Читатель о Поэте
Историко-филологический этюд
Не все понимают поэзию Блока. Ее не понимают даже многие из тех, кто понимает (или думает, что понимает) поэзию Некрасова или, например, Твардовского, Слуцкого, Евтушенко. Но любить можно и не понимая.
В фильме Сергея Герасимова «У озера» юная героиня Натальи Белохвостиковой читает блоковских «Скифов» без купюр «простым рабочим людям» – и те, не вникая в тайные смыслы, как-то сумели прочувствовать их нутром.
Миллионы зрителей, которые были вынуждены выслушать этот длиннейший монолог, если и не проявляли горячего интереса к Блоку, то, по меньшей мере, не протестовали. Когда кинокартина вышла на экраны, «Скифы» вдруг стали пользоваться небывалым спросом в библиотеках.
Смею утверждать, что большинство аудитории воспринимало стихотворение «Скифы» как музыку, то есть поток звуков – волнующих, тревожащих до озноба, дающих ощутить существование иных миров… Нет, музыку тоже надо понимать, а тут скорее магический гул, ритмизованный шум, шаманское камлание.
«Провал и Лиссабона, и Мессины…»
«Ваших Пестумов, быть может…»
Прямо как у Чуковского в «Айболите»: «Мы живем на Занзибаре, Калахари и Сахаре, на горе Фернандо-По»… Хотите сказать, что трехлетний ребенок понимает значение этих топонимов? Но ведь слушает затаив дыхание!
Почему «Скифы», а не «Соловьиный сад» – произведение куда более простое лексически, не содержащее мудреных исторических и этнографических экскурсов, – находят такой отклик в сердцах читателей? Потому что этот «гул» хоть и непонятен, но приятен. Сознание выхватывает из невнятных, почти как на чужом языке, словосочетаний осмысленные единицы текста – и делает нехитрые заключения: «Европа нас не понимает, мы же Европу понимаем; Европа нуждается в нашей защите, мы же в Европе не нуждаемся. Значит, мы выше и лучше Европы!».
Конечно, подобные тезисы могут быть изложены только в форме высокой поэзии! В прозаическом виде они звучат неумно, хвастливо, вульгарно.
Кто эти «мы», от лица которых говорит лирический герой Блока?
Странный вопрос: само название стихотворения, казалось бы, не оставляет места для сомнений: «Скифы», чего ж вам боле? То есть понятно, что речь пойдет о России, но она выступает под таким прозрачным псевдонимом.
Название «Скифы», а эпиграф – про панмонголизм. Где скифы, а где монголы?
Короткая историческая справка: скифы – это ираноязычные кочевники, населявшие, начиная с античных времен (2600–2700 лет тому назад), территорию нынешних Украины и Северного Причерноморья, Южной России, Казахстана и Сибири. Еще до начала нашей эры название «скифы» утратило этнический характер и в дальнейшем стало применяться к разным народам и союзам племен, включая будущую Средневековую Русь.
В «Повести временных лет» есть довольно расплывчатое упоминание, что «так называемые болгары пришли от скифов, то есть от хазар». В другом месте говорится, что Олег пошел в поход на греков, взяв с собой много варягов, и славян, и чуди,
и кривичей, и мери, и древлян, и хорватов, и дулебов, и еще несколько племен, а греки их всех называли Великой Скифией. (Для греков все они были варвары, все – на одно лицо, как для некоторых наших соотечественников на одно лицо весь Запад.)
Итак, и осетины, и русские, и другие славянские, тюркоязычные и угро-финские народы могут считать себя наследниками скифов.
А монголы? Первое упоминание о них относится к Х веку н. э., а свое государство у них возникло только в XII веке, когда Киевская Русь уже процветала вовсю. От соприкосновения монголов с древними русичами в XIII–XIV веках остались тяжелые воспоминания. Калмыки, одно из монгольских племен, переселились в Нижнее Поволжье из Центральной Азии, т. е. стали частью России лишь в конце XVI – начале XVII веков.
Короче, если русский, не без гордости, может назвать себя потомков скифов, то к монголам в родственники он никогда не напрашивался.
Читаем дальше:
«Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы».
