1.
На границе Миннесоты и Онтарио начинается озерная вакханалия.
«Пограничные Воды Для Каноэ» называется этот архипелаг площадью в миллион акров — то ли земли, проколотой озерами, то ли одной большой воды с островками лесов и пóртеджей, «волоков», переходов между водами, обуженных до размеров перевернутого каноэ на твоих плечах, то карабкающихся по корням вверх, то, притворяясь обычной лесной тропой, теряющихся в кустах между одним озером и другим. На номерных знаках штата написано «Страна десяти тысяч озер», но их уже здесь больше двух тысяч, так что это сплошные литоты, сосчитать все озера невозможно, сбиваешься, и одна литота переливается в другую. Скажу, что это лишь верхушка озерного материка, перевёрнутого, для удобства карты, вверх ногами: в Канаде озера размножаются с такой силой, что их уже считают только, если они больше десяти гектаров, и, в зависимости от того, с кем говоришь, их там или больше восьми сотен тысяч, или вообще два миллиона. И у нас в Миннесоте их достаточно, чтобы уйти туда с каноэ на день, на месяц, на все время, пока они не замерзли, то есть с мая по сентябрь, хотя ходят сюда и те, кому и холод не указ… Через эти озера идут веками выношенные маршруты, проложенные индейцами, коренными племенами, населявшими эту часть североамериканских соединенных штатов, и нам известна только малая часть этих путей, идущих по озерной воде и протоптанных в дремучих лесах. Хозяева этой земли, наверное, считали, что этот мир создан только для них, и притом навечно, пока Старый свет не добрался до Нового света… А в восемнадцатом веке пришли охотники за мехом, вояджеры, сначала французы, потом англичане, потом всю белку перебили и стали рубить лес, потом весь лес порубили и стали переправлять пульпу, а потом просто стали плавать по озерам, ловить рыбу и ночевать в палатках, отбиваясь от комаров и особых мух, при укусе вонзающих в кожу маленький кинжал, который они носят за поясом.
Раз в год Гэри, как и я, семейный врач, с которым мы проработали в одной клинике без малого двадцать пять лет, собирается со своими братьями и идет туда на недельку. Зовет меня; я, собравшись с силами, решаю, что вытерплю комаров, пóртеджи, августовскую жару и сон на дырявом воздушном матрасе, иду. К крыше моего автомобильчика крепят каноэ, и через пять часов езды мы уже в маленькой гавани на озере Верхнее, под названием Гран-Марэ, а оттуда рукой подать до того места, где можно «войти».
В этот раз из пяти братьев Гэри с нами идет один, Фредди, его сын Эрон, зять Чанг Ву, и внук Ту Джа. Нам, старшему поколению, около семидесяти, Эрону под сорок, Ту Дже пять. Поход будет легким: два озера, один портедж, найдем стоянку и будем мокнуть под дождем, судя по прогнозу.
Вообще-то, тут есть и свои пограничники, рейнджеры. Все стоянки промаркированы. Нужно запросить разрешение, чтобы здесь находиться. 150 тысяч визитеров в год. Наши документы Гэри получил еще в январе, потому что их разбирают уже в начале года. Каждое озеро имеет ограниченное число слегка организованных полянок, где есть место для костра с чугунной решеткой, и, на достаточном расстоянии от лагеря, в лесу, имеется латрина, примитивный унитаз над выгребной ямой, на деревянном подножии и с крышкой. «Входов» тоже не так уж и много, на востоке они располагаются вдоль дороги Ружейного Кремня, на западе — вокруг поселка Или.
Гэри ходит в эти края последние пятьдесят лет. Дольше всего, две недели, провел здесь один, десять лет назад, когда у него умерла жена Крис от рака. Отец и мать у него, поляки-католики, жили всю жизнь в центре Висконсина; отец водил грузовик в долгие рейсы, а мать вела хозяйство, штопая порванные ухватки для кастрюль. Дети, шесть братьев, выросли в двух докторов, одного адвоката, одного администратора социального сектора, одного механика и одного инженера. Одна сестра — просто медсестра.
