«Ему было предсказано, что умрет он восьмидесяти трех лет в Гренландии. («В Гренландской социалистической республике…» — немедленно сострил Малянов, но Снеговой спокойно возразил: «Нет, просто в Гренландии…»)».
Аркадий и Борис Стругацкие, «За Миллиард Лет до Конца Света».
Менее года тому назад мы с женой переехали из Ариэля в Рахелим. Это микроскопическое поселение в пяти километрах от Ариэля. Рядом с нами разросшаяся на наших глазах подобно факирову дереву арабская деревня Ятма. Короче, — конец географии. Переехали поближе к детям и внукам, цементируя мощный патриархально-научный клан.
***
Рано сползаю с кровати. Бессонница вперемешку с муэдзином создают чудный коктейль. Просыпаешься вернее, нежели от врывающегося в мозг гимна Советского Союза, изрыгаемого радиоточкой. Я по годам своим могу сравнивать. Иду гулять по дорожке безопасности, окружающей поселение. Там меня ждут мои утренние приятели: дикий кабан, осел и лис. Всего в нескольких километрах от цивилизованного Ариэля разверзается царство дичайшей природы. Дикий кабан — смурной, несимпатичный мужик в засаленном тулупе, шерстью наружу. Дорогу мне не уступает, но угрожающе ковыряет перед собой копытом землю. Швырнешь в него камнем, ни с места. Иногда выбредает на дорогу с супругой и поросятами. Тут уж мне приходится уступать ему тропу. Охраняя семейство, он становится опасен, подобно человеку. Мимо тропинки безопасности пронесся джип с арабскими подростками. Мне в спину несутся гортанные проклятия. Могли бы, — разорвали на части почище вепря. Разминувшись с кабаном и двоюродными братьями, иду дальше. Меня диким, не поделенным на отдельные звуки, то есть неподдельным воплем приветствует осел. Его для детей держат соседи. У осла задумчиво-туповатое выражение небритой физиономии, но мне он рад. Взаимно. Через полкилометра — нора лис. Самец — ослепительно красив, один хвост с белой кисточкой чего стоит.
Через полкилометра утыкаюсь в подсвеченный джип Армии Обороны Израиля. В нем уютно посапывают защитники Отечества. А спать им не положено. Постучать в окошко? Пристрелят с перепугу. Обидно будет: от кабана ушел, от ишмаэльтян ушел, а от израильского патруля не уберегся. Велика сила непобедимой еврейской армии. Не бужу солдат, пусть немного поспят. Следующий километр я думаю о вечернем кружке с внуками. Я давно задумал синтетическую образовательную, программу в которой науки изучались бы не порознь, а вместе. Сегодня вечером мы будем беседовать о греко-персидских войнах. На повестке дня битва при Платеях и судьба спартанского стратега Павсания. Самое время поговорить о тайном шифре, которым переписывались спартанцы и секретных письмах — скиталах (любопытно не от них произошло слово «скиталец»?). А значит, мы имеем прекрасную возможность поговорить о сверхмодной ныне криптографии. А для вящей убедительности изготовить с внуками и саму скиталу, первое дошедшее до нас шифровальное устройство. Дети обожают тайнопись, шифр, коды. Там много и неглубокой, но красивой и поучительной математики. Программа на вечер продумана.
До синагоги километр ходу. Можно подумать и о физике. Но без спросу и разрешения лезут в голову мысли о моей разбитой, расколотой жизни. Разбитой в том катаевском смысле, что жизнь моя рассечена, разрублена эмиграцией. Полжизни прошли в Харькове, полжизни в Израиле. И половинки эти не складываются, гармоничная мозаика не собирается. Раввин Адин Штейнзальц как-то написал, что для здоровой духовной жизни хорошо человеку родиться, прожить жизнь и помереть в одной точке Земного Шара. Но у меня так не получилось. Харьковский Университет и дом молитвы, Талмуд и десятитомник Ландау и Лифшица, Моцарт и муэдзин плохо сочетаются, дурно прилегают друг к другу. И занесло меня в Гренландию, простите, Рахелим. Тропинка безопасности уперлась в синагогу. Пора на шахарит. Молятся по-хуторски быстро. Всем скакать на службу. Все поселенцы усердно работают. Помолились. Можно позаниматься Талмудом. Пора домой к завтраку, кофе и компьютеру. Вечером придут внуки и мы будем говорить и битве при Платеях и шифрах.