Индивидуалистической Европе, где каждый корчит из себя неповторимую личность, издавна противопоставляется именно Азия, желтая раса, «этот неисчислимый и неразличимый муравейник». Восточная Европа всегда была заселена не так плотно, как Западная, «тьма-тьмущая» подходит, скорее, для оценки китайцев и других монголоидов.
Далее сказано совсем четко:
«Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, // С раскосыми и жадными очами!». И ближе к концу стихотворения – снова про «наши» узкие глаза.
Да как же азиаты, когда индоевропейцы, арии?! И откуда взялись раскосые, т. е. типичные для монголоидов, очи?! Есть же у древних греков, у того же Геродота, описания внешности скифов – ни слова про узкие глаза!
Еще странность:
«Для вас – века, для нас – единый час. //Мы, как послушные холопы, // Держали щит меж двух враждебных рас, // Монголов и Европы!»
Традиционно противопоставление динамичной, суетливой, быстро меняющей свой облик Европы – древнему, застывшему, неизменному, неподвижному Востоку, «где время, кажется, остановило свой стремительный бег».
Но скифы – они же всегда считались народом молодым, свежим? А им приписываются китайские, то есть опять-таки монголоидные признаки?
Сплошная путаница…
«Меж двух враждебных рас» – значит, «мы», скифы, все-таки не монголы, хоть и не европейцы? И на том спасибо!
Запомним: лирическое «мы» – не Запад и не Восток, а нечто между ними. «Мы» азиаты – но как бы и не совсем, и совсем не то, что монголы. (Нина Берберова явно ошибалась, полагая, будто Блок считал русских теми же азиатами и поэтому всё равно, от лица монголов или русских написаны стихи.)
Путаница продолжается:
«Вы сотни лет глядели на Восток, // Копя и плавя наши перлы». Наши перлы на Востоке – значит, «мы», несмотря ни на что, входит в географическое понятие «Восток»?
Остается предположить, что эта неопределенность, двойственность, мерцание не случайность. Так и было задумано поэтом. Подтверждение находим в строчках: «Мы обернемся к вам // Своею азиатской рожей!». Акцент – на определении «азиатской», то есть не «мы обернемся рожей, которая есть азиатская», а «мы обернемся из двух своих ликов азиатской рожей, а есть еще благообразное европейское лицо».
Лирический герой, с его двуединой евроазиатской сущностью, в данный момент настойчиво, даже назойливо выделяет свою азиатскую ипостась, ибо европейская присутствует априори и ее существование в доказательствах не нуждается.
Попробуем разобраться с национальным смыслом эпиграфа из Владимира Соловьева. Он может быть понят в том смысле, что для Соловьева панмонголизм – благая сила, нечто одобряемое. Но так ли это? Приведем полностью «исходное» стихотворение:
«Панмонголизм. Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предчувствием великой
Судьбины Божией полно.
Когда в растленной Византии
Остыл Божественный Алтарь
И отреклися от Мессии
Народ и князь, иерей и Царь,
Тогда поднялся от Востока
Народ безвестный и чужой,
И под ударом тяжким Рока
Во прах склонился Рим второй.
Судьбою древней Византии
Мы научиться не хотим,
И все твердят льстецы России:
Ты третий Рим, ты третий Рим!
Ну что ж, орудий Божьей кары
Запас еще не истощен...
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племен.
От вод Малайи до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен восставшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы,
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на Север племена.
О, Русь, забудь былую славу –
Орел Двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смирится в трепете и в страхе,
Кто мог завет любви забыть,
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть».
Смысл, можно сказать, прямо противоположен блоковскому. «Панмонголизм ласкает слух» – у Соловьева тут не мазохистическое упоение мощью того начала, которое уничтожит всё самое для тебя священное и дорогое. Тут скорее благоговение перед грандиозностью Божьего замысла, горькое удовлетворение от осознания Высшей справедливости.
Соловьев предупреждает свой народ, слушающий льстецов и впавший в гордыню: Третий Рим постигнет судьба Второго Рима, если не будет понято, что величие, уникальная духовность, особый исторический путь и т. д. – накладывают дополнительные нравственные обязанности, а не освобождают от них.