Фредди стал важной шишкой в администрации социальной защиты штата Висконсин. Когда он пришел туда на работу тридцать пять лет тому назад, о компьютерах некоторые уже слышали, дома почти никто их не имел, а в их департаменте продолжали считать на счетах. Он одним из первых стал убеждать, что пора переходить на счетные машины, иначе наступит момент, когда никто уже не сможет правильно и вовремя подсчитать даже собственную пенсию. Связался с программистами, предложил законопроект, поехал в Вашингтон и в конце концов добился новых машин и стал налаживать висконсинскую пенсионную систему. Жeнился на Дебби, дочке главного висконсинского пресвитерианского пастора, который и освятил их брак через три недели после знакомства; жениху и невесте к тому моменту едва стукнуло двадцать лет, с разницей в два дня, и вот они уже пятьдесят с лишним лет в браке, дочка Кэролин, сын Эрон, внук Ту Джа.
Много лет Фредди волонтерил для Хабитат. Эта организация строит дома для малоимущих, причем строители все волонтеры, администраторы тоже. Тот, для кого строят дом, если вам интересно, должен сам отработать на стройке 500 часов, иметь хоть какой-то достаток, чтобы выплатить стоимость дома на льготных условиях и т.д. Теперь таких Хабитатов много и здесь, и по миру. Особенно их популярности помогло то, что плотником для Хабитата в штате Джорджия стал президент Картер. Фредди знает всех в своем маленьком штатском правительстве, и даже однажды познакомился в аэропорту с Сэмом Шепардом и посоветовал тому слушать реггей бэнд «Народ ненормальных», где на клавишных его сын Эрон. Кэролин собрала все награды лучшего учителя начальных классов, какие давали в штате, и наконец вышла замуж за Чанга.
В наших штатах живут хмонги. Это горное лаосское племя, которое очень помогало во время войны во Вьетнаме и спасало наших летчиков, катапультировавшихся над Лаосом, от северо-вьетнамского плена. За что после конца войны им пообещали политическое убежище, но до него еще надо было добраться, поэтому и Чанг, и все его братья и сестры родились в лагере для беженцев в Таиланде и росли там, пока не пришла их очередь на перелет в Висконсин. Ту Дже пять лет, это его первый поход, и я, в глубине души, очень рад, что он идет с нами: меня уровень нагрузки, в этот раз рассчитанный и на пятилетнего, вполне устраивает. Для него все и затевалось, вот он увидел лысого орла, вот он увидел змею в лагере, греющуюся на солнце, никто эту змею не гонит, она сидит возле камня весь день, это гартерная змея, она неядовитая, как приползла, так и уползет… Вот Ту Джа нашел жабу в воде у берега. Пришлось рассказать ему сказку про царевну лягушку в лицах, за жабу, за царевну, за короля, за волшебницу. Слушал, широко раскрыв глаза, и видимо волновался. Мне даже самому понравилось, как я изложил. Говорю ему, хочешь еще одну сказку? Он, в ужасе — Нет!!!
Пока мы разделываем наловленную рыбу и размешиваем чизкейк из пакета, Фредди говорит, что два дня назад, в Нью Йорк Таймс вышла статья про медицинский факультет Страсбургского университета; это, мне кажется, как-то связано с его семейной историей, он об этом рассказывал много лет назад, но теперь всё разрослось и разветвилось. Разговор вокруг костра прыгает из стороны в сторону, как языки пламени. То почти гаснет, то разгорается вновь.
2.
Пресвитерианский священник Карл Саймон прожил долгую жизнь, и о себе рассказывать не любил. В молодости, например, ходил вместе с Мартином Лютером Кингом в Сельме по мосту, был бит (в Монтгомери, Алабама, вместе с еще тремя друзьями священниками, они были избиты местными молодыми белыми расистами и валялись на улице в полубесчувственном состоянии, потому что исповедовали непротивление злу насилием, пока их не подобрал черный таксист и не отвез к себе домой отлежаться; “только среди черных я чувствовал себя в безопасности”, говорил он, вернувшись, и детям, не вполне понимающим, зачем он туда поехал, и близким друзьям, большинство которых отговаривали его от этой поездки: Кинг считался в их среде просто зачинщиком беспорядков, и не более того…).
А в своих местах он был знаменит экуменической деятельностью, руководил Межрелигиозным Советом Миллуоки и Межрасовой Конференцией, родил четырех дочерей и сына и жил скромно не только по принципиальным соображениям, но и по внутренней потребности.
Тут, если бы мы сидели в кино, могла произойти такая сцена: уже в преклонном возрасте, он говорит своей старшей, взрослой дочери Дебби, у которой уже вот-вот будут свои дети: Ты же знаешь, что я родился в Берлине… Знаю, отвечает Дебби. Ну, так вот… Пауза. Не знаю, как тебе об этом сказать… Но я… О боже, шепчет Дебби, ты был… наци? Нет, отвечает Карл. Я был еврей.
