Юрий Михайлович Кублановский родился в 1947 году в Рыбинске. Среди его предков были духовные лица, репрессированные в советское время. В 1965 году Юрий Кублановский стал одним из основателей неформального литературного сообщества СМОГ (Смелость. Мысль. Образ. Глубина). Работал экскурсоводом на Соловках и в музее Тютчева в Мураново. Первая публикация – в альманахе «День поэзии» 1970 года (при поддержке Бориса Слуцкого). С середины 1970-х стал активно публиковаться в журналах русского зарубежья: «Континент», «Вестник Русского Христианского Движения» (Париж), «Глагол» (США) и др. В 1979 году принял участие в нашумевшем неподцензурном литературном альманахе «Метрополь». В 1981 году в американском издательстве «Ардис» вышел первый поэтический сборник «Избранное» (составитель Иосиф Бродский). Многочисленные зарубежные публикации стали причиной вынужденной эмиграции в октябре 1982 года. Жил в Париже, Мюнхене. В 1991 году вернулся на родину. Автор многих поэтических книг, в том числе собрания стихотворений в одном томе «Дольше календаря», вышедшего в издательстве «Время». Лауреат премии Москвы в области литературы и искусства. Лауреат премии Александра Солженицына. Лауреат Независимой Пушкинской премии.
«Поэзии Кублановского свойственны упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сроднённость с историей и неуходящее ощущение Бога над нами».
Александр Солженицын
«Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина. Его техническая оснащённость изумительна. Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарём после Пастернака».
Иосиф Бродский
В одном из своих прежних интервью поэт Юрий Кублановский сказал о жизни вне России: «Я был политическим эмигрантом, человеком с раненой психологией. Для меня Париж, Мюнхен – это не просто красоты Европы… это места, где я испытал сильные стрессы, внутренние катаклизмы. И поэтому я очень долго не выезжал за пределы отечества. Мне трудно было пересечь границу… Но с годами это притупилось…» Наверное, притупилось не только потому, что время – лекарь, но и потому, что любимое бытование Кублановского – путешествие. Конечно, его многочисленные поездки в Вологду, Владимир, Псков и Ярославщину туристскими вояжами не назовёшь. Скорее – это воздух поэта, ведь если прочитать его избранное, то заметно, как русская провинция сказалась в его сочинениях. Впрочем, география и жизни, и поэзии весьма многообразна: Крым и Москва, русский Север и стихи «эмигрантского» периода.
Произведений о Франции, её истории и художниках Кублановский написал немало, может быть, больше любого современного стихотворца. Знатоки изящной словесности наверняка помнят не только «Ван Гога» и «Импрессионизм», благосклонные строки к Робеспьеру и мадам де Ламбаль, но и замечательное «В дороге»:
Вновь раскатана лента в окне
флоры Пруста и Клода Моне.
В ноябре 2002 года Кублановский написал «Париж через двадцать лет»:
Каждый, кто видел Париж,
помнит, наверное, про
полиграфию афиш
в сводчатом старом метро.
Всюду грустила Катрин
и ухмылялся Жерар.
Тоже и я господин
был, навещающий бар.
А ещё через какое-то время на мой вопрос о том, каким увидел он знакомый город, Кублановский ответил так: «… главное отличие – в гораздо большем количестве русских и выходцев с Востока. Париж уже не французский, а многонациональный и многоязычный город. В своё время за годы жизни в Париже я встретил только одного русского-неэмигранта: артиста Алексея Баталова в церкви на рю Дарю…»
Сегодня Кублановский опять в столице Франции.
Е.Ч.: Впервые вы оказались на берегах Сены в тридцать пять лет. Каким увиделся город русскому поэту в ту пору? И почему вы выбрали именно его, ведь многие литераторы стремились попасть в США?
Ю.К.: После личного обыска на Шереметьевской таможне 3 октября 1982 года без всяких документов, с одной сумкой на плече, я прилетел в Вену. Почему гэбисты так спешили меня выслать, не знаю. Видимо, не решились сажать. «Не хотим делать из вас второго Гумилёва», – сказал мне майор Калугин.