У Соловьева «Восток», «монголоиды» – это слепое орудие Божьего гнева. У Блока же они «наш» возможный союзник против Европы, средство запугать ее (как минимум, оказать давление).
Монголами Соловьев угрожает своим, Блок – чужим.
С формальной стороны «Скифы» есть речь, обращенная к предполагаемому противнику. Так сказать, слово перед битвой. На память сразу приходит «Клеветникам России» (до нас на это сходство обращал внимание критик Евгений Лундберг): Пушкин тоже строит стихотворение как предостережение врагам от нападения на Россию. Вам же, мол, хуже будет!
«Клеветникам России», напомним, родилось как ответ на злобную русофобскую кампанию, развязанную тогдашними европейскими либералами, которые угрожали военной интервенцией в ответ на вынужденные действия императора Николая по наведению порядка в Польше, где открыто действовали незаконные вооруженные формирования.
Стихотворение «Скифы» было закончено 30 января 1918 года, в обстановке тоже очень тревожной. Мирные переговоры в Бресте оборачиваются для Советской России страшным унижением. Принять немецкие условия означает, по мнению многих большевиков и левых эсеров, расписаться перед всем миром в том, что Октябрьский переворот был совершен в интересах Германии. Не принять, сохранив честь и достоинство, – тогда германское нашествие.
Значит, истинная цель гениальных русских поэтов – убедить врагов воздержаться от войны с Россией? Но: когда министр народного просвещения граф Уваров перевел «Клеветникам России» на французский и просил у автора разрешения на публикацию – Пушкин ему отказал. С чего бы это, если он действительно хотел обратиться к Европе? Возможно, ему претил маловысокохудожественный перевод, в котором поэтические инвективы были снижены до брани. Возможно, Пушкин желал, чтобы это стихотворение оставалось предметом «для внутреннего пользования».
Если бы «Скифы» действительно имели адресатом иностранцев, стихи следовало бы тут же перевести на основные европейские языки, напечатать в виде листовок и разбросать с аэропланов над окопами. Насколько нам известно, зимой 1918 года таких попыток не предпринималось. Для антивоенной пропаганды использовались другие тексты.
Итак, оба стихотворения вряд ли можно рассматривать как призыв к миру. Обе поэтические речи направлены не на то, чтобы усовестить врага и нагнать на него страху, а на то, чтобы подбодрить своих. Не «мы ВАС не боимся», а «мы ИХ не боимся».
Это что-то вроде того, как боксер перед боем говорит: «Я лучший, а он – кусок дерьма и слабак! Я порву его, как Тузик грелку» – не другому боксеру говорит, а заводит самого себя и своих поклонников. Это как запорожцы и поляки у Гоголя накануне сражения дразнят друг друга, чтобы снять собственный стресс.
«Вдохновляющее Слово к соратникам перед сражением о неизбежности нашей победы», – так можно было бы уточнить жанр «Скифов».
Элементы этого жанра – провокация, то есть как бы побуждение противника к нападению, оскорбление и умаление врага, похвальба, развертывание картины ужасного будущего, которое ждет неприятеля после неминуемого поражения.
Пушкин подначивает врагов: «Вы грозны на словах – попробуйте на деле», «Так высылайте ж нам, витии, // Своих озлобленных сынов…». Блок так же подзуживает: «Ну-ка, ударь! Что, слабо?»:
«Попробуйте, сразитесь с нами!».
«Идите все, идите на Урал!».
Согласно Пушкину, воины Запада найдут последнее пристанище на полях России. Согласно Блоку, Запад будет наказан проклятьем потомков, и пока скифы будут со стороны спокойно смотреть на смертный бой, «свирепый гунн // В карманах трупов будет шарить, //Жечь города, и в церковь гнать табун, // И мясо белых братьев жарить!..».
(Подразумевается, что трупы, города, церкви – всё европейское.)
Европа подвергается оскорблениям прежде всего за свою неблагодарность. Мы нашей кровью искупили ее вольность, честь и мир – она нас за это ненавидит. Мы держали щит, заслоняя Европу от монголов, европейцы же в ответ грабили скифов, копили и плавили их перлы и даже, «глумясь, считали только срок, // Когда наставить пушек жерла!».