***
Ариэль — университетский город. Университет — ось, вокруг, которой вращается жизнь города с довлатовским названием. Каждый второй житель говорит по-русски, каждый четвертый с трудом понимает иврит. Большинство жителей Ариэля с опаской и изумлением проходит мимо синагог. Многие не припомнят и мифического, картузного дедушку, самозабвенно трясшего в синагоге бородой. Немалое число насельников Ариэля попросту не знает, что происходит в бейт-а-кнесет, и науськиваемые и распаляемые либермановской нечистью упоенно талдычат зады «Протоколов Сионских Мудрецов». На шкале ненависти к пейсатым Ариэль расположился между деревней Ятма и Бней Браком. Ненависть эта самая стойкая, неистребимая и посконная, — эстетическая. Религиозный еврей раздражает своими видом и запахом. Везде родная пушкинская речь: если ребенок шалит в песочнице, мама ласково, терпеливо его успокоит: ты что дебил? Подростки густо, квалифицированно матерятся, девочки, утверждая торжество феминизма, ничуть не уступают мальчикам. Короче Ариэль — передовой, просвещенный, высококультурный город.
Рахелим — совсем другое дело. Это религиозное поселение. Антисемитам туда путь заказан. Несоблюдающих Моисеев Закон к нам не пустят. В каждом домике — мракобесы и фанатики. Дети отпускают пейсы по нынешней моде до пола, длина волны прядей сильно колеблется в зависимости от страны исхода: самые коротковолновые — эфиопские батончики, длинноволновые — перуанские индейцы. Их родители спонтанно, но твердо решили, что они евреи, и приход Мессии им следует отметить в Израиле. Сефардско-ашкеназского напряжения, отравляющего воздух в стране, нет и следа. Короли Рахелим — дети, о них и их велосипеды спотыкаешься через каждую дюжину метров. Ни разу не слышал, чтобы на них дико, истерически, на разрыв аорты орали. Этого быть не может.
Возвращаюсь из синагоги. Мой сосед, тейманский еврей — плотник, строит навесы, перголы. Из окна его дома доносится бетховенское «К Элизе». Все дети — музыкальны, и учатся играть на инструментах. По вечерам плотник весьма профессионально занимается со старшим математикой; видимо, есть проблемы. От моей помощи вежливо, но непреклонно отказался. В прошлом наш плотник был школьным учителем, но это ремесло плохо кормит. Подался в пролетарии. Математику не забыл, мракобес йеменитский. Его жена — медсестра. В неумирающем, вечнозеленом СССР утвердилось классическое сочетание мужского и женского начал: лейтенант и медсестра. На территориях: поселенец-программист-лейтенант и медсестра. Почти как дома. Впрочем, дома нет, его в Харькове разбомбили российские лейтенанты, традиционно женатые на медсестрах.
Другой наш сосед — местный раввин. Это поселенческий, а не хасидский и не литовский и не сефардский раввин. И все это четыре большие разницы. Слушают раввина внимательно, но реагируют пунктирно. Авторитет авторитетом, но своя голова ближе к телу. Дети после школьных занятий бодро скачут на кружок Талмуда. В Субботу Рахелим необычайно вкусно, аппетитно пахнет халами. Насельники ходят друг другу в гости и много и вкусно едят, и цыкают зубами. Вечером спадает жара, и все высыпают на улицы. За спинами у фанатиков чернеют американские автоматические винтовки М-16. Мой некошерный приятель — кабан, может спать спокойно. Никто в него стрелять не собирается (к тому же говорят, что пуля от М-16 его не берет, застревает в смазном тулупе). Но только наличие крепких, пейсатых ребят с винтовками удерживает соседей из Ятмы от неофициального дружественного визита. Такое вот у нас в Рахелим царство мракобесия и милитаризма. Самое название посёлка выбрано в память о двух женщинах по имени Рахель, убитых террористами. Так и живем.
И все это в пяти километрах от Ариэля, в тридцати километрах от Тель Авива и Иерусалима. Пятнистая география — основа микроскопической географии Израиля. Сектантское устроение еврейского народа проецируется на средиземноморский рельеф местности. Религиозный еврей в Бней Браке и Нью Йорке обитает в очень схожем микрокосме. Если его взять за шиворот лапсердака в Нью Йорке, в Вильямсбурге и при помощи ковра-Боинга приземлить в Бней Браке, то разницы он и не заметит. А вот если перенести его в Тель Авиве с улицы рабби Акивы на Дизенгоф, то ему придется ходить зажмурившись, дабы не споткнуться взглядом о лощеные прелести еврейских красавиц. Сами запахи на Дизенгоф и Рабби Акивы не пресекаются, нет общих молекул. А в Ариэле пахнет и совсем по-родственному, по-домашнему: у русской лавки шибает гнилой селедкой и салом. А у нас в Рахелим и совсем иначе, пахнет дикими травами, а по вечерам шашлыками. Страна крошечная, но пятнистая, принципиально, неистребимо сектантская.