Я прожил полтора месяца в Вене в замечательных, надо сказать, условиях в академической квартире, которую выхлопотал мне Иосиф Бродский. Он и сам жил в ней за десять лет до меня. Помнится, в первый же вечер позвонил из Штатов и удивил вопросом: «Что у вас на ужин?». «Пиво и солёные рогалики», – отвечал я. «А я, помню, – сказал он, – в первый вечер ел бананы, запивая кока-колой». «Разница поколений», – пошутили мы чуть ли не хором. Бродский предложил мне дожидаться въездных документов в США, где обещал похлопотать о преподавательском месте. Я и жил в Вене, дожидаясь разрешения на въезд в Штаты. Но вдруг предложили выступить в Центре Помпиду, где проходила Неделя русской культуры. Так я оказался в Париже: думал, что на два дня, а вышло, что на несколько лет. Зимой приехал Бродский, звал с собой в Штаты, но у меня уже не было ни желания, ни сил на ещё один перелёт и ещё одну эмиграцию.
Париж был в ту пору столицей русского литературного процесса. Был ещё жив Виктор Некрасов, Владимир Максимов, Андрей Синявский, да и вообще ближе к родине. Да, забыл сказать, что ещё в Вену Александр Солженицын прислал письмо, в котором предрекал: «Через восемь лет вернётесь в Россию». Эмигранты надо мной, вернее, над ним смеялись: мол, мы сидим на чемоданах по двадцать-тридцать лет. Тогда только-только пришёл к власти Андропов, и ожидать скорого возвращения, кажется, не приходилось. Но Солженицын угадал совершенно точно: именно через столько лет я вернулся в Россию.
Захваченность «русской темой» была тогда так велика, что я и видел Париж, и не видел его. Жил исключительно проблемами отечественной культуры. Город немного раздражал отсутствием снега и чрезмерным, как мне казалось, градусом круглосуточного богемного веселья.
Е.Ч.: Вашу первую книгу в 1981 году составлял Иосиф Бродский, но знакомы вы, кажется, не были?
Ю.К.: Пользуясь, можно сказать, конспиративными связями с иностранными журналистами, я переправил толстую подшивку своих стихов Бродскому в США. Его стихи я любил ещё с 1964 года, когда приехал мальчишкой учиться в Москву, в университет, и среди циркулировавшего там самиздата встретил ранние стихи Иосифа Бродского. Тогда самиздатом было всё, что сегодня находится в культурном обороте каждого человека: Ахматова и Мандельштам, Цветаева и Ходасевич. Ну и молодой Бродский.
Так что, когда я решил публиковаться на Западе, поскольку из-за советской цензуры на родине мне это не светило, а писать только в стол устал, обратился к Бродскому. Через какое-то время по «Голосу Америки» он сообщил, что у него на руках мои стихи и скоро выйдет в США моя книга. Но лично мы познакомились только в Париже. Долго бродили тогда по городу, пили в барах вино, и он заинтересованно расспрашивал меня о своих московских друзьях, многие из которых были и мне приятелями. Светлое, чистое воспоминание – сейчас вспомнил, и согрелась душа.
Е.Ч.: Ну, а встречи в Нью-Йорке и Амстердаме?
Ю.К.: Осенью 1976 года я гостил у Александра Солженицына в Вермонте. А потом было несколько поэтических вечеров в американских университетах. Вечер в Нью-Йорке вёл Бродский. Память, к сожалению, выборочна, и запоминаешь часто неглавное. Так, помню превосходно его великолепный зелёный вельветовый пиджак, а что он говорил в тот вечер, позабылось…
Это единственная наша встреча в Штатах. Заговорились с ним до того, что я чуть не опоздал на самолёт, да, к тому же, и выпили немало. Наверное, литр словенского самогона, который почему-то оказался у него в холодильнике, а закусывали лишь виноградом. Помню, под дождем бежал к самолёту, а передо мной катили лестницу трапа, который до того уже отогнали, готовя самолёт к полёту… В Амстердаме мы виделись уже после получения Бродским Нобелевской премии. Имидж его сильно переменился. Он стал одеваться, как типичный заокеанский университетский профессор: галстук с кривоватым узлом, мятый пиджак. Я спросил его тогда, хочет ли он в Россию. «Ни в коем случае», – отвечал Иосиф. «Неужели у тебя нет даже бабского любопытства?» (Шёл 1989 год, его уже печатали, и вообще казалось, что всё в России гудит). «Вот чего нет, того нет», – отвечал Иосиф. Не знаю, почему он так не хотел в Россию. Может быть, это был страх сердечника. Что мы можем знать о психологии человека, перенёсшего две тяжелейших операции на сердце? И первую – всего в тридцать с небольшим лет?
