1.
Серым февральским утром после ночи жестоких обстрелов над Киевом поднялась огромная стая черных птиц. Грачи, всегда зимовавшие здесь, улетели прочь. Мелкий снег прозрачной кисеей медленно опускался с опустевшего неба на улицы и дворы стремительно пустеющего города.
Этим утром в мастерскую Николая ворвался Гия.
– Коля, мне нужны твои надфили! – прокричал он.
– Что?!
– Надфили. Доставай и пошли со мной.
– Куда?
– Ко мне, в ресторан. Одевайся.
Под сводчатыми потолками двух ресторанных залов, уставленных вместо столов пирамидами ящиков с пустыми бутылками, десяток людей готовили «коктейли Молотова».
– Смотри! – Гия взял в руки бутылку. – Вот здесь, по бокам нужно делать тонкие надрезы. Так они лучше бьются, – подмигнул он. – Проверено на Майдане!
За ящиками с «коктейлями» приезжали небритые люди с автоматами.
– Поки що тримаємося,[1] – бросали они на ходу.
Через пару дней Гия предложил Коле уехать вместе с его семьей.
– Моя мама девочкой пережила в Киеве немецкую оккупацию, – спокойно ответил Николай. – Ничего страшнее того, что уже произошло, со мной не случится.
Он окончательно поселился в своей полуподвальной мастерской. Душ, электрическая плитка на две конфорки и кое-какая посуда – этого оказалось вполне достаточно для жизни пожилого одинокого мужчины. Бронзовые и гипсовые скульптуры, бюсты и головы, сработанные его руками в прошлой жизни, стояли на полках и нескольких станках. Незаконченную фигуру «Поющей» он увязал в старую простыню и задвинул станок в дальний угол рабочего помещения. Изредка он отправлялся пешком в свою квартиру на Печерке, чтобы постирать постельное белье и сорочки. На это уходил почти целый день.
Однажды кто-то из друзей упрекнул его в том, что он перестал работать.
– Не вижу смысла, – отрезал Николай.
– Но почему, Коля? Твои памятники стоят в Киеве…
– Обложенные мешками. И напрасно, кстати говоря, их спрятали… Почему? Потому что никакие скульптуры, симфонии и поэмы не спасают людей от одичания и вот – наступает время «Убей его!» И мы с тобой еще увидим, как в скверах Киева или Мариуполя поставят памятниками сгоревшие русские танки с вырванными башнями, всякие БМП и обсадят их «братками»,[2] не понимая, что из этих железных коробок всегда будет пахнуть смертью.
Бессонными ночами, спасаясь от мучительной бессмыслицы вопроса «Зачем?», он пытался вызвать в памяти какие-то картинки жизни из времени «ДО», но очередной вскрик сирены воздушной тревоги сносил видения. Он открывал глаза – и не спал. Иногда он ловил себя на мысли, что его тело живет как бы само по себе, отдельно от него, а сам он уже не существует.
Тогда он начал кое-что записывать в старом альбоме для эскизов. Слова оказались не столь податливы, как пластилин или глина в его руках. Он обнаружил, что с течением войны многие слова утратили свои изначальные смыслы, обратившись в пустой набор букв. «Зло – это добро!» – вспомнил он Оруэлла. Тем не менее он продолжал что-то писать, поскольку само движение шарика авторучки по белому листу каким-то образом помогало ему.
Так он жил, отсчитывая, как и все вокруг, дни войны, дни человеческого безумия. Пришла весна. Зеленое марево повисло над просыпающимися деревьями. Грачи не вернулись. Его одиночество скрашивали неторопливые вечерние разговоры с соседом Сашей, изредка заходившим в мастерскую после возвращения из очередной волонтерской поездки. Николай догадывался, что совсем не доставкой «гуманитарки» занят этот седоватый улыбчивый человек, но лишних вопросов не задавал.
– …вот так едешь, Коля, сбоку что-то бухает, сзади что-то горит и нет нигде никого. Никого нет нигде. Нет навстречу машин, тебя никто не обгоняет. И такое чувство, что ты не знаешь, куда ты попал. Пустота… Вот ты гонишь и понимаешь, что ты реально боишься этой пустоты, боишься вот тех кустов вдали, потому что неизвестно, что может быть за ними…
Однажды Саша привез с собой стройную, белоснежную овчарку по имени Крошка.