Но мы не в кино.
Карл родился в благополучной немецкой семье, его и сестру-близнеца крестил в Кайзер-Вильгельм-Гедахнитскирхе в центре Берлина, там же, где за год до этого венчались его родители, Мартин Нимёллер. Тот самый: “Когда они пришли за членами профсоюза, я молчал, я же не член профсоюза…”
В семье знали, что он родился в Германии, каким-то образом попал в Штаты, стал священником и долгое время руководил пресвитерианской общиной в Уоватозе, пригороде Миллуоки. Знали, но как-то «в общем виде». Когда его жена Пегги рассказала дочери Дебби, что родители Карла были евреями, перешедшими в лютеранство незадолго перед свадьбой, шок, возможно, и был, но, в основном, домашний, внутренний. Дебби, две ее сестры и брат были детьми священника. А это немало. Если вы были детьми директора школы, может быть, вы можете что-то почувствовать, но большинству детей этот мир строгих правил и бесспорных обязательств в поведении, да и во всем образе жизни, как дома, так и, особенно, вне дома, неведом.
Внешне ничего не изменилось. Отцу вопросы не задавали, знали, что ему трудно об этом вспоминать и, наверное, просто думать.
Ни тогда, ни позже, прямого ответа на вопрос, почему его родители перешли в лютеранство прямо перед свадьбой, не было. Кто знает? Кроме матери отца, справлявшей еврейские праздники, живя с ними под одной крышей /ну, чем не «Леопольдштадт» Стоппарда?/, ничего его родителей с еврейством не связывало, они были ассимилированы давно и глубоко, да и для адвокатской практики отца Карла, Херберта, коренного берлинца, лютеранство было, несомненно, более подходящей средой. Элис Ремак, мать Карла, тоже выросла в ассимилированной еврейской семье в Познани, где их вообще считали немцами; родители ее рано развелись, и она с матерью приехала в Берлин. Устроилась на работу секретаршей в контору преуспевающего адвоката, и вскоре они поженились. Германия была их родиной, немецкий — их языком, лютеранство — окружавшей их и в итоге приросшей к ним религией. Они жили в престижном районе Берлина, Шарлоттенбурге, занимая весь второй этаж шестиэтажного дома по Йоахимшталерштрассе, 12, где семье принадлежали все семь комнат и где располагалась контора.
Вся семья, кроме бабушки, по воскресеньям отправлялась в кирху в центре Берлина, где Карл и его сестра потом и прошли конфирмацию. После кирхи они сидели в кафе напротив, пили свой кофе или шоколад, смотрели на проходящих франтов и на проезжающие автомобили. Липы шумели. Впрочем, Карл вспоминал не раз, как однажды летней ночью, когда ему было лет двенадцать, его разбудил грохот машин, крики, и на улицу выгнали каких-то военных и бросили их в грузовики, слышались выстрелы и крики вдали. Это была «ночь длинных ножей».
Когда Карлу исполнилось четырнадцать, внезапно умер отец. За полгода до смерти у него отобрали два железных креста, которые он получил на Первой мировой, где служил на флоте, и запретили работать, закрыли его адвокатскую практику. Он написал апелляцию. Ответа долго не было. Он умер от эмболии в начале 1935 года, и вскоре пришла бумага, прочтя которую, он точно умер бы во второй раз: ему не только отказали в апелляции, но и отобрали военную пенсию, на которую существовала семья с его полуслепой матерью.
В 1936 году мама отправила пятнадцатилетнего Карла с сестрой в Лесную школу, в пригород Лондона Снарсбрук. Один раз, в 1938, она приехала их навестить. По-видимому, в это время она и подписала бумаги, чтобы он мог продолжать образование в США. Все, с кем она разговаривала, настаивали, чтобы она оставалась в Англии. Но она вернулась в Берлин: когда-то она пообещала мужу не бросать его мать и ухаживала за слепой свекровью, бросить ее не могла. Через три дня после Мюнхенского соглашения она была полна надежд: “Все может повернуться к лучшему в последнюю секунду благодаря ведущим политикам. Все страны так настрадались в минувшей войне, уж они—то точно обрадуются наступающему миру”. Ее письмо, написанное на хорошем английском прекрасным почерком, сохранилось. Через два дня после возвращения из Англии у нее отобрали паспорт.
В 17 лет Карл сел не то на “Мавританию”, не то на “ Аквитанию” и переплыл океан. Он иногда вспоминал свой первый вид на статую Свободы: через зарешеченное окно каморки на Эллис Айленде, где его держали два дня. Сестра попала в США годом позже.