Е.Ч.: Наверное, у вас были любимые места в том «эмигрантском» Париже? Сохранились они или теперь всё выглядит иначе?
Ю.К.: Париж, как и другие мегаполисы мира, на глазах унифицируется. Где ещё вчера был ресторан с крахмальными скатертями и официантами в передниках до полу, сегодня – пластик, и какие-то крашеные мальчишки в тельняшках разносят устриц.
В своё время один старый эмигрант мне показал маленькое кафе, которое не ремонтировалось, наверное, лет тридцать. Там и сейчас можно было бы снимать фильм с Жаном Габеном, ничего не меняя. Когда-то там встречались Эренбург с Элюаром. В этом кафе любил бывать перед смертью последний гениальный французский поэт Рене Шар. Я полюбил это кафе ещё в период эмиграции. Люблю бывать там и сегодня. Это Париж, не испорченный туризмом и масскультурой. Таких уголков осталось уже немного. Тем больше туда тянет, и хотя это кафе мне вовсе не по дороге, я всегда готов сделать туда крюк.
Е.Ч.: Что нового вы открыли для себя в Париже в этот раз?
Ю.К.: Удивляет гигантский наплыв русских. Когда-то, в советские времена, русскую речь на улицах практически невозможно было услышать. А сейчас она всюду. По воскресеньям возле храма Александра Невского на рю Дарю, храма легендарного, где отпевали Бунина, Шмелёва, Шаляпина, Деникина, Галича, Андрея Тарковского… Так вот, после литургии возле этого храма просто биржа труда. Порой стоят такие «качки», которые в Москве уже повывелись, в спортивных костюмах с пузырями на коленях и боксёрским ёжиком на голове. Приезжают из Молдавии, из Украины и, кажется, что прямо-таки антропологически отличаются от здешних жителей.
И, конечно, «исламский» сектор Парижа, район Сен-Дени, где горели в прошлом году машины. Я поехал туда в собор, в усыпальницу французских королей… Собор пуст, а в ста метрах от него кипит жизнь восточного города, но в ухудшенном варианте: грязь, антисанитария и поножовщина. Не знаю, как президент Саркози справится с сотнями тысяч восточных люмпенов, которым терять нечего.
Е.Ч.: Париж – город музеев…
Ю.К.: Сокровища парижских музеев необозримы. В Лувр я люблю приезжать в девять утра. В эту пору там только школьники и японцы. И те, и те одного роста. Но даже сюда, в эту святая святых, после фильма «Код да Винчи» проник дух масскультуры. У Моны Лизы стоит толпа с открытыми ртами. Стоит и чего-то ждёт. Чего – непонятно, видимо, какого-то чуда.
В Центре Помпиду в залах современного искусства встречаются очень любопытные экспонаты. Например, точное воспроизведение коммунального санузла. Для здешних, наверное – экзотика, а я помню такой по детству. И вот серьёзные, хорошо одетые, нередко и пожилые люди ходят среди санузлов, чучел, полотен, закрашенных краской, ходят и внимательно смотрят на это, с позволения сказать, современное искусство. И не найдётся андерсеновского мальчика, который крикнет: «А король-то голый!» Деградация современной культуры, дошедшей, можно сказать, «до ручки», здесь особенно наглядна и ощутима. Из искусства ушёл человек, ушла краска, кажется, ничего не осталось…
Е.Ч.: «Любите живопись, поэты», – написал Николай Заболоцкий. Какие художники для вас наиболее важны?
