Как-бы-поток-сознания между…
1.
Вспомнишь в липкости млечной незрелые смоквы,
Зимний сплин обезболишь дисплеевой сплетней…
Что ни море, на пляже такая же мокредь
И хватило бы на зиму выручки летней.
Но инжир не усох, и река не иссякла,
Окружная меж сосенок жмёт на педали,
А в людском обиходе случается всяко,
И везде благодать, где меня не видали.
Вот возьму и, неважно с какого помина,
Нарисуюсь в дверях полуночной невежей,
Брошу мокрый чулок в безделушки камина
И глинтвейна дождусь на подстилке медвежьей,
А с рассветом, уйдя по ручьёвому ложу,
Распишусь бахромою подаренной шали
В том, что даже и памяти впредь не встревожу:
Опыт – грош на помин, да и стоит гроша ли.
Эх, куда повело. Примощусь на диване,
В складках пледа по-дружески кот заскучает.
Напуская туману из всех Трансильваний,
Над огнем синепёрым забуйствует чайник.
Сколь ни плющит бесснежную нашу марину
Эта морось, глядишь, да и выйдет проруха,
Что придушенный ангел прокусит перину
И затем отплюётся липучками пуха.
Утром будут белеть снеговые остатки
На опрелостях осени детской присыпкой,
И покажутся благом домашние тапки,
А гнетущие зимы – гуманною ссылкой
С попущением, благословясь в непогоду
То ли манной небесной, то ль снежной крупою,
Свысока поглядеть на смятенную воду,
Нерушимую твердь попирая стопою.
Есть налог на свободу, и он – отлученье;
Есть закон тяготенья, зовётся – разлука;
И мечта – и покрова её совлеченье;
И, по слову: «стучите», – входящий без стука:
Что ни в хор, то не в лад, что ни в строй – без ранжира;
Что ни дай, то не впрок, – вожделеет иное;
Что ни сев, то и взлом: словно семя инжира
Ломит скрепу веков, обогрето стеною.
Неуёмность смоковниц на камушке голом,
Беспардонные отпрыски в буйстве дочернем:
Да потрафь вам случайный прожорливый голубь,
Запустили бы щупальца в храмовый череп.
Как вы там без меня на реке тридевятой?
В этот присмерк, где я – как на Севере диком,
Ваш несбыточный город, и крепкий, и святый,
Входит – мёртвого рыцаря мраморным ликом:
Увлекаема мига лукавой обраткой
В петушиный сигнал на опасном рассвете,
Стылой матрицы лба я касалась украдкой,
Отогнав помышленье о скверной примете.
Спи, надгробие. Смерть за поэта ходатай.
Спите, латники, соизволеньем калики.
Где я прежде жила? И жила ли когда-то
Анаграмма моя на твоём сердолике?
Но уже и морозец, присвистнув моряной,
Хрустнув гирлом, затеял в картофеле рыться.
А у кирхи в кафе прямо гофманский, пряный,
Для сугреву глинтвейн, это к сведенью, рыцарь.
Да хранит нам тепло этот блочный домина,
Хоть земля костеней, хоть сугробами вспухни.
Зимний вечер. Пахучие зерна comino.
Как я, вечная странница, счастлива в кухне.
Кто я – патиной крытых словес накопитель,
Всё затем, что неймётся мне в собственной коже.
Глянь в окошко: к Луне подкатился Юпитер, –
Где-то там, над зубчатою башнею, тоже…
Здесь ли, там, – кто умён, заправляет торгами,
Только я над уловом моим без почина:
Как всегда, оттого, что раздор с берегами
У реки, но эпоха тому не причина.
Зимний вечер, пастушка. Пряди свою нитку.
И компьютер жужжит, словно те веретёна.
Если вдруг невзначай на пороге возникну,
Это будет двойник, да к тому же сластёна.
Ибо ссыльной душе в человеческом тесте
Не сидеть без потачки её маскараду,
И размах моих крыл – в отстраняющем жесте,
Что во имя любви учреждает преграду.
2.
В той земле чернобривцы горячие, дикие мальвы
На откосе, а степь взгромоздила бесплодные гряды.
Мы в бесплодном порыве к инакому, в общем, нормальны,
Если нам по природе не свойственно вжиться в обряды.
Старики же твердят, что, сбываясь, предстанет инако
Всё, что, ум горяча, безоглядно душа вожделела,
Испарится кипучая страсть, и отложится накипь, –
Впрочем, бренный сосуд, я о том никогда не жалела.
Глаз ли клал на чужие краи славянин бесшабашный
Или нечто с прибором, с раздолий своих и покутий, –
Пробрало костяную слоновость надышанной башни
Мировым сквозняком возбранённых ему перепутий.