У Пушкина национальная похвальба связана со славным прошлым, неисчерпаемостью демографических ресурсов и необъятностью территории: «Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас?.. От Перми до Тавриды, от финских хладных скал до пламенной Колхиды...»
У Блока эти мотивы тоже присутствуют («Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы», например), но преобладают другие. Скифы неизмеримо превосходят Запад как носители уникальной духовности и пронзительнейшего интеллекта.
– Да, мы дикие азиаты, – принимает вызов Скиф-оратор, – но при этом наша юная и свежая культура стоит гораздо выше вашей гниющей цивилизации. Вот, не угодно ли: Лиссабон и Мессина, интеграл, Пестумы, Эдип… – многие ли европейцы могут похвастать таким лексическим богатством? Вот такие мы: только притворяемся дикими, а на самом деле нам внятно все, и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений, и даже более того...
(Приличия ради следовало бы попросить у самих галлов и германцев подтверждения, точно ли их острый смысл и сумрачный гений в полном объеме освоены скифами, но… мы имеем дело с другим жанром, которому противопоказаны доказательства и обоснования. Декларации должны быть голословными по определению.)
По законам жанра «слово к соратникам», комплименты своим дополняются глумлением над чужими, национальная гордость утверждается через дискредитацию врагов. «Мы» – воплощение почти всех национальных совершенств, «они» – скопище пороков и недостатков, что наглядно видно из следующих соотносительных характеристик:
Мы, Скифы: истинная культура, универсальность, безграничная способность к любви, всечеловеческая восприимчивость и отзывчивость, духовность, неисчерпаемый потенциал, универсальность, будущее, вечное, жизненность.
Они, Европа, старый мир: показная культурность, узость, безлюбовность, эгоизм, механистичность, исчерпанность, суетность и бренность, мертвенность.
И главное: скифы – революция, Европа – косное, консервативное начало. Исконное национально-русское является одновременно всемирно-революционным, несущим духовное преображение всему человечеству, «Россия» не случайно рифмуется с «мессия».
Ту же идею выражали многие другие русские поэты-современники:
Валерий Брюсов: «Всех впереди, страна-вожатый, // Над мраком факел ты взметнула, // Народам озаряя путь… Нам – быть с тобой, нам славословить // Твое величие в веках».
Мариэтта Шагинян: «Гаснущее солнце Запада готово взойти на Востоке».
Круче всех выразился в письме из Германии Сергей Есенин: «Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют они внутри. (Напомню, это говорится о стране Томаса Манна, Герхарда Гауптмана, Райнера Мария Рильке, Рихарда Штрауса, Макса Рейнхардта, Альберта Эйнштейна! – А. Х.) Никакой революции здесь быть не может. Все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы. Нужен поход на Европу» (цитирую по замечательной книге Михаила Агурского «Идеология национал-большевизма»).
Блок подчеркивал амбивалентность отношения «скифов» к Европе: «с ненавистью и любовью», Есенин же как «классический» народник никакой двойственности не допускает. Мессианство, оно же революцьонный национализм Блока носит оборонительный характер – Есенин же в духе Троцкого-Тухачевского мечтает о походе на Европу – ради ее же спасения. Поистине, некоторые высокопоэтические мысли в прозе звучат на удивление пошлым хвастовством.
Критик Д. Мирский, характеризуя блоковский патриотизм, отмечал, что образ России у поэта очень мистифицирован и двусмыслен. То же самое можно сказать и о других этно-географических образах: скифы, монголы, Европа – это всё очень условно, каждое слово следовало бы взять в кавычки. Европа, во всяком случае, это чисто абстрактный «Запад», а не реальный разделенный фронтами континент. Этот «Запад» обретает существование, лишь поскольку враждебен «скифам».