Больше Карл о матери ничего не слышал, но подозревал худшее; предполагал, что ее депортировали в Аушвиц, к чему было достаточно оснований. Он не мог знать, что в 42 году слепую бабушку отправили в дом для престарелых, где она через несколько недель и умерла / кажется, понятно, каким образом, / а мама 17 мая 1943 года подписала бумаги, по которым все их имущество, квартира и все, что было в ней, отходили государству. Через два дня за ней пришли: депортация.
19 мая 1943 года поезд, в котором была одна тысяча мужчин, женщин и детей, покинул Берлин.
В 1994 Карл с женой оказались на короткой экскурсии в Аушвице. У них было около часа времени. Пока остальные ходили по территории лагеря, они сидели в архиве и пытались выяснить, нет ли там следов его матери. Следы были. Элис Саймон была транспортирована из Аушвица летом 1943 года. Что значит “из”? “ИЗ” не бывало. Было только “В”. Они решили, что этот эвфемизм означал одно: в газовые камеры, куда и весь остальной миллион жертв. Это тоже как-то особенно не обсуждалось в доме, лежало под спудом.
В 2001 году Карлу попалось на глаза сообщение, что кирха, где его крестили, собирает данные обо всех, кто каким-то образом имел отношение к этому знаменитому зданию в центре Берлина. Местные называют его “гнилой зуб”: разбомбленная во время авианалета, такой она и была оставлена в назидание и в напоминание, а рядом выстроили восьмиугольный новый куб и колокольню, “пудреницу” и “губную помаду”, как говорят те же берлинцы. Он написал все, что знал: родители поженились в 1920, через год у них родились близнецы, мальчик и девочка.
А потом пришло письмо из Тюбингена от человека по имени Ханс-Йоахим Ланг.
3.
Аненербе. От этого слова кровь должна застывать в жилах так же быстро, как и от слов Аушвиц-Биркенау, Бабий Яр, Девятый Форт или Конференция в Ванзее.
Райсхфюрер СС Гиммлер основал этот институт в 1935 г., параллельно с укреплением роли СС в Германии, чтобы подверстать обоснование под нацистскую идею о “создателях культуры, носителях культуры и разрушителях культуры”, о сверхчеловеке и превосходстве арийской «расы» над недочеловеками и низшими «расами»: евреями, цыганами, славянами. Нужно было найти археологические свидетельства для политических целей с помощью разношерстной группы, состоящей из мистиков, авантюристов и ученых с серьезной репутацией. Экспедиции отправились в Тибет, Ирак, Финляндию, с целью доказать именно такую версию доисторических событий, о которой «не догадывались» археологи прошлого, игнорируя достижения особой «расы» русоволосых и голубоглазых германских предков, не то зародившихся в ледяных просторах Исландии, не то пришедших из высокогорий Памира. Искался лучший способ определения истинных арийцев, ту самую «расу», что одна лишь достойна будущего; хотелось доказать арийское превосходство с циркулем и линейкой, белым мелом на черной доске и черным шрифтом на белой странице, в брошюрах, журналах и монографиях, педантично и методично, как любую другую научную теорию. Параллельно нужно было найти способ выявления низших рас, как и следовало ожидать, с целью их уничтожения.
Поставить науку на службу идей, а не фактов, переименовать этнические черты в расовые, запустить в массы замыслы дюжины ксенофобов. Непросто, но выполнимо.
А потом от теории надо было переходить к делу.
Среди прочих отделений Аненербе возник Институт военно-научных исследований под командой рейхсгешафтсфюрера Вольфрама Зиверса, генерального директора. Медицинское подразделение возглавил гауптштурмфюрер СС доктор Август Хирт. Через месяц после конференции в Ванзее, в феврале 1942г., они, вместе с антропологом Бруно Бегером, запланировали создать коллекцию черепов «иудео-большевистских комиссаров, персонифицирующих отвратительный, но характерный тип недочеловека». Гиммлер поддержал эту идею с энтузиазмом. Хирту этого показалось мало: вскоре он решил создать коллекцию еврейских скелетов.
Хирт, в шестнадцать лет уйдя на фронт, был ранен в верхнюю челюсть, получил Железный крест, в 32 году вошел в розенберговскую Лигу немецкой культуры, а годом позже — в “эскадроны защиты”, шутцштаффель, СС. Он руководил Анатомическим институтом в Страсбургском университете (который считал «наиболее подходящим местом для собирания и исследования черепов») с самого начала оккупации Франции.
