедной мещанской семьи фельдшера и выпивохи-отца и суровой мачехи Саша становился уже обузой, лишним ртом, братик маленький, сестренка еще меньше. Просто ходить в гимназию и ночами читать, для родителей это значило — жить на дармовщинку, коптить небо, они стали коситься на него, поколачивать и даже прятать еду. Это
было невыносимо гордому внуку ссыльного поляка. Надо было чем-то зарабатывать… А как? И где? Случались мелкие подряды: то кому прошение в суд составить или письмо губернатору, или солдатке — прочесть письмо от сына и ответ дать, то рольку какую сыграть без слов в местном театрике. Часто ему влетало за нерадивость и угловатость… Это было обидно, зло и бесчестно, он никому зла не хотел, да и не умел. Сашины ровесники в гимназии были намного практичнее и зло смеялись над ним, крича ему след «Грин-Колдун». И вот тогда он решил бежать из затхлого Сарапула, — туда, где веяли свободные ветры и бродили по морям и весям пустыням отважные герои Жюль Верна, Майн-Рида, Луи Буссенара, Фенимора Купера… Целых три года он тайно готовит свой побег, держа под подушкой любовно сложенный вчетверо плакатик, вырезанный им «Нивы». Он гласит
Русско — Американская Линия
Русско — Восточного Общества.
Архангельск. Вятка. Казань.
Одесса. Нью-Йорк и обратно.
Без остановок в пути и без выхода
в промежуточные порты.
Ежедневные прямые сообщения
между Россией и Америкой на
быстроходных почтово-пассажирских
пароходах «Царь», «Царица», «Курск»,
«Двинск», «Платон» и «Геркулес».
Проезд продолжается 16 дней.
Уходят пароходы каждые 13 дней
Правление. Петербург Васильевский Остров,
Николаевская Набережная 13\2
Было отчего заболеть впечатлительному юноше… Однажды отец обнаружил у Саши этот листок, прочитал, дико расхохотался и подбоченясь, выкидывая коленца принялся издевательски плясать вокруг Саши, подпевая: «Ветерком пальто подбито/ а в кармане ни гроша/ А на воле поневоле/ затанцуешь антраша/ Вот он маленький сыночек/шалопай зовут его/Словно комнатный сыночек/Вот занятье для него/ Философствуй тут как знаешь/иль как хочешь размышляй/а в Неволе поневоле/как собака пропадай»…
Но вышло по иному. Вольно! По Сашиному! Пришел июль 1896 года и от хилой сарапульской пристани отчалил хилый речной почтовый буксирчик (назовем его «Лиссабон»). На борту стоял с котомкой за плечами стоял долговязый юноша, Саша
Гриневский. В кармане у него было 20 рублей, скопленных отцом и в котомке кое-какая снедь от мачехи и брелок от брата, Бориски. Будущему Капитану Грину казалось, что он уехал надолго…».
Быть может (кто знает?) тот точильщик тоже был земляк моего Грина из вятских, сарапульских, пензенских, глазовских, откуда есть пошла эта жалкая песенка, не правда ли?
МАНДЕЛЬШТАМ
Вначале было Слово … И это слово было — Мандельштам …
Впервые стихи Осипа Эмильевича Мандельштама я (по-настоящему) услышал в доме ленинградского скульптора Леонида Абрамовича Месс. Крепкий, поджарый, немногословный англизированный тенишевец (твидовый пиджак, галстук, вельветовые брюки с крепким же (ибо живой творческий материал скульптора — камень, резец) дружеским рукопожатием и строгим внимательным (я бы сказал пристальным, испытующим, тревожным) взглядом. Потом убрав правую ладонь за спину, он другой рукой слегка наклонив голову, приглашал меня в свой полу-кабинет, открывал дверцу во весь угол стоящих длиннющих, стройных, словно на часах — часовых, старинных часов, снимал заводной ключик и открывал им притулившийся тут –же рядом резной книжный шкапчик-горку с тёмными занавесочками. За этими занавесочками, на полочках от полу до самого верха, стояли, тесно прижавшись друг дружке папки, книги, книжицы и совсем маленькие явно своелапно переплетённые хозяином тоненькие разновысокие изящные (я бы сказал -приталенные) томики стихов. Целая библиотека поэзии т.н. «серебряного века». Мало сказать — библиотека. Энциклопедия! Здесь «некий» А. Тиняков соседствовал с Кузминым, Гумилёв с Хлебниковым, Ахматовай и Игорем-Северяниным, Михаил Лозинский, Георгий Иванов, Вячеслав Иванов «Великолепный» … Были мне и вовсе «неизвестные» (мне — о ту пору!!!): Владимир Юнгер, Мария Моравская, Пожарова, Ливеровская, Одоевцева, Тихон Чурилин, Константин Вагинов, Владимир Набоков, Гнедов, Липскеров, Грааль-Арельский, сборнички всяких там «Центрифуг», «ушкуйников», «ничевоков», «космистов» — этакая поэтическая гиперборейская «кучамала».