– Безхатько,[3] – коротко пояснил он. – Хозяин погиб.
Теперь, когда Саша вместе с семьей уезжал, Крошка жила у Николая.
В начале апреля он увидел, как хозяйка цветочного киоска выносит из него скелеты растений.
– Вы открываетесь?
– Попробую, – ответила женщина. – Какая жизнь без цветов?
На следующий день он купил у нее белые и желтые нарциссы. Николай поставил их в высокую прозрачную вазу, сварил кофе, смешав его густой запах с нежным ароматом цветов, сел и долго смотрел на цветы, наслаждаясь их хрупкой красотой. Желание нарисовать нарциссы возникло совершенно неожиданно.
Николай удивился, но все же отыскал лист плотной черной бумаги и извлек из недр старого буфета коробки с цветными карандашами и ластики. Он еще постоял, глядя на цветы, потом вдруг вытянул ящик буфета, достал диск с сонатами Моцарта, поставил на плеер и нажал кнопку «play».
Глядя в черный лист бумаги, он сидел неподвижно, пока не кончилась первая вещь. Тогда он взял в руку карандаш и обозначил штрихами будущую композицию.
С этого дня любимым его развлечением стали походы за цветами. Николай стал рисовать каждый день, а самые удачные, по его мнению, рисунки он обрамлял и вешал на стены.
И в один прекрасный день, уже уходя из мастерской, Саша сказал:
– Коля, дай-ка мне несколько твоих «цветочков». Я знаю места, где они точно будут в радость.
– Ты думаешь?
– Уверен. Между прочим, мы видели, как в Харькове, в паузах между обстрелами, люди высаживают на клумбах цветы.
2.
В мокрых плоскостях и ребрах адского нагромождения стальных конструкций отражается свет тусклого дня. Человек в камуфляже медленно поднимается по лестнице, перекладывая поочередно кисти рук по красным перилам ограды. Дождь мирно шелестит внутри разгромленного цеха «Азовстали» – и это единственный звук. Мужчина останавливается. Оглядывается. Молодой, с коротко стриженной головой.
Он садится на ящик внутри неведомо как сохранившейся здесь деревянной будки, под которой валяется табличка «Охрана», щелкает зажигалкой и закуривает. Умелые, любящие свое дело люди построили на берегу моря завод-гигант, другие люди столь же умело и беспощадно повергли его в прах, среди которого сейчас сидит солдат. Он не победил, нет. Завтра он выйдет с белой тряпкой, свисающей из кармана камуфляжных штанов, и понесет на носилках раненого побратима в плен. Но это будет завтра. Сейчас он сидит и слушает тишину дождя. Четыре минуты тридцать восемь секунд. Он – жив и свободен.
*Фортеця Марiуполь. Останнiй день на Азовсталi». Фiльм створений Орестом (Дмитром Козацьким), який провiв на Азовсталi 84 днi. Цi кадри вiн зафiльмував за день до полону.[4]
Экран погас. Какое-то время Николай еще сидел, глядя в мертвый прямоугольник ноутбука. Ничего трагичнее и прекраснее он, вероятно, в своей жизни не видел. Человек, которого еще вчера убивали всеми мыслимыми способами, сегодня снял эти пронзительные, до спазма в горле, четыре с половиной минуты жизни поднявшегося из Ада.
Неожиданно Николай почувствовал, что замерз. Он встал, походил по мастерской, все еще слыша шелест дождя, который прошел неделю назад в Мариуполе. Он поднялся по ступенькам к выходу, потянул на себя дверь и, не успев еще выйти наружу, уперся взглядом в красные металлические перила. Едва ли прежде он замечал, что прутья ограды на крыльце его соседей тоже красные. Он постоял с минуту у порога, вдыхая теплый, настоянный ароматом цветущей акации воздух, а затем шагнул наружу, в их дворик. Соседи, как обычно по вечерам, уже собрались на бетонных ступенях крыльца.
Хромой вороненок, пару недель назад неудачно приземлившийся после первого вылета из гнезда, хрипло каркнул и запрыгал в его сторону, помогая себе крыльями.
– Тебя, Коля, тут ждут, как отца родного, – крикнул с крыльца Саша.
Николай нашел в кармане несколько хлебных крошек, присел возле вороненка и сунул их в разинутый кривой клюв с красным язычком внутри. Ворона-мать накричала на него за это с ветки старой липы. Светлые изогнутые листики-прицветники прятали будущие соцветия.