Ю.К: Я преклоняюсь перед всеми замечательными художниками. Особенно люблю импрессионистов. Люблю Ван Гога. Недавно ездил на его могилу недалеко от Парижа. Он похоронен рядом с братом – два скромных холмика, поросших жимолостью. Здесь он жил в лечебнице, уже полубезумный, и каждый день писал по шедевру. А недавно я побывал в Арле, где он тоже много работал. Представляю, как ходил здесь в своих обносках, с этюдником на плече. Никто, наверное, тогда не обращал на него внимания. А теперь Арль известен не столько древностью своих храмов и знаменитым колизеем, но именно тем, что здесь работал Ван Гог. Вот как бывает. Один его маленький этюдик стоит сегодня больше, чем он потратил за всю свою жизнь… Французская живопись пережила тогда невиданный взлёт… Куда теперь всё ушло?
Е.Ч.: Не секрет, что писатель Кублановский женат на правнучке известного художника Василия Поленова. Помнится, вы как-то говорили, что давно изжили некоторое предубеждение к русскому реалистическому искусству, и что среди живописцев, которые вам дороги, числится и Поленов. Или я ошибаюсь?
Ю.К.: Да, когда-то все мы были бунтарями, авангардистами и реализм отрицали. Это потому, что социалистический реализм запудрил нам мозги и глаза. Нестерпима в искусстве ложь. А он был именно лжив. Конечно, мы сейчас смотрим, как писал, например, Лактионов, и не можем не восхищаться его мастерством. Но этого мало. Нужна и внутренняя честность перед собою и публикой.
Конечно, беда, что для многих русских художников XIX века идеология была важней красоты. Когда Репин и Поленов впервые приехали в Париж в 1874 году, здесь как раз открылась первая выставка импрессионистов. И если уж изощрённые парижане улюлюкали, то чего было ждать от наших «правдоискателей»? Но всё-таки они не могли не оценить мастерства импрессионистов, и во многих их картинах заметны импрессионистические уроки. Может быть, я покажусь ретроградом, но сегодня такие картины, как «Грачи прилетели» Саврасова или «Московский дворик» того же Поленова, кажутся мне совершенно замечательными произведениями искусства, ни с чем не сравнимыми. Это не просто картины, не просто пейзажи, а в полном смысле этого слова эмблемы «России, которую мы потеряли».
Е.Ч.: Говоря о цивилизации в более широком аспекте, хочу задать вопрос, который вы себе и сами задавали не раз: будет ли Россия достойной, культурной страной в XXI веке и будет ли в ней присутствовать поэзия?
Ю.К.: Такой вопрос я с тем же успехом могу задать и вам. Мы все об этом думаем. И смотрим в грядущее с большой опаской. Технотронная цивилизация имеет такие шестерни, масскультура и шоу-бизнес – столь железные челюсти, что такому по определению застенчивому делу, как настоящее неконъюнктурное творчество, состояться чрезвычайно трудно. Поэту необходимо особенное мужество. Так же, как и при советской власти, надо уметь обходиться небольшим кругом читателей, уметь жить бедно, не идти на культурные компромиссы. Сейчас соблазнов ещё больше, чем при советском режиме, потому и выживать сложнее. Поэзия по-своему очень аристократичный вид творчества. Боюсь, что «носороги» XXI века его затопчут.
Моё поколение было, очевидно, самым счастливым. Родились после войны, не хлебнули сталинских лагерей. По сравнению с нашими отцами и дедами мы прожили достаточно благополучную жизнь. И боюсь, что такой жизни на наших детей и внуков уже не хватит. Начнётся территориальная перекройка мира. Всё меньше русских людей способны прочитать «Идиота» и «Анну Каренину», вжиться в Пушкина или Тютчева.
Так что оставлю ваш вопрос открытым. Я – христианин и думаю, что всё в Божиих руках. В конце концов, как Он решит, так тому и быть.
Е.Ч.: Вернёмся к Парижу. Если бы к вам приехал близкий друг, никогда не видевший Франции, куда бы вы его повезли, что показали бы в первую очередь?
Ю.К.: Франция – вся прекрасна. Я бы повёз своего друга по просёлочным региональным дорогам, и нам нигде бы не было скучно. Провинциальная Франция сберегает чистый воздух, самобытность и неизбалованных чрезмерными соблазнами жителей… А что ещё надо?..
Беседу вёл Евгений Чигрин