И вот! Выбирался из этой «коммуналки» наугад какой-нибудь томик или книжица, Леонид Абрамович бережно открывал его и тихим глуховатым голосом читал мне с любой открывавшейся страницы — стихи, сопровождая чтение короткой репликой или доверительным рассказом (не называя подчас имени автора, хотя многих из них, особливо петербургских и ленинградских поэтов, Леонид Абрамович знавал лично или слышал со школьной сцены своей «alma mater» — бывшего Тенишевского Коммерческого училища, что на Моховой. Сей дом-фасад найти довольно просто: с вокзала по Невскому дойти по правой стороне до Фонтанки и не переходя Аничков мост, свернуть вдоль набережной и прошагать по ветерку до следующего гнутого мостика, где цирк, а там до училища рукой подать…).
Эти наши «посиделки» происходили сначала, хоть и не часто, но как правило по весне, и по воскресным дням, в Зеленогорске, на уличке около центрального рынка, в квартире Мессов на 2 этаже (на первом был молочный магазин «Союзмолоко», в котором в будние дни, с утра до вечера рабочие и продавцы с беспощадным скрежетом и грохотом таскали или катали по кафельному полу бочки, бидоны или тарные ящики, что приводило мирных и терпеливых жителей верхних двух (или трёх — не помню уже) этажей в ужас и в полное уныние. Помню, как Л.А., старейший жилец и именитый член Союза художников СССР, несмотря на почти патологическую скромность и сдержанность, однажды решившись на борьбу с этими душераздирающими звуками и бесцеремонностью, поручил мне собрать с окрестных жителей подписи с жалобой на магазин. Что я и исполнил. И доставил в ЖАКТ Результат: Л.А. и его жене Татьяне Степановне и ещё нескольким семьям власти городка предоставили «тихую» квартиру «той же мощности» во дворе того же дома.
«Здравствуйте, Женя! Надеюсь, Женя, вы будете у нас к чаю… Ничего не привозите с собой, только себя. Мы с женой и с Ирочкой ждём. Электричка в 15.40. Вам удобно… Берите автобус. Две остановки от вокзала».
Однажды одно из таких приглашений я получил от Леонида Абрамовича и его жены Людмилы Степановны в первых числах апреля 1971 года. Оно было необычным, ибо пришло по почте, открыткой с видом на «Дом Адамини» (он замыкает канал Грибоедова, если смотреть с Невского, с моста, и гениальным классическим фасадом открывает панораму едва-едва угадываемого Марсова Поля и «пушкинской» Конюшенной площади, правда немного «испорченной» вдруг взгромоздившемся тут пузом Спаса на крови архитектора Парланда). И даже с уведомлением о получении. Текст в точности не помню, но там было сказано, что мне надлежит прибыть в Зеленогорск 11 апреля к 4 часам дня на 40-летний юбилей одного малоизвестного стихотворения «Осипа Эмильича». И в самом низу, бисером, втиснуто торопливым почерком Людмилы Степановны расписание ближайших электричек… (Тут я должен сказать, что в том заповедном шкапчике-горке, отдельно, в стороне от всех, на особом месте под козырьком и в отличном от иных, краповом рогожном переплёте, стояли (опять же как воины — в строю) аккуратные прижизненные сборники любимого поэта Л.А. старшего его одноклассника по «Тенишевке» (он сам родился в 1899 –м), Осипа Мандельштама … А рядом белыми торцами, кирпичной кладкой лежали синие крепко сбитые толстенные тома известного вашингтонского 4-томного Собрания сочинений Мандельштама (Чехова-Филиппова-Струве) с выбитым выпуклым «наппельбаумовским» его профилем на обложке. Завершал этот «строй» изданий, заботливо спеленутый самим Леонидом Абрамовичем т.н. «конвалют-альбом» из журнальных и иных публикаций О.Э. Мандельштама в русской журнальной и иной периодике).
Оказалось, что этим 11 числом месяца апреля, только весьма далёкого 1931 года было датировано самим Осипом Мандельштам (по авторизованной рукописи, сохранённой Надеждой Яковлевной Мандельштам), стихотворение, открывающееся строкой « Я пью за военные астры…» .
Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму за желчь петербургского дня,
За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин
За розу в кабине роллс-ройса и масло парижских картин.
Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.