«Ну вот, скоро и липа зацветет», – отметил про себя Николай.
В розово-голубом просторе носились стрижи. Он сел на скамейку, которую когда-то сам поставил под двумя высокими пирамидальными тополями, сейчас по самые маковки белыми и пушистыми. Там, в переплетении тянущихся вверх ветвей вороны прятали гнездо. Острые лучи закатного солнца, пробиваясь сквозь кроны деревьев, освещали компанию на крыльце: Сашу с женой и тещей и Крошку. И красные перила на ограде с двух сторон крыльца.
Ветер шевелил листвой деревьев, отчего оранжевые лучи то исчезали, то снова падали на крыльцо, и тогда рыжая копна волос Сашиной жены вспыхивала огненной свечой.
– И нарек Адам имя жене своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих, – прочла она и опустила книгу на колени. – Мам, почему ты назвала меня Евой?
– Моя бабушка Зина, когда никого не было дома, читала мне Библию. Я слушала ее и мечтала, чтобы меня звали Евой, и чтобы у меня было много детей.
– А тебя назвали Розой. Вот беда-то… И у тебя только одна я.
В прошлом году пространство возле их дома отделили темно-зеленым дощатым забором, чтобы начать реконструкцию старого здания, пришедшего в полную негодность. Развалюху накрыли черной сеткой, поставили рядом строительный кран с длинной рукой, а забор украсили фотографиями будущего великолепия. Прошло недели две, и чья-то добрая рука написала на торце забора, как раз под табличкой «Об’єкт пiд охороною», большими печатными буквами: «Бабушка я тебя люблю!» Началась война, стройка остановилась, и тогда же рядом с этим объяснением в любви кто-то пририсовал жовто-блакитный флажок.
– И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их, – продолжила чтение Ева. – И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из Сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят.
– Эдемского, – поправил жену Саша.
– Тут написано «Едемского». И изгнал Адама, – показала она пальцем на мужа, – и поставил на Востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни.
– Вот видите, выходит что растения знают добро и зло, – сказала Роза.
– Мама, здесь речь идет о райских деревьях!
– И что?
– Ты лучше объясни мне, про кого сказано «один из Нас»? Кто там был, кроме Бога и змея?
– Вот пусть мне кто-нибудь скажет, зачем было Богу, когда у него всё в порядке, создавать человека, от которого будут одни проблемы? – тихо произнес Саша, глядя в телефон. – Да еще и по своему образу и подобию?
В глубине парка высокий бородач в камуфляжных брюках и в футболке с модным принтом: «Доброго вечора, ми з Украïни!» пускал нехитрым устройством большие мыльные пузыри. Мальчик с мамой зачарованно смотрели на переливающиеся на солнце творения веселого человека.
Из-за забора вышли пожилой мужичок и подросток, а при них дойная коза с дочкой. Крошка спрыгнула с крыльца и побежала к козе. Та, ловко извернувшись в ошейнике, прикрыла козочку телом и устремила на собаку изрядные рога.
– Не бойтесь, она добрая! – крикнула Ева.
– Так ми i не боïмося! – ответил старший.
Тем временем коза резво прыгнула вперед, едва не достав рогами Крошку.
– Кроха! Иди сюда! – позвал Саша.
Но овчарке нравилось играть с козой.
– А ви молоко продаєте? – спустилась с крыльца Роза.
– Звичайно![5]
– I почому? – женщина погладила маленькую козочку.
– Вiсiмдесят гривень лiтр.
– Я б узяла…
– Так приходьте за годину або уранцi.[6]
– Куди?
– Ви запишiть наш номер и подзвонiть. Ми на Софiйськiй площi живемо.
– На Софiйськiй? – изумилась Роза. – А кози де?
– Вони у гаражi… – радостно сообщил старший мужичок.
Николай улыбнулся. Он представил себе, как ранним утром по главной площади города мимо спрятанного в большом коробе Богдана Хмельницкого идут эти двое со своими козами. Копытца звонко цокают по светло-охристым плиткам площади – и это единственный звук.
Ветер стих, всё замерло и от этого медовый аромат акаций становился таким густым, что казалось его можно схватить горстью, как тополиный пух. Огромное солнце опускалось на белый город под горой.