Эйхман написал ему в апреле 1943: “подходящий материал в избытке для начала исследований”. Все приготовления держались в секрете.
В тридцати милях на запад от Страсбурга, спрятанный в густых лесах на склонах Вогезов, находился единственный немецкий концлагерь во Франции, Нацвейлер-Штрутхоф. Нацвейлер — маленькая вогезская деревенька с черепичными крышами и красными ставнями на окнах, и Штрутхоф, бывший лыжный курорт: гостиница, ресторан, толпы лыжников в красивых толстых свитерах, светлые локоны выбиваются из-под вязаных шапочек, шум, разговоры, приподнятое настроение. К главному зданию прибавился целый конгломерат шестидесяти меньших лагерей, рассыпанных по округе. Через лагерь прошло около 50 тысяч человек, множество арестованных в результате директивы «Ночь и туман» (личная директива фюрера: прежние методы по захвату заложников не работают, но можно применить два вида «более эффективных» наказаний, при которых пойманные бойцы французского сопротивления должны или быть казнены, или полностью исчезнуть — так, чтобы никто и никогда больше о них ничего не узнал), русских и польских военнопленных, жертв облав и арестов в оккупированных странах Европы. Около двадцати тысяч погибли. Расстрелы проводились в песчаном карьере, над лагерем; публичные наказания и повешения — на плацу, чаще всего в средине ночи: там стояли две виселицы, одна побольше, другая поменьше. В продуктовом складе в главном лагере (через дорогу от ресторана), в морозильной камере, в 1943 году произвели некоторую модификацию: организовали газовую камеру, небольшую, 2,4 метра длиной, 2,6 высотой и 3,6 глубиной. Те, кто туда попадал, должны были умирать поодиночке, не сдавленные толпой. Ресторан работал до, во время, и после войны. Сидящие на террасе могли обозревать догола раздетых заключенных, загоняемых в газовую камеру.
4.
Когда, после двух дней пути, 21 мая 1943 года, транспорт из Берлина прибыл в Аушвиц, 805 человек сразу отправили в газовые камеры. Из остальных, Элис Саймон, которая теперь стала номер 45263, и еще трое были отобраны и помещены в 10 блок, где проводились медицинские эксперименты над женщинами. Их кормили и даже обследовали и привили от тифа, эпидемия которого случилась в лагере незадолго до этого. Под руководством антропологов Аненербе, эсэсовцев Бруно Бегера и Ганца Фляйшхакера измерялись их конечности, череп, торс, вес, рост, толщина подкожно-жирового слоя. Сначала отобрали 115 человек для планировавшейся коллекции, потом это число сократилось до 89.
30 июля 1043г. Элис была транспортирована в Нацвейлер-Штрутхоф, куда и прибыла 2 августа. Ее и еще 57 мужчин и 28 женщин, (трое погибли в пути), 46 человек из которых были родом из Фессалоники, в Греции, а остальные из Польши, Нидерландов, Бельгии, Aвстрии, Германии, Норвегии, Франции, держали в блоке 13, кормили и на работу не водили.
13 августа комендант лагеря, Йозеф Крамер, выполняя секретное указание Хирта, собственноручно включил газ в камере, и через полминуты Элис была мертва.
Одному из помощников Августа Хирта, эльзасцу по имени Анри Анрипьер, было поручено принять трупы и «подготовить» их к консервации; понимая, какова была причина смерти этих молодых и внешне здоровых людей, он тайно скопировал номера, вытатуированные на их левых предплечьях, пятизначные — на женских и шестизначные — на мужских. Чтобы эти записи никто не нашел, он спрятал их у своей любовницы. В подвалах института, в кафельных ваннах, обработанные синтетическим спиртом, тела хранились до конца войны из-за отсутствия соответствующего оборудования для мацерации и дальнейшего превращения их в скелеты. В сентябре 1944 года, с приближением войск союзников, Гиммлер дал понять Хирту нежелательность обнаружения такой коллекции. Хирт приказал вырезать вытатуированные номера, извлечь золотые зубы и сжечь останки в городском крематории. Эта жуткая задача была выполнена лишь частично. Когда 23 ноября 1944 года Страсбург был освобожден, в кафельных ваннах еще оставалось 17 целых и 225 частей тел. 17 номеров еще были видны. Анри Анрипьер, у которого был единственный полный список из 86 татуированных номеров, передал его полиции.
Коллекция еврейских скелетов не состоялась. Еще планировалось сделать слепки с трупов в дополнение к скелетам, но, когда Гиммлер приказал уничтожить все следы секретной операции, то и этот приказ выполнить не удалось.