Я пью, но ещё не придумал — из двух выбираю одно —
Весёлое асти-спуманте иль папского замка вино. (1)
Это и вправду был праздник поэзии. На этот раз мы сидели на кухне, Людмила Степановна и Ирина, дочь, на пару испекли пирог, Леонид Абрамович был строг, серьёзен. Встав на стул, он вытянулся перед нами и необычайно высоко задрав рыжеватую лысую голову и размахивая руками как дирижёр (как это проделывал, по личному свидетельству Леонида Абрамовича, сам поэт) прочёл (вернее будет — продекламировал, иль, ещё точнее будет — пропел) это стихотворение. За ним, под наши аплодисменты, им было прочитано-пропето ещё с добрый десяток стихотворений Осипа Эмильевича. Мы пили чай с какой-то самодельной дачной «асти-наливкой»… Вечером, провожая меня на электричку, Леонид Абрамович, подарил мне к моему на-завтрашнему дню рождения переплетённый в рогожку и разрисованный им самим самиздатский машинописный пергаментный томик стихов Осипа Мандельштама на английской бумаге … «Обратите вниманье на рисуночки внизу … Номерки страниц … Это не мои, это Анны Петровна … ».
Так вошёл в мою жизнь Осип Мандельштам.
ПРИМЕЧАНИЕ
Как-то случайно мне попалась книга лётчика-испытателя и писателя-прозаика Марка Лазаревича Галлая «Через невидимые барьеры». К моему удивлению и радости, я обнаружил целую главу, посвященную его ленинградскому детству и школьной юности, которая прошла как раз в стенах «мандельштамовского», бывшего «о ту пору» Тенишевского Коммерческого училища на Моховой. Я в восторге бросился к моим дорогим зеленогорским друзьям, мы отыскали адрес М.Л. Галлая в справочнике Союза писателей и сообща написали ему письмо с благодарностью за память о любимой школе.
Потом я познакомился с самим Марком Лазаревичем лично. В те годы, я закоренелый «шестидесятник» и «умник-автодидакт», работал простым рабочим телевизионной сцены и был завсегдатаем знаменитого кафе «Сайгон», что находилось на углу Невского и Владимирского проспектов. Я работал через день — уклад жизни для самоучки самый, что называется— классный. То есть в свободный день я просиживал до умопомрачения в Публичке, а да в другой — пробавлялся сценариями для популярной публицистической программы «Монитор» в молодёжной редакции. Мои трёхминутные сюжеты были в основном «топо-поэтические»: о ленинградских поэтах и о домах, где они жили, страдали и творили.
А тут в редакции открылась новая программа «Крупным планом». Само название определяло содержание: на запись передачи приглашались интересные и значительные личности из числа горожан, и битых полтора часа они должны были перед камерой отвечать на пристальные вопросы хорошо и серьёзно подготовленного журналиста. Моя задача как автора состояла в том, чтобы найти такую личность и убедить редакцию, что она достойна столь широкой публикации.
Естественно, что не раз и не два я приглашал на свою внештатную программу и Леонида Абрамовича Месс. Но он наотрез отмахивался, справедливо боясь нарваться на отказ теле-власти предержащих и тем меня подвести. И вот однажды, на мой очередной «призыв» Леонид Абрамович интеллигентно так, мягко и не желая омрачить нашу дружбу предложил вместо себя «пустить» Галлая.
«Ежели он будет отказываться, сомневаться — сказал мне Леонид Абрамович — я ему напишу отдельное письмо, наше тенишевское содружество — великая сила …».
Я согласился. Редакция разрешила тоже. Позвонил в Москву. На моё удивление Марк Лазаревич быстро и легко согласился и даже обрадовался возможности снова приехать в родной город, но тут же поставил условием: чтобы разговор перед камерой был не только о войне, реактивной авиации и его коллегах и книгах, но и больше — его ленинградском детстве, о средней школе на Моховой, которую он закончил в 1930 году…
Но случилось с точностью до наоборот: пытливого журналиста больше всего интересовала война, авиация, испытания, испытатели, космонавтика … Зато потом, вечером поздним, в ожидании «Красной стрелы» в зале ожидания Марк Лазаревич увлекательно рассказывал о своей школе, одноклассниках. Читал Мандельштама.
Остаётся добавить, что к поэзии Осипа Мандельштама наша программа «Былое и думы» возвращалась неоднократно (в Публичной библиотеке на Фонтанке; в Аничковом Дворце; Шереметевском Дворце) Последний вечер был 11 мая 1998 года на Мойке, 12, в Бироновых Конюшнях. Листок нашей скромной афиши гласил: «60 лет назад, 3 мая 1938 года следователи НКВД приехали под утро в Дом Отдыха «Саматиха» (платформа Кривандино, что на полпути между Москвой и Муромом, в 25 километрах от станции Черусти) забрали арестованного О.Э., его бумаги и уехали на грузовике. Н.Я. Мандельштам осталась одна. Больше она не видела мужа …». Девизом вечера была избрана строфа
«Я в сердце века — путь неясен,
А время удаляет цель:
И посоха усталый ясень.
И меди нищенская цвель.»
14 декабря 1936 г. .
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer9/belodubrovsky/