Со стороны пожарной части во двор донесся вопль сирены воздушной тревоги, телефоны в руках Саши и Розы отрывисто затрезвонили. Крошка примчалась на крыльцо и, скуля, заскребла лапой дверь.
– Вот чтоб у них так сейчас в Москве сирены выли! Пусть бы они там почухались… – проворчала Ева. Она встала и впустила овчарку в дом.
– Хватит, Ева! – Саша тоже поднялся и хлопнул складным стулом.
– Нiчого, нiчого, вони свого дочекаються, москалi. Дочекаються, не сумнiвайтеся, – отозвался пастух. – Ми зараз пiшли, а ви подзвоните уранцi.[7]
Бородач на аллее сложил свои трости. Мальчик заплакал, и мама подняла его на руки.
Небо наливалось синевой. Последний вскрик сирены отозвался эхом под горой, в Гончарах, и растаял.
«Чтобы охранять путь к дереву жизни… Умение человека убивать себе подобных и его же стремление продлить жизнь – ветви одного и того же дерева», – подумал Николай.
Инвалид-вороненок взлетел на забор, какое-то время он утверждался там перед последним рывком в гнездо.
Николай спустился в мастерскую, послушал вечернюю сводку Генштаба. Что-то беспокоило его, но он никак не мог понять, что именно.
Кто-то позвонил во входную дверь.
– Открыто! – крикнул он.
В комнату вбежала Крошка. Вслед за ней, в потоке прогретого воздуха, спустился Саша.
– Принимаешь? – Саша поставил сумку в угол. – Тут всё как обычно и новая игрушка для Крохи.
– Давайте, давайте! – Николай приласкал овчарку.
– А это для нас, – Саша достал из сумки бутылку коньяка.
Николай выставил на стол стопки, приготовил простенькую закуску.
– Мы примерно на неделю уедем.
– Хорошо.
Саша наполнил стопки.
– У тебя часы стоят, Коля.
Николай поднял голову – старые настенные часы действительно остановились. Вот чего ему не хватало – звука идущих часов.
– Я потом заведу.
– Ну, будьмо!
Они выпили.
– Я тебе кое-что привез, – Саша достал из сумки лист белой бумаги и положил перед Николаем.
Ребенок нарисовал на листе разноцветные дома с острыми крышами, уютно прижавшиеся один к другому. Внизу, рядом с домами голые деревца в зеленых воздушных шарах. Весь городок прикрывает от дождя зонтик с желтыми и голубыми клиньями. А с другой стороны, за домами – круглое солнце. Диск ущербный, поскольку здесь лист немного обгорел. Над солнцем печатные буквы: ПАПЕ
– Талантливый человек рисовал.
– Переверни, Коля…
На оборотной стороне Николай увидел свой рисунок. Ландыши в темной вазе, а вверху, уже взрослой рукой, написано: Твои любимые!
– Я закурю? – сказал Саша.
– Конечно, – Николай придвинул к нему блюдце и стал ждать.
– В этот раз мы попали под раздачу «Градов». Всё обошлось. Но в Киев до «комендантского» мы уже не успевали, и к вечеру тормознули в одном селе. Там уже стояли три белых бусика с цифрой «200» на борту. В таких бусиках-рефрижераторах вывозят с фронта тела погибших. В одном из них – руками и головой на баранке, спала женщина. Я подошел. Светленькая такая. В камуфляже. Тут, – показал он на затылок, – хвостик. Я постучал в дверцу. Вот так, – он постучал по столу, – осторожненько. Она не откликнулась. Тогда я открыл дверцу и услышал… Нет, не плач, Коля… Я не знаю, как это назвать. Она то ли выла, то ли скулила, вот как Крошка иногда скулит… Я стоял, ждал, когда она поднимет голову.
Саша помолчал.
– Ты наливай себе. Я не буду – мы завтра совсем рано уедем.
– Я разберусь.
– Ну, мы забрали ее к себе. В общем… привели в порядок. Оказалось – это группа волонтеров, которая вывозит погибших. Она главная и еще двое хлопцев. Мои заснули, а мы с ней проговорили полночи. Знаешь, бывает так, что человеку нужно выговориться… Я спросил ее, как долго они уже ездят? «Так я рейсов не считаю. Знаю, что мы уже вывезли около восьмидесяти тел». А они, Коля, каждого везут на адрес. Ты понимаешь? Каждого. И телефон, говорит, у меня буквально кипит эсэмэсками от семей.