Свирепые гунны также должны быть взяты в кавычки. Если верить Википедии, это тюркоязычное кочевое племя появилось на мировой арене во II веке н. э. из степей Алтая, Приуралья и создало затем свое государство, простиравшееся от Волги до Рейна. В гуннский союз племен кто только не входил – славяне, готы, скифы, сарматы, германцы. Римские императоры нанимали гуннов для защиты от других германцев. Гуннами называла немцев французская военная пропаганда – мол, такие же дикие и жестокие, как варвары древности, а их вождь Аттила (середина V века) изображался как лютый монстр.
Блоковские гунны, шарящие в карманах трупов и жарящие мясо белых братьев, – это такие же сказочные персонажи, как и блоковские скифы и блоковские монголы.
«Мы, как послушные холопы, //Держали щит меж двух враждебных рас, //Монголов и Европы!»
Послушный холоп не способен на героизм, на самопожертвование. Зачем же скифы так неубедительно сами себя унижают?
С негодованием отвергаем два предположения: будто у великого поэта могут встретиться неточные, случайные слова и будто поэт употребил «холопов» только для рифмы к «Европе». Язык русский удивительно богат, и без малейшего труда можно было найти массу других рифм. Ну, хотя бы: «Не вылезая из окопов, // Держали щит меж двух враждебных рас, // Монголов и Европы…»
Далее, кому были послушны холопы-скифы, какой из двух враждебных рас? Татаро-монгольское иго – было, а романо-германского – не было, значит…
Ничего не значит! Когда это Русь, Россия защищала Золотую Орду от европейского нашествия? Легче привести примеры, когда татары помогали России против Польши и Литвы, т. е. Запада, хотя, бывало, они помогали Западу против России.
В русской исторической памяти утвердилось в качестве непреложного факта, что Россия спасла Европу от монголов. Это мнение освящено именами Пушкина и Блока. Между тем, достаточно самого беглого знакомства с историей, чтобы убедиться: необъятные русские пространства вовсе не поглотили монгольское нашествие. Татары, не штудировавшие русских патриотических авторов, спокойно перешли западные границы Руси и оставили ее в тылу. Более того, войско Батыя разделилось, что отнюдь не свидетельствует о его серьезном ослаблении после разгрома русских княжеств.
Католическую Европу спасли не столько жертвы и мученичество русичей, сколько чудо (или, если угодно, случайность: вовремя умер великий хан Золотой Орды) либо ее же собственный (точнее, польско-венгерский) героизм, ее собственные жертвы.
Александр Блок дважды говорит о России как о щите Европы от Востока, но его угроза снять защиту и открыть путь монголам вряд ли была принята всерьез «пригожей Европой», ведь Запад попросту не знал, что своим благоденствием и защитой от монголов он был обязан России. И это для скифов итог боя «стальных машин, где дышит интеграл, с монгольской дикою ордою» заведомо предопределен – и не пользу интеграла. На западную же цивилизацию, умевшую ловко управлять стальными машинами, предстоящее столкновение с дикой ордою ужаса не наводило.
Чтобы запугать Европу по-настоящему, надо было убедить ее в реальной возможности того, что монгольская дикая орда научится брать интегралы и обращаться с машинами. Но такой вариант Блоку не мог и в страшном сне присниться.
11 января 1918 г., незадолго до создания «Скифов», обращаясь к врагам русской революции, он делает такую дневниковую запись: «…мы широко откроем ворота на Восток; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины... Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары».
Блок безусловно верил в то, что в лице азиатов-дикарей несчастная поверженная России имеет под рукой естественных, надежных и мощных союзников. Верил в то, что у «скифов» есть рычаги влияния на «монголов». Но какие имелись основания для такой уверенности?
Еще Наполеон говорил: «Китай спит, горе, если он проснется!». Слабость изнеженной декадентствующей Европы перед лицом предполагаемого китайско-японского нашествия – эта тема довольно оживленно обсуждалась на рубеже веков, особенно в связи с восстанием ихэтуаней и Русско-японской войной, нашла отзвук в «Протоколах сионских мудрецов»:
«Чтобы резюмировать нашу систему обуздания гоевских правительств в Европе, мы одному из них покажем свою силу покушениями, то есть террором, а всем, если допустить их восстание против нас, мы ответим Американскими, или Китайскими, или Японскими пушками» (Протокол 7).