В 1946-1947 годах в рамках Последующих Нюрнбергских трибуналов прошел Нюрнбергский процесс врачей; американский военный суд судил 23 нациста, 20 из которых были докторами, обвинёнными в экспериментах над заключенными и военнопленными и в массовых убийствах под видом эвтаназии.
Возможно, что на этом суде листки с номерами были предъявлены, но имена жертв установить было невозможно, как и имена сотен других военнопленных, над которыми Хирт с сотрудниками экспериментировал в лагере, используя иприт, фосген и вакцину для сыпного тифа.
Хирт бежал в 1944 году из Страсбурга в Тюбинген вместе с другими профессорами Райхсуниверситета. В 1953 году, в Метце, Хирт был судим in absentia на процессе военных преступников и приговорен к смертной казни. Только через несколько лет выяснилось, что он, скрываясь от союзных войск, покончил с собой в лесах Шварцвальда выстрелом в сердце в июне 1945г.
Гауптштурмфюрер СС Крамер пошел на повышение: из коменданта Нацвейлер-Штрутхоф он стал лагерфюрером в Аушвиц-Биркенау, а потом был переведен в Берген-Бельзен, где получил кличку “чудовище Бельзена”.
На Бельзенском процессе в Люнебурге в 1945 г. он показал, что все 86 трупов (один человек сопротивлялся перед тем, как его пытались загнать в камеру, и его пришлось застрелить), утром 20 августа в 5:30 были отправлены на грузовике в Страсбургский университет. Крамер был казнен по приговору суда в декабре 1945г.
Зиверс, глава военно-научного исследовательского отдела Анненербе, один из главных заказчиков и вдохновителей коллекции еврейских скелетов, был казнен в 1948г. по приговору суда на Нюрнбергском процессе врачей.
Бегер в 1970 г. был осуждён земельным судом Франкфурта-на-Майне за пособничество в убийстве. В апреле 1971 г. суд пришёл к выводу, что Бегер не знал окончательной судьбы испытуемых, 6 апреля 1974 г. он был приговорён за пособничество в убийстве 86 человек к минимальному наказанию: 3 года лишения свободы, однако, с учётом сроков предварительного заключения, избежал тюрьмы. Умер в 98-летнем возрасте в 2009г.
Фляйшхакера судили и оправдали в 1970г., он продолжал читать лекции и в Германии, и в Сальвадоре, вернулся, читал лекции в Тюбингене и умер в 80-летнем возрасте в 1992г.
5.
Журналист, историк, адъюнкт профессор антропологии Тюбингенского университета Ганс-Йоахим Ланг защитил докторскую в 1980 году по немецкой истории и политическим наукам. Через несколько лет ему пытались присудить приз имени Фрица Зингера за мужество в журналистике, но он отказался: Зингер активно работал у Геббельса в министерстве с 1933 по 1945 г. Занимаясь разными исследованиями, в конце восьмидесятых и в девяностые годы заинтересовался судьбой 86 человек, погибших в концлагере Нацвейлер-Штрутхоф, трупы которых, по упорно циркулировавшим слухам, были спрятаны в подвалах Страсбургского анатомического института.
Доктор Ланг искал информацию во французских архивах, где натолкнулся на упорное нежелание сотрудничества, граничащее с сопротивлением. Например, ему не дали доступа к записанным Анри Анрипьером номерам. Он искал эти данные и в Яд Вашеме, и в архивах Польши и Германии, но номера, вытатуированные на телах погибших и переданные полиции Страсбурга как доказательство преступлений, исчезли из всех возможных архивных папок. В конце концов они были найдены в Национальном Архиве США. После очередного витка неудач и отказов, в архивах Аушвица Ланг нашел данные обследования 89 человек на сыпной тиф от 15 июля 1943г. Их татуированные номера совпадали со списком Анрипьера. В дополнение нашлись данные о транспорте 29 женщин из Аушвица в Нацвейлер-Штрутхоф 30 июля 1943г.
Так доктор Ганс-Йоахим Ланг установил все имена.
“Имена номеров” назвал он свое исследование, вышедшее книгой в 2004 и принесшее ему не столько и не только известность, сколько толчок к дальнейшим расследованиям: он стал искать и находить оставшихся в живых родственников погибших, которые ничего не знали о судьбе своих близких. Две кары, ценимые Гитлером: казнь и полное исчезновение, чтобы никто из родственников никогда и нигде не мог узнать, что сталось с их родными и близкими…
Проверяя сотни имен и баз данных через Гугл, доктор Ганс-Йоахим Ланг наткнулся на имя Карла Саймона, сына Херберта и Элис Саймон.