– У нее самой кто-то погиб?
– Нет. Я тоже так подумал. Нет. У нее до войны был какой-то вполне себе бизнес...
Саша опять замолчал.
– Это было, сказала она, что-то неизвестно откуда. «В один прекрасный момент я поняла, что это будет необходимо. Миссия такая, которую мне нужно делать». Она хотела ехать одна, но хлопцы, что работали у нее, ее не отпустили. Буквально за день они собрались. Сейчас они уже работают с военкоматами. Те дают свои наводки, топливо покупать помогают. Деньги собирают военные капелланы. Но она не просто так едет, как бы в обычный морг. Нет, она так просчитывает маршрут, чтобы было с пользой в обе стороны. Туда везет все, что просят военные, по максимуму загружает. А назад они уже ездят по разным местам и там забирают тела.
Он вытряхнул из пачки еще сигарету. Щелкнул зажигалкой.
– Я спросил, как это бывает у нее, ну, с родственниками. Ты знаешь, сказала она, в глаза я точно не смотрю. Не могу. Наверное, потому, что чувствую себя виноватой в какой-то степени. И я, Коля, я тебе уже говорил, – я все это время тоже чувствую себя виноватым. Не знаю почему, но это так… Да. И в этот раз – забирала она тело. Обычно вместе с документами еще какие-то вещи отдают, а тут – только этот твой рисунок. Похороны должны были быть завтра, в селе на Сумщине. И вот ей вечером оттуда позвонили и сказали, что их обстреляли, и жена и дочь погибли. И встречать тело некому.
Какое-то время они сидели молча, умея понимать друг друга без слов.
– Так нельзя, Коля, – Александр встал и вышел в другую комнату.
Николай перевернул рисунок. Разноцветные домики с острыми крышами… Зонтик над ними…
Крошка смотрела на него со своего коврика.
Откуда это горькое чувство собственной вины, которое часто накрывает и его самого?
Саша вернулся и протянул Николаю телефон.
– Вот она.
Николай долго рассматривал фотографию.
– Странно. Мне кажется, что я где-то видел это лицо…
– Вряд ли, – ответил Саша. – Она не из Киева.
– Перешли мне.
– Пожалуйста…
– Как ее зовут?
– Лена. Елена.
Они посмотрели друг на друга, подняли стопки и выпили.
– Я ей говорю, может тебе надо остановиться? На какое-то время. Я знаю в Киеве хорошего психолога. Знаешь, что она сказала? «Я не могу остановиться, Саша. Единственный раз, что я остановилась – это по здоровью. На неделю. Просто не выдержала голова». Дома у нее мама и собака. Брат воюет. Мама все время плачет. Благословит на дорогу – плачет, когда она приезжает – тоже. А я, говорит, уже не плачу. Я тихонько молюсь. Чтобы никто не видел. Чтобы никто не слышал. Там, где меня никто не знает».[8]
– Пойду я, – поднялся Саша. – Ты дай мне еще «цветочков».
Николай достал из ящика пачку рисунков. Они обошли с разных сторон стол и подошли к лестнице.
– У нее брат воюет…
– Ты говорил. Давай не будем об этом…
– Окей. Не будем. Как говорила моя мама, до свиданья, гости дорогие, извините, что пришли. Ну, пока.
Они обнялись.
– Доброго вам пути. Все будет хорошо.
– Да. Все будет хорошо.
Хлопнула дверь. Николай прибрал со стола, потом влез на табуретку и завел часы. Он вспомнил на кого похожа Елена – солдат на «Азовстали».
Собака и человек вышли в ночную тишину. В домах, тесно прижавшихся друг к другу, светились лишь редкие окна – немногие еще рискнули вернуться в Киев. Из-за опушенных тополей наползала темная туча, а прямо над головой Николая, среди светлых кучевых облаков бесшумно метались разряды, освещая на мгновения пространство резким розовым светом.
«Молоньи», – так говорила бабушка Николая.
В пустом парке погасли фонари – наступил комендантский час. Николай посвистел. Белым пятном из темноты возникла Крошка.
Дома он открыл свой альбом и перечитал то, что он писал в последние дни.