Блок решил напомнить пригожей Европе о былых страхах, отступивших перед ужасами мировой войны. Вряд ли поэт рассчитывал на то, что Ленин почерпнет из его стихотворения конкретные рекомендации: по свидетельству одного современника, Ленин Блока не понимал даже на уровне «о чем это».
Великому поэту не приходило в голову рассмотреть в практической плоскости, допустим, такие вопросы:
Существуют ли в действительности неисчислимые азиатские армии?
В состоянии ли Китай, разоренный и раздираемый на куски противоборствующими генералами, оказать помощь Советской России?
В самом ли деле азиаты ждут не дождутся, когда их позовут на бой против европейских стальных машин – ради чужих «скифских» интересов? В частности, тогдашний президент из генералов Фэн Гочжан, сменивший императора из генералов Юань Шикая, – склонен ли он к широкому сотрудничеству с Советской Россией?
А где гарантия, что свирепые гунны ограничат свою свирепость романо-германской расой, скифов же будут чтить и возлюбят чисто и нежно, во всяком случае, будут находиться под их контролем?
Откуда, с вершины какой горы скифы будут равнодушно наблюдать за схваткой тигров, если территория их страны станет ареной столкновения чуждых сил? Останется ли у скифов хоть клочок собственной земли, или германцы с монголами все между собой разделят?
Такие вопросы могут возникнуть, но поэтическое воображение не обязано на них отвечать.
Что касается Европы, она скифов не убоялась, не убоялась и монголов – не вняла блоковским поэтическим пророчествам. В тот временной отрезок Монголию, Корею, Китай, Индокитай как военно-политическую силу можно было в расчет не принимать, а Япония не проявляла ни малейшего желания броситься на выручку «скифам».
«Придите в мирные объятья» – это к кому же обращается поэтический представитель скифов? К кайзеровской Германии? И на какой ответ скифы надеются? «Ага, щас! Щас, после трех с лишним лет взаимных убийств, мы всё позабудем, камрады станут братьями и усядутся рядком на светлом пиру труда и мира!».
Прямо как в одном из псалмов Давида:
«Какое наслаждение жить в братстве и труде!
Как будто благовония текут по бороде».
Но было бы ошибкой преувеличивать меру просто- и прекраснодушной мечтательности Блока. Предложение немедленно заключить «демократический мир без аннексий и контрибуций» – разве оно было сделано Советским правительством в горячечном бреду, в гашишном опьянении? Большевики не грезили наяву, а (почти) всерьез предполагали, что Ллойд-Джордж и Клемансо, германский и австрийский кайзеры скажут своим народам: «Пардон, ребята, ошибочка вышла, все принесенные вами неисчислимые жертвы были не только бесполезны, но и бессмысленны. Давайте признаем, что игра закончилась вничью».
Дело не только в том, что правительства были не готовы такое сказать, но и в том, что народы были не готовы такое выслушать.
Приглашение врагам «идти на Урал» и обещание «Мы широко по дебрям и лесам расступимся!» выглядят всего лишь фигурами поэтической речи, то есть совершенно безответственными фантазиями, отнюдь не предназначенными к практической реализации. Но если вспомнить тезис Троцкого, одобренный правящей партией, «ни мира, не войны, договор не подписываем, армию распускаем»… Что это означало, как не приглашение – приходите и берите нас голыми руками.
Другое дело, что Троцкий, в отличие от Блока, предполагал (точнее, надеялся), что генералы рейхсвера не осмелятся двинуть свои войска, а немецкие пролетарии в солдатских шинелях откажутся идти против своих революцьонных братьев по классу. Блок же, как можно судить по его дневникам и письмам, считал схватку германцев с дикими ордами Востока не только возможной, но и желательной.
Итак, фантазии Блока не вполне беспочвенны, в поэтическом сознании своеобразно преломлялись вполне реальные в своей необычайности события.
«Днесь небывалой сбывается былью социализма великая ересь…»
Сама атмосфера тех дней была фантастической. Да, велик был и страшен год одна тысяча девятьсот восемнадцатый. Размывались границы между утопией, грезой, отчаянным блефом, безумной авантюрой, поэтической гиперболой – и дальновидной стратегией, расчетливым до цинизма политическим планом.