6.
Коллекция еврейских скелетов много лет была не очень известным моментом в истории нацизма и еще менее известным в истории Страсбургского университета.
Молчание хранилось по многим причинам. За год до начала войны многие профессора и студенты уехали в Клермон-Ферран, как бы перенеся туда Страсбургский университет в изгнании, и там участвовали в Сопротивлении, сохраняя и укрепляя репутацию университета. Когда немцы организовали свой Райхсуниверситет в Страсбургском университете, французская сторона предпочла от него отмежеваться: все, что там происходило, считалось делом немецких и нацистских сотрудников, им и нести ответ. “Это не наша история”, говорили на медицинском факультете, и “стены не виноваты”.
Слухи об экспериментах над пленными продолжали циркулировать все послевоенные годы. Ответы на вопросы искали и «охотники за нацистами» Серж и Беата Кларсфельд. В 1970 году, во время процесса над Бруно Бегером, в ходе следствия прокурор наткнулся на фото одного из вскрытых тел, в кафельной ванне, сделанное вскоре после освобождения Страсбурга. Отчетливо был виден татуированный на левом предплечье номер: 107969. Комитет узников Аушвица сообщил имя жертвы: Менахем Таффель, родился в 1900 году в Сендзишуве (Польша). Жан-Клод Прессак по инициативе Кларсфельдов опубликовал в 1985 г. исследование под названием The Struthof Album, куда, наряду с другими ужасающими снимками, вошла и фотография Менахема Таффеля. Другие жертвы так и оставались безымянными, пока Г-Й. Ланг не опубликовал свою книгу…
Страсбургский университет продолжал делать вид, что это его не касается.
В 2015 году страсбургский семейный врач, доктор Рафаэль Толедано, в процессе многолетних архивных поисков, нашел письмо 1952 года, написанное директором отделения судмедэкспертизы Камиль Симоне, с деталями хранений банок с препаратами, взятыми у трупов. Он нашел в запертой кладовке института судмедэкспертизы три надписанные банки с препаратами, принадлежавшие одному из 86 жертв, Менахему Таффелю. Доктор Рафаэль Толедано опубликовал результаты в «Анналах анатомии». Сенсационность этого открытия невозможно было проигнорировать.
Об этом, как и о многолетних поисках и находках Г-Й. Ланга, Рафаэль Толедано и Эммануэль Хейд сняли фильм “Имена восьмидесяти шести”.
Когда разгорелся скандал, Страсбургский университет выполнил полный поворот кругом и в 2016 г. организовал комиссию по расследованию деятельности сотрудников университета во время войны. Историки медицины, историки нацизма после 6 лет работы, проанализировав тысячи слайдов и файлов, хранившихся в университете, выпустили 500-страничный документ. Выяснилось, что многие сотрудники университета не будучи ни немцами, ни нацистами, знали, откуда поступали препараты. Они прямо или косвенно участвовали в опытах над заключенными, в какой-то мере неся ответственность за все, что происходило внутри “ни в чем не виноватых стен”. Выступил президент университета: «мы предприняли серьезные усилия для того, чтобы лучше понять нашу историю». Откликнулись на этот документ и важнейшие газеты Европы, и только что появилась большая статья с фотографиями в Нью Йорк Таймс: «Французский университет лицом к лицу с медицинскими преступлениями и нацистским прошлым».
За время войны Хирт совершил эксперименты над огромным количеством узников, данные разнятся от 250 до 700 военнопленных и заключенных из концлагеря Нацвейлер-Штрутхоф. Опыты с горчичным газом и тифозной вакциной делал он сам, с фосгеном — в основном над цыганами синти — его сотрудник, Отто Бикенбах, и эти данные цитировались вплоть до 1988 г. в данных Агентства защиты окружающей среды, но потом и там возник разговор об этичности использования результатов опытов над узниками нацистских концлагерей, и эти цифры перестали использовать.
Когда американские войска освободили Страсбург, 86 трупов, найденных в ваннах в подвалах университета, были захоронены в городской общей могиле в октябре 1945. Их имена не были известны никому.
В 1951 г. останки были перенесены на еврейское кладбище Страсбурга. Была установлена каменная стела с общим текстом о погибших. Только в декабре 2005 г., после выхода книги Г-Й.Ланга, на кладбище была установлена еще одна каменная стела с именами всех восьмидесяти шести жертв. Тогда же настенная табличка с именами была установлена у входа в газовую камеру в лагере Нацвейлер-Штрутхоф.