«Из пяти своих коз Евдокия решила взять с собой самую спокойную – Маринку. Впрочем, она всегда их всех звала Маринками. Сейчас коза, с белой тряпкой на рогах, ждала ее, привязанная к изгороди. Затянув спереди узлом свежую простыню, женщина вышла из хаты, перекрестила, заперев, дверь, а ключ бросила под крыльцо.
Остальные козы потянулись было за ней, но Евдоха отогнала их. Через два дома ее ждал Сергей, тоже с простыней на плечах. В корзине, накрытый обрывком рыболовной сетки, сидел его петух Яшка. Больше никого в их конце села уже не было – даже собак увезли. А какое село без собачьего бреха? К ним сюда ни разу не «прилетело», лишь пару раз что-то с огнем и ревом пронеслось ночью в небе и громыхнуло за холмом.
– Блядини лiтали! Чула, стара?[9] – кричал ей Сергей утром.
– Чула, чула, – отвечала Евдоха.
Они молча поднялись на взгорок и услышали далекий ровный гул канонады.
Внизу редкими белыми точками спускались к реке люди. Лодочник Минька, немой от рождения, перевозил их на луговую сторону.
Там Евдокия напоила Маринку, они влились в людской ручеек и потекли дальше. Кто-то впереди знал, куда они идут. Так они шли, раз за разом принимая в себя десяток-другой человек с боковых дорожек, а иногда и сами останавливались, чтобы влиться в поток людей на широкой дороге. Уставшие оставались на обочинах, словно пена на морской гальке. Пару раз Евдокия с Сергеем тоже присели на молодую траву, чтобы отдохнуть и перекусить «чем бог послал» и отпустить Маринку попастись. Мимо них шли разные люди; они вели с собой собак, несли в переносках кошек, везли в креслах немощных. Постепенно эти, белые сверху, реки становились все шире и шире. На закате они соединились в большой долине.
Евдоха и Сергей сели прямо там, где остановились. Яшка, ни разу за всю дорогу не подавший голоса, выбрался из корзины, долго хлопал крыльями и вдруг закричал высоким чистым голосом, так что люди, сидевшие обок, заулыбались. С дальнего конца долины ему ответил другой когут.[10] Залаяли было собаки, но быстро успокоились.
Она надоила большую жестяную кружку молока, достала из рюкзака хлеб, который испекла вчера ночью, и домашний сыр. Так они повечеряли. Потом они легли, прислонясь с двух сторон к теплым Маринкиным бокам, и заснули».
Он взял ручку и дописал:
«А утром, когда небо едва посветлело на востоке, из долины поднялась похожая на облако огромная стая белых бабочек. Там, в вышине, они попадали в лучи невидимого еще на земле солнца, отчего крылья их становились прозрачными, и они исчезали».
Ливень обрушился на Киев. Николай прошел в рабочую комнату и закрыл окно. В углу, возле окна стояла на станке обернутая простыней фигура «Поющей».
Киев, июнь-июль 2022 г.
[1] Пока еще держимся!
[2] Братки (укр.) – цветы «анютины глазки».
[3] Бездомный.
[4] «Крепость Мариуполь. Последний день на Азовстали». Фильм, созданный Орестом (Дмитрием Козацким), который провел на Азовстали 84 дня. Эти кадры он снял за день до плена.
[5] Конечно!
[6] Приходите через час или утром.
[7] Ничего, ничего – они своего дождутся, москали. Дождутся, не сомневайтесь. Мы сейчас пошли, а вы позвоните с утра.
[8] История Елены имеет документальную основу. Имя изменено. М. О.-Т.
[9] Блядúны летали! Слыхала, старая?
[10] Петух.
Ордовский-Танаевский Михаил Львович. Родился в 1941 г. в Ленинграде. Первый год жизни провел с родителями в блокадном городе. После окончания технического института работал инженером. Затем окончил киноинститут. С 1973 г. в штате "Ленфильма" как режиссёр. Снял пять фильмов, в том числе "Случайные пассажиры". С 1989 г. занимаюсь документальным кино и литературной работой, в основном связанными с историей русской эмиграции. Автор документального сериала "Русский корпус. Свидетельства". Соавтор монографии "Гимназия в лицах. 1-я русско-сербская гимназия в Белграде. 1920-1944". Член Русского генеалогического общества в Петербурге. Автор многих статей. С мая 2022 г. живу в Киеве.