Расселившись в Рахелим, я погрузился в глубь мессианской секты, полагающей, что создание государства Израиль — предвестник прихода Мошиаха. Мне в это уверовать трудно, но чувства поселенцев я не оскорбляю и в теологические споры с ними не вступаю. В некотором смысле — это идеальная позиция для рефлектирующего разума; как говорил Мераб Константинович Мамардашвили: «одиночество — моя профессия». Декарт поселился в Нидерландах, именно потому что голландского языка не знал. Впрочем, под черепную коробку ко мне никто и не лезет, и с моими еретическими настроениями не борется. Меня восхищает изумительная личность Рава Кука, но советское бытие отложило на мои интеллектуальные предпочтения несмываемую печать: от государства следует держаться подальше, хорошее оно или плохое; от государства я привит. Сегодня оно сносное, а завтра омерзительное. Другие ортодоксальные, черно-лапсердачные сектанты именно так и думают. А сатмарские хасиды и вовсе полагают, что государство Израиль — брак, выпавший из лап дьявола.
В секте ты получаешь то, что ничем не заменишь: близость близких. Вопреки своему утомительному диссидентству, в Рахелим я почти свой. Можно ли измерить родство душ? Можно. Вы голосуете стоя у обочины дороги. Засекайте время, через которое Вас подберет проезжающая машина, и вы определите степень близости близких. Я — безлошадный диссидент, и регулярно голосую на выезде из Рахелим. Я никогда не ждал более минуты. В Тель Авиве как-то после часа, проведенного у вонючей обочины, я уже был близок к тому, чтобы идти домой пешком. В Рахелим, совсем другое дело, секта тебя не оставит попечением.
Из таких самодостаточных сект и состоит государство Израиль, и это делает жизнь в нем переносимой. Министерства единомыслия у нас нет. Фридрих Горенштейн как-то обронил, что любящие порассуждать о еврейском кагале, просто не знают, о чем говорят: более психологически разобщенного народа, чем евреи на свете нет. Чтобы это понять, мне потребовалось переехать в Израиль. Прав был Фридрих Наумович: сектантство глубоко укоренено в еврейском вероучении, но сейчас не об этом.
***
Жизнь в Рахелим идеальна, и все в ней хорошо, да что-то нехорошо, как чуял Мальчиш Кибальчиш. И вот это «нехорошо» превращается в «нестерпимо» во время парламентских выборов в Израиле. Секты начинают ожесточенно грызться, правые ненавидят левых, русские — сефардов (и vice versa), злейшие враги Биби — его оголтелых поклонников, либермановцы — пейсатых, и все вместе дружно религиозных поселенцев. Такие отношения между сектами неизбежны; если человек кого-то любит, так немедля подавай ему объект ненависти. Иначе, душевная жизнь не полна, не любится. Любовь — довольно пресное чувство, если не поперчишь ее ненавистью, то и в горло не полезет. Никто так вдохновенно не истреблял друг друга, как любвеобильные христиане; нет, на одной любви далеко не уедешь.
В Израиле сезонное обострение братской злобы приходится на выборы. Если бы оно на выборах и ограничивалось, так было бы еще и терпимо. Но не ограничивается. Железные клетки в которых вывозили поселенцев Гуш Катифа, не самое сильное мое впечатление от Израиля. Злорадные улыбки солдат, запихивавших поселенцев в клетки, отпечатались в сознании куда сильнее. За этими ухмылками читалось следующее ну, что поклонились мессии-государству? Огребайте от него по полной. Ортодоксальный Израиль (за исключением ХАБАДа) проявил при этом поразительное единодушие с местными евсеками. С тех пор я без труда представляю себе, как меня с женой запихивают в железную клетку, когда очередному ополоумевшему Арику Шарону придет в голову идея разогнать Рахелим. А почему нас до сих пор не выкинули из Рахелим? А потому что тогда арабские умельцы быстро сварганят ракетку, которая приземлится не в Сдероте, а на Дизенгоф. Арабская ненависть — обруч, скрепляющий союз израильских общин. Нет, все-таки ненависть — очень недооцененное чувство. Для того чтобы ее вполне прочувствовать вовсе необязательно путешествовать к концу географии, в Рахелим. Можно съездить в Акко или в Лод.
Поприсутствовав при выселении религиозных сионистов из Гуш Катиф, я подумал, что надежды нет, что, если мыслить разумно, рационально, взвешенно, у сионистского проекта будущего нет, он обречен. Но, слава Б-гу, мир разумом не управляется, а уж моим, так точно. Если мыслить рационально, то моя конденсация в Рахелим — событие сверхъестественное, чудесное в самом полном значение этого слова. Вечереет. «Вечерний воздух звонче хрусталя». Завтра, на тропе безопасности, меня будут сосредоточенно ждать кабан, осел и лис.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer10/bormashenko/