Советское правительство, которое само еле держалось, замышляло раздуть пламя мировой революции. Видное место в этих замыслах занимал Восток. Через несколько лет Герберт Уэллс с иронией будет рассказывать о мусульманах-туземцах, с которыми большевики связывают свои надежды сокрушить старый мир. Уинстон Черчилль то ли с сочувствием, то ли со злорадством заметит, что в Советской России «все неординарное, контрастное затоплено широким азиатским наводнением».
Попытки втянуть в «революционную орбиту» и «возглавить освободительную борьбу народов» большевики стали предпринимать почти сразу, как захватили власть. Но исламский Восток (Турция, Персия, Афганистан) вызывал у них больший интерес, чем Восток конфуцианско-буддийский. Во всяком случае, идея натравить на Европу китайцев наверняка показалась бы Ленину с Троцким слишком эксцентричной: они, реальные политики, хорошо знали, как глубоко Китай погряз в собственных бедствиях, чтобы связывать с ним геополитические планы.
Но Блок был поэтом, а не реальным политиком.
Политика отвергает как вздор и нелепость дерзкие идеи поэта. Зато поэт блестяще решает задачи, перед которыми бессильно отступает политика.
В Интернете есть образцовое, рекомендуемое школьникам сочинение:
«Скифы» – высокопатриотическое произведение. Это и утверждение выдающейся роли России в новой истории человечества, и призыв к защите первого в мире народного государства. Пафос стихотворения – в идее мира, которая выражена особенно взволнованно и страстно потому, что написано оно было под впечатлением слухов о предполагавшемся наступлении немцев, воспользовавшихся предательством Троцкого в Бресте».
Приглашение западным иноземцам идти на Урал и готовность впустить в Россию монгольскую дикую орду – это, конечно, верх патриотизма!
Александр Блок был, конечно, русским патриотом, но не в том смысле, как Александр Проханов.
Корней Чуковский считал Блока «крайним националистом», «который, не смущаясь ничем, хочет видеть святость даже в мерзости, если эта мерзость родная...» (цитирую снова по упоминавшейся книге М. Агурского).
В другие времена, для других русских националистов родное всегда свято и не может быть мерзостью – по определению.
«Кровь – любовь» издавна считается очень хорошей рифмой. Главное, в этой рифме русский язык прекрасно объединяет военно-патриотическую риторику с эротической.
Александр Блок очень удачно дважды использует это смелое и свежее созвучие в соседних строфах «Скифов»:
«Россия – Сфинкс! Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!»
«Скифы» наполнены не только кровью, воинственными заявлениями, но и любовью. Любовью Чудовища к Красавице.
Красавица Европа (она недаром названа пригожей) капризна, вероломна, любить вообще не умеет и при случае может наставить&helraquo; как музыку, то есть поток звуков strongraquo; стихотворение:emnbsp;lip; Нет, не рога, а пушек жерла.
Чудовище – это обобщенный Скиф, чье внешнее уродство (узкоглазость), как принято считать, с избытком компенсируется внутренними достоинствами. Его чувство к Красавице противоречиво и неоднозначно, есть за что ненавидеть ее, но любовь все же перевешивает. Да и как же можно не любить Европу и все, что с ней связано: жар холодных числ и дар божественных видений, острый галльский смысл и сумрачный германский гений... Париж, Венеция, Кельн…
(Правда, в тот исторический момент Париж и Кельн были смертельными врагами, острый смысл и сумрачный гений сошлись в очередной раз для кровавой схватки, но Скиф смотрит на Европу с таких космических высот, что не замечает подобных деталей или пренебрегает ими.)
Интерес Чудовища очевиден. Согласно классической сказке, один из вариантов которой нам знаком по «Аленькому цветочку» Аксакова, если Красавица полюбит Чудовище, то оно немедленно превратится в прекрасного принца. Но какой резон Красавице отвечать Чудовищу взаимностью?