В 2015 году в лагере, возле здания, где находилась газовая камера, были установлены два гранитных камня с именами всех жертв. На открытие этого мемориала в апреле 2015г. приехал президент Франции Франсуа Олланд, председатель Европейского союза Дональд Таск, президент Латвии Лаймдота Страуюма, президент Европейского парламента Мартин Шульц.
В июле 2015 г. на еврейском кладбище Страсбурга были захоронены останки Менахема Таффеля. Несколько сотен человек, люди в кипах, в кепках и без, мэр Страсбурга, президент Страсбургского университета стоят над разверстой земляной ямой, куда вот-вот уйдут куски желудка и куски кожи берлинского разносчика молока, родом из Польши. Его жену звали Клара, дочку Эстер. Все они втроем на тридцать шестом восточном транспорте прибыли в Аушвиц 13 марта 1943 года. Менахем, номер 107969, был отправлен на фабрику Буна, его жена и дочь в составе 599 человек — в газовые камеры. В апреле 1943 года у него обнаружили абсцесс на ноге и отправили в медицинский барак номер 11 в главном лагере. Там его увидели Бегер и Фляйшхакер. 30 июля Менахем Таффель был отправлен в Нацвейлер, и 18 августа 1943 года вошел в бывшую морозилку с белыми кафельными стенами.
7.
Карл умер в 2014 году. С доктором Г-Й. Лангом они не встретились. На похоронах показали видео 2006 года, где Карл Саймон говорит:
«После того, что случилось со мной и моей семьёй, я никогда не терпел и не буду терпеть в будущем ни в какой форме предрассудки или дискриминацию в отношении евреев, черных, геев или любых иных моих человеческих братьев».
Весной 2015 года Дебби и Фредди, ее две сестры и их мужья запланировали путешествие по Европе. Они связались с Г-Й. Лангом. В мае 2015 г. они положили миннесотские камешки на могильный камень с 86 именами на еврейском кладбище Страсбург-Кроненбург, а днем позже, на конференции в замке Хохентюбинген три внучки Элис Саймон вместе с Г.Й. Лангом рассказали историю своих родителей.
“В каждом веке есть свое средневековье”, сказал Станислав Ежи Лец. Лопатой, которой ему приказали выкопать себе могилу, он зарубил конвоира и бежал из немецкого плена. Немецкий нацизм был разбит, но это только казалось, что уничтожен. Как любую идеологию или любое учение, построенное на ненависти, на страхе, на том, что другие — “недо-”, на превосходстве белых над черными, над желтыми, над голубыми и фиолетовыми, победить его или уничтожить — невозможно. Можно только продолжать с ним бороться…
Вот и сейчас, пока мы тут сидим у костра, русский мир, промыв мозги и тем, кто никогда не думал ни о чем, и даже тем, кто имеет доступ к интернету, возродился с пугающей легкостью в фашистской оболочке и двинулся через границу.
Воевать с независимой страной в центре Европы, бомбить железнодорожные станции, школы, университеты; мазанки, плетни и горшки на плетнях. Насиловать и убивать. “Никогда снова”? Снова, да еще как… Всегда найдется кто-то, кто лучше знает, как другим жить. И как умирать.
8.
Мы сидим на границе земного и небесного. Под нами узкие тропинки переходов между озерами и озёрная вода, смывающая все следы. Над нами небеса. Слабое утешение думать, что именно там, наверное, и вершится суд над земными делами. Нам видна только малая его часть. Результаты не всегда убедительны.
Прошел дождь. Над озером бледная радуга из двух половин, соединиться у которых не получается. Между палатками носится пятилетний Ту Джа. «Ту Джа», по-хмонгски, верите ли, — радуга. Эрон читает книжку эссе Олдоса Хаксли “Вечная Философия”. Я спрашиваю, ты читал “О дивный новый мир”? Он говорит, да, конечно, и в школьном спектакле даже играл Джона Севиджа. Я вспоминаю: Он же повесился. Эрон: Именно. Первая моя смерть на сцене… Мама была очень этим недовольна.
Небесное и земное. По земле бродит Эрон, в жилах которого течет еврейская кровь, и Ту Джа, в жилах которого тоже течет еврейская кровь. И хмонгская. И польская. И американская, если так можно сказать.
Пограничные воды плещутся у наших ног.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer10/wolfson/