Ни именья, ни имени: семя в чужом огороде, –
Принесёт ли сам-сто, светлы очи потупь и не зарься.
Голод – божеский пёс и, как псовой пристало породе,
В гурт вгоняет овцу, гонит взапуски волка и зайца.
Здесь и там, и доселе и присно – и жарко, и росно,
А в солёной начельной росе мои радуги пляшут,
И бросают горбатый мосток колоколенке рослой,
И витражную святость наводят на плоские пляжи.
Я в пастушеской финке1 лохматые гладила морды,
Сыр вином запивала, вникала в значенье сигнала
И следила в пыли большака легионы и орды,
Отсебятиной века зайдя в полосу маргинала.
Всем пределам чужак, собираю дорожную сумку:
Что сокровищем сердце сочтёт, то и будет родное, –
И несу по земле мою жизнь, как чужую придумку,
На дорожной пыли оставляя тавро именное.
Где те дворики в бархатцах, где те откосы в бурьяне?
Хошь – на Склон Королевы? А хочешь – со Склона Собаки?..
Кто я? Чадо земли, что её разменяли по пьяни.
Что там? Гиблого места звезда – упреждающий бакен.
Ох, не верь: всё – душа-медонос, ядовитое жало!
Мне же – хлеба насущный ломоть да тепла комнатушку.
В иберийском ли бархатце мечется отсвет пожара –
То на скифских равнинах тоска обуяла пастушку.
___
1 finca (исп.) – имение.
3.
Жмурки солнца, пепельную замять, остовы дерев
Изъясни впопад, но не витийствуй, перехожий бард:
Без того, карминными глазами юно озверев,
Из охапок иглицы понтийской колко фыркнул март.
Наверху ворочается ветер в смятых облаках, –
Погоди, всплыву, лишь только скину жёрнов меховой:
Вознесусь беспамятной креветкой в пенных пузырьках,
Отрешусь, как беззащитных скиний спящий часовой.
Что колом несвежая сорочка – пыльная весна:
Обряжаясь, иволгою всхлипнул сонный палисад,
Но уже любая оболочка сделалась тесна,
И трава расталкивает плиты, впору и впросак.
Урывай из рыбьих трепыханий парусный лоскут,
Посолонь солёною тоскою песне попусти
Плыть в посад, где отгулы дыханий медью потекут,
Где почуешь камень под рукою – плотью на кости.
Где клинок притих в атласе ночи, ангел под стрехой,
Ведьма – в дымоходе, изваянье – в нише, ключ – в замке,
Знаешь, там, по Склону Одиночеств, к Площади Сухой,
Ходит Некто, просит подаянья, с дыркою в руке.
Может быть, отсыплют горстку зёрен с многотрудных жатв
И нальют в подставленные горсти влаги ключевой;
Но ладоням, напролет пронзённым, – что им удержать?
Канет семя, звякнув, словно гвоздик, в щёлку мостовой…
Некто, вскользь по галечному руслу уличных теснин,
Расточится в мозаичной кладке стародавних стен.
Вслед Ему, невытравимо русской горечью равнин
Мой гранат подпитывая сладкий, я отброшу тень.
Я вросла дичком огненноцветным в каменный разлом,
Иволги заплачкой восковые теплятся уста;
Вызревая зёрнышком несметным под её крылом,
Прозреваю, может быть, впервые, как печаль проста.
Так, меж двух Иберий разнородных внатуг натянув
Общий кров, живу, и мне незнамо, где моё крыльцо;
И танцует на раздольях ровных, лёгкая, как нуль,
Шар-трава, пустот моих динамо, Сирина яйцо.
Так меж двух Галиций, волчьим воем оплывая в дол,
Напрягает корду притяженья пленная луна;
Маков цвет, к светёлке приневолен, так в отрясе гол, –
Лишь во рву забытого сраженья жизнь его красна.
Так и сад мой в ливень громогласный пеною удил
Отлетает, оперев на сошки черен привитой.
Кто меня, свой вымысел атласный, в пестрядь нарядил,
Я прочту на бронзовой ладошке Авильской святой.
У меня тут в глины запрессован парусный залив
Так, чтоб сберегать у баяниста в вытертом чехле;
Слышишь – свищет иволга спросонок в скрытности олив
Там, где рвёт фонарные мониста город на скале.
И когда фантазия постится, взяв на поводок
Всё, что в праздном сердце горевало, шло рапою вежд, –
В колких бусах иглицы понтийской дышит холодок
Из ненасытимого провала сбывшихся надежд.