Пытаясь уточнить жанр стихотворения, выше мы назвали его «Вдохновляющее слово перед битвой». Но с таким же успехом можно охарактеризовать «Скифы» как страстное и красноречивое любовное признание Чудовища Красавице. Поток слов, нацеленных на то, чтобы склонить Красавицу к любви. В ход идут самые разные способы. Тут и нежное воркованье, и щедрые посулы: «Придите к нам! От ужасов войны // Придите в мирные объятья! // Пока не поздно – старый меч в ножны, // Товарищи! Мы станем – братья!», «На братский пир труда и мира, // В последний раз на светлый братский пир // Сзывает варварская лира!». Тут и откровенный шантаж…
Одна тонкость: о своих чувствах к Европе Скиф доверил говорить европейцу же, который и улещивает разборчивую даму на понятном и привычном ей языке (говорить от лица доверителя «Я», «Мы», вместо «он», «они» – обычный прием адвоката, придающий особую живость и выразительность речам). Сам Скиф и двух слов таких красивых не связал бы. Когда ему по недосмотру дают слово, он изъясняется предельно четко:
«Привыкли мы, хватая под уздцы // Играющих коней ретивых,// Ломать коням тяжелые крестцы // И усмирять рабынь строптивых...»
«Усмирять рабынь» – вот это по-нашему! В другой обстановке Скиф не стал бы терять времени на завоевание благосклонности Красавицы!
Бедная Европа… Если верить Скифу (или представляющему его интересы адвокату), у Красавицы только два выхода:
1) Ответить на чувство Чудовища, увидеть в нем прекрасного принца, слиться с ним в нежных объятьях – и при этом с высокой долей вероятности погибнуть от проявлений плотской страсти, причем Чудовище заранее снимает с себя всякую ответственность («Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет, // И душный, смертный плоти запах... // Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет // В тяжелых, нежных наших лапах?»);
2) Не ответить на призыв Чудовища, не прийти в мирные объятья – с гарантированными страшными последствиями: Чудовище откажется защищать Красавицу, и она станет легкой добычей свирепого гунна.
Но Красавица не поверила Чудовищу, сочтя все его угрозы всего лишь блефом.
Удивительные кунстштюки выделывает иногда история! Не прошло и ста лет, а смотрите, как все переменилось: гордые потомки скифов с горечью и удивлением обнаружили, что конфуцианская этика Китая немногим отличается от презренной протестантской этики Запада – та же бездуховная рассудочность и голый прагматизм, то же методическое упорство, трудоголизм, трезвость – короче, скука, мещанство. И та же русофобия, что на Западе, что на Востоке.
Теперь «мильоны» – нас, а «тьмы, и тьмы, и тьмы» – их, узкоглазых, и это для них единый миг то, что для нас века. И монголоиды теснят как западноевропейцев, так и «скифов» не только в производстве стальных машин с дышащим интегралом внутри, но и в таких вотчинах уникальной духовности, как классический балет и классическая музыка.
Сегодняшние скифы боятся восточных соседей больше западных. Боятся того, что бывшая «дикая монгольская орда» спокойно, незаметно, без схваток боевых приберет к рукам все, что у скифов плохо лежит – а что у них нынче лежит хорошо?
Сюжет Блока неожиданно снова стал актуальным. Те, старые, скифы честно и открыто хотели разыграть монгольскую карту против Европы. «Скифы» нынешние пытаются разыграть китайскую карту перед коварным Западом («а вот сейчас мы отдадим Сибирь со всеми ее недрами не вам, а им!»), а Китаю предлагают дружить против Запада. Китайцев эта умелая тактика время от времени начинает раздражать, и они перестают скрывать свое холодное презрение к скифскому вероломству.
– Мы – лучшие, мы – избранные, наши возможности неисчерпаемы, у нас особая судьба и особое предназначение, стоя между Западом и Востоком, мы превосходим и тот и другой! – давно ли «скифы» произносили это с горделивым спокойствием и полной верой?
А сегодня… Увы, нет в России великого поэта, который ободрил бы и вдохновил соотечественников в годину тяжких испытаний. Или хотя бы описал происходящее словами, пусть не очень понятными, но волнующими, бередящими, берущими за душу…
Впрочем, поэзия не обязана отвечать на вопросы, перед которыми бессильно разводит руки политика.
